Когда Великим Моголам жизнь преподносила неприятные сюрпризы, они всегда обращались за советом к своим старым матерям или теткам. Не успел Никколо Веспуччи закрыть рот после своего знаменательного признания, как император послал за своей матерью, Хамидой-бану, и за Гюльбадан-бегум, приходившейся ему теткой.

— Насколько нам известно, — обратился он к Бирбалу, — у нас нет запропастившихся куда-то дядюшек. К тому же тот, кто претендует на право так называться, лет на десять моложе нас, с желтыми волосами и внешне, на наш взгляд, ни малейшего сходства с Тимуридами не имеет; однако, прежде чем предпринять следующий шаг, мы спросим наших женщин — хранительниц семейных историй. Они помнят всё и обо всех.

Акбар и его министр отошли в сторону и принялись серьезно обсуждать ситуацию, не обращая при этом ни малейшего внимания на предполагаемого самозванца, так что Никколо даже стал сомневаться в своем собственном существовании. Если бы его спросили, он не смог бы отметить, вправду ли он находится в присутствии Великого Могола, или это наваждение, вызванное дозой опиума, и чем скорее он придет в себя, тем для него же лучше.

Неужто он не был растоптан слоном лишь для того, чтобы вскоре наложить на себя руки?

Теперь заговорил Бирбал:

— Имя Аргалья или Аркалья мне ни о чем не говорит, а Анджелика вообще не наше имя, оно чужеземное. К тому же мы еще не выяснили, какую, собственно, роль играют они в этой диковинной сказке. Не будем, однако, судить о них по именам, потому что, как известно, сменить имя очень легко.

Благородный Бирбал начинал свою жизнь сыном бедного брахмана, и это Акбар взял его во дворец и дал титул раджи. В ожидании прихода почтенных дам Акбар и министр ударились в воспоминания и будто снова стали мальчишками. Тогда Акбар заблудился во время охоты и, увидев мальчонку лет шести-семи, крикнул: «Эй, малыш, отвечай, какая из этих дорог ведет в Агру?» — а малыш вполне серьезно ответил: «Дороги никого никуда не ведут, господин». — «Быть этого не может!» — гневно воскликнул мальчик Акбар, и малыш улыбнулся: «Дороги не умеют ходить, потому и не могут никого никуда вести, но люди, если им нужно в Агру, обычно идут вот по этой». Благодаря этому позабавившему Акбара ответу мальчик очутился при дворе и обрел новое имя и новую жизнь.

— Значит, дядя… — протянул, размышляя вслух, Акбар. — Но какой дядя? Со стороны отца? Или по материнской линии? Может, муж тетки?

— Или же сын одного из потомков вашего деда? — рассудительно отозвался Бирбал.

Несмотря на серьезность их тона, Никколо понял, что друзья просто развлекаются за его счет. Решается его судьба, а для этих господ он сейчас просто новая игрушка. Видно, плохи его дела.

Во дворце был целый лабиринт надежно укрытых от посторонних глаз плотными занавесями коридоров, предназначавшихся исключительно для женщин. По одному из таких коридоров, словно две большие ладьи по узкому каналу, проплывали в тот самый момент две почтенные дамы — царица-мать Хамида-бану и принцесса Гюльбадан. Их сопровождала старшая невестка и доверенное лицо царицы Фатима-биби.

— Джиу, что за безумная идея пришла в голову малышу Акбару на этот раз? — вопросила царица-мать. (Обращаясь к старшей невестке, она всегда называла ее особым, «домашним» именем.) — Неужели ему мало родственников, которые у него уже есть?

— …Которые уже есть, — эхом повторила за своей госпожой Фатима-биби.

Гюльбадан покачала головой:

— Он знает, что мир по-прежнему полон тайн и самое невероятное может оказаться правдой.

Ее реплика была настолько неожиданной, что царица-мать затруднилась с ответом, и женщины продолжили путь в полном молчании.

День был ветреный, и драгоценные ткани занавесей тревожно хлопали, как паруса в бурю. Ветер трепал и приводил в беспорядок богато изукрашенные одежды женщин: широкие юбки, расшитые камизы, тонкие шарфы, накинутые на голову и скрывавшие лицо. Чем ближе они подходили к покоям государя, тем сильнее бесчинствовал ветер.

