19
Он потомок Адама, а не Мухаммада...
Он потомок Адама, а не Мухаммада — так объяснил ему Абул-Фазл. Авторитет, законность его бытия проистекают от того, что он ведет свое происхождение от первочеловека, отца всех людей. Для первочеловека нет ни религий, ни географических пределов. Он выше, чем владыка Персии, что правил до прихода мусульман; выше, чем хиндуистский чакравартин, движение колес колесницы которого правит мирозданием. Он — начало начал и царь царей. Отсюда следует, что человеческая природа, а вовсе не божественное провидение есть главная сила, которая движет и направляет историю. Именно ему, Акбару, как совершенной личности, дано право быть движителем Времени.
Солнце еще не взошло, но Акбар был уже на ногах — бодр и полон идей. Погруженный в сумерки Сикри казался ему воплощением сокровенных тайн жизни, зыбким миром, полным вопросов, на которые ему надлежало отыскать ответы. Для него это было время медитации. Он не творил молитв. Правда, иногда посещал гробницу Чишти, но делал это ради того, чтобы спасти себя от ядовитой критики завистников, таких как Бадауни или наследный принц Селим. Тот был еще менее религиозен, чем отец, но принял сторону святош, для того чтобы досадить Акбару. В эти предрассветные часы, покуда солнце не накалило камни Сикри и страсти его жителей, император предпочитал размышлять о высоком, а не о таких банальностях, как наскоки принца Селима. Он предавался медитации еще и в полдень, и вечером, и около полуночи, но больше всего любил время перед рассветом, когда так хорошо думалось под негромкие звуки религиозных песнопений. Иногда он повелевал музыкантам умолкнуть, и тогда его обнимала тишина, нарушаемая лишь предрассветными голосами птиц.
Временами — поскольку он был человеком, обуреваемым многочисленными желаниями, — его посещали образы женщин: танцовщиц, наложниц, даже законных жен. Прежде чаще других ему являлась его драгоценная Джодха — ее дерзкие речи, ее прелести, ее искусство в любовных забавах. В глубине души он сознавал, насколько несовершенен сам, но ее почитал за совершенство. Красавица и умница, советчица и тигрица в постели, то есть все, о чем мужчина может только мечтать. Она была его шедевром (так, по крайней мере, он считал долгое время), воплощенной мечтою, существом из мира кхаяла, мира воображения, существом, которое ему удалось перенести в мир реальный. В последнее время, однако, кое-что изменилось. Образ Джодхи уже не столь часто являлся перед ним. Ее место заняла другая — скрытая принцесса Кара-Кёз. Он сопротивлялся этому наваждению изо всех сил, он отказывался подчиняться влечению сердца, понимая, что это влечение не имеет перспективы, ибо не может быть удовлетворено и, кроме того, во многих отношениях просто гибельно. Он пытался уловить звуки будущего, она же была эхом давнего прошлого. Возможно, именно этой ностальгией по прошлому она так и манила его. В этом случае ее и в самом деле следовало считать опасной чародейкой, которая способна утащить его назад, и тогда прости-прощай все его начинания, его планы и надежды.
Она накличет на него беду. Утянет за собой в бредовый мир несбыточной любви; она поглотит его и отвратит от законности и порядка, от деятельности, от величия и от его предназначения. Быть может, именно за этим ее и прислали. Что, если и сам Никколо Веспуччи действительно, как полагает царица-мать Хамида-бану, враг, посланный приверженцами христианской веры; тайный ассасин, цель которого — сокрушить владычество его, императора Акбара, пленив его воображение этой запятнавшей свою честь и предавшей свой род женщиной? Никому не удастся взять Сикри с помощью прямого нападения, но, может быть, в том и состоит тайный замысел — подорвать его власть через него самого? Она — зло, она — это беда. Однако она являлась ему все чаще. К тому же она понимала многое из того, что было недоступно Джодхе, например ценность тишины. Не дразнила, не соблазняла, не заигрывала. Не хихикала и не пела. Она приносила с собой аромат жасмина и просто садилась рядом. Не прикасаясь, она вместе с ним молча смотрела, как занимается день, как наливается алой краской линия горизонта на востоке. В этот момент они становились единым целым, подобного всепоглощающего чувства единения Акбар еще не испытывал ни с одной из женщин. Затем она с непередаваемой деликатностью неслышно удалялась, позволяя ему уже в полном одиночестве насладиться первыми ласкающими прикосновениями солнечных лучей.
Пожалуй, она все-таки не представляет для него опасности, думал тогда император и готов был доказывать это всем и каждому, как и то, что у человека, приведшего ее в Сикри, нет злого умысла. Да и как можно осуждать человека, движимого жаждой приключений, стремлением больше узнать и увидеть! А Кара-Кёз? Он еще не встречал женщин, подобных ей. Пошла против общепринятых норм и правил, сама распорядилась своей судьбой, что дозволено лишь царям. (Мысль о том, чего могла бы достичь женщина, никогда не приходила ему в голову даже во сне.) Она пугала, она пьянила, она возбуждала и захватывала его воображение. Безусловно, Кара-Кёз — исключительная женщина; да и Могор дель Аморе тоже, вне всяких сомнений, человек незаурядный. Наблюдая его, испытывая его, император имел возможность удостовериться в его достоинствах. Разумеется, он не враг, и его следует поощрять, а не поносить.
Акбар усилием воли заставил себя направить мысли в нужное русло. Он признался себе, что отнюдь не совершенен, Абул-Фазл ему просто польстил, но эти льстивые речи привели к тому, что Могор дель Аморе называл сетью парадоксов. Возвышение человека до статуса божества, наделение его абсолютной властью и одновременное утверждение, будто не боги, а именно люди есть истинные вершители судеб, создавало противоречие, не выдерживающее никакой критики. К тому же примеры вмешательства веры в ход событий встречались сплошь да рядом. Он до сих пор не мог забыть самоубийство дивноголосых сестер Таны и Рири, которые предпочли смерть предательству веры предков. Ему не хотелось, чтобы его считали божеством. Возможно, не будь божества, людям было бы легче разобраться в том, что есть благо. По правде говоря, преклонение перед высшими силами, безоговорочный отказ от собственного «я» — ложный, уводящий от реальности путь. Если и усматривать в чем-то высшее благо, то уж, конечно, не в ритуале, не в слепом преклонении перед провидением, а в трудных, полных заблуждений поисках своего личного или общего для всего человечества пути.
Правда, он тут же поймал себя на другом противоречии. Он не желал, чтобы его считали божеством, и в то же время искренне верил в свое право на абсолютную власть. Но тогда получалось, что посетившая его странная мысль о благе неподчинения просто кощунственна. Его власть над жизнями других основывалась на праве сильнейшего. Чья власть, тот и прав — именно этот принцип должен быть основополагающим для любого реалистически мыслящего государя, все прочие рассуждения, в том числе и на тему добродетели, являются не более чем удобным прикрытием. Победивший и есть обладатель всех добродетелей, и этим все сказано. Да, различия в статусе существуют, как существуют и мятежи, и самоубийства, но мятежи должно подавлять, и лишь в его власти казнить или помиловать. Только что делать со странным внутренним голосом, нашептывающим ему по утрам о гармонии? Эти мысли не имели ничего общего с нелепой проповедью мистиков о единой человеческой сути. Они были куда более пугающими, они были о том, что в конечном счете различия во мнениях, противодействие привычному, иконоборчество и вольнодумство имеют свою положительную сторону и могут послужить во благо. Государю не должны приходить в голову подобные мысли.
Акбар вспомнил герцогов из далекой страны, о которых рассказывал Могор. В своей власти они тоже опирались отнюдь не на божественное провидение, а на право сильнейшего. Тамошние философы представляли человека непременно в его принадлежности к конкретному времени, стране, городу, вероисповеданию. Однако глупо было с их стороны наделять своего бога человеческой сущностью. Они прибегли к этой уловке, чтобы присвоить себе его право принимать любые решения, хотя использовали это право в самых низменных целях — для закрепления своей земной власти. Слепцы! Как ничтожны все эти герцоги и папы, царьки какой-то там Тосканы или Римской епархии, и сколь несоразмерно высоко их мнение о самих себе! Его собственные владения простираются на все стороны света, и, естественно, кругозор у него значительно шире, чем у них, подумал Акбар, но тут же устыдился и признал, что это отдает фанатизмом. Прав был Могор, когда сказал: Проклятие рода человеческого не в том, что все люди разные, а в том, что все они похожи друг на друга.
Луч солнца лег на ковер, и Акбар поднялся. Настало время подойти к главному окну, джарокхе, и принять приветствия народа. Сегодня толпа настроена празднично (в этом его народ был таким же, как и в той далекой стране, по улицам которой император разгуливал во сне, — его люди любили и умели веселиться), потому что сегодня, пятнадцатого октября по солнечному календарю, был день рождения их повелителя. Сегодня Его Императорское Величество взвесят двенадцать раз, употребив вместо гирь, в числе прочих предметов, золото, шелк, благоуханные эссенции, медь, топленое масло, железо, зерно и соль, после чего посланцами каждой из обитательниц гарема ему будут поднесены дары. Затем всех скотоводов наградят овцами, козами и курами в количестве, соответствующем возрасту императора. Часть животных, предназначенных на убой, выпустят на свободу и дадут шанс остаться в живых. Позже, уже на женской половине дворца, ему предстоит принять личное участие в завязывании очередного узла на «нити жизни», где каждый узел обозначал еще один прожитый им год. И сегодня же он задумал огласить свое распоряжение относительно чужестранца, называющего себя Могор дель Аморе.
