Марион сидела в ресторанчике на набережной Сены в компании своего отца.

Она выбрала это место из-за того, что оттуда, со стороны Сен-Мишель, открывался великолепный вид на Нотр-Дам. Отец заказал два стейка и два бокала вина. Не желая его раздражать, Марион не стала отказываться. Вместо этого она разрезала мясо на мелкие кусочки и время от времени накалывала вилкой и подносила ко рту один из тех, что оказались в середине, а остальные отодвигала к краям тарелки, создавая так видимость того, что действительно ест. Отец был явно этим доволен и сам ел с завидным аппетитом. Если бы он заметил, что мяса на ее тарелке почти не убывает, это стоило бы ей доброго получаса нравоучений. Поэтому приходилось прибегать к отвлекающим маневрам. В конце концов, так было лучше для обоих.

— Значит, вон там ты работаешь? — спросил отец, указывая вилкой на Отель-Дье.

— Да, — ответила Марион.

— И тебе нравится?

— Вполне.

— Ты завела друзей?

— Да, нескольких.

Во время еды отец орудовал вилкой, держа ее правой рукой, а левая рука его лежала на колене — типично американская привычка, одна из составляющих его хороших манер. Но Марион знала, что сейчас у него есть для этого и другая причина — в последнее время он не слишком любил выставлять левую руку напоказ. Удивительно, но большинство людей этого не замечали. Его манера прятать левую руку, так же как ее манера делать вид, что она ест, лучше других доказательств свидетельствовали о том, что они — члены одной семьи.

— У тебя много работы?

— Да, порядочно.

— Это интересно?

— Да.

Он кивнул и слегка улыбнулся.

— Что такое? — спросила Марион.

— Так, ничего. Твоя манера отвечать.

— А что? Я ничего особенного не сказала.

— Вот именно, — ответил он, отправляя в рот кусок мяса лишь немногим тоньше доски для сёрфинга. — Ничего не сказала. И так всегда. Еще в детстве из тебя приходилось тянуть ответы клещами. Твоя мать называла это «синдром школьной амнезии». Дети проводят целый день в школе, а когда вечером их дома спрашивают, что они делали, они отвечают: «Ничего».

— Я уже не ребенок.

Отец промокнул губы салфеткой:

— Но ты по-прежнему моя дочь. И я тебя немного знаю. — Слегка подмигнув, он спросил: — И как его зовут?

— Кого?

— Ну, не изображай святую невинность. Я же вижу: ты почти не притронулась к еде. Ты выпила всего пару глотков вина — очевидно, чтобы меня не раздражать. Стало быть, ты бережешь фигуру. К тому же ты очень хорошенькая сегодня.

— Можно подумать, обычно я уродливая.

— Да нет. Но ты тщательно накрашена, волосы у тебя уложены идеально. Ты следишь за собой. И очевидно, все мои расспросы тебя нисколько не интересуют. К тому же ты ерзаешь на стуле, все время смотришь на часы. Значит, все эти старания были не ради меня.

Марион слегка нахмурилась:

— Ты решил провести персональное расследование по поводу своей дочери?

— Ах да, забыл добавить: ты стала очень обидчивой. Все вместе говорит о том, что ты влюбилась. Поэтому я повторяю свой вопрос: как его зовут?

Марион вздохнула:

— Натан.

— Ах, Натан. А фамилия у него есть?

— Чесс. Натан Чесс.

— Звучит по-американски. Он американец?

— Не знаю.

— Ты его об этом не спрашивала?

— Нет, не спрашивала. Я не составляю подробные досье на людей, с которыми общаюсь. Это твое поле деятельности.

Отец покрутил вилкой в воздухе:

— Рассказывай.

— Что ты хочешь от меня услышать?

— Не знаю. Ну, например, чем он занимается. Он высокий? Низкий? Красивый? Из иммигрантов?

— Мне не нравится, когда ты становишься расистом.

Он нахмурился:

— Я не расист. Просто пытаюсь узнать о нем побольше. Ты прекрасно знаешь, что я никогда не был расистом.

— Что-то у меня стали появляться сомнения…

— Я сам иммигрант, ты не забыла? Иммигрант и сын иммигрантов. Я уважаю людей, решившихся пойти по этому пути. Требуется исключительное мужество, чтобы обрубить свои корни и устремиться в неизвестность. Твои дед и бабка покинули Польшу и отправились на корабле в Нью-Йорк. Они переделали свою фамилию на американский лад. Они многого ждали от этой страны, своей новой земли обетованной, как они ее называли. Но ничего не добились и умерли в нищете. Американская мечта, говоришь? Посмотри, во что превратилась эта нация! Буш дал нам увидеть это в красках! А в один прекрасный день, вот увидишь, эстафету подхватит его бездарный сын. Поэтому мне пришлось проделать путь своих родителей в обратном направлении…

— …а потом ты встретил маму на Лазурном Берегу… и так далее, и так далее… Это все прекрасно, папа, но ты рассказывал мне эту историю уже сто раз.