А вдруг это знамение? — подумалось Хамиде. — Что, если все, чем мы жили, на что полагались, будет развеяно ветром и нам придется существовать в непредсказуемом, таинственном мире Гюльбадан? Хамида-бану была женщиной пылкой, властной, и всякие там непредсказуемости не одобряла. Она была убеждена, что знает всё лучше, чем кто-либо, — так ей внушили с детства, и она почитала своим священным долгом разъяснять это остальным без всяких околичностей. Император в затруднении, ну так она сейчас быстро приведет его в чувство. Гюльбадан, правда, как ни странно, пребывает в несколько ином состоянии духа.

Со времени своего возвращения из паломничества в Мекку Гюльбадан, казалось, утратила веру в незыблемость вещей. Похоже, великое путешествие к святым местам, вместо того чтобы укрепить ее представление о неизменности небесного и земного мироустройства, расшатало их. Хамиде этот хадж, предпринятый Гюльбадан, в котором участвовали исключительно пожилые знатные матроны, лишний раз продемонстрировал тот нежелательный, слишком уж резкий поворот к новому, который наметился в стиле правления ее сына. «Женский хадж? — вопросила она, когда Гюльбадан впервые заговорила об этом с Акбаром. — И ты хочешь это разрешить?!» Она заявила, что сама ни при каких обстоятельствах не будет в нем участвовать, — нет, ни за что на свете! Однако к Гюльбадан присоединилась и вторая старшая жена ее покойного супруга, Салима, и жена Аскари-хана, Салтанам, та, что спасла младенцу Акбару жизнь, когда родители бежали и бросили его на произвол судьбы, — та самая Салтанам, которая стала ему больше матерью, чем родившая его Хамида. Вместе с ними в паломничество отправились черкесская жена Бабура, сводные сестры Акбара, внучка Гюльбадан и многочисленные прислужницы. Три с половиной года на чужбине! Долгие годы жизни в вынужденном изгнании в Персии навсегда отбили у Хамиды охоту путешествовать в дальние страны, а тут — три с половиной года! Даже представить страшно! Нет уж, Гюльбадан пускай едет куда хочет, а дело царицы-матери — оставаться дома и следить за порядком.

И действительно, все три с половиной года она провела в мире и покое, Гюльбадан не надоедала ей своей болтовней, и влияние на царя царей Хамиде не приходилось делить ни с кем. Она была единственным арбитром во всех дворцовых конфликтах. Жены Акбара для нее были просто девчонки, — разумеется, не считая жены-призрака. Та была помешана на сексе, знала назубок все непристойные трактаты, но ее вообще не стоило принимать в расчет. Однако настал день, когда Гюльбадан вернулась, и теперь она прозывалась не иначе как Совершившая Хадж, что изменило баланс власти на женской половине. Самым же неприятным было то, что Гюльбадан-паломница очень мало и неохотно говорила о божественном, зато постоянно пускалась в рассуждения относительно женской доли и скрытых возможностях женщин, а также насчет того, что им-де не следует целиком подчиняться мужчинам, а надлежит строить жизнь по собственному усмотрению. Уж коли они смогли совершить хадж, значит, им под силу все что угодно: могут покорять горные вершины, сочинять стихи и сами править миром. Все это вызвало скандал и брожение умов, но императору понравилось, поскольку поражало воображение новизной. Похоже, ее сын так навсегда и остался в душе ребенком: он хватался за любую привлекательную идею как малыш за блестящую серебряную погремушку, серьезный мир взрослых вещей его не привлекал совсем.

При всем при том Гюльбадан была старше ее по возрасту. Царица-мать обязана была это учитывать и выказывать ей соответствующие знаки уважения. Вообще-то к Гюльбадан невозможно было относиться с неприязнью. Она всегда улыбалась, рассказывала бесконечные потешные истории про своих взбалмошных двоюродных сестер, и хотя голова у нее была забита новомодной чепухой, сердце у нее было просто золотое. Хамида-бану часто говорила Гюльбадан, что каждое человеческое существо заключает в себе целое сообщество, — это дерево, можно сказать, не единично, а множественно, им управляют разные независимые силы, и если ты намеренно тряхнешь одну из его ветвей, еще неизвестно, что за плод свалится тебе на голову. Но Гюльбадан лишь улыбалась и поступала по-своему. Все ее любили, и Хамида тоже. Это было самое неприятное. Это, а еще то, что Гюльбадан, несмотря на годы, была тонкая и гибкая, как молодая девушка. Тело же Хамиды тихо-мирно раздалось с годами, словно соревнуясь с расширяющейся империей, и теперь представляло собой своего рода небольшой континент с собственными горами и лесами, а также с собственной прекрасной столицей, а именно — с умной головой, вовсе не повредившейся с годами. Хамида-бану убеждала себя, что тело у нее такое, какое и полагается иметь даме ее возраста, то есть вполне обычное. Упрямое желание Гюльбадан оставаться молодой казалось Хамиде-бану лишним доказательством ее неуважения к традициям.