Этот человек будил в императоре целую гамму чувств: тут были ирония и любопытство, разочарование и недоверие, удивление, изумление и раздражение, радость и черные подозрения, симпатия и досада. Однако следует признаться, что в последнее время преобладающими оказались приязнь и восхищение. Однажды ему пришло на ум, что, как правило, подобные переживания характерны для родителей в отношении собственных детей. Правда, что касается его сыновей, то моменты ощущения внутренней близости были крайне редкими, тогда как разочарования и черные подозрения присутствовали, можно сказать, постоянно. Наследный принц плел против него козни чуть ли не с колыбели, и все трое были порочны до мозга костей, в то время как человек, преподнесший ему историю Кара-Кёз, был неизменно почтителен, явно умен, бесспорно смел и вдобавок удивительный рассказчик. С недавних пор у Акбара в отношении сего обаятельного чужестранца, который столь непринужденно вошел в придворную жизнь, что все воспринимали его как равного, возник некий довольно рискованный план. Правда, принц Селим его не выносил, точно так же, как и фанатик Бадауни, чье тайное сочинение, полное яростных выпадов против императора, с каждым днем распухало, меж тем как его автор тощал день ото дня, однако враждебность этих двоих скорее укрепляла императора в его решении относительно Могора. Чужеземец вызывал подозрение у царицы-матери и у его главной из реально существующих жен, Мириам уз-Замани, но обе они отличались полным отсутствием воображения и всегда противились вторжению мечты в действительность. Свои неподобающие идеи насчет Могора император вынашивал уже довольно давно и, чтобы посмотреть, что из этого может получиться, с некоторых пор стал привлекать Могора к обсуждению вопросов государственной важности. Желтоволосый чужеземец с поразительной быстротой освоил сложную систему мансабдари. лежавшую в основе управления империей. От ее функционирования зависело благополучие государства. Она была построена по принципу многоступенчатой пирамиды. За каждую ее ступень отвечал чиновник, обладавший властью и рангом в соответствии с высотой этой ступени. В его обязанности входило содержание людей, лошадей и войска для надлежащего управления, за что он получал в личную собственность некую территорию, которая служила для него источником доходов. Могор буквально за несколько дней умудрился разобраться в табели о рангах и обязанностях всех этих господ, а их было тридцать три — от принцев, в распоряжении каждого из которых находилось десять тысяч воинов, до самых незначительных чиновников, имевших в подчинении не более десятка человек. Вдобавок он досконально изучил деятельность каждого из этих людей, так что взял на себя смелость давать советы императору, кто из них заслуживает поощрения, а кто явно не справляется. Именно чужеземец предложил Акбару внести в эту структуру такие изменения, которые обеспечили бы ее стабильность на ближайшие полтораста лет. До сих пор держателями постов мансабдаров были люди, принадлежавшие к определенным тейпам — родам: туранцы и выходцы из Центральной Азии, главным образом из районов Ферганы и Андижана, или же персы. Самой многочисленной группой по-прежнему оставались туранцы, но при новом распределении должностей за ними была сохранена лишь треть уже имевшихся. Таким образом, при новой системе ни один из тейпов не мог навязывать свои условия остальным, и они были вынуждены приходить к некоему соглашению, чего и требовалось достигнуть. Это именовалось сулх-и-кул — полное согласие. Все дело сводилось к правильному перераспределению полномочий.
Предложенная Могором реформа показала, что его таланты не ограничиваются умением показывать фокусы и рассказывать забавные истории, и приятно удивленный этим император решил проверить его способности в других областях, таких, например, как воинское искусство и всякого рода спортивные игры. Оказалось, что Могор — прекрасный наездник и без усилий держится в седле, сидя спиной к голове коня; что его стрела попадает в цель без промаха, а его меч легко отражает любые выпады. Местные языки и наречия он освоил уже давно, а теперь стал еще и первым среди любителей предпочитаемых при дворе игр, таких как чхандал-мандал и ганджифа. В последнюю Могор внес разнообразие тем, что во время игры с императором он, исходя из цвета и изображения на карте, принялся сопоставлять их значение с именами реальных персон. Так, самая старшая карта, Ашвапати, то есть «владеющий конями», стала у него представлять, разумеется, самого Акбара. Дханапати, то есть «казначей», естественным образом наводила на мысль о советнике по финансам, Тодаре Мале; Тийяпати, или «госпожой птичек», само собою, следовало считать дражайшую Джодха-баи. Имя раджи Мана Сингха получила карта, именуемая Далпати, то есть «военачальник». Что же до Бирбала, самого близкого государю человека и первого среди равных, то ему больше всего подходило именоваться Гархапати, или «комендант крепостей». Акбара чрезвычайно позабавила подобная интерпретация. «Ну а тебе, любезный Могор, думаю, в этой колоде тоже должно сыскаться место. Полагаю, быть тебе Апсарапати — главою небесных магов и музыкантов». И тут Могор осмелился на весьма рискованное сопоставление: «Не кажется ли тебе, о Джаханпана, что карте Ахипати, то есть „владыка змеев", подошло бы имя твоего наследника, принца Селима?»
Одним словом, решил Акбар, чужестранец обладает всем набором качеств человека незаурядного. «Забудь пока что про свои байки. — изрек император. — Тебе требуется досконально ознакомиться с тем, как тут у нас все устроено». В соответствии с высочайшим повелением Могора отправили под начало Тодара Мала, а затем Мана Сингха, чтобы он постиг тайны ведения торговых и финансовых операций и управления войсками. Когда же Бирбал предпринял очередную инспекцию крепостей Читор, Мехран, Аджмер и Джайсалмер, дабы выяснить, как обстоят дела с союзниками и зависимыми князьями в той части империи, Могора отправили с ним в качестве личного адъютанта. Он вернулся из этой поездки пораженный неприступностью крепостных сооружений, роскошью дворцов и выражением величайшей покорности со стороны местных владык.
Бежали месяцы, шли годы, и люди перестали видеть в этом высоком человеке с желтыми волосами чужака. Он сделался советником и доверенным лицом Великого Могола. «Остерегайся Владыки Змеев, — как бы между прочим заметил однажды Акбар. — Нож, который он мечтает вонзить мне в спину легко может угодить в тебя».
И тут погиб Бирбал.
Император потом винил себя, что, последовав совету Могора, дозволил другу возглавить карательную экспедицию. Дело в том, что распространение культа раушани, стремительное увеличение числа так называемых «осененных благодатью», Бирбал воспринял почему-то как личное оскорбление, — вернее сказать, как оскорбление своего государя. Их лидер Баязид изготовил из индуизма и ислама абсолютно неудобоваримое пантеистское блюдо. Бирбал нашел его отвратительным. «Поскольку Всевышний всё и вся, то, по их „просвещенному" мнению, все, что происходит, — это его божественная воля и нет разницы между добром и злом, а значит, можно творить что вздумается! — негодовал он. — Извини, Джаханпана, но этот ничтожный пес войны насмехается над тобой. Твое великое стремление воссоединить все религии он гнусно исказил, и это бросает тень на тебя. Даже если бы он не грабил и не разбойничал, как последний подонок, лишь за одно это его следует примерно наказать. Правда, грабеж, по мнению этого прохвоста, вещь вполне допустимая. Еще бы, ведь эти раушани считают себя избранными, теми, кого Всевышний назначил в преемники своей власти на земле, и что с того, если им захотелось попользоваться этой властью сегодня, раньше назначенного срока!»
Идея о грабеже как форме исполнения религиозного долга, допускавшая, чтобы «избранник Божий» считал награбленное даром небес, показалась весьма и весьма соблазнительной афганским горным племенам, и культ стал быстро набирать силу. Сам Баязид внезапно умер, и лидером раушани был объявлен его шестнадцатилетний сын, Джелаль-ад-дин. Эта новость привела Бирбала в бешенство, ибо этим именем при рождении нарекли императора Акбара. Это совпадение еще более усугубляло в глазах Бирбала вину приверженцев культа раушани. «Пришла пора, о Джаханпана, наказать их по заслугам за все эти оскорбления». И Акбар, которого немало позабавила неожиданная для такого мирного человека, как Бирбал, вспышка гнева, решил уступить его настояниям, хотя на этот раз не позволил Могору сопровождать его. «Для схватки с афганцами наш „сын любви" еще не дозрел, — сказал он. — Пусть останется и развлекает нас», — добавил император, чем вызвал веселый смех придворных.
Однако поход обернулся делом далеко не шуточным. Горные перевалы сделались практически недоступны, и вскоре после того как Бирбал прибыл с отрядом, дабы проучить непокорного, на перевале Маландрай на него было совершено нападение. Впоследствии злые языки болтали, будто Бирбал, пытаясь спасти свою жизнь, бросил отряд и бежал, но император был уверен, что эти слухи распускают предатели. Он подозревал, что к гибели Бирбала приложил руку принц Селим, но никаких доказательств его причастности к этому обнаружено не было. Тело Бирбала так и не нашли. Восьмитысячный отряд его был уничтожен полностью.
Еще много дней после трагедии на Маландрае император пребывал в горькой печали, отказываясь принимать пищу, и бродил словно потерянный. Своему ушедшему другу он посвятил следующие строки: Ты отдал сирым все что мог, Бирбал! Когда же сиротою стал я сам, то оказалось, что для меня в твоей казне ни гроша не осталось. Это был первый и последний случай в его жизни, когда Акбар упомянул о себе в форме первого лица единственного числа, то есть не как об императоре, а просто как о человеке, горюющем о друге. Траур по Бирбалу еще продолжался, когда император отправил Тодара Мала и Мана Сингха на подавление мятежа сторонников раушани. Бесцельно переходя из одного дворца в другой, он остро ощущал пустоту, возникшую из-за отсутствия трех из Девяти Жемчужин своего двора. Он еще больше приблизил к себе Абул-Фазла и все чаще полагался на его суждения, но по-прежнему его преследовала одна и та же кощунственная идея, которой он пока что ни с кем не делился, хотя прошло уже восемь месяцев со дня гибели Бирбала. Акбар обдумывал ее и теперь. Направляясь к весам в свой сорок четвертый день рождения, он пытался найти ответ на вопрос, следует ли ему официально объявить Могора дель Аморе, он же Никколо Веспуччи, краснобая и выдумщика, нагло заявившего, будто он приходится императору дядей, но также выказавшего блестящие деловые качества и завоевавшего его доверие и симпатию, своим приемным сыном? Титул фарзанд, или «почетный сын», был одним из самых редких, которые когда-либо использовались. Он подразумевал множество привилегий и означал, что его носитель входит в число самых близких императору персон. Достоин ли этот проходимец, по возрасту скорее годившийся ему в младшие братья, чем в сыновья (а тем более в дядья) столь привилегированного титула? И — что гораздо более существенно — как это будет воспринято остальными?
Акбар показался в окне и был встречен приветственными криками толпы. Кстати сказать, Могор тоже пользовался любовью жителей Сикри. В значительной мере, как догадывался император, это в равной степени было связано и с процветанием принадлежавшего ему Дома Сканды, где хозяйничали Скелетина и Матраска, и с легендой о Кара-Кёз. Легенда о скрытой принцессе давно стала неотъемлемой частью столичного фольклора, и с годами интерес к ней не угасал. В народе знали, что его сыновья ни на что не пригодны, так что будущее династии под угрозой. Согласно легенде, в те времена, когда его предок Тимур был просто разбойником и бродил по дорогам под видом погонщика верблюдов, ему повстречался факир, который попросил у него воды и пищи. «Дай мне пропитание, взамен я подарю тебе царство», — сказал факир. Тимур удовлетворил его просьбу, после чего тот накрыл Тимура своим плащом и стал шлепать его. После одиннадцатого удара разъяренный Тимур скинул плащ, и тогда факир сказал: «Если бы потерпел еще, то и династия твоя удержалась бы дольше, а так на одиннадцатом твоем потомке ей придет конец». Акбар был восьмым, так что если верить легенде, то Моголам оставалось царствовать еще целых три поколения. Однако следующее поколение было весьма ненадежным: все трое его сыновей — законченные пьяницы, к тому же один из них неизлечимо болен, а Селим… Страшно подумать, что такое его Селим. Сидючи на Весах жизни, Акбар, пока вес его определяли в рисе и молоке, думал о будущем. Позднее он прошелся по мастерским художников, ювелиров и скульпторов, но его мысли были далеко. Он не расслабился даже в гареме, в многоруком кольце податливой женской плоти. Он смутно чувствовал, что достиг поворотного момента в жизни, и этот момент каким-то образом связан с его решением по поводу чужеземца. Допустить его в ближний круг значило сделать первый реальный шаг к воплощению идеи Абул-Фазла о нем самом как о владыке мира. Это означало, что тем самым он готов воссоединить всех живущих на этой земле и на территориях, пока еще неведомых, но которые в будущем войдут в состав его империи. Если один выходец из чужого мира стал Моголом, то почему бы со временем и всем прочим не последовать его примеру? К тому же это был бы еще один шаг к созданию единого поля культуры (его заветная идея, столь превратно понятая и искаженная деятельностью приверженцев культа раушани). Это означало бы воплощение в жизнь его мечты о том, чтобы все религии и расы, племена и народности внесли свою лепту в виде лучших достижений в науках, искусствах и ремеслах, со всеми предпочтениями, с разноголосицей мнений и со спецификой взглядов на любовь, в грандиозный процесс единения под эгидой Моголов. Все эти доводы говорили в пользу того, что присвоение Могору титула фарзанда есть акт, долженствующий свидетельствовать о дальновидности императора и его уверенности в себе.
