Когда я добираюсь до «Гленнз-дайнер», на полчаса опоздав на встречу с матерью, ее «Киа» стоит прямо перед входом. Очко в пользу ее новой улучшенной версии, думаю я. Я бы ни капли не удивился, если бы она вообще не появилась. Мне самому приходило в голову так сделать, и не раз. Но притворяться, что ее вообще нет на свете, уже не получалось так хорошо, как раньше.

Я паркую байк за несколько мест от ее машины, ощущая первые капли дождя на плечах, и вхожу в ресторан. Хостес смотрит на меня вежливо, но вопросительно.

– Меня тут должны ждать. Маколи, – говорю я.

Она кивает и показывает на угловую кабинку:

– Вон туда.

Видно, что мать уже давно тут сидит. Стакан с газировкой почти пуст, бумажная обертка соломинки разорвана в клочья. Я сажусь напротив нее, беру меню и просматриваю его, тщательно избегая ее взгляда.

– Ты заказала?

– Нет, что ты, я тебя ждала. – Я чувствую, как она хочет, чтобы я на нее посмотрел. Не надо было мне приезжать. – Хочешь гамбургер, Натаниэль? Ты когда-то любил гамбургеры у Гленна.

Любил и сейчас люблю, но закажу что-нибудь другое.

– Меня так больше не зовут. – Я захлопываю меню и смотрю на серую морось, покрывающую окно. – Я Нейт.

– Нейт, – повторяет она.

Странно звучит мое имя, произнесенное ею. Как слово, повторяемое снова и снова, пока не потеряет смысл.

К нам подходит официантка, и я заказываю колу и клаб-сэндвич, который не хочу. В кармане гудит мой одноразовый телефон, я вытаскиваю его и читаю сообщение от Бронвин: Надеюсь, все о’кей.

Меня обдает ощущением тепла, но я убираю телефон, не ответив. Мне не найти слов, чтобы объяснить Бронвин, как это – обедать с привидением.

– Нейт… – Мать прокашливается, назвав меня по имени. Все равно звучит как-то не так. – Как… как у тебя в школе? Тебе по-прежнему нравится естествознание?

О господи. Естествознание. В самом начале старшей школы я попал в коррекционный класс, но откуда бы ей знать? Сообщения об оценках приходили на дом, я подделывал подпись отца, и они отправлялись обратно.

– Ты можешь за все это заплатить? – спрашиваю я, показывая на стол. Как злобный идиот, каким стал пять минут назад. – Потому что я – нет. Так что если ты этого ждешь, скажи, пока еще не принесли.

Лицо у нее гаснет, и я чувствую бессмысленное торжество.

– Ната… Нейт, я бы никогда… ну, да. Почему ты должен мне верить? – Она вынимает бумажник и кладет на стол пару двадцаток, а я чувствую себя последним гадом, пока не вспоминаю о счетах, которые кидал в мусор, не оплачивая. Теперь, когда я ничего не зарабатываю, пенсии отца по инвалидности едва хватает на ипотеку, коммуналку и его алкоголь.

– А откуда у тебя деньги, если ты несколько месяцев провела на реабилитации?

Официантка приносит мне стакан колы, и мать ждет, пока она отойдет. Потом отвечает:

– Один врач в Пайн-Вэлли – реабилитация как раз в этом городе – связал меня с компанией, занимающейся переводом медицинской информации из устного вида в письменный. Я могу делать эту работу где угодно, и она постоянная. – Она гладит меня по руке, я отстраняюсь. – Я могу сейчас помочь тебе и твоему отцу, Нейт. Я это сделаю. И хотела спросить тебя: у тебя есть адвокат? В этом следствии, которое сейчас ведется? Мы могли бы организовать.

Я умудряюсь не засмеяться. Сколько бы она там ни зарабатывала, на адвоката этого и близко не хватит.

– У меня все в порядке.

Она продолжает попытки: спрашивает о школе, о Саймоне, об испытательном сроке, об отце. И я почти начинаю включаться, потому что она не такая, какой я ее помню. Спокойнее, ровнее. Но тут она спрашивает:

– А как все это переживает Бронвин?

Ну нет. Каждый раз, вспоминая о Бронвин, я будто опять оказываюсь на диване в ее медиакомнате: сердце стучит, кровь шумит в ушах, кожу покалывает. И превращать то единственное хорошее, что возникло у меня из этого хаоса, еще в один пункт неловкого разговора с матерью я не согласен. Но тогда у нас мало тем для разговора. К счастью, приносят еду, и можно перестать притворяться, что последних трех лет просто не было. Пусть даже у сэндвича вкус никакой, будто он из пыли слеплен, – все лучше, чем такая беседа.

Мать намека не понимает. Она все вспоминает Орегон, своих врачей и «Следствие ведет Мигель Пауэрс», пока наконец у меня не возникает ощущение, что сейчас я задохнусь. Я оттягиваю воротник футболки, будто это поможет мне дышать, но не помогает. Я не могу сидеть здесь, слушать ее обещания и надеяться, что все получится. Что она останется трезвой, останется работающей, останется в своем уме. Просто останется.

– Мне пора, – резко говорю я, бросая на тарелку наполовину недоеденный сэндвич. Встаю, стукнувшись коленом о край стола, да так больно, что морщусь, и иду к выходу, не оглядываясь. Я знаю, что она не пойдет за мной. Не ее модель поведения.

На улице я сперва теряюсь, потому что не вижу своего байка. Он втиснут между двумя здоровенными «Рендж-роверами», которых раньше не было. Я направляюсь к нему, но тут передо мной возникает человек, слишком хорошо одетый для «Гленнз-дайнер» и с ослепительной улыбкой. Я сразу понимаю, кто это, но смотрю сквозь него, будто не узнал.

– Нейт Маколи? Мигель Пауэрс. Вас непросто найти, вы это знаете? Рад возможности познакомиться. Мы работаем над передачей о следствии по делу Саймона Келлехера, и я был бы очень рад вашему участию. Не зайти ли нам выпить по чашечке кофе и поговорить пару минут?

Я залезаю в седло и застегиваю шлем, будто не слыша его. Хочу сдать назад, но мне преграждают путь двое, похожие на продюсеров.

– Не скажете ли вы вашим людям, чтобы они меня пропустили?

Он продолжает широко улыбаться.

– Я вам не враг, Нейт. В таких делах очень важен суд общественного мнения. Как насчет того, чтобы он был на вашей стороне?

На парковке появляется моя мать, и у нее отвисает челюсть, когда она видит, кто стоит рядом со мной. Я медленно сдаю назад, пока стоящие на моем пути не отходят, освобождая мне дорогу. Если она хочет мне помочь, может с ним поговорить.