Глава 49

Пришла уж потемну. Закутанная в темный платок до самых бровей, в простенькой коричневой кацавейке, в цветной юбке. И не узнаешь, если не ждешь.

— Отвори, Иларий. Я это, госпожа твоя.

Иларий отворил дверь, впустил гостью. Хозяйка-мертвячка, что сдала ему угол, сунулась было полюбопытствовать, но манус бросил ей монетку, и бабка исчезла за дверью. Поняла, что больше не получит, а если магу наперекор пойдет, то и своего лишится. Долго ли ему пальцы сплести, истиннорожденному манусу, и будет она охать да по земле кататься. Свои-то знают, что не любит Владислав Чернский, когда господа над мертвяками куражатся, да только этот — приезжий. Ну, высекут на площади для острастки, только после.

Иларий провел Агату к себе, посадил на единственный в комнате топчан.

— Скупо тут у тебя. — Княгиня обвела комнату взглядом.

— Да мне многого не надо, — пожал плечами Иларий. — Завтра в обратный путь. К чему роскошествовать?

— Завтра? — Казалось, Агата пробовала это слово, словно незнакомое лекарство, поморщилась, тряхнула головой. Черная, как смоль, прядка выбилась из-под платка. — Не торопись. Не все мы с тобой обговорили, Илажи.

Нежное это имя, из прошлой жизни, резануло Иларию слух.

— Да уж все я вам рассказал, матушка-княгиня, — отозвался он сухо.

— Какая я матушка, Илажи, приживалка в чужом дому по милости мужа и дочери.

Столько горечи было в голосе Агаты, что Иларий устыдился. Захотелось сказать ей всю правду. Что не о том она печалится. Что нет больше дома у нее нигде. Сын ее в чужой могиле спит, чужой семьей оплакан, а в уделе владычествует самозванец Тадек. Что виноват во всем этом покойный Казимеж, а отольется слезами его решенье живым да неповинным.

Тянула правда пазуху, дышать не давала, и хотелось переложить ее, сбросить на прежнюю хозяйку Бялого, чтоб поняла она, каково слушать ее жалобы манусу Иларию.

Промолчал манус. Скрестил руки на груди.

Агата поняла его жест по-своему. Встала с топчана, приблизилась, положила горячую ладонь на руку синеглазого мага.

— Вот уж и ты на меня не глядишь, как прежде, Илажи. Уж не быть мне госпожой. К сыну не возвратиться. Не доверю я Эльжбете внука. Зятю тем более. Жила с лисами — прижилась. А в стае волков сколько не вой, все добыча.

Она опустила голову. Сжала мягкими пальцами руку мануса:

— Илажи, не уезжай. Ядзя меня покинула, нянька в холода Землице преставилась. Нет здесь у меня никого, некому слово сказать. Я с Владиславом поговорю, останешься при мне в услужении.

Не вынес такой насмешки судьбы Иларий, расхохотался.

Агата отпрянула, заслонилась рукавом. Верно, решила, что спятил синеглазый манус, умом тронулся.

— Матушка-княгиня, — не переставая смеяться, проговорил Иларий. — Да ведь уж почти год как я слуга Владислава Чернского. Продал меня князь Казимир. Велел руки прижечь да калечного отдал в приданое Эльжбете. Решили все, что я умер, вот и не ищет меня новый господин. А вот он я, оттиск моего пальца под договором полного герба. Владиславов я слуга. По гроб жизни.

Агата прижала ладонь к губам, зажмурилась. А потом вскинулась, обняла, прижала крепко. Зашептала что-то о прощении и грехах своих да мужних. Пахло от нее яблоками, молоком и бабьим потом, не матерью — стосковавшейся женкой.

— Если так, беги, Иларий, — прошептала Агата. Все держала руки у него на плечах, приобняв. — И за то поклон тебе, что не побоялся в самое логово к Чернцу приехать, чтобы весточку мне привезти от сына.

— Слуга Бялого мяста, — склонил голову Иларий, стараясь не расхохотаться вновь. Так смешна, нелепа показалась ему благодарность Агаты. Привыкла баба, что мир вокруг нее вертится, да рухнул тот мир, вот и ищет, кто бы вспомнил, что она была госпожой. Хоть сто раз прикажи Тадеуш, не поехал бы в Черну с Гати, если б не сказал бородатый возчик, что в этих краях видели его лисичку.

— Ты приходи ко мне завтра ввечеру, Иларий. Письмецо дам для сына да награду за труды. — Агата запахнула кацавейку, надвинула ниже сбившийся платок.