Но что, если этот шаг будет воспринят как проявление слабости? Как склонность к самообману, как мягкотелость или малодушие? Что, если скажут, будто он поддался влиянию проходимца и болтуна, о котором не известно ничего, кроме путаной и хронологически весьма сомнительной истории, им же самим и рассказанной? В таком случае наделение его официальным статусом, по сути дела, будет означать, что истина не столь уж существенна и в принципе неважно, является ли его история правдивой или это ловкое вранье. Разве не следует государю быть более осмотрительным и воздержаться от столь явного пренебрежения истиной? Разве не следует, хотя бы на словах, защищать истину как высшую ценность и лгать, прикрываясь ею, когда он сочтет это ненужным? Одним словом, не стоит ли ему действовать более трезво и не поддаваться несбыточным мечтам и фантазиям? Быть может, ему в его статусе дозволено мечтать лишь об одном — об укреплении своего могущества. Пошло ли на пользу его власти возвышение иноземца? Может, пошло, а может, и нет.
Помимо всех этих соображений были еще и другие, пожалуй даже более важные. Они касались мира магии, который для всех был не менее значим, нежели мир реальных вещей. Всякий день позволяя себя лицезреть в окне, он сам удовлетворял эту всеобщую жажду магического действа. Там, среди тех, кто стоял под окном, были слепо верившие в него, в чудодейственную силу его глаз. Уже стали распространяться легенды о чудесных исцелениях, дарованных одним его взглядом. Сюда, под его окно, приводили и приносили больных, увечных и умирающих. Считалось, что если его взор упадет на одного из тех, кто смотрит на него и верует, то этот человек непременно исцелится. Люди утверждали, что со взглядом император дарит взирающему на него часть своей силы, ибо один из непреложных законов магии заключается в том, что обладатель большей магической силы — император, колдун или ведьма — подчиняет себе того, у кого ее недостаточно.
Законы магического воздействия нарушать не следовало. Тебя бросила женщина? Это значит, что либо у тебя не хватило сил приворожить ее, либо другой нашел более могучее средство, или же кто-то наслал проклятие на ваш союз. Твои дела идут хуже, чем у твоего друга? Значит, он обратился к более знающему чародею, чем ты. Здравый смысл Акбара противился вере в подобную чепуху: ну не ребячество ли полагать, будто кто-то знает про тебя больше тебя самого, и вверять свою судьбу кому-то со стороны? В своих претензиях ко Всевышнему император руководствовался той же логикой: вера лишала человека права на формирование себя как личности. Однако с магией шутить не следовало, и лишь недалекий правитель мог позволить себе подобное. Религию можно видоизменить, реформировать, быть может, даже обойтись без нее вовсе, но веру в колдовство победить невозможно. В конце концов, именно в силу этого история Кара-Кёз так легко и быстро пленила воображение жителей Сикри. И не только их; ее очарованию поддался и он сам, Великий Могол, тот, кого величали хранителем вселенной.
В отношении чужеземца Никколо Веспуччи, присвоившего себе имя Могор дель Аморе, деликатные моменты магического сводились к следующему. Надлежит ли считать его появление среди них проклятием или благословением? Приведет ли его возвышение ко благу для империи или же будет воспринято некими могущественными темными силами как вызов и навлечет на страну неисчислимые бедствия? И наконец, следует ли воспринимать чужеродное как фактор положительный, обеспечивающий устойчивость и процветание, или же допущение чуждого элемента нарушает что-то чрезвычайно существенное как для отдельного человека, так и для общества в целом, и может явиться толчком для начала упадка, который неизбежно приведет его страну к скоротечному концу? Император искал ответы на эти вопросы у множества мудрых людей отдаленных земель; он советовался с хиромантами и астрологами, ясновидящими, мистиками и святыми людьми разного толка, благо в столице, а особенно возле гробницы Чишти, их обреталось великое множество, но советы были противоречивы. Мнением соплеменников Веспуччи, европейских проповедников Аквавивы и Монсеррата, император не поинтересовался, прекрасно зная, что оба они настроены враждебно к Могору. И Бирбала, его дорогого друга, больше не было рядом.
В результате он остался один на один с самим собой. Решать предстояло ему, и никому другому.
День кончился, а он так и не принял решения. В полночь под узким серпом месяца Акбар, как обычно, предался медитации, и тут в серебристом сиянии к нему явилась Она и тихонько присела рядом.
***
Теперь Джодху видели очень немногие. Разумеется, ее видели обслуживавшие ее люди, поскольку именно от нее зависело их существование, однако другие жены, которых она прежде раздражала донельзя, перестали ее замечать. Джодха понимала, что с ней происходит что-то нехорошее, и ей было страшно. Она слабела день ото дня, а иногда на какое-то время впадала в забытье: уходила и снова возвращалась, словно догорающая свеча, которая то гаснет, то вспыхивает снова. Бирбала больше нет, скоро придет и ее черед, думалось ей. Все вокруг менялось — и менялось к худшему. Император посещал ее все реже, а когда это случалось, бывал рассеян. Ей казалось, что, деля с ней ложе, он думает о ком-то другом.
Евнух и тайный шпион Акбара, Умар Айяр, который знал обо всем, даже о том, что еще не случилось, застал ее на втором этаже, в Зале ветров — доступном дуновению воздуха покое, три стены которого представляли собой джали— резные решетки из камня. Это было на следующий день после празднования сорокачетырехлетия императора. Обычно плавно и грациозно двигавшийся, невозмутимый Айяр был явно возбужден и излишне суетлив. Казалось, его распирало от важности новостей, с которыми он явился. «Приготовься. Тебе предстоит важная встреча, — начал он. — Сейчас тебя посетят супруга и царица-мать нашего божественного халифа, несравненного алмаза и хранителя справедливости».
Мириам уз-Замани из Амбера — раджпутскую княжну из рода Качхвахов, мать наследника — именовали Мириам Предвечной, а царицу-мать Хамиду-бану называли Мириам Хранительница Домашнего Очага. Что ж до других эпитетов, то все они относились к единому в трех лицах императору Акбару.
Только нечто из ряда вон выходящее могло заставить этих двух царственных женщин, которые не замечали ее годами, вдруг навестить ее, решила Джодха. Она поднялась, почтительно сложив вместе ладони рук, опустила глаза и стала ждать.
Когда они явились, вид у обеих был несколько смущенный и не слишком дружелюбный. Фатимы-биби, постоянной спутницы и эха Хамиды-бану, в этот раз с ними не было, поскольку она недавно отошла в мир иной. К тому же дамы намеренно запретили себя сопровождать кому-либо. Айяр был не в счет — свое умение хранить чужие тайны он доказывал не единожды. Женщины растерянно принялись оглядываться по сторонам.
— Где же она? — прошипела Хамида-бану, обращаясь к Айяру. — Ушла, что ли?
Айяр молча повел головой в ту сторону, где стояла Джодха. Царица-мать была озадачена, а ее более молодая спутница, презрительно фыркнув, повернулась туда, куда указывал Умар, и заговорила первой. Она произносила слова громко и отчетливо, словно обращалась к неразумному дитяти:
— Я в замешательстве, потому что говорю с женщиной, которая не существует, чье отражение нельзя увидеть даже в зеркале. Говорю с пустым местом. Я здесь с матушкой императора, вдовой, а прежде старшей и самой любимой подругой дарующего отпущение всех грехов, хранителя мира Хумаюна, ныне пребывающего в Джанне — райском саду. Мы здесь потому, что императору, сиятельному сыну Хамиды-бану и моему августейшему супругу, грозит зло большее, чем ты. Мы с ней подозреваем, что он подпал под воздействие чар иноземца Веспуччи, злокозненного пособника Сатаны, который прислан к нам, дабы нарушить наш покой и лишить могущества. Его чары отнимают у императора мужество, и его рассудок под угрозой, а это, в свою очередь, может погубить империю и соответственно приведет к гибели всех нас. Ты и сама, верно, слышала, что это за наваждение, — похоже, все в Сикри уже знают о нем, — это призрак пресловутой скрытой принцессы Кара-Кёз. Мы признаём, — продолжала Мириам Предвечная и запнулась, потому что ей предстояло сказать нечто, ущемлявшее ее самолюбие, — что император по каким-то причинам предпочитает тебя всем прочим… подругам (заставить себя назвать Джодху царицей или супругой она так и не смогла), и мы надеемся, что, понимая, в какой опасности находится наш господин, ты не откажешься исполнить свой долг. Одним словом, мы ждем, что ты пустишь в ход все свои чары, дабы избавить его от наваждения, от грязного желания, которое сумело внушить ему это исчадие ада в образе женщины. Мы здесь для того, чтобы помочь тебе, чтобы рассказать тебе обо всех ухищрениях и способах, посредством которых женщины привязывают к себе мужчин. Будучи мужчиной, император их не знает и потому неспособен рассказать про них тебе, сотворенной по его капризу и абсолютно неуловимой женщине. Ты наверняка прочитала все, что об этом написано, однако есть вещи, о которых не писали, с незапамятных времен их передавали только шепотом — от матери к дочери. Примени то, о чем мы тебе расскажем, и, возможно, нам удастся помешать победе демоницы над владыкой Фатехпур-Сикри. Ясно одно: она — злобный призрак, явившийся из прошлого, она жаждет отомстить за свое изгнание, увлечь нашего господина в давно минувшие времена и погубить, что будет означать и нашу погибель. Что касается меня, то я лучше умру, чем буду свидетельницей того, как творец чудес и держатель жизни, совершенный плотью и опора веры у меня на глазах влюбляется в предавшую род свой и к тому же давно умершую сестру своего деда.
— Вспомни, что случилось с Дешвантом, — раздался голос царицы-матери.