— Это не имеет значения. Я просто хочу напомнить, что имею право навести справки о твоем новом друге. У меня всего одна дочь. Я хочу, чтобы с ней не случилось ничего плохого. Вот и все.

Марион скрестила руки на груди:

— Он хирург. Начальник отделения. В котором я сейчас работаю. Иначе говоря, он мой шеф.

Отец пристально посмотрел на нее:

— Ты шутишь?

— Ну вот. — Марион слегка поморщилась и отпила глоток вина. — Я знала, что именно так ты и отреагируешь.

— Ты встречаешься со своим шефом? Ты подумала о проблемах, к которым это может привести?

— Нет. Просто в одно прекрасное утро я проснулась и подумала: а не совершить ли мне какую-нибудь глобальную ошибку, вот прямо сегодня?

— Твой сарказм совсем не обязателен.

— Сарказм — это у тебя. Ты никогда в меня не верил.

— Я только хочу тебя защитить.

— Но я и сама могу это сделать, папа.

Она произнесла это резче, чем хотела. Отец ничего не ответил. Покончив со стейком, он заказал кофе. Какое-то время они молчали.

— Я тебя провожу? — наконец мягко спросил он.

— Хорошо.

Рука об руку они вышли на улицу и направились к Отель-Дье, обдуваемые свежим ветерком. Когда они пересекали мост, отец заметил, что вода в Сене почти всегда довольно мутная. Затем Марион указала на грандиозную сцену, сооружаемую возле собора Парижской Богоматери для концерта оперной певицы Джесси Норман. Отец одобрительно присвистнул. Они уже подошли к больничной ограде, и в этот момент появился Несс: в белом халате, явно усталый, идущий своей быстрой нервной походкой — словом, такой как всегда.

— Увидимся на работе, — не останавливаясь, сказал он Марион.

Последовало секундное замешательство. Затем Чесс, кажется, осознал ситуацию. Он повернулся, подошел и протянул руку со словами:

— Вы — отец Марион?

— Да.

— Здравствуйте. Я — Натан.

— Я знаю, кто вы.

Отец по-прежнему держал руки в карманах.

Натан опустил руку.

— Ну что, тогда до скорого, — сказал он Марион и тут же, развернувшись, отошел, не тратя времени на другие проявления вежливости.

Некоторое время Марион смотрела ему вслед, затем повернулась к отцу:

— Ты и в самом деле невыносим.

— Мне не нравится этот тип.

— Да ты его видел всего пару секунд!

— Иногда этого достаточно, чтобы понять, кто перед тобой. — Он коснулся губами ее щеки, потом добавил: — Не позволяй ему причинить тебе боль. Иначе ты от этого никогда не оправишься.

И в свою очередь развернулся и ушел.

Смеркалось. Марион стояла у окна в Малом блоке, расположенном на первом этаже службы скорой помощи.

В Нотр-Дам шла репетиция детского хора. Только что отзвучала «Аве Мария», и глаза Марион были полны слез.

Вы плотнее кутаетесь в свой белый медицинский халат, чувствуя проникающий снаружи холод. Здесь, под защитой мощных стен и гранитных арок векового здания, вы ощущаете себя лишь частицей какого-то огромного несокрушимого тела. Вам кажется, что вы расчувствовались из-за музыки или из-за романтических мечтаний, но спустя некоторое время понимаете, что дело совсем в другом.

Дверь распахнулась, и вошел Натан.

— Эти рождественские гимны вполне симпатичные, — сказал он весело. — Вчера произошел забавный случай: Азиз зашивал одного абсолютно пьяного парня. И вдруг на площади перед собором запел многоголосый хор. Пьяный вмиг очнулся прямо на операционном столе и проговорил: «Черт меня подери, что это?» Азиз невозмутимо на него посмотрел и ответил: «Вы умерли и попали в рай. Видите, кругом все в белом. А это поют ангелы». — Рассмеявшись, Натан прибавил: — Нет, ну ты только представь себе!.. Азиз — это что-то невероятное! Это же надо, наша администрация платит ему в два раза меньше, чем интерну, тогда как в своей стране он был хирургом, а здесь работает за четверых!.. Кроме того, у него есть чувство юмора.

— Ты так говоришь, как будто сам иностранец.

Натан заметил озабоченность в ее тоне и подошел к ней вплотную:

— Что случилось? Что-то не так?

— Не так…

Марион отстранила его и сделала несколько шагов по комнате.

— Мы уже довольно долго встречаемся. И я по-прежнему ничего о тебе не знаю.