Они вошли в императорские покои через особую дверь для женщин. Она была скрыта за резной, украшенной инкрустацией панелью из ореха, и Гюльбадан, как и следовало ожидать, повела себя совершенно непредсказуемо. Ей не подобало непосредственно обращаться к чужеземцу, но, услышав, что тот говорит на их родном языке, она решила перейти прямо к делу.

— Эй ты, чужак! — крикнула она пронзительным, тонким голосом. — Ну-ка повтори, что за сказку ты нам привез с другого конца света!

История, которую, по уверениям чужеземца, он передавал слово в слово, состояла в следующем.

Его мать была принцессой чистой чагатайской крови, наследницей Чингисхана по прямой линии и приходилась родной сестрой первому Великому Моголу, императору Индии, которого называла Бобёр. (При упоминании этого прозвища Гюльбадан-бегум вся встрепенулась.) По словам незнакомца, о датах и местах событий ему ничего не известно, он лишь повторяет то, что ему рассказали. Его мать носила имя Анджелика, она была принцессой из рода Тимура, была наделена несравненной красотой и владела даром колдовства. Ей были ведомы такие зелья и заговоры, о которых не знал никто, кроме нее, и потому ее все боялись. Она была совсем юной, когда Самарканд, где находились ее царственный брат Бобёр и все его семейство, подвергся осаде предводителя узбеков, известного как Древоточец. За то, что государя отпустят из осажденной столицы целым и невредимым, Древоточец потребовал от Бобра отдать ему в рабство младшую сестру. Чтобы унизить девушку, он тут же подарил ее молодому водоносу, Баче Сакаву. Спустя два дня все тело Бачи покрылось страшными нарывами, особенно подмышки и промежность, и когда они лопнули, мужчина умер. С той поры ее никто не смел и пальцем тронуть. Вскоре она все же уступила домогательствам Древоточца. Прошло десять лет, и в битве при Мерве, у берегов Каспия, сам Древоточец был разбит царем Персии Исмаилом, а Анджелика снова стала добычей победителя. (Теперь пришла в волнение и Хамида-бану. Гюльбадан что-то шепнула ей на ухо, та кивнула, и из глаз ее брызнули слезы. Тут же из солидарности залилась слезами и Фатима-биби.)

Царь Персии, в свой черед, потерпел поражение от султана Османа, или Оттомана…

Тут обе почтенные матроны, не в силах более сдерживать свои эмоции, решились вмешаться. Царица-мать, взволнованная ничуть не менее своей легко возбудимой старшей невестки, громко повелела:

— Подойдите к нам, сын мой! — Владыка мира подчинился немедля.

Гюльбадан заговорила с ним шепотом, и Акбар замер. Лицо его выражало крайнюю степень изумления.

— Женщины подтверждают, что какая-то часть этой истории правдива, — проговорил он, обращаясь к Бирбалу. — «Бабур» по-чагатайски действительно значит «Бобёр», а Древоточец, на том же наречии Шибан, он же Шейбани-хан, действительно руководил осадой Самарканда. Он и вправду потребовал от моего деда Бабура отдать ему в качестве выкупа за свободу младшую сестру. Правда и то, что спустя десять лет Шейбани был разбит персидским шахом Исмаилом возле Мерва и сестра Бабура оказалась в руках персов.