— Вот именно, — поддержала ее Мириам уз-Замани. — С исчезновением живописца еще как-то можно смириться, но мы никак не можем себе позволить потерять хранителя вселенной.
Обе высокие гостьи, как ни старались, не видели женщины, с которой вели беседу. Тем не менее они позволили себе, удобно расположившись на ее коврах и облокотившись на ее подушки, принять из рук ее служанок вино и приступить к рассказам. Их перестало занимать визуальное отсутствие хозяйки. Перебивая друг друга и потешаясь над абсурдными желаниями мужчин и не менее абсурдными уловками, к которым прибегали ради них женщины, они в конце концов стали вести себя так, словно были одни. Для них время словно повернуло вспять: они снова были молоды, вспоминая о том, как когда-то их суровые, властные матери, тоже смущенно хихикая, делились с ними этими секретами, и скоро комнату наполнили взрывы хохота, словно смеялись все поколения давно ушедших женщин. Смеялась сама История.
За подобными разговорами время пролетело незаметно, и через пять с половиной часов они решили, что для них это был один из самых счастливых дней в жизни. Изменилось и их отношение к Джодхе: они перестали воспринимать ее как нечто чуждое, созданное воображением императора. Они приняли ее в свой, женский, круг.
Стало смеркаться. Слуги внесли свечи, и в воздухе запахло камфарой. На задней, сплошной, стене зажгли светильники с фитилями, пропитанными хлопковым маслом, и в их свете тени двух женщин затанцевали на резных решетках- джали. В этот момент на другой половине дворца фантазия императора, его кхаял, обрела окончательно и бесповоротно новый облик. Тихо охнул в Зале ветров евнух Умар, и спустя мгновение Мириам Предвечная и Мириам Хранительница Домашнего Очага увидели то, что уже увидел он: на решетчатых джали плясали уже не две, а три тени, и у них на глазах все четче, все яснее прямо из воздуха в клубящихся сумерках стала проступать фигура женщины. Губы ее слегка улыбались.
— Ты не Джодха! — пролепетала царица-мать.
— Верно, — проговорило видение, и ее черные глаза насмешливо сверкнули. — Джодха-баи ушла, она больше не нужна императору. Отныне подле него всегда буду я. — Это были первые слова, произнесенные ожившим призраком.
***
Несмотря на все предосторожности цариц, весть о замене фаворитки-призрака Джодхи-баи на призрак Кара-Кёз распространилась мгновенно. Некоторые сочли это решающим, последним доказательством того, что она и вправду жила на свете, потому что только жившая и умершая женщина может стать привидением; для других это стало лишним подтверждением внушаемой всем Абул-Фазлом идеи о божественном статусе императора, поскольку теперь к созданной им, не существующей женщине, которая двигалась, говорила и делила с ним ложе, прибавилась еще одна, возвращенная им из царства мертвых. Многие семейства, где родители, уверовав в легенду о скрытой принцессе, преподносили ее историю детям на ночь вместо сказки, пребывали в радостном ожидании того, что теперь, возможно, увидят эту сказочную принцессу воочию. Людей, наиболее приверженных традициям, уже занимал практический вопрос: они считали, что в могольской столице ей не пристало бесстыдно разгуливать по улицам с открытым лицом, как, согласно легенде, она делала это, когда жила в чужих краях.
Для того времени подобное доверчивое отношение к сверхъестественному вполне нормально, — это было еще до того, как реальность и чудо были разлучены и обречены существовать, сообразуясь с прихотью различных монархов и введенных ими правил. Необычным казалось другое, а именно полное отсутствие сочувствия к бесцеремонно оставленной императором и униженной на глазах обеих цариц несчастной Джодхе-баи. Многие горожане довольно холодно относились к ней и раньше — за ее решительное нежелание покидать стены дворцов. Ее дематериализацию они расценили как заслуженное наказание за гордыню и высокомерие. Кара-Кёз сразу стала их любимицей, меж тем как Джодха-баи всегда была далекой от них царицей.
Все это императору было прекрасно известно через Айяра. Однако были в его донесениях и моменты настораживающие. Реакция на происшедшее оказалась неоднозначной. В поселении туранцев, в квартале персов и в колонии мусульман индийского происхождения было отмечено некоторое недовольство. Среди местных хинду, у которых божеств было неисчислимое множество, появление еще одного волшебного существа никаких отрицательных эмоций не вызвало. Еще бы — богов у них было чуть меньше, чем их самих, боги жили везде и во всем: в деревьях, в реках, в горах — всех мест и не упомнишь. Возможно, боги жили у них даже в отхожих местах и в мусорных кучах. Ну стало одним больше — какая разница… Там, где большинство исповедовало единобожие, дела обстояли гораздо хуже. Там начали поговаривать — причем так тихо, что это мог услышать лишь обладатель исключительно тонкого слуха, — будто император не в себе. В тайном сочинении главы «водохлебов» Бадауни, содержание которого по-прежнему еженощно инспектировал и заучивал слово в слово Умар Айяр, уже промелькнуло слово «безбожие», ибо если сотворение Джодхи еще можно было бы счесть неким личным опытом, поскольку в священных книгах нет запрета на воплощение в реальность своей мечты, то в случае с Кара-Кёз дело представлялось совсем в ином свете: лишь Всевышний обладал властью над жизнью и смертью, и ради собственного удовольствия возвращать женщину из царства мертвых являлось для человека актом кощунственным.
Слова из тайного дневника Бадауни вскоре начали повторять вслух его сторонники. Правда, употребить в данном случае слово «вслух» было бы изрядным преувеличением. Об этом шептались людишки самые мелкие и незначительные, те, с чьим мнением никто не считался, потому что, как говорилось при дворе Великих Моголов, «там лишь тот не упадет, кто уже ползет». И все же, как считал Айяр, повод для беспокойства имелся, потому что откуда-то снизу, с самого дворцового дна, доносился отдаленный гул — гул осуждения связи Акбара и Кара-Кёз. На том, нижнем, уровне Айяр уловил еле слышные шумы, которые и звуками-то трудно было назвать, — так, колебания воздуха при движении губ, едва смевших шевелиться, — поблизости всегда могло оказаться чье-то чужое ухо. В этих воздушных вибрациях угадывалось слово со столь мощным зарядом, что могло нанести серьезный ущерб репутации императора, а вполне возможно, и поколебать его трон.
Этим словом было кровосмешение. Донесение Умара пришло как раз вовремя, потому что вскоре после появления в Сикри Кара-Кёз принц Селим покинул столицу и в Аллахабаде поднял знамя мятежа, в оправдание своего поступка обвиняя императора в безбожии и инцесте. Сам по себе мятеж выглядел довольно глупо — чтобы не сказать смешно, — хотя Селиму и удалось собрать тридцатитысячную армию. В течение нескольких лет он гарцевал по северу Хиндустана с угрозами скинуть с трона отца, но так ни разу и не осмелился выступить против Акбара в открытом бою. Правда, один удар своему отцу ему все-таки удалось нанести, и этот удар был страшен: он подстроил убийство самого близкого из оставшихся у Акбара советников. Именно его Селим считал главным источником дурного влияния, человеком, который подталкивал отца на свершение богопротивных дел, заставил его отвернуться от Аллаха и пророка его Мухаммада. Главная же его вина, по разумению принца, состояла в том, что он постоянно отпускал язвительные замечания в адрес наследного принца. Абул-Фазл погиб точно так же, как и Бирбал, — его предательски убили. Когда «алмаз Сикри» — Абул-Фазл следовал по территории Орчхи, где правителем был сторонник Селима раджа Вир Сингх Де из Бунделькханда, принц дал знать своему приспешнику, что больше не желает видеть Абул-Фазла в живых. Раджа тут же подчинился. Безоружному министру отрубили голову и отослали ее принцу в Аллахабад, а он, с присущим ему тактом и стилем поведения, велел бросить ее в сточную канаву.
Умар Айяр, принесший весть о смерти Абул-Фазла, застал императора в Зале ветров. Выпивший слишком много вина Акбар полулежал на подушках, слушая любовные песни, которые пела ему под аккомпанемент дилрубы Кара-Кёз. Ужасная новость подействовала на Акбара отрезвляюще. Он тут же вскочил и покинул Зал ветров, бросив на ходу Айяру: «С сего дня, Умар, мы намереваемся действовать как надлежит истинному правителю. Хватит с нас слюнтяйства и вздохов».
Государь не имеет права в своих действиях руководствоваться личной привязанностью или местью. Ему надлежит в первую очередь думать о том, что есть благо для его страны. Акбар знал, что двоих его сыновей пьянство лишило разума и сил и в любую минуту они могут умереть. Оставался только Селим. Что бы он ни совершил, лишь он один мог обеспечить продолжение династии. Исходя из этого Акбар направил к нему гонца с обещанием, что не будет его наказывать за убийство Абул-Фазла, и с уверениями в любви к своему первенцу. Селим тут же решил, что правильно поступил, избавившись от Абул-Фазла: смерть этого разжиревшего хорька вернула его в объятия отца. Дабы умилостивить владыку слонов, он послал ему в дар триста пятьдесят этих животных. Он согласился приехать в Сикри и в покоях бабушки Хамиды пал перед отцом на колени. Акбар поднял его и в знак прощения водрузил на его голову свой тюрбан. Жалкий юнец разрыдался.
Для Бадауни все кончилось по-иному. Он был брошен в самый вонючий каземат глубоко под землей, и никто, кроме его стражей, больше не видел его живым.
***
После смерти Абул-Фазла император сделался суров и строг. Вдруг до него дошло, что он совсем запустил дело, которому призван служить, — устроение жизни своего народа. Он запретил свободную продажу горячительных напитков. Теперь их можно было купить лишь по рецепту врача. Он объявил поход против бесчисленных проституток, которые заполонили город, словно стаи саранчи, и повелел выделить им специальное место за городскими стенами. Оно получило название Дьявольский стан, и теперь каждому, кто отправлялся в гости к дьяволу, было предписано сообщать у входа в эту обитель греха свое имя и место проживания. Он призвал народ воздержаться от употребления в пишу мяса коров, лука и чеснока и рекомендовал мясо тигра, ибо оно придает мужество и силу. Он провозгласил свободу отправления всех религиозных культов: пусть люди строят храмы и омывают фаллические символы Шивы — лингамы, — однако к отращиванию бород проявил меньшую терпимость. По его мнению, борода забирала силы у яичек — недаром у евнухов волосы не росли вообще. Он установил запрет на детские браки и высказался против сожжения вдов и рабства, а также против того, чтобы совершали омовение после полового акта. Наконец, он велел чужестранцу явиться к нему на встречу возле Ануп-Талао. Несмотря на отсутствие ветра, по водам Несравненного пруда гуляли волны — верный признак того, что спокойствие империи под угрозой.
