9

Шон уезжает в среду. Для кого угодно это самая обыкновенная среда – но только не для меня. Мы неловко попрощались, сказали друг другу: увидимся в августе, не делай глупостей, которых не буду делать я, ха-ха, – он пытается меня поцеловать, но я уворачиваюсь, и мы сталкиваемся носами, не соединив губ.

Никки стоит в гостиной, надувает и сдувает щеки, издавая звуки, которые должны изображать взрыв; потом он подключает руки и делает вид, что бросает гранаты. Шон говорит:

– Да ладно тебе, чувак, ну чего ты. Увидимся на следующей неделе в Пало-Альто. У нас классный офис. Можешь прыгать на тарзанке с одного этажа на другой. Тебе там понравится.

– Звучит клево, – отвечает Никки, уходит в комнату для гостей и запирается там.

– В комнате отдыха можно играть в «Пакман» и «Донки-конг»! – кричит Шон ему вслед. Потом чешет в затылке и говорит: – Блин, как будто ему оно надо.

– Еще одна жертва развода, – замечаю я сухо.

– Мы не разводимся, Уилла. А Никки жалко: – Он умолкает, и я думаю: может быть, он изменит свое решение, может быть, останется ради Никки и потом поймет, что ему нужна я? Надо было сказать это, надо было закричать: пожалуйста, не уходи! – но снова сказываются старые убеждения: зачем бороться, если все случится так, как должно случиться? Ненавидя себя за безвольность, я говорю:

– Никки тебя за такое разлюбит.

Шон смотрит так, будто я уколола его в самое сердце, – в общем-то я так и хотела.

– Я сделал для него все возможное.

Это правда; мы тогда не были знакомы, но я знаю, что Шон переехал к Аманде сразу после гибели Кайла. Он был с ней в родильной палате, он впервые повел Никки в детский сад, он ездил на все его матчи Малой лиги.

– И все-таки он тебя разлюбит, – знаю, так нечестно, но мне проще говорить о чувствах Никки, чем о своих.

– Тогда это мои проблемы, – сдержанно отвечает он, запирая сердце на замок.

Я открываю Шону дверь: пусть уходит, прежде чем он – или вселенная – причинят мне еще большую боль.

– Удачно долететь, – как будто кто-то может предсказать, удачно ли он долетит, а если нет, как будто кто-то может помочь. Тот рейс, когда наверняка все сказали своим вторым половинкам: удачно долететь, мягкой посадки, будь осторожен. Словно эти слова на что-то повлияли.

Шон выкатывает чемодан на колесиках за дверь и говорит:

– Постараюсь.

Не желая иной судьбы.

Двое старших детей Райны лето проводят в дневном лагере, а двое младших, однояйцевые близнецы Бобби и Грейсон, находятся под присмотром суперняни Глории. Все, кто знаком с этой парочкой, знают их как «близнецов», и Райна порой волнуется (когда у нее есть время волноваться о таких вещах), что они не смогут раскрыть в себе индивидуальность. На расстоянии и даже вблизи, честное слово, различить их невозможно: озорные, белобрысые, с россыпью веснушек на щеках, абсолютно одинакового роста, абсолютно одинакового телосложения… кажется, будто подсознание вас разыгрывает. Как будто у вас в глазах двоится – так оно и есть, но не в прямом смысле, а просто возникает такая иллюзия. Райна считает нужным по-разному их одевать, так что, когда я путаюсь, я вспоминаю, что Бобби носит яркие футболки, а Грей предпочитает сдержанную элегантность. К тому же Бобби четыре месяца назад свалился с гимнастического снаряда и выбил верхний зуб справа, так что, когда он улыбается, приходит момент истины – значит, это Бобби.

