Глава 86

Они крадучись шли во тьме, прислушиваясь к звуку собственного дыхания и стараясь ступать как можно тише, но Конрад, отвыкший от темноты в круглый день освещенном магическими шарами подвале, то и дело натыкался на что-то, запинался, бранился.

— Прибежит, говорил, — бурчал он вполголоса. — Сама прибежит. Волос ей отдал. А теперь вот нам бежать приходится. А дал бы ты мне тогда ее напугать как следует, уж, верно, Владек был бы с нами. Уж он бы не допустил такого.

— Больно здоров ты стонать, книжник, ну-ка цыц, — шикнул на него старый словник. — На все Землицына воля. Я-то зачем иду, а, ты мне скажи?

Словник поправил висящую на плече сумку, в которой глухо звякнули склянки.

— От закрайца вашего я, окромя тычков, хорошего не видал. На что он мне сдался? Может, книжник, не я на тебя, а ты на меня словничью петлю закинул да тащишь, а?

Старик рассмеялся собственной шутке, зашагал скорее.

— Где девка-то? — спросил Конрад. — Сказали же ей, дуре, ждать на берегу.

— Тута я, дяденьки, — раздался из тьмы тихий дрожащий голос. Девчонка вышла из-за дерева, поклонилась до земли, по-деревенски.

Когда первый раз увидел ее Болюсь, сразу понял, что к чему, как угодил закраец в ловушку. То и дело приходило к нему во сне личико девки с синей лентой в косе, занавешенной от ясновидца искристыми струями воды. И девчонка, что увидел он на ступеньках храма плачущей, была если не как капля с каплею схожа с той, погибшей, то словно ее младшая сестра. Тот же вздернутый носик, тот же открытый взгляд, длинная пшеничная коса, да и лента в косе… вроде та же. Фигурка ее, пока еще угловатая, обещала стать мягкой и теплой, как каравай свежего хлеба, который едва достали из печи.

— Что с тобой, красавица моя? Что, доченька? — спросил у девчонки словник, протягивая ей кусок хлеба и без раздумий накидывая на дурочку словничью петлю. На «красавицу» — бросай, на «доченьку» — подсекай да тяни.

— Мне бы книжника Конрада, — всхлипнула та. И скрывать ничего не собиралась, не таилась. Знать, так и ходила по площади, по верхнему и нижнему городу и спрашивала весь день о книжнике. Пока из сил не выбилась.

— А что тебе до книжника? — спросил словник и уж тут потянул за петельку, заставил девчонку забыть свою сельскую пугливую осторожность.

— У нас в Полянах в яме закраец сидит. Он меня спас, а сам в ловушку угодил. Уж как его били, тятенька, так собаку не бьют. Лук переломили, руки все разбили. В железо заковали, чтобы не колдовал.

— А чего не убили-то, дочка? — недоуменно спросил словник.

— Радуги боятся. После смерти князя Владислава топь-то словно взбесилась. Недалеко от нашей деревни уж одно око стоит, никто закрыть не может. Деревенского колдуна приломало. Добили его вилами, чтоб не мучился, да только окошко так и крутится, так и ищет. Нам-то, мертвякам, от него ни жары, ни стужи, а вот маги, что в деревне хозяйничать пришли, те боятся. Другие, с ножиками-то длинными, стальными, давно бы его прирезали, да маги не велят. Топь, говорит, откроется — его туда кинем. Тятенька, ведь они Песчанку сожгли. Скоро хотят на Яснинки идти, верно, снимутся — и Поляны наши пожгут. Отведи ко книжнику Конраду, Землицей прошу. Никто не хочет мне сказать, где его искать, а ты знаешь, я чувствую. Отведи.

«Ишь, чуткая какая», — подумал про себя старик. Тлела в девчонке искорка силы, да такая маленькая, что едва и хватало всего на это предчувствие.

— Лента-то у тебя какая красивая, — спросил он осторожно. — Сестренка подарила?

Девчушка заулыбалась, покраснела.

— Так он и дал. Великан закрайский. Нету у меня сестренки.

— А с ним не было ли такой-то вот красавицы? А то была у меня знакомица, и все кажется мне, ее это лента.

Девочка насторожилась, насупилась:

— Нет. Он один пришел. А лента эта теперь моя. Если и была у нее другая хозяйка, то, верно, глупая, потому что ленту ему отдала и сгинула. А я от него никуда бы не делась. От такого-то сильного.

Уж больно глупа была девчонка. Едва уговорил ее Болюсь остаться ждать за городом, в лесу, пока приведет он ей «книжника Конрада».

