Книга: Страсти в нашем разуме. Стратегическая роль эмоций
Назад: О ЧЕМ ГОВОРЯТ ИССЛЕДОВАНИЯ ФАНТАЗИЙ
Дальше: XI. ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО

МОДУЛЬНАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ МОЗГА

Почему наблюдается такое расхождение между сознательным описанием людьми своих мотивов и тем, как их мотивы раскрываются в фантазии? Психолог Дэвид Маклеланд предполагает, что это различие как-то связано с модульной организацией мозга. В книге «Социальный мозг», изданной в 1985 году, психолог Майкл Газзанига описывает исследования по локализации функций мозга — исследования он и его коллеги вели на протяжении более двух десятков лет. Согласно их интерпретации данных, мозг подразделяется на ряд отделенных друг от друга модулей, каждый из которых способен обрабатывать информацию и мотивировать поведение. Почти все эти модули лишены доступа к языковой способности, которая у большинства людей сосредоточена в специфической области левого полушария. Не все неязыковые модули одинаково хорошо связаны с центральным языковым модулем, и именно в этом наблюдении, с точки зрения Маклеланда, лежит объяснение расхождения в разных методах оценки мотивации. Это провокационный аргумент, и он заслуживает тщательного изучения.
Для начала мы должны вернуться к некоторым деталям экспериментов, которые Газзанига проводил над пациентами, перенесшими редкую форму операции на мозге. В норме у человека два боковых полушария новой коры головного мозга связаны плотной сетью нервных волокон, которые называют мозолистым телом. Для небольшого числа пациентов, страдающих тяжелой эпилепсией, однако, последнее средство — хирургическим путем отсечь эту сеть. По не до конца понятным причинам это приводит почти к полному прекращению припадков. Из серии этих экспериментов над пациентами с «расщепленным мозгом» психобиолог Роджер У. Сперри, а позднее Газзанига (который был учеником Сперри) и его коллеги и вынесли многое из того, что теперь известно о модульном устройстве мозговой функции. В частности, эти эксперименты продемонстрировали, что обработкой информации, эмоциональной реакцией на нее и мотивацией поведения занимаются определенные области мозга, при этом без какого бы то ни было осознанного знания со стороны центрального языкового модуля.
Сильнее всего поражает, что поведение пациентов с расщепленным мозгом кажется почти нормальным. Миллионы нервных волокон в мозгу отрезаны, и тем не менее наблюдатель, не имеющий специальной подготовки, этого практически не заметит! Эффект хирургической операции проявляется лишь в хорошо контролируемых лабораторных условиях, в которых информация органов чувств может передаваться только в одно полушарие. Например, когда взгляд фокусируется на единственной точке, изображение, мелькнувшее слева от нее, будет передаваться исключительно в правое полушарие. У нормальных людей правое полушарие затем передаст изображение в левое через мозолистое тело. Но у пациентов с расщепленным мозгом этого пути передачи больше не существует, значит изображение не может попасть из одного полушария в другое.
В типичном эксперименте визуальный стимул — допустим, изображение ножа — быстро показывается слева в поле зрения пациента с расщепленным мозгом, затем оптический нерв напрямую передает его в правое полушарие. Поскольку изображение никогда не попадает в языковой модуль левого полушария, пациент не способен сказать, что именно он сейчас видел. Но если его просят выбрать предмет из группы — нож, вилка и ложка — он неизменно выбирает правильный предмет. Собственное поведение ставит его в тупик, поскольку он не способен объяснить, почему потянулся за ножом.
Если изображение, которое обычно вызывает эмоциональную реакцию, быстро транслируется в немое правое полушарие, ожидаемое чувство находит необычные формы выражения. Пациент с расщепленным мозгом осознает это чувство, но не способен объяснить, что его вызвало. Для нашей темы самое важное открытие заключается в том, что, когда подопытные переживают чувство, причина которого скрыта от языкового модуля, они, как правило, пытаются придумать объяснение. Так, когда изображение пожара в офисе было «показано» правому полушарию подопытной, она испугалась и сказала лаборанту: «Не знаю почему, но мне как-то страшно. Хочется вскочить и убежать. Может быть, мне эта комната не нравится или вы меня нервируете».
Учитывая, что пациентка перенесла операцию по удалению мозолистого тела, каким образом ее языковой центр — расположенный в левом полушарии — вообще знает о том, что она испугана? Газзанига ничего не объясняет, но предположительно дело в том, что хирургическая операция не уничтожила пути сообщения между двумя сторонами мозга. Все отсеченные нервы находятся в неокортексе, т.е. в верхней части мозга, эволюционно наиболее позднем образовании. Таким образом, правое полушарие неокортекса пациентки все еще может передавать информацию в лимбическую систему (более примитивную структуру, которая окружает мозговой ствол, находясь гораздо ниже неокортекса), в которой она может вызвать эмоциональную реакцию. Лимбическая система, в свою очередь, связана с различными частями мозга, включая языковой модуль левого неокортекса, что означает, что хирургическое вмешательство не затронуло по крайней мере некоторые непрямые проходы между двумя полушариями.