Однояйцевые близнецы меня пугают – не только потому что выглядят странно, но и потому, что являются наглядным подтверждением одной из теорий отца. Если бы яйцеклетка Райны не разделилась, на свет появился бы только один из них. Не было бы этой путаницы, не было бы и близнеца, который может читать мысли брата, знать, чего хочет брат, когда он еще сам того не знает. Был бы только один. Бобби. Или Грей. Кто бы это был?

Сегодня в метро Бобби безо всяких на то оснований взял да и заехал Грею по физиономии. Полагаю, Грей его раздражает самим своим присутствием. Грей пронзительно визжит, его бледные щеки становятся ярко-розовыми, а Бобби ухмыляется мне беззубой улыбкой, словно я на его стороне. Будто он хочет мне сказать: ну что, сучки, выкусите! Это я, Близнец-Который-Выжил.

Хотя Никки на восемь лет старше близнецов, это он предложил пригласить их на выставку «Наше тело» на Саус-Вест-стрит. Я дважды уточнила, точно ли он хочет провести целый день с двумя потными четырехлетками, потому что, честно говоря, лично я была совсем не уверена, что хочу провести целый день с двумя потными четырехлетками, но он посмотрел на меня так, будто у меня три головы, и сказал:

– Конечно хочу. Они же классные. Вы что, не любите детей?

Я не знала, что на это ответить: откуда, черт возьми, мне знать, люблю я детей или нет? Я себя-то почти не люблю. А теперь, когда я вынуждена проводить все больше времени с Никки, потому что мой супруг предпочел прыгать по офису на тарзанке, а не хранить верность клятве «пока смерть не разлучит нас», я не могу ручаться и в неугасающей любви к подросткам. Переходный возраст сильно повлиял на потовые железы Никки, и к тому же, будучи жертвой теракта, он слишком уж интересуется темой смерти. Поэтому мы и решили отправиться на выставку «Наше тело».

– Ну просто спросите, хотят они или нет, – упрашивает он.

– Не уверена, что эта выставка подходит для четырехлетних.

– Все умирают, тетя Уилла, – отвечает он. – Факт есть факт. Даже четырехлетние дети должны это понимать.

Я хочу возразить, но слишком устала, чтобы спорить, поэтому пишу Райне сообщение. Она немедленно отвечает:

Так что мы сидим в метро. Грей наконец перестает плакать, и печальное выражение его лица сменяется свирепым. Уставившись на запачканный пол, он кусает губу и раздувает ноздри.

– Он сегодня грустный, потому что утром умерла его рыбка, – Глория целует мальчика в макушку.

– Фрэнк умер, – безразлично подтверждает Бобби.

– Все умирают, – говорит Никки и поворачивается ко мне. – Я же говорил.

– Мы проснулись, а он кверху брюхом плавает, – объясняет Бобби; его тоненький голосок звенит на весь вагон. Он произносит «плавает» как «пвавает», и в глубине души мне в эту минуту хочется, чтобы он был моим ребенком. Райна говорит, что это и есть материнство – множество неповторимых моментов, из которых складывается огромная любовь, и множество моментов неверия, непонимания и трудностей, связанных воедино.

– Это очень грустно. Тебе грустно? – Я склоняюсь к нему.

Бобби пожимает плечами. Грей молчит; его ноздри по-прежнему раздуваются, губы поджаты. Я вижу – он затаил обиду, совсем как его дедушка на Пенджаба Шарма.

– Грей, ответь тете Уилле, – говорит Глория.

– Все хорошо, он может не отвечать. Я поняла, – я выпрямляюсь. Вагон трясется, и все инстинктивно (не верьте инстинктам!) хватаются кто за поручень, кто за плечо соседа. Грей тянется к Глории. Потом смотрит на меня:

– Фрэнк не умер, его Бобби убил.

– Неправда! – вопит Бобби.

– Правда! – вопит в ответ Грей, сжимая крошечный кулачок, весь бурля от гнева.

– Неправда!