— В отношении тебя все еще слишком много неясностей, — начал он раздраженно. — Мы не можем полностью довериться человеку, чье прошлое туманно, так что сделай милость, реши, как с тобой быть дальше, куда повернуть твою судьбу — вознести ли тебя к звездам или повергнуть в прах. Будь честен и ничего не упускай. Считай, что сегодня для тебя Судный день.
— То, что я собираюсь рассказать, скорее всего вам не понравится, — ответил Могор. — Дело в том, что это будет касаться Mundus Novus, то есть Нового Света, и нечеткого характера времени на этом, не до конца отображенном на картах, крае Земли.
***
Там, за океаном, обычные представления о времени и пространстве теряли силу. Там пространство то вдруг разбухало, то съеживалось, и соответственно этому размеры вселенной то расширялись, то сокращались наполовину. Сведения относительно размеров этой земли, количества населяющих ее, их обычаев и образа жизни были разноречивы и поразительны. Так, например, сообщалось о летающих обезьянах и о змеях, длинных, словно реки. Что касается времени, то оно там вообще не подчинялось никаким законам. Мало того, что оно вело себя совершенно непредсказуемо, то замедляя, то убыстряя свой ход, так были еще такие периоды (хотя употреблять слово «период» в данном контексте вряд ли уместно), когда оно вообще останавливалось. Те из местных, кто с грехом пополам владел европейскими языками, утверждали, будто их мир не подвержен переменам, что он статичен, — жизнь там проходит вне времени, и их это устраивает. Вполне возможно, как искренне полагали некоторые философские умы, что понятие времени было завезено туда, наряду с ранее неизвестными там болезнями, европейскими путешественниками и переселенцами и поэтому еще не смогло приспособиться к местным условиям. «Со временем, — говорили местные, — у нас тоже время заработает как надо, а пока что с этим следует просто смириться». Эта хронологическая неразбериха привела к поразительному явлению: для разных людей и даже для членов одной семьи время текло с разной скоростью. Зачастую дети перегоняли родителей и становились стариками быстрее их. Завоевателям, морякам и переселенцам времени постоянно недоставало, меж тем как другие имели его в своем распоряжении сколько душе угодно.
Внимая рассказу Могора, император пришел к выводу, что мир Дальнего Запада непостижим, полон абсурда и все, что там творится, выше понимания человека Востока, ведущего существование упорядоченно и однообразно. Здесь мужчины и женщины проживали жизнь в труде или в праздности, в нищете или в роскоши, умирали почетной или позорной смертью, верили и молились своим богам; они создавали великие сооружения, прекрасную поэзию, неповторимую музыку; как-то примирялись с условиями этой жизни, с ее разочарованиями и заблуждениями — одним словом, жили нормально. Похоже, всему виной переменчивая погода западных краев. Очевидно, из-за климатических условий жители тамошних стран подвержены истерии — вроде той, что охватила Флоренцию времен «плакальщиков», а потом, словно дурная болезнь, перекинулась на другие страны, в одночасье переворачивая всё вверх тормашками, меняя естественный ход вещей. Совсем недавний пример — приступ лихорадки, вызванный поклонением золотому тельцу. В последнее время именно золото стало для них движущей силой. Внутреннему взору Акбара представились западные храмы из чистого золота, с золотыми священниками, люди из золота, поклоняющиеся золотым богам и приносящие им золото, чтобы почтить божество. Они едят золото, они пьют золотое питье, и, когда плачут, жидкое золото течет по их блестящим щекам. Золото заставило их мореходов пересечь Великий океан, пренебрегая опасностью упасть за край вселенной. Золотоносная земля, которую они приняли за Индию, где, по их разумению, золота было не счесть.
Индию они не нашли, зато нашли Дальний Запад. И там, на Дальнем Западе, они отыскали золото и расширили территорию поисков. Они желали еще и еще золота и наткнулись на людей, еще более странных и непостижимых, чем сами, — на мужчин и женщин в убранстве из костей и перьев, и назвали их индейцами. Акбар нашел это возмутительным: как смели они именовать так тех, кто приносил в жертву своим богам живых людей! Некоторые обитатели этого отдаленного конца Земли были просто дикарями, и даже головы тех, кто строил города и целые царства, были затуманены представлениями, замешанными на крови. Их бог был наполовину змей, наполовину птица; он был сотворен из дыма. Еще у них был бог-овощ и бог-зерно. Они болели сифилисом и верили, будто камни, дождь и звезды — живые существа. Они не были прилежными пахарями, они были ленивы и не верили в перемены. Посчитать подобных людей за жителей Индии, решил для себя Акбар, — оскорбление для благородных мужчин и женщин Хиндустана.
Император понял, что его интерес и сочувствие к Новому Свету и его обитателям полностью иссякли. Его воображение отказывалось следовать за рассказом Могора. А тот продолжал говорить об островах, которые на поверку обернулись континентами, и якобы континентах, на самом деле оказавшихся островами. Там были реки и джунгли, были какие-то мысы и перешейки и черт знает что еще. Может, в тех местах водились гидры или драконы, которые сторожили груды сокровищ в глубинах лесов. Ну и пусть себе рыщут за ними всякие испанцы да португальцы. Мало-помалу до чудаков-европейцев стало доходить, что они открыли не Индию, а нечто совсем иное — не запад, не восток, а какие-то земли, лежащие где-то посередине между Западом, Гангейским морем и легендарным островом сокровищ Тапробаной, за Хиндустаном и Катаем. Они открыли для себя, что вселенная больше, чем им представлялось. Они скитались по новым островам и новым кускам суши, гибли от цинги, глистов, малярии и чахотки. «Ну и удачи им всем!» Они ему надоели до смерти.
И все же… И все же именно туда отправилась эта сдвинутая принцесса из рода Тимура и Темучина, сестра Ханзады и Бабура. Его родная кровь. Ни одной женщине в целом мире, кроме нее, не довелось совершить подобное путешествие. За это он любил ее и восхищался ею, но в то же время был твердо уверен, что ее плавание через Великий океан было не чем иным, как умиранием, преддверием смерти, потому что и сама смерть не что иное, как отплытие в неизвестность. От знакомого и привычного она переместилась в мир нереальный и фантастический, который для большинства людей оставался всего лишь мечтой. Все дворцовые фантасмагории казались гораздо более реальными, чем эта женщина из плоти и крови, которая в далеком прошлом распростилась со знакомым ей миром — так же легко, как ранее порвала с семьей, — и пренебрегла долгом из эгоистических стремлений к счастью. Ее гнала вперед несбыточная мечта — вернуться туда, где она родилась, воссоединиться с утерянной частью своего прежнего «я». И она затерялась навсегда.
***
Дорога на восток была для нее закрыта. Из-за корсаров, бороздивших моря, путешествие по воде в том направлении сделалось практически невозможным. В Турцию и в бывшие владения шаха Исмаила ей дороги не было; в Хорасане она страшилась попасть в руки того, кто сел на трон вместо Шейбани-хана. Она не знала, где находится Бабур, но в любом случае вернуться к нему не могла. В Генуе, на вилле Андреа Дориа, куда по ее просьбе доставил их с Зеркальцем Аго Веспуччи, она решила, что прежним путем ей домой не попасть. Оставаться во Флоренции опасно — ей могли отомстить. Старый морской волк Андреа Дориа, повергнутый в некоторое смятение их мужским одеянием, но воздержавшийся от высказываний по этому поводу, встретил их радушно (Кара-Кёз все еще была способна пробудить галантность в любом, даже самом грубом и бесцеремонном мужчине) и заверил дам, что, пока они под его крышей, ни один флорентиец не причинит им вреда. Дориа был первым, кто заговорил о возможности начать новую жизнь за Великим океаном.
— Если бы я не отправил на дно столько барбароссцев, то, не исключено, и сам подумал бы, не пойти ли и мне по стопам славного кузена господина Веспуччи, — сказал он.
К тому времени на совести Дориа действительно было немало корсаров, а его личный флот насчитывал двенадцать отбитых у них судов, и его люди не признавали ничьей власти, кроме его собственной. Правда, он теперь не считал себя настоящим кондотьером, потому что не имел ни малейшего желания сражаться на суше.
— Аргалья стал последним из нас, — заметил он. Я же просто морской бродяга.
В промежутках между морскими набегами Дориа вел неустанную борьбу со своими политическими противниками — семействами Адорни и Фрегози, которые пытались лишить его влияния.
— Но у меня есть корабли, — продолжал Дориа, и, невзирая на присутствие дам (возможно, потому, что они были в мужском платье), позволил себе запальчиво добавить: — А у них даже пенисы — и те, наверно, отсохли, не правда ли, Чева?
На что его помощник, татуированный бык Чева Скорпион, зардевшись, ответил:
— Ваша правда, адмирал. Я вроде у них ничего такого не заметил.
Дориа повел гостей в библиотеку и там показал им то, что никто из них, в том числе и Аго, чей родственник имел к этому прямое отношение, не видел, — «Введение в космографию» — плод труда монаха-бенедиктинца, лотарингского картографа Вальдземюллера. К «Введению» прилагалась карта под названием «Птоломеева система мира и изыскания Америго Веспуччи и прочих путешественников».
Карта была огромных размеров. Ее расстелили на полу библиотеки. На карте Птоломей и Америго были изображены в виде колоссов; они, словно боги, взирали на свое творение. На карту был нанесен большой сегмент Mundus Novus с названием «Америка». «Не вижу причин, — написал Вальдземюллер в своем „Введении", — по которым кого-то должно смущать название, данное мною Новому Свету в честь открывшего его, человека несомненно гениального, Америго Веспуччи».
Эти слова растрогали Аго до слез. Ему пришло на ум, что в лице кузена сама судьба ведет его к новой жизни, хотя, будучи по натуре домоседом, он всегда относился к Америго несколько пренебрежительно, считая его чуть ли не фантазером и обманщиком. Он не был с ним близок, да и не очень к этому стремился. Они были слишком разные. Теперь же вдруг оказалось, что бродяга Америго — гений, имя его присвоено Новому Свету, и это вызвало у Аго почтительный трепет.
Мало-помалу и как бы невзначай, с бесконечными оговорками насчет того, что сам он путешествовать не расположен, Аго стал выпытывать у Дориа подробности, связанные с открытиями своего родственника. Он впервые услышал такие слова, как Венесуэла и Веракрус. Кара-Кёз между тем изучала карту. Названия новых мест звучали для нее как мантра, как заклинание или амулет, который принесет ей исполнение желаний. Она жадно ловила каждое незнакомое слово:
— Вальпараисо, Номбре-де-Диос, Касафуэго, Рио-Эскондидо, — перечислял Аго, стоя на четвереньках над картой. — Теночтитлан, Кетцалькоатль, Тецкатлипока, Монтесума, Юкатан…
— А еще Эспаньола, Пуэрто-Рико, Ямайка, Куба, Панама, — вторил ему Андреа Дориа.
— Я никогда не слышала этих слов, — отозвалась Кара-Кёз, — но они указывают мне путь домой.