— Простите, что прерываю, о владыка мира, — ответил Бирбал, — но, если мне не изменяет память, ту принцессу звали Ханзада. Ее судьба известна достаточно хорошо. По моим сведениям, шах Исмаил в знак своего дружеского расположения вернул принцессу Ханзаду в лоно семьи, и до самой своей кончины она прожила во дворце, окруженная почетом и уважением. Разумеется, тот факт, что чужеземец обладает столь подробными сведениями, сам по себе поразителен, однако он никак не может быть ее сыном. У Ханзады действительно был ребенок от Шейбани, но младенец погиб вместе со своим отцом от руки самого Исмаила. Таким образом, история этого человека — ложь.

Тут Бирбала неожиданно прервали.

— Но была еще вторая принцесса! — вскричали xopoм обе матроны.

— …Цесса! — вслед за ними эхом откликнулась Фатима.

— В истории нашего семейства эта глава хранилась в секрете, о пресветлый владыка, — пояснила уже более спокойно Гюльбадан.

Все время, пока взволнованные дамы освежали в памяти присутствующих генеалогию Великих Моголов, человек, назвавший себя Могор дель Аморе, стоя, можно сказать, в самом сердце их империи, сохранял невозмутимое спокойствие.

— Позволь напомнить тебе, о всевидящий и всеведущий государь, — продолжала Гюльбадан, — что принцесс, рожденных от жен и наложниц, всегда было много.

Акбар досадливо вздохнул: когда Гюльбадан начинала, словно вспугнутый попугай, порхать по ветвям генеалогического древа, то невозможно было предсказать, сколько веток она перепробует, прежде чем усядется передохнуть нa какой-то одной. Однако на этот раз его тетка изложила всё на удивление четко:

— Там были Михр-бану, Шахр-бану и Ядгар-Салтан.

— Только мать Ядгар не была царицей, — высокомерно молвила Хамида. — Она была всего лишь наложницей.

— …Ицей, — прошептала Фатима.

— Правда, нужно признать, что хотя Ханзада и была старше других и официально считалась первой красавицей, на самом деле таковой отнюдь не являлась. Многие дочери наложниц были гораздо красивее, чем она.

— К тому же, дозволь заметить, владыка, Ханзада, увы, не терпела соперниц, — вмешалась снова Гюльбадан и рассказала то, что так тщательно держали в секрете.

Ханзаду признали первой красавицей потому, что она считалась старшей, самой главной и не собиралась никому уступать. На самом же деле краше всех была самая младшая из девочек-принцесс, и у нее была подружка-рабыня, тоже удивительно красивая и так похожая на свою госпожу, что ее стали называть Принцессино Зеркальце. Когда Ханзада попала в плен к Шейбани, там же оказались и маленькая принцесса вместе со своей подружкой-рабыней. Когда же Исмаил-шах освободил Ханзаду и вернул ее семье, младшая принцесса и ее Зеркальце остались в Персии. Именно потому, что она предпочла жизнь на чужбине возвращению домой, ее имя было изъято из семейных хроник.

— Ла спеккъя, — раздался вдруг голос незнакомца, — на нашем языке это значит «зеркало», у нас это слово мужского рода, но для нее сделали исключение. Да, так ее и прозвали — Спеккья, девочка-зеркальце.

Повествование о прошлом обрастало новыми, поразительными деталями, все забыли про этикет, никто не обратил внимания на вмешательство в разговор постороннего, и Гюльбадан тонким, пронзительным голосом — как положено, чуть-чуть нараспев, — продолжала свой рассказ о принцессе и ее Зеркальце.

«Прости меня», — шепнули ее губы, но Акбар ее не услышал, рассказ Гюльбадан уносил его к неизвестным берегам прошлого.

— Исчезнувшая из родословной принцесса не вернулась на родину вместе с Ханзадой, потому что — увы и ах! — влюбилась без памяти. Да, она полюбила чужеземца так сильно, что решилась ослушаться своего брата и государя, забыть про долг и честь семьи, что превыше всего на свете. И Бобёр, то есть Бабур, в гневе велел вычеркнуть ее имя из истории семейства и запретил упоминать о ней когда-либо.

— Царь персов, в свою очередь, был повержен Османом, иначе Оттоманом, а принцесса с одним из своих воинов оказалась в Италии, — снова встрял в разговор Могор. — Его звали Аргалья, а ее Анджелика. Аргалья владел заговоренным оружием, и было у него четверо слуг-великанов, могучих и страшных, и всегда подле него скакала на коне Анджелика, принцесса Катая и Индии, — красавица и самая искусная в мире колдунья.