Прежде чем Глория успевает остановить Грея, его рука взмывает в воздух, явно целясь в оставшийся верхний зуб Бобби. Но тут вмешивается судьба – или же это машинист слишком резко нажимает на тормоза, – и мы все падаем, кто куда. Бобби утыкается в колени Глории, а Грея, бедного Грея отбрасывает назад, и он приземляется на попу.

Кто знает, почему все сложилось именно так, почему Фрэнк умер, Бобби торжествует, а несчастный маленький Грей сидит на грязном полу вагона метро, где всевозможные бактерии могут напасть на него, пока мы разговариваем?

Я смотрю на его несчастное личико и протягиваю мальчику руку, помогая подняться.

– Все хорошо, – говорит он, хотя его выдают полные слез глаза и дрожащий подбородок.

– У меня тоже, – отвечаю я, хотя мое настроение тоже многое выдает.

Ванесса встречает нас у входа, жизнерадостная как никогда – по-моему, это неуважение к текущим событиям моей жизни, не говоря уже о мертвых телах на экране, которые мы собираемся рассматривать.

– У меня идея, – говорит она мне, когда мы заканчиваем разглядывать мышечную ткань какого-то бедолаги. – Очень классная идея.

– Как вам кажется, – говорю я, не обращая внимания на Ванессу, – знал ли этот человек, что, когда он умрет, его органы покажут тысячам посетителей? Как вы думаете, хотел ли он этого?

– Откуда ему знать, – отвечает Никки. – Он же мертвый.

– Ну ты и пессимист, – удивляется Ванесса. – Ты всегда такой?

– Мама говорит, всему виной переходный возраст, – Никки пожимает плечами. – Но, думаю, все дело в теракте, – и он переходит к следующему слайду.

– Офигеть, – говорит Ванесса.

– Ты мне будешь рассказывать? Во всяком случае, у него есть причины, – говорю я. Этот ребенок занимает все больше места в моей жизни.

Мы проходим мимо таблички с надписью «История анатомии», и Бобби мчится к следующему телу.

– Писька! – вопит он и начинает хохотать как ненормальный. Грей встает на цыпочки и показывает на соседнее тело.

– Сиськи! – и хохочет вслед за Бобби.

– Мальчики! – строго говорит Глория. Какая-то женщина, повернувшись к ней, замечает:

– Мальчики есть мальчики. Так было и так будет.

Глория кивает и улыбается, потому что понимает – это правда. Интерес к писькам и сиськам – еще не конец света. Достаточно посмотреть на Никки, чтобы понять, что же такое конец света. Глория слегка подталкивает близнецов в сторону от стекла, и они радостно бегут рядом с ней по коридору вслед за разочарованным Никки.

Я смотрю на них с надеждой. Оставайтесь четырехлетними, думаю я. Не становитесь двенадцатилетними. Подумав еще немного, я добавляю к этому – и тридцатидвухлетними тоже. Дальше жизнь становится еще сложнее.

– Прежде чем мы перейдем к моим грандиозным планам, – заявляет Ванесса, – я хочу поговорить о Шоне. Ты с самой среды уклоняешься от разговора.

– Я не уклоняюсь. Мне просто нечего сказать. Перерыв. Пауза. Он в Пало-Альто, а я здесь. О чем здесь говорить?

– О многом. О нем, например.

– Если ты мне скажешь, что он засранец, это не поможет. К тому же Шон никогда не был засранцем – вплоть до этого момента. Я его люблю, и ты это знаешь.

– Прости, Уилла, но он действительно настоящий засранец.

Мы плетемся за детьми, которые унеслись уже довольно далеко, но то и дело останавливаемся и смотрим, смотрим на куски плоти, на все те части человеческого тела, которые есть внутри каждого из нас, но все равно кажутся чужеродными. Почки. Печень. Поджелудочная железа. Легкие. Неужели все это есть и у меня?

– Хорошо, – продолжает Ванесса, – давай не будем говорить о Шоне. Давай поговорим о тебе, – она хватает меня за локоть, вынуждая сбавить скорость.