Аргальи больше не было рядом. «По крайней мере, он умер дома, защищая то, что любил», — как выразился Дориа, подняв бокал в память об усопшем. По сравнению с Аргальей Аго был никудышным защитником, но Кара-Кёз понимала, что другого у нее нет. С ним ей и придется отправиться в свое последнее путешествие — с ним и с Зеркальцем. Им суждено стать ее опорой и защитой на последнем отрезке странствия. От Дориа они услышали, что все западные мореплаватели, а также правители Испании и Португалии твердо верят в существование водного пути, проходящего где-то посередине новых земель, с выходом в Гангейское море, и упорно ищут его. На какое-то время можно было бы остановиться на Эспаньоле или на Кубе — там колонисты чувствуют себя в безопасности: есть еще и Панама, — говорят, и там не так уж плохо. Во всех этих местах аборигенов держали под контролем. Многие из них были обращены в христианство, хотя и не понимали языков христианского мира. На Эспаньоле их насчитывался миллион, на Кубе — два. Береговая линия в любом случае была безопасна, постепенно расчищались и внутренние регионы. За определенную плату можно было получить каюту на одной из каравелл, отплывавших из Кадиса или Палос-де-Могеры.
— Я еду, — объявила принцесса. — И подожду, пока в Новом Свете будет найден проход. Столько смелых людей уже ищут его, и, верю, он будет скоро найден.
Она выпрямилась, ладони ее согнутых в локтях рук раскрылись навстречу небу. Лицо ее, словно озаренное неземным светом, напомнило Андреа изображения Христа, творящего чудеса в Назарете: приумножение хлебов и рыб или чудесное воскрешение Лазаря. Лицо Кара-Кёз выражало точно такое же напряжение, как тогда, когда она зачаровывала Флоренцию, только горе и утраты сделали его более печальным. Магические чары ее шли на убыль, но она была полна решимости применить их все без остатка, чтобы заставить события развиваться в соответствии со своими намерениями, была готова бросить всю силу воли и волшебства на то, чтобы срединный пролив был наконец открыт. Она стояла перед Андреа в коротком оливкового цвета плаще, в плотно облегающих панталонах; коротко подстриженные волосы окружали ее лицо темным ореолом, и адмирала вдруг охватило чувство благоговейного восхищения. Он опустился на колени, коснулся рукою кончика ее мягкого сапога и после минутного молчания произнес: «Мой корабль доставит вас в Испанию».
Все оставшиеся годы — а он дожил до глубокой старости — не проходило и дня, чтобы Дориа не вспомнил об этом своем поступке, но так и не мог решить, что его заставило опуститься перед ней на колени. Зачем он это сделал? То ли затем, чтобы получить от нее благословение, то ли с тем, чтобы дать его; то ли из желания почтить ее как некое божество, то ли из потребности защитить? Хотел ли он этим жестом выразить восхищение ее мужеством или намеревался призвать ее отказаться от рокового шага? Ему вспомнился Иисус в Гефсиманском саду: должно быть, именно так, как она, смотрел Он на своих учеников, уже зная, что Ему уготована смерть.
***
В то утро, когда легендарный боевой корабль корсаров «Кадолин», ныне принадлежащий Дориа, под флагом покровителя Генуи святого Георгия отчалил из Фассоло под командованием Чевы Скорпиона с тремя пассажирами на борту, море было затянуто плотной пеленой тумана. Прощаясь, Андреа Дориа сдержал волнение, которое ранее заставило его пасть на колени. Вместо напутствия он сказал: «Для человека действия библиотека кажется излишней роскошью. Благодаря вам, принцесса, она обрела свою цену и смысл». У него возникло ощущение, что Кара-Кёз после прочтения «Введения» Вальдземюллера и изучения карты сама становится частью этого великого сочинения, что она покидает материальный мир, с его землей, водой и воздухом, и уходит в мир бумаги и чернил; что плавание через Великий океан приведет ее не на Эспаньолу в Новом Свете, а на страницы книги. Он был убежден, что больше никогда не встретится с нею ни в Старом, ни в Новом Свете, что Смерть уже соколом опустилась ей на плечо и пребудет там еще какое-то время, пока ей, Смерти, не наскучит путешествовать.
«Прощайте», — сказала Кара-Кёз, и растворилась в белом тумане. В положенное время Чева привел «Кадолин» обратно в Фассоло, но было видно, что радость жизни потеряна для него навсегда. Примерно через два года Дориа услышал об открытии Магелланом бурного пролива в южной оконечности Нового Света. До конца долгой жизни Андреа Генуи так и не достигли какие-либо вести о принцессе и месте ее пребывания. Однако спустя пятьдесят четыре года после того, как Кара-Кёз отплыла в Новый Свет, у ворот виллы Дориа появился молодой желтоволосый оборванец, назвавший себя ее сыном. К тому времени Андреа Дориа уже тринадцать лет как покоился в земле, а виллу занимал его внучатый племянник Джованни. Он носил титул герцога Мелфи и стал основателем влиятельного клана Дориа-Памфили-Ланди. Если Джованни когда-нибудь и слышал историю принцессы из рода Тимура и Темучина, то к тому времени он о ней благополучно забыл и велел прогнать бродягу. После этого молодой Никколо Антонино Веспуччи, названный так в память о двух близких друзьях отца, отправился, как говорится, мир посмотреть и себя показать. Он пускался в плавание иногда как член команды, иногда просто в качестве бесплатного пассажира, прячась в рундуке. Он научился говорить на множестве языков, а также приобрел другие — не всегда дозволенные — навыки, помогавшие ему находить средства к существованию. Главное же — он сумел скопить неисчислимое количество всевозможных историй: о том, например, как унес ноги от каннибалов Суматры, или о жемчужинах Брунея величиной с голубиное яйцо, или о своем бегстве от турок и путешествии зимой вверх по Волге до самой Москвы; о переправе на утлой лодчонке-дxoy через Красное море, об обычае полиандрии в одной из частей Нового Света, где женщине можно иметь семь мужей, а мужчине запрещено жениться на девственнице, и о паломничестве в Мекку под видом мусульманина, а еще о том, как они с великим поэтом Камоэнсом оказались жертвами кораблекрушения в устье реки Меконг и он спас для мира «Лузиады», сумев доплыть до берега, держа высоко над водой руку с зажатыми в пальцах листками стихов этой знаменитой поэмы.
О себе же самом людям, встреченным им во время скитаний, он говорил, что его собственная история не менее удивительна, чем все им рассказанное, однако она предназначена для ушей лишь одного человека на этой земле; что однажды он обязательно встретится с ним лицом к лицу и тогда получит все то, чего заслуживает по праву рождения. А еще говорил, что его хранит могущественное заклятие, сулящее благо всем, кто ему помогает, и несущее гибель его противникам.
— Все очень просто, о хранитель вселенной, — сказал он Акбару при свидании у Ануп-Талао. — Дело в том, что вследствие скачкообразной хронологической ситуации в Новом Свете, иначе говоря, благодаря переменчивой природе времени в той части земли, моя чародейка-мать сумела продлить себе молодость. Если бы она не потеряла надежду на возвращение, не утратила бы волю к жизни и не позволила бы смертельному недугу одолеть себя, чтобы хотя бы в смерти воссоединиться с родными и близкими, то, возможно, прожила бы еще лет триста. Когда она была уже при смерти, сокол влетел в окно ее спальни и уселся у изголовья. Перелет этой великолепной птицы из Старого Света в Новый явился последним явленным ею чудом, и когда он вылетел из окна, мы поняли, что он уносит ее душу В то время мне шел двадцатый год, но когда она спала, то скорее выглядела как моя старшая сестра, а не матушка. Правда, отец и Зеркальце старели как обычные люди. Ее чар уже не хватило ни на то, чтобы остановить для них время, ни на то, чтобы изменить географию той части Земли: срединный проход через материк так и не был открыт, и Новый Свет стал для нее западнёй. Поэтому она решила умереть.
Император молчал. Его лицо было непроницаемо. А воды Ануп-Талао продолжали волноваться. Наконец Акбар глухо произнес:
— И это всё? Ты хочешь, чтобы мы в конце концов поверили, что она научилась останавливать время?
— Только для своего тела. Лишь для себя, — ответил Могор.
— Да, это и вправду явилось бы великим даром, окажись такое возможным, — сухо сказал император и, поднявшись, направился во дворец.
***
Ночью Акбар сидел на самой верхней площадке Панч Махала и слушал темноту. Он не поверил в историю чужеземца. Вместо нее он решил придумать свою, более достоверную. Он же давно доказал, что способен претворять в жизнь собственные фантазии. Что ему стоит выхватить из мрака и вытащить на свет божий правду, как он ее себе представляет? Иноземца он не желал больше слушать и, как всегда, решил слушать себя самого. Он направил своего крылатого вестника Воображение за океан, и посланник вернулся к нему с ответом. Вот так-то: теперь эта история принадлежала ему одному, и никому другому.
Ровно через сутки Акбар снова призвал Веспуччи к Несравненному водоему, воды которого по-прежнему пребывали в смятении.
— Вы хорошо знаете верблюдов, господин Веспуччи? Известны ли вам их повадки? — спросил он, и голос его громом прокатился над взволнованной поверхностью водоема.
— Почему вы изволите об этом спрашивать, о владыка? — проговорил в недоумении Могор.
— Не смейте задавать нам вопросы! Мы желаем знать, доводилось ли вам в Новом Свете, среди всех этих грифонов и драконов, видеть верблюдов?
Могор отрицательно покачал головой, и, властным жестом призвав его к молчанию, Акбар продолжал, с каждой фразой повышая голос:
— Свобода связей верблюдов-самцов с самками преподает нам, людям, полезный урок того, что есть безнравственность. В их мире нет запретов. Родившийся верблюжонок чуть ли не сразу пытается совокупиться с матерью. Взрослый готов обрюхатить любую самку, будь то его мать, сестра, тетка, бабка или дочь. Эти животные не знают, что такое инцест. Но мы-то не верблюды, верно же? Против кровосмешения у людей издревле существовали табу, и для тех, кто нарушает эти запреты, предусмотрены суровые наказания. И это справедливо, с чем вы, надеемся, согласитесь.
Мужчина и женщина плывут в тумане и теряются в Новом Свете, где их не знает ни одна душа. Весь мир для них — они сами да еще служанка. Мужчина тоже слуга, его госпожа — сама Красота, а его путешествие именуется Любовью. Они поселяются в каком-то месте, название которого, как и их собственные имена, не имеет для них никакого значения. Проходят годы, и их надежды на возвращение угасают. Вокруг них кипит жизнь. К северу от них и к югу нецивилизованный мир постепенно отступает перед завоевателями. Победы чередуются с поражениями — то большими, то малыми, но медленно и неуклонно процесс колонизации движется вперед. Никто не задается вопросом, хорошо это или плохо. Вопрос этот неуместен и, следовательно, незаконен. Люди действуют во славу Его, да еще и золото роют. Но чем больше оборотов набирает жизнь вокруг, чем грандиознее победы и горше поражения, чем большей кровью мстит Старый Свет Новому, тем тише, незаметнее течет жизнь этих трех никому не интересных людей — женщины, ее мужчины и той, что служит обоим. День за днем, год за годом все более замкнутым становится их маленький мир. Затем свой удар наносит болезнь, и женщина умирает. Но после нее остается младенец. Девочка.