— Но моя жизнь проходит у тебя на глазах! Я провожу ее здесь!

— Я не знаю ни кто ты, ни чего ты хочешь.

Он отвел глаза:

— Я — доктор Натан Чесс. Не более того. Я приехал из Чили. Да, я в самом деле кто-то вроде Азиза. Я окончил университет с отличием. Мне двадцать восемь лет. Мой отец… это мой отец. У него есть деньги. И вот теперь я здесь. С тобой. Это все.

— Этого недостаточно! — воскликнула Марион.

Натан явно был изумлен.

— Я всего лишь студентка, — продолжала она. — Ты, наверно, даже не заметил, но я больше не хожу на занятия. Только работаю у тебя. Вообще-то не предполагалось, что я буду это делать. У меня нет статуса интерна. Но мне нравится быть здесь, с тобой. А ты — что-то вроде призрака, постоянно ускользающего, непредсказуемого… То тиран и деспот — с другими людьми, то сама любезность — со мной… Но я прекрасно вижу, что единственное место, которое тебя притягивает, где ты по-настоящему счастлив, — этот проклятый операционный блок, в котором я вообще ни разу не была… Это твой мир, и ты не позволяешь мне туда войти. Я совершенно сбита с толку, ты понимаешь? Мой отец в тебя не верит. Конечно, можно сказать, что он старый брюзга, что он глупец, что он нарочно действует мне на нервы. Но дело в том, что он часто оказывается прав. И тогда я спрашиваю себя: а не глупа ли я сама? — Она сжала руки перед собой. — И все это при том, что мы даже… даже не…

Натан нервно расхаживал по комнате, размахивая руками.

— Все не так просто… Я не могу жениться на тебе официально. Если мы зайдем дальше, ты можешь решить, что я тебя просто использую. И я не могу ничего тебе обещать. Ну да, я хирург… один из лучших… и я хочу совершенствоваться в своей профессии. Если мы это сделаем, все очень сильно осложнится…

— Его левая рука отказывается ему служить, — перебила Марион со слезами в голосе.

Натан застыл на месте:

— Что?

— У отца… левая рука постепенно атрофируется. Это ревматизм. А отец — джазовый пианист. Если это будет продолжаться, он сможет только составлять партитуры для оркестра. Раньше я никогда об этом не думала. В любой семье есть свои проблемы. Но с тех пор, как я оказалась здесь, у меня такое ощущение, что мир превратился в ужасное место! Теперь я не замечаю в нем ничего, кроме вот таких вещей. Болезни, травмы, беспомощность… Да, я знаю, что рано или поздно все умирают, но раньше я не думала об этом постоянно!

Марион замолчала.

Вам двадцать лет. Вы думаете, что идете по спокойной, мирной долине, но вдруг понимаете, что на самом деле это та самая «долина смертной тени», о которой говорится в двадцать втором псалме, самом мрачном — его всегда читают на похоронах.

— Ты из-за этого продолжаешь оставаться здесь, вместо того чтобы попробовать стать журналисткой, как тебе всегда хотелось? — спросил Натан. — Ты надеешься, что когда-нибудь сможешь вылечить руку отца?

Марион не ответила.

— Пойдем, — сказал Натан, увлекая ее за собой.

Было уже восемь вечера. Операционный блок пустовал.

Тишина и тени. Запах дезинфицирующих средств в холодном воздухе.

Не говоря ни слова, Натан снял одежду с Марион. Она не сопротивлялась. Он действовал очень мягко и осторожно. Затем надел на нее врачебную рабочую одежду. Тщательно вымыл ей руки.

— Пойдем, — повторил он.

Он нажал клавишу выключателя, и операционный блок осветился. Вспыхнули синие и зеленые огни хирургических бестеневых светильников. Снаружи, за матовыми оконными стеклами, шел снег, заглушая уличный шум. Всюду переливались рождественские гирлянды.

Натан разложил на столе инструменты.

Затем подвел Марион к столу, встал у нее за спиной и взял ее руки в свои.

— Вот это — пинцет Кочера. Это — ножницы Майо. Расширители Фарабо. Пинцет Келли…

Одновременно он заставлял ее пальцы касаться называемых инструментов, позволяя ей ощутить все их изгибы, выступы и углубления.

— Это твои рабочие инструменты. Иначе говоря, продолжения твоих рук. С их помощью ты сможешь исцелять. Спасать жизни. Изменять мир. Контролировать хаос, который тебя окружает. Здесь ты ничего не должна ни своему отцу, ни кому-то другому. Здесь ты можешь обо всем забыть.

Позже они поднялись в комнату дежурных врачей, с видом на крыши Парижа. Натан принялся раздевать ее — долго и осторожно, как перед этим в операционном блоке.

И там, благодаря его бесконечному терпению и нежности, они наконец стали любовниками.