– Со мной все в порядке. Что должно случиться, то и случится.

– Уилла, но это же глупо!

– А что я должна сказать? Что мое сердце разбито? И что толку от разбитого сердца? Все образуется само собой. Я верю – в августе все само собой образуется.

– Это еще не показатель, что твое сердце не разбито, – замечает Ванесса. – И потом, сама-то ты чего хочешь? Дождаться, пока наступит август и все само собой образуется?

– Конечно. Именно этого я и хочу.

– Он просто взял и порвал с тобой безо всяких церемоний!

– Я знаю.

– Тогда зачем убеждать себя, что хочешь именно этого?

Я опускаю голову.

– Не знаю. Не знаю, что сказать.

– Почему же? – Она поворачивается, смотрит мне прямо в глаза. Мне нечего ответить, так что мы молча идем вслед за Глорией и мальчишками, пока не оказываемся позади группы франкоговорящих канадцев. Чтобы не проталкиваться сквозь толпу, решаем еще раз взглянуть на экспозицию.

Я выдыхаю, представляю себе кулачок Грея. Думаю, сколько раз сжалось и разжалось сердце Кайла, отца Никки. Явно меньше трех с половиной миллиардов.

– Так вот, у меня предложение, – говорит Ванесса. – Утром я встретилась с командой шоу «Рискни» и своим издателем.

– Если хочешь, чтобы я представилась твоей ближайшей родственницей и взяла на себя все обязательства, когда ты будешь прыгать без парашюта, то я пас.

– Нет, – говорит она, – ничего такого.

Подумав, подруга меняет свое мнение.

– Ну, почти ничего такого.

Франкоговорящие канадцы уже прошли через коридор, а мы все стоим и любуемся человеческим сердцем, его мощью, его способностью поддерживать и отнимать жизнь.

– А если я скажу тебе – у нас есть шанс доказать, что твой отец не прав? Что тебе совсем не нужно сидеть и ждать августа, чтобы начать жить?

– Мы можем не обсуждать август? Мне сейчас совсем не хочется касаться этой темы.

Она машет рукой, чтобы я замолчала.

– Ну хорошо, если я скажу: мы сами хозяева своей жизни и наша судьба в наших руках?

– Я тебе отвечу: комиссия, присуждавшая Нобелевскую премию, с тобой не согласится.

– Ой, да насрать на комиссию, присуждавшую Нобелевскую премию.

– Вообще-то мой отец всегда именно это и говорил.

Ванесса улыбается, и улыбка передается мне.

– Я рассказала издателям о своей идее. О классной идее. И она им понравилась. Я сказала им: в философии твоего отца есть брешь.

– Это не брешь, Ванесса. Его философия так прекрасна отчасти потому, что ты не можешь отрицать: все имеет свою цель. Никаких доказательств обратного ты привести не сможешь.

– Уверена, что смогу. Просто поверь мне.

– Вэ, – говорю я, – я тебе верю, но мне все это не слишком интересно.

Подруга сжимает мое запястье и смотрит мне прямо в глаза.

– Уилла, ты никогда не думала, что стало бы с твоей жизнью, не будь ты Уильямом, родись ты не у своего отца?

Постоянно думаю, хочу ответить я. Хотя это не совсем так. Иногда я слишком измотана, чтобы прокручивать в голове подобные альтернативы.

– Ну пожалуйста, соглашайся. Давай напишем эту книгу. Расскажем миру эту историю. По крайней мере, свою жизнь точно изменим.

Я чувствую, как бьется мое сердце – точно такое же, как билось когда-то сердце, которое стало теперь замороженным экспонатом, – как оно возвращается к жизни, нервно, испуганно колотится, колотится от ужаса при мысли о возможном решении, которое все изменит.

– Мне нравится моя жизнь, – говорю я наконец.

– Вообще-то нет, – напоминает Ванесса.