Заметив, что и сейчас, в ночи, сидит она точно там, где он оставил, все в той же позе — обняв руками тощие, покрытые синяками коленки, догадался старик, что упрямая деревенщина с полудня так с места и не сошла.

— Ела ты? — спросил словник, снимая с плеча котомку и тяжело опуская на траву.

— Да какое, — прошептала девчонка. — Я все боялась, что ты, тятенька, не придешь.

— И толку-то, что боялась. Можно и со страху поесть. А то куда ты нас заведешь, если станешь с голодухи спотыкаться да забываться?

Болеслав протянул девчонке кусок пирога, что сумел утащить с кухни.

— А с тобой, тятенька, это не книжник ли Конрад? — спросила девчонка, хлопая глазами. — Какой толстый! Значит, маг сильный. Сильнее, верно, того закрайского-то, раз он его на выручку-то позвал.

Болюсь едва со смеху не покатился по траве. Коньо засопел, достал из сумки кусок говядины, завернутый в вощеную бумагу.

— На, лопай, авось и сама в колдуньи выйдешь. Зовут тебя как?

— Яся, — ответила селянка, отчаянно жуя одновременно пирог и мясо. Поэтому с набитым ртом получилось у нее: «Хафя». — Идти нам надо, дяденьки, — затараторила она, прожевав. — А то не поспеем. Я сюда-то всю ночь бежала и все утро. Во.

Она подняла вверх ногу, сунула к лицу словника голую, в кровь разбитую пятку.

— Так-таки мы с тобой и побежали, — усмехнулся словник хитро. — Знаю я, где подвода плохо стоит да коник к ней имеется. Обождите меня за воротами.

Девчонка кивнула и, вскочив и деловито одернув рубашку и юбку, с трудом взвалила на плечо сумку словника.

Конраду ничего не оставалось, как двинуться за ней.

Болюсь слышал, как они идут, тихо переговариваясь. Черна погрузилась в сон. Только вдалеке слышен был звон упряжи на тележке ночной стражи да редкий окрик.

Не пожалев сил на заклятье, старик отодвинул засов на калитке слева от больших ворот дома мануса Борислава. Зачаровал взбрехнувшую из-под крыльца собаку. На тамошнего старшего конюха он еще при первом знакомстве на всякий случай накинул петельку и теперь легко разбудил старика, потянув за магическую леску ласковым словом. Сонно моргая, конюх впряг в повозку крепкую кобылку, поклонился и тотчас уснул вновь, прямо в конюшне, ткнувшись лбом в стену опустевшего стойла. Другие лошади тихо заржали, встревоженные полночными гостями, но успокоились, когда словник вывел лошадку во двор. С тихим шорохом и скрипом выкатилась тележка.

— Куда это ты, батюшка? А не говорили тебе, что красть нехорошо? В Черне за такое руку рубят.

Ханна стояла на крыльце, простоволосая, в длинной белой рубашке, в луче луны осиянная мягким голубым светом.

— Да я покатаюсь, матушка, да верну. Не жалей для доброго дела. Кабы ты вызволила князя Владислава, так он уж все бы одним движением мысли разрешил, а мне, старику, простому словнику, тащиться в ночь, в дальнюю дорогу…

— Да на чужой повозке, — в тон ему проговорила Ханна. — Выпрягай-ка, батюшка, пока я хозяина не позвала.

— И что тебе не спится, бабе, — нахмурился словник. — Там человек погибает. А ты колес жалеешь да старую клячу, которая к осени сама издохнет.

— Сам-то ты старая кляча, батюшка, — улыбнулась его словам лекарка, а потом спросила обеспокоенно: — Врешь или правда человек гибнет?

— Закраец в ловушку попал. Деревенских от разбойников спасал, да сам не спасся, в плен попал. Топи его хотят скормить.

Ханна прижала ладонь ко рту.

— А если это на вас ловушка? Если сами пропадете?

— А мы по краюшку, матушка-лекарка. Дашь нам лошадку, мы поедем да тихонько поглядим. Как мышки. Если ловушка, так и носа не сунем. А если не вернемся, так ты знаешь, как быть. Найди чернявого, да и сунь ему в руку волосяное колечко. Как коснется — так Владислав и воротится.

— Опять ты за свое, старик! — рассердилась Ханна. — Бери подводу да проваливай. И… если вытащите закрайца раненого, везите сюда. Борислава Мировидовича я уговорю, выходим, спрячем.

Словник поклонился. Кряхтя, отворил ворота, вывел повозку на улицу. Агнешка, ступая босыми ногами по холодной земле, спустилась с крыльца, помогла ему затворить створки.

— Храни тебя Землица, дедушка, — сказала уже совсем ласково.