Каковы бы ни были технические детали процесса передачи, мы знаем, что языковой модуль каким-то образом имеет доступ к тому, что чувствует остальная часть мозга, даже если у него нет информации, чем вызвано это чувство. Он также способен замечать специфическое поведение, мотивированное этими чувствами. Сталкиваясь с этими чувствами и поведением, языковой центр испытывает сильную потребность объяснить их. Газзанига рассматривает языковой модуль как центр нашего рационального сознания, непрерывно рационализирующий все, что мы чувствуем и делаем. Однако он подчеркивает, что объяснения, идущие от языкового центра, не всегда верны.
Очевидно, что в мозге, не подвергшемся хирургическому вмешательству, информация циркулирует гораздо свободнее, и тем не менее даже у нормальных людей языковой модуль не имеет доступа к большой части информации, поступающей в центральную нервную систему. Нам, например, уже давно известно, что стимулы с очень коротким действием могут влиять на поведение, в то время как сам субъект этого не осознает. В одном эксперименте психолог Энтони Марсел демонстрирует существование сублиминального «прайминга». Праймингом называют способность человека воспринимать стимул быстрее, если до этого его внимание было сосредоточено на чем-то, тесно с ним связанном. В многочисленных экспериментах людям показывали некое слово, а затем — некоторую последовательность букв и спрашивали, образует ли эта последовательность какое-то слово или нет. Как правило, люди справляются с этой задачей гораздо быстрее, если последовательность букв как-то связана со словом, которое они только что видели. Так, подопытный, только что видевший слово «кот», быстрее скажет, что «сабка» — это не слово. Марсел показывает, что прайминг имеет место и в случаях, когда первое слово мелькает так быстро, что участники эксперимента не успевают его осознать.
Дэниэл Гоулман, опираясь на работы психолога Дональда Нормана, убедительно показывает, что мозг использует «умный фильтр», который отсеивает большую часть чувственных данных, перекрывая им путь в сознание. То, что это «умный фильтр», наглядно доказывается тем, что он называет «эффект коктейльной вечеринки»:
На коктейльной вечеринке или в переполненном ресторане обычно стоит гул голосов — разговоры перекрывают друг друга, все они ведутся громко и в непосредственной близости от ваших ушей... но вы не просто слышите самый громкий голос. Например, если вы устали слушать зануду, изуверски подробно расписывающего детали своего недавнего отпуска, перипетии отношений или условия почти заключенной сделки, вы легко можете «отключить» его и «подключиться» к более интересному разговору поблизости — особенно если вы услышите упоминание своего имени.
Без защиты этого «умного фильтра» стимулы, поступающие из окружающей среды, нас просто захлестнули бы. Но тот факт, что это «умный фильтр», означает, что на каком-то уровне наш мозг имеет доступ к большей информации, нежели мы осознаем. То, что ее большая часть отсекается от нашего сознания, не означает, что она никак не воздействует на наши эмоции и поведение.
Многие эмоции, воздействующие на поведение в близких отношениях, как кажется, находятся вне осознания. Психологи говорят нам, что тонкие нюансы языка тела часто сообщают гораздо больше, чем самая подробная и эксплицитная вербальная информация. То, что мы часто не осознаем языка тела, по-видимому, имеет немалое значение.
И в самом деле, кто бы стал претендовать на то, что понимает, как поведенческие идиосинкразии воздействуют на наши чувства и поведение в отношении наших партнеров? У моей жены на лице появляется особое выражение, когда она переживает очень сильное, приятное удивление. Я впервые это заметил, когда мы неожиданно столкнулись друг с другом на улице вскоре после того, как познакомились. С тех пор прошло много лет, и теперь, когда мы случайно сталкиваемся, на ее лице появляется лишь слабая тень того выражения. Но оно все так же сильно проявляется в других контекстах, например, так было, когда наш сын, теперь уже начинающий ходить, впервые пошевелился у нее в животе. Это выражение, которого я никогда не встречал у других людей, насколько я знаю, не имеет никакой особой цели. И тем не менее по причинам, которых я не могу объяснить, я нахожу его ужасно милым. По всей видимости, подобного рода эффекты характерны для близких отношений. Мы просто принимаем как должное тот факт, что для них нет объяснений.
Маклеланд предполагает, что, если силы, лежащие вне сознания, играют важную роль в связывании партнеров друг с другом, нас не должно удивлять то, что резоны для образования пары, которые приводят люди, имеют мало отношения к их истинным мотивам. То, что мы получаем, — это попытка языкового модуля дать объяснение чувствам и поведению, мотивированному теми частями мозга, которые не могут говорить за себя. Неудивительно, что в культуре, делающей ставку на рациональность и преследование эгоистического интереса, мы чаще всего слышим объяснения именно рационалистического толка.