— Так как же все-таки ее звали на родине, эту самую принцессу? — спросил император, не обращая на Могора ни малейшего внимания.

Царица-мать покачала головой.

— Я не знала этого никогда, — проронила она.

А Гюльбадан сказала:

— Ее домашнее имя я, может, еще и вспомню, а вот настоящее забыла начисто.

— Анджеликой ее звали, — подал голос Могор, но тут из-за резной решетки до него донеслись слова Гюльбадан:

— Чужестранец поведал нам интересную историю, и надо бы узнать, откуда он ее добыл, но тут есть одна проблема, и я очень сомневаюсь, что ему удастся ее для нас разрешить.

Бирбал сразу понял, что имеет в виду Гюльбадан.

— Ну конечно, — отозвался он, — тут все дело в датах и в возрасте.

— Будь Ханзада-бегум еще жива, — продолжала Гюльбадан, — сейчас ей было бы сто семь лет. Ее самая младшая сестра была на восемь лет младше Бабура, то есть ей должно бы быть девяносто пять. Человеку, который сейчас перед нами, — тридцать, ну, тридцать один — никак не больше. Из этого следует, что если принцесса добралась до Италии, как говорит нам этот мужчина, и если, по его заверениям, он ее родной сын, то она должна была произвести его на свет приблизительно в шестьдесят два — шестьдесят четыре года. Что ж, если подобное чудо действительно имело место, тогда он и вправду дядя Вашему Величеству, сын сестры вашего деда и имеет все права называться принцем. Но в шестьдесят два года не рожают, так что эта версия не проходит.

Могору почудилось, что у его ног вдруг разверзлась глубокая могила. Теперь ему вряд ли удастся долго продержаться на ее краю.

— Я же сказал, что ни даты, ни места событий мне неизвестны! Могу сказать лишь одно: моя мать отнюдь не была старой каргой, она была молода и прекрасна! — выкрикнул он.

За резной решеткой стало тихо, и он понял, что именно сейчас, в этой тишине, решается его судьба. Наконец Гюльбадан заговорила снова:

— Спору нет: то, что он рассказал, не мог знать никто из посторонних. Если бы не он, эта история была бы похоронена вместе с нами. Уже одно это говорит все же в его пользу.

— Но ведь ты сама убедительно доказала всю абсурдность его утверждений, — заметил император.

— Как раз наоборот, потому что несовпадение дат и возрастов может иметь два объяснения, — возразила Гюльбадан.

Неожиданно для себя самой ее поддержала Хамида:

— Во-первых, — сказала она, — исчезнувшая принцесса, как известно, была колдуньей и знала секрет вечной молодости, так что вполне возможно, что ей удалось сохранить молодость, красоту и даже родить на седьмом десятке.

— Также вполне возможно, что вы обе лишились рассудка на старости лет, иначе как объяснить, что вы верите в подобную чепуху! — выйдя из себя, воскликнул Акбар и ударил кулаком об стену.

— Тихо, тихо, — проговорила Гюльбадан, словно успокаивая капризного ребенка. — Ты еще не выслушал мой второй довод.

— Ладно, так и быть, тетушка. Выскажись до конца, — проворчал Акбар, и Гюльбадан с невозмутимой педантичностью продолжала:

— Предположим, этот человек не врет и упомянутая принцесса со своим воякой много лет тому назад действительно добралась до Италии. Тогда возможно, что матерью стоящего перед нами человека стала не царственная возлюбленная этого Аргальи…

—.. А ее дочь, — закончил за нее император. — Но кто тогда его отец?

— Вот в этом-то и вся загвоздка, — заключил Бирбал.

Акбар повернулся к чужеземцу. Лицо его приобрело выражение терпеливого любопытства. Его необъяснимое дружеское расположение к Могору несколько охлаждалось неприятным для императора сознанием того, что посторонний каким-то образом оказался более осведомленным, чем он сам.

— Здесь, в Хиндустане, сказитель всегда знает, когда интерес публики к нему иссяк, — провозгласил Его Величество. — Слушатели просто встают и уходят или забрасывают его гнилыми овощами. А если слушателем является царь, то он в подобной ситуации велит сбросить рассказчика с крепостной стены вниз головой. В данном случае, дорогой Могор, твоим слушателем как раз и является царь.