Теперь у мужчины есть только двое — служанка и ребенок — копия умершей. Они растят дитя вместе — мужчина и служанка. Чудо-ребенка назвали Анджеликой. Также он зовет и служанку. Девочка взрослеет, мужчина узнаёт в ней точную копию, еще одно Зеркальце, умершей. Старая служанка тоже видит это поразительное сходство, оно тревожит ее и возрождает в ее памяти прошлое. Она замечает и другое — жадные взгляды, которые бросает на девушку отец. О, как им одиноко в этом, еще не до конца сложившемся, мире, где старые слова утратили прежние значения и им можно придать иной смысл, тот, который тебе удобен. Это относится не только к словам, но и к деяниям. Здесь каждый начинает жизнь заново. Мужчина и служанка входят в молчаливый сговор. В былые времена они делили ложе втроем, и они горюют по ушедшей. А меж тем вместо той, что умерла, является ее новое воплощение и, естественно, заполняет пустоту, оставшуюся после первой.
Анджелика. Она — Анджелика. В их жизни наступает момент когда их отношения меняются. Меняется и язык общения. Они больше не пользуются такими словами, как «отец» или «мое дитя». Они словно в Эдеме до грехопадения — не ведают ни добра, ни зла. С мужчиной и служанкой юная Анджелика чувствует себя вполне довольной и счастливой, и то, что происходит между ними, кажется ей вполне естественным, она не видит в этом ничего дурного. Анджелика знает, что она принцесса и принадлежит к царственному дому Тимура и Темучина. Знает, что скоро найдут водный проход посреди суши и она вместе с любимым супругом возвратится в свои владения. А пока… Пока у них есть неприметное жилище, где они ведут неприметную жизнь под чужими именами, и общее ложе, где им бывает так сладко, всем троим — мужчине, их служанке и ей, Анджелике. Потом рождается ребенок, их общее дитя — мальчик, с желтыми, как у ее супруга, волосами.
Мужчина называет его в честь двух самых близких своих друзей. Когда-то они трое были неразлучны. У него такое чувство, что, дав мальчику их имена, он перенес через океан их самих. Через его сына они обрели второе рождение. Время летит, и молодая Анджелика ни с того ни с сего начинает чахнуть. Что-то неладное творится с ней. Она бредит и уже не знает, кто она. Перед смертью она говорит сыну, чтобы он непременно отыскал свою семью, помирился с нею и никогда, ни под каким предлогом — будь то любовь или жажда приключений — не смел ее покидать. Он — принц из рода Великих Моголов. Ему надлежит вернуть себя им и поведать обо всем. Тут в окно влетает сокол и уносит с собой ее душу, а юноша с желтыми волосами направляется в порт в поисках подходящего судна. Старик и служанка остаются одни. О них можно забыть. Они свою миссию выполнили.
— Все было не так, — сказал Могор. — Моя мать Кара-Кёз — сестра вашего деда. Она была чародейкой, она умела останавливать время.
— Неправда, — решительно проговорил Акбар. — Этого она не умела.
***
В том же году, сообразно расчетам астрологов, в пятнадцатый день месяца исфандар по новому, солнечному, календарю Акбара и тринадцатого февраля по европейскому, состоялось бракосочетание племянницы Мириам уз-Замани, принцессы Ман-баи, и ее давнего возлюбленного принца Селима. Церемония проходила в родном городе принцессы, в крепости Амбер, в присутствии Его Величества падишаха Акбара. В брачную ночь, после обычной процедуры нанесения возбуждающих желание мазей и массажа детородного органа своего, теперь уже законного, супруга, но прежде чем допустить его до себя, Ман-баи изволила поставить ему два условия. «Во-первых, — сказала она, — если посмеешь хоть раз посетить эту шлюху Скелетину, то приготовься на ночь упаковывать свой член в железный колчан, потому что моя месть может настигнуть тебя в любое время. И второе: немедля займись этим желтоволосым чужаком, сифилитиком, который спит со Скелетиной, потому что, пока он в Сикри, с твоего папаши станется отдать ему то, что по праву принадлежит тебе».
После двух бесед возле водоема император отказался от мысли сделать Никколо Веспуччи фарзандом, то есть возвести в ранг почетного сына. Твердо убежденный в правильности своей версии, хотя и несколько этим раздосадованный, Акбар пришел к выводу, что отпрыск подобного безнравственного союза не может стать членом царского семейства. Несмотря на очевидную невиновность в этом деянии самого Веспуччи, невзирая на его явную неосведомленность о своем происхождении, он, при всех своих достоинствах и талантах, не подходил на роль фарзанда, ибо слишком взрывоопасным было само это слово — инцест. Разумеется, для такого человека, как он, занятие в Сикри всегда найдется — император уже отдал соответствующие распоряжения на этот счет, — однако дружбе с ним придется положить конец. Как бы в подтверждение мудрости подобных решений воды Ануп-Талао наконец успокоились. Умар Айяр известил Никколо Веспуччи, что ему разрешается остаться в Сикри, но строго запрещено именовать себя Могором дель Аморе. Ему следует учесть также, что доступ к особе императора для него теперь закрыт. «С сегодняшнего дня, — объявил Айяр, — ты переходишь в разряд простых людей».
Мстительность особ царских кровей не знает границ. Стремительное падение Веспуччи ничуть не удовлетворило Ман-баи. «Коль император в мгновение ока сменил милость на гнев, — заявила она, — то с такою же быстротой может случиться и обратное». Она упрямо повторяла, что, покуда в Сикри этот человек, положение Селима как наследника трона остается шатким. Однако, к великой ее досаде, принц отказался добивать своего впавшего в немилость соперника. Меж тем Веспуччи отклонил все предложенные ему официальные должности. Он поселился в Доме Сканды и посвятил все свое время устройству развлечений для гостей. Ман-баи была вне себя. «Ты, не поперхнувшись, уничтожил такого могущественного человека, как Абул-Фазл, так что же тебя удерживает от того, чтобы покончить раз и навсегда с проходимцем?» — презрительно бросила она. Однако Селим побоялся отцовского гнева и удержался от искушения. Когда же Ман-баи родила ему сына, которого назвали Хусро, это все изменило. «Теперь ты в ответе не только перед собой, но и перед наследником», — сказала Ман-баи, и на сей раз Селиму крыть было нечем.
И тут умер Тансен. Умолкла музыка жизни. Император велел отвезти тело друга на родину, в Гвалиор. Его похоронили рядом с гробницей его учителя, шейха Мухаммеда Гхауса. Акбар возвращался в Сикри мрачнее тучи. Яркие огни, озарявшие его царствование, гасли один за другим. Он думал о том, что, возможно, смерть Тансена — это наказание, ниспосланное ему за несправедливость по отношению к Могору. Человек не может отвечать за поступки своих родителей. К тому же Веспуччи доказал свою преданность ему тем, что после всего не уехал, а остался. Он не бродяга, ищущий, где посытнее. Он решил, что его место здесь, в Сикри. После его выдворения из дворца прошло два года, и, может, пришла пора его вернуть. Процессия миновала Слоновью башню и двигалась вверх по холму, приближаясь к городу дворцов, когда Акбар принял окончательное решение. Он без промедления направил гонца в Дом Сканды с повелением для иноземца рано поутру прибыть в Шахматный дворик.
Именно на такой случай у Ман-баи имелась в городе своя сеть информаторов, и уже через час после прибытия гонца в Дом Сканды супруге принца донесли о «перемене ветра». Она тотчас отправилась на половину мужа и принялась бранить его, словно мать нашкодившего мальчишку. Ее заключительные слова были: «Сегодня ночью прояви себя, наконец, как мужчина».
Поистине мстительность владык не знает границ.
В полночь император сидел один на самой верхней террасе Панч-Махала и вспоминал тот знаменитый вечер, когда Тансен исполнил рагу двипака в Доме Сканды и от его пения вспыхнули не только все светильники, но и одежда певца. Как раз в этот момент он увидел, как далеко внизу, у самого берега озера, внезапно расцвел цветок яркого пламени, и после недолгого замешательства понял, что горит какой-то дом. Когда Акбару сообщили, что сгорел дотла Дом Сканды, его на какой-то миг объял страх: уж не его ли пламенный взор стал причиной этого пожара?! От мысли, что Веспуччи, должно быть, погиб, у него сжалось сердце. Однако при осмотре дымившихся руин тело чужеземца найдено не было. Не обнаружили также останков Скелетины и Матраски. Более того, вскоре выяснилось, что все женщины и их клиенты успели покинуть дом целые и невредимые. Очевидно, госпожа Ман-баи была не единственной, у кого в городе имелись осведомители, — Скелетина прекрасно знала, с кем имеет дело.
Получив известие об исчезновении Веспуччи, о его таинственной дематериализации в пылающем доме — после чего многие горожане громко заговорили о колдовстве, — император понял: сбываются его самые мрачные опасения. «Теперь мы постараемся выяснить до конца, есть ли реальные основания у всех этих разговоров о черной магии и проклятиях», — заявил он.
Наутро после пожара на дальней оконечности озера было обнаружено полузатопленное судно. Это был грузовой корабль «Гунджаиш». В днище его зияла дыра, второпях прорубленная топором. Никколо Веспуччи исчез, прихватив с собой Скелетину и Матраску, но исчез не посредством колдовства, а с помощью обыкновенного плавучего средства. Как раз в это время из Кашмира доставили очередную партию льда, для чего пришлось использовать не предназначенный для перевозки грузов роскошный «Асаиш», и даже маленький быстроходный «Фармаиш» был загружен глыбами льда до самой ватерлинии.
Акбар подумал, что Веспуччи решил наказать их отсутствием воды. «Он оставил нас и хотел, чтобы мы изнывали от жажды его увидеть», — сказал он себе. Когда по настоянию Ман-баи Селим явился к отцу и обвинил всю троицу в намеренном поджоге, Акбар сразу догадался, что это его рук дело, но промолчал. Что сделано, то сделано. Он отдал приказ не чинить беглецам никаких препятствий — пускай идут, куда захотят. Он решил не преследовать их за потопление судна. Мысленно он пожелал удачи всем троим — чужестранцу в плаще из разноцветных ромбов, тонкой, как нож, Скелетине и похожей на мяч Матраске. Если справедливость существует, то где-нибудь в мире отыщется спокойное место даже для таких странных людей, как эти трое. История Веспуччи завершена. Он шагнул на пустой лист, который обычно оставляют в конце, после последней страницы; ушел за грань освещенного пространства и вступил в безвестность, в мир неумерших, тех, чья жизнь кончается прежде, чем они перестают дышать. Император, стоя у озера, пожелал Могору дель Аморе спокойного существования вне жизни, тихого ее конца. И отвернулся.
Ман-баи была безмерно раздражена подобным исходом, она жаждала крови. «Пошли людей, вели им убить всех троих!» — вопила она, но Селим велел ей замолчать. В первый раз за всю никчемную жизнь в его характере проявились те качества, которые позже позволили ему сделаться блестящим правителем. События последних дней стали для него серьезным потрясением. Они произвели переворот в его сознании и превратили его из капризного, обидчивого юнца в цивилизованного, мудрого государя. «Я покончил с убийствами, — сурово сказал он. — Отныне я буду считать сохранение и поддержание жизни более важным деянием, чем уничтожение ее. Больше никогда не требуй от меня ничего подобного».
Однако угрызения совести уже ничего не смогли изменить. Фатехпур-Сикри был обречен. На следующее утро императора разбудили возбужденные, испуганные голоса. Когда его доставили вниз, к подножию холма, то сквозь шум водяных колес до него донеслись еще более громкие крики обитателей караван-сарая, и он увидел, что с озером творится что-то неладное: прямо у него на глазах оно медленно отступало от берегов. Император послал за главным строителем и его мастерами, но они не могли понять, что происходит. Люди кричали, что озеро, то самое озеро, которое когда-то на закате дня странник принял за огромную чашу с расплавленным золотом, решило их покинуть. Без озера доставка льда, а следовательно, и чистой воды во дворец невозможна. Без озера простым людям — тем, кому не по карману лед, — станет нечем утолять жажду, не в чем мыться, не с чем готовить пищу. Их дети не выживут… С каждой минутой солнце взбиралось все выше, и зной нарастал. Без озера город не что иное, как спаленная солнцем, сморщенная ореховая скорлупа. Вода продолжала уходить. Смерть озера означала гибель Сикри.
Без воды мы — ничто. Даже император, если его лишить воды, станет прахом. Истинная и единственная госпожа наша — это вода, и все мы — рабы ее.
Акбар отдал приказ: «Всем покинуть город».
***
До конца жизни император был убежден, что таинственное исчезновение озера у Фатехпур-Сикри явилось делом рук чужеземца, которого он незаслуженно обидел и спохватился, когда было уже слишком поздно. Против пламени императорского гнева Могор использовал воду — и победил. Правда, нанесенный Акбару удар не был смертельным. Моголы были кочевниками прежде, станут ими на какое-то время и теперь. Уже сейчас две с половиной тысячи мастеров по установке временного жилья — целая армия — были наготове; их слоны и верблюды тотчас же могли двинуться туда, куда повелит император, и разбить шатры там, где ему захочется отдохнуть. Его империя слишком обширна, его сокровища слишком велики для того, чтобы один удар мог нанести ему непоправимый ущерб. Рядом, в Агре, была крепость и много дворцов, в Лахоре — тоже. Он покинет Сикри, но оставит свой любимый, покинутый водой город из камня и дымного марева одиноко стоять век за веком как напоминание, как символ быстротечности всего сущего и внезапных поворотов судьбы, от которых не может себя уберечь ни один человек, даже сам император. Но он выдержит. Собственно, быть правителем и значит уметь приспосабливаться к обстоятельствам, уметь меняться вместе с ними. А поскольку правитель по своей человеческой сути ничем не отличается от любого из подданных своих, только более совершенный, волей Всевышнего вознесенный над себе подобными, то способность менять себя — непременное условие существования человека вообще. Двор, вся знать, все, кто служил ему, покинут этот город вместе с ним, но в последнем караване, который выйдет отсюда, не будет места для простых землепашцев. Их, как всегда, бросят на произвол судьбы. Они разбредутся, они затеряются на просторах Хиндустана. О них некому позаботиться, кроме них самих.
И тем не менее они не восстают против нас, думал Акбар. Они мирятся со своей горькой долей. Как это возможно? Отчего они такие? Они понимают, что мы их бросаем, и продолжают выполнять наши приказы — непостижимо!
На приготовления к великому переходу ушло два дня. На это время воды хватило, но к исходу второго дня озеро ушло совсем, и на месте, где еще недавно было полно чистой влаги, поблескивала на солнце лишь жидкая грязь. Еще два дня — и даже эти следы исчезнут. Останется только иссохшая, растрескавшаяся глинистая поверхность. Наутро третьего дня процессия во главе с царским семейством и приближенными двинулась по дороге к Агре. Акбар, держась очень прямо, ехал верхом, его женщины — в изукрашенных паланкинах. За членами семьи следовали знатные люди, дальше — слуги и их домочадцы; замыкали процессию запряженные буйволами повозки, на которые погрузили весь свой скарб мастера и ремесленники. Среди них были мясники, лекари, каменщики — и проститутки. Для них место всегда находилось. Ремесло можно было переместить, но землю — никак. Словно веревками привязанные к своей высыхающей земле, земледельцы глядели вслед уходящему каравану, а потом, очевидно преисполненные решимости урвать хоть одну ночь счастья перед тем, как провести оставшуюся жизнь в голоде и нищете, толпы брошенных на произвол судьбы людей стали взбираться на холм. Сегодня единственный раз в жизни они вдоволь потешат себя, они будут играть живыми фигурами в шахматы и будут взбираться на каменное дерево-трон. Сегодня ночью любой из них сможет подняться на верхнюю террасу Панч-Махала и, вообразив себя падишахом, любоваться своими владениями. Сегодня, если хочешь, можешь провести ночь в покоях императора. А завтра… Завтра нужно будет попытаться найти способ не умереть.
***
Лишь один из членов царской семьи так и не покинул Сикри. После пожара в Доме Сканды госпожа Ман-баи, видимо, повредилась рассудком: сначала она металась и вопила, а затем, после того как принц Селим прикрикнул на нее, впала в глубокую тоску, внезапно утратив дар речи. Вместе с Сикри ушла из жизни и она. Возможно, виня себя за гибель столицы, она в предотъездной суматохе улучила момент, когда рядом не было никого из служанок, и проглотила опиум. Последним, что совершил Селим, перед тем как присоединиться к покидавшему Сикри каравану, было захоронение любимой жены. Так окончилась история долгой вражды двух женщин — сиятельной Ман-баи и Мохини-Скелетины.
Когда Акбар проезжал мимо кратера, где совсем недавно плескались живительные воды озера, он вдруг понял смысл преследовавшего его проклятия. Оно не имеет отношения к настоящему. Пока что он непобедим и, если пожелает, может возвести еще целый десяток Сикри. Проклято его будущее. Едва он умрет, все, к чему он стремился, его взгляды на жизнь, его начинания и планы — все испарится, как вода. Будущее не сложится так, как он надеялся, оно станет чуждым и враждебным пространством, где людям предстоит заботиться лишь о том, как бы выжить, и сосед станет ненавидеть соседа. Они будут крушить и топтать святые места, начнут в пылу новых битв — каждый за своего бога — снова истреблять друг друга, то есть совершать то, с чем он надеялся покончить раз и навсегда. Жестокость, а не цивилизованность станет управлять миром.
«Если ты хотел таким путем наказать меня, Могор дель Аморе, — мысленно обратился Акбар к исчезнувшему чужеземцу, — то ты выбрал для себя неверное прозвище, ибо в мире будущего не останется места для любви».
Ночью к нему в шатер явилась скрытая принцесса Кара-Кёз во всем блеске своей былой красоты. Не то существо в мужском наряде, надетом при бегстве из Флоренции, но девушка в расцвете юности, создание, перед чьими чарами не устояли ни шах персидский Исмаил, ни янычар из Флоренции — обладатель заговоренной сабли Турок Аргалья. В ночь ухода Акбара из Фатехпур-Сикри она впервые разомкнула свои уста.
— Ты ошибся в одном, — молвила она.
Дело в том, что у Кара-Кёз не могло быть детей. Она была возлюбленной шаха и блистательного воина, но ни от одного, ни от другого не понесла. В Новом Свете не она родила девочку.
— Тогда кто же был матерью младенца? — изумленно спросил император. Огоньки, отражаясь от украшенных зеркальцами стен шатра, плясали у него в глазах.
— Со мной было мое Зеркальце, — ответила принцесса. — Мы похожи как две капли воды, она была моим эхом. Мы делили с ней всё, включая мужчин. Но ей было дано совершить то, чего не смогла я, — родить ребенка. Мне довелось быть принцессой, а ей посчастливилось познать материнство. Во всем остальном, — сказала принцесса, — воображение тебя не обмануло. Дочь Зеркальца оказалась точной копией матери, а следовательно, и меня самой. И было две смерти. Первой умерла та, которую ты вернул обратно, она сейчас перед тобою. После того как ее не стало, служанка внушила девочке мысль, будто она — дочь принцессы. А дальше — да, сбой во взаимоотношениях поколений; да, исчезновение таких понятий, как «отец» и «дочь», и возникновение других, кощунственно заменивших прежние. Отец назвался ее мужем. Так было совершено противное человеческой природе. Рожденная во грехе, она умерла, так и не зная, кто она. Анджелика — так ее звали. Перед смертью она велела своему сыну отыскать тебя и предъявить права на родство. Виновники преступления стояли рядом с ним у смертного одра, но промолчали. Теперь они оба предстали перед Всевышним, которому все открыто.
— Итак, Никколо Веспуччи, веривший, что он сын принцессы, оказался внуком рабыни. И он, и его мать не ведали про обман. Они стали его жертвами, — произнес Акбар и погрузился в тяжелое раздумье.
Он думал о совершенной им несправедливости. Проклятие невиновного перешло на виноватого. Он понурил голову. Скрытая от всех принцесса Кара-Кёз, Черноглазка, села у его ног и нежно коснулась его руки. Ночь кончалась. Занимался новый день. Прошлое утратило для него всякое значение. Осталось лишь настоящее — и ее глаза. В их завораживающем свете сместились, сдвинулись и слились воедино поколения. Он не имеет права к ней прикасаться. Или имеет? Как может быть противно природе то, что он чувствует? Кто посмеет запретить что-либо императору? Он сам себе закон, он — воплощение закона, и сердце его чисто и безгрешно. Он вернул ее из царства мертвых, он подарил ей жизнь, он дал ей право на выбор, и она выбрала его. На волнах текучего времени ее, несомую стремительной рекою жизни, прибило к его стопам, словно к ступеням гхата. Она явилась с тем, чтобы завладеть его сердцем, как владела им дотоле другая, тоже сотворенная его не признающей границ дивной фантазией, его кхаялом. Что, если она наскучит ему? Нет, этого не произойдет никогда. И все-таки… Можно ли от нее отказаться, или в любом случае решать будет она сама?
— Вот видишь, — сказала она, — я здесь. Ты дозволил мне возвратиться, и я наконец вернулась. Теперь, о хранитель вселенной, я принадлежу тебе одному.
«О да, любовь моя, — подумал Акбар. — О да, покуда ты не решишь иначе».