Но как тесты тематической апперцепции справляются с этой трудностью? Одно из их преимуществ в том, что, когда люди описывают свои фантазии, они просто раскрывают свои чувства, не пытаясь их объяснить. Еще одно преимущество возникает из того факта, что эмоции гораздо теснее связаны с визуальными образами, нежели с вербальными высказываниями. Так, рассуждает Маклеланд, рисунки, которые вызывают придуманные истории, о которых рассказывают во время тестов тематической апперцепции, с большей вероятностью, чем вербальные анкеты, смогут уловить истинные чувства индивида.
Представление о мозге как о модульной системе не лишено очевидной интуитивной привлекательности. Оно, например, помогает нам понять странную практику кое-кого из людей, намеренно ставящих часы на 5 минут вперед и объясняющих это тем, что подобный «маневр» помогает им не опаздывать, хотя они, конечно же, знают, что часы их спешат. И тем не менее смотрят на стрелки. Языковой модуль может легко отбросить визуальный образ, как это и должно быть с точки зрения рационалиста. Но он не может контролировать те части мозга, которые на него реагируют. Языковой модуль может даже быть «удивлен» тем, как легко оставшаяся часть мозга дает себя «одурачить» и начинает «думать», что времени больше, чем на самом деле. Неважно, рационально это или нет, но практика очень часто служит своей цели.
Представление о мозге как о модульной системе может также помочь нам понять, почему столь многие культуры пытаются умалить значение физической красоты и в то же время поддержать восхищение внутренними чертами характера. Трудность же вот в чем: если внутренняя красота — это то, что важно на длительном отрезке времени, бросающийся в глаза физический вид часто играет непропорциональную роль в чувствах, которые мотивируют поведение. Если постараться, можно заглянуть за хорошенькое личико и сосредоточиться на том, что внутри, или можно заглянуть за то, что лежит за изображением на часах.
Идея модульного мозга проливает свет и на рассказ Кребса и Докинза о реакции колюшки на красный почтовый фургон и о реакции мужчин на эротический рисунок. В том же ключе она помогает объяснить, почему иногда так трудно заснуть после просмотра фильма вроде «Чужой», хотя мы и знаем, что таких существ не бывает. Модульная теория также помогает нам лучше понять смысл обширной литературы об умении владеть собой (см. главу IV). Когда мы говорим, что у нас «ум за разум заходит» по какому-то поводу, то мы можем говорить это как в прямом, так и в переносном смысле.
Как подчеркивает Газзанига, модулярная теория бросает вызов «двухтысячелетней традиции западной мысли», поддерживающей веру в то, что «наши действия — продукт единой системы сознания». Новая интерпретация подсказывает, что, когда экономисты говорят о том, что люди максимизируют полезность, они на самом деле говорят о языковом модуле в левом полушарии. Это именно та часть мозга, которая рассуждает в соответствии с моделью рационального выбора. Однако, сколь бы умным он ни был, языковой модуль не отвечает за все наше поведение. Более того, объяснение, которое он предлагает, не всегда оказывается верным.
Более высокие результаты по тестам тематической апперцепции — это доказанный факт. Маклеланд объясняет их тем, что у языкового модуля недостаточно хороший доступ к большей части релевантной мотивационной информации. Если это объяснение хотя бы отчасти верно, оно дает еще одно основание полагать, что близкие отношения гораздо меньше основываются на рациональном расчете, чем на эмоции. Рациональный, максимизирующий полезность языковой модуль мозга может быть попросту плохо оснащен для того, чтобы справляться с большинством возникающих перед нами проблем.
Я хочу снова подчеркнуть, что мой главный тезис не в том, что модель обмена ошибочна, но в том, что она не улавливает важнейшего элемента процесса. Как подчеркивают рационалисты, мы живем в материальном мире и в конечном счете должно победить поведение, более всего удобное для материального успеха. Однако снова и снова мы видим, что наиболее адаптированное поведение возникает из поисков материальной выгоды не напрямую. Из-за важных проблем с обязательствами и их осуществлением эти поиски зачастую оказываются саморазрушительными. Чтобы преуспеть, нам порой приходится прекратить беспокоиться о том, чтобы максимально выложиться.
Таким образом, модель обязательства охватывает существенные элементы как традиционалистского, так и обменного взгляда на любовь. Она открыто идет на уступки материальным императивам, имплицитно вписанным во взгляд на любовь как на обмен. В то же время она указывает, почему «взмах ресниц, аромат, странная походка» или «запах миндаля в дыхании» могут играть в этом процессе такую важную роль. И вместе с Йетсом она объясняет, почему люди, разумно относящиеся к любви, к ней неспособны.
Назад: О ЧЕМ ГОВОРЯТ ИССЛЕДОВАНИЯ ФАНТАЗИЙ
Дальше: XI. ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО