19

Вкратце: Должно быть, самое пугающее – отказаться плыть по течению, бросить якорь и сказать: с меня хватит! Хватит наблюдать, как жизнь проходит мимо, хватит сидеть в зоне комфорта, хватит отказываться от большего, чем вы можете себе позволить. Мириться с бездействием – черта, наиболее свойственная людям, и мы не ждем, что вы легко сможете этому противостоять. Но когда это случится, вы почувствуете в глубине души, в глубине сердца, что вы – старый добрый вы – обладаете способностью все изменить.

Написав Никки, я тут же об этом пожалела, но во всем виновата Ванесса – это она меня убедила… ну, в какой-то степени. Вторая глава книги обязывает.

– Рискни бороться с бездействием! – умоляла она сегодня, когда мы ехали болеть за «Маринерс» на Сэйфко-филд. Она не требовала от меня писать Никки (то есть опосредованно Шону), но если бы она узнала про письмо (а я надеюсь, что она не узнала!) и стала надо мной глумиться, мой ответ был бы таков: я ни за что в своей жизни не боролась по-настоящему, поэтому если уж решила за что-то бороться, пусть это будет мой муж. Так я преодолеваю бездействие, так я переписываю свой план Вселенной; в конце концов, тогда я просто позволила Шону уйти. Я, даже не пикнув, дала ему возможность вывести идиотские правила псевдоразрыва отношений; не закатила скандал, не запустила в него какой-нибудь сковородкой, не заявила, что мы вообще-то давали друг другу клятвы и глупее его идеи я в жизни ничего не слышала. В конце концов, мы ведь были Шиллой! Может быть, сейчас для меня бороться с бездействием – значит пытаться вернуть мужа. Поэтому, когда Ванесса остановила машину в Пайонир-сквер, я нажала на «отправить».

Выкуси, бездействие!

Ванесса решила купить нам билеты, когда консьержка заявила: все неженатые люди соберутся в двести десятой секции. Очевидно, каждый холостяк поблизости будет в активном поиске. Я попыталась возразить, но Ванесса сказала: рискни, Уилла! Если ты несколько часов проведешь за поеданием попкорна в компании какого-нибудь красавчика, умрешь ли ты от остановки сердца?

Я втянула щеки и сказала: не думаю.

– Ну и прекрасно, а то я начала сомневаться.

– Но я лет десять не была в компании холостяков…

– В том-то и дело, – прервала она, – может, хоть повеселишься.

Теперь, на трибуне, Ванесса говорит мне:

– Черт возьми, как прекрасно смотреть бейсбол чудесным летним вечером. Арахис, и шум толпы, и пиво. И мужчины… Ты всех мужчин рассмотрела?

Я запускаю руку в стакан попкорна, а другой незаметно листаю почту – не так незаметно, как мне кажется, потому что Ванесса возмущается:

– Какого черта, Уильям? Можешь ты на секундочку оторваться от телефона? Кого ты там высматриваешь? Своего рыцаря в сияющих доспехах?

Что-то меня выдает – ладно, меня выдает мое лицо, потому что оно всегда меня выдает, – и Ванесса говорит:

– Пожалуйста, скажи – ты ведь не пишешь Шону?

Я отвечаю (честно):

– Нет, не пишу.

Тем временем на поле кто-то из «Маринерс» машет битой, мяч летит к трибунам, толпа встает, приветствуя его; мы тоже встаем, хотя и непонятно почему – мы ведь не следили за игрой; потом мяч приземляется, толпа утихает и садится.

Ванесса, развалившись на пластмассовом сиденье, разглагольствует:

– Не понимаю я, в чем штука. Зачем ты пишешь ему? Хочешь, чтобы он вернулся? Человек, который составил список правил вашего разрыва!

При этих словах какой-то крутой парень поворачивается ко мне и говорит:

– Я не хотел подслушивать, но не сукин ли сын?

– Я и говорю, – Ванесса протягивает ему руку. – Я – Ванесса, а это Уилла. Мы из Нью-Йорка.

Он говорит:

– Я боюсь девушек из Нью-Йорка.

А она отвечает:

– Мы не кусаемся.

Он наклоняется ко мне и заявляет:

– А я был бы не против, чтоб меня покусали.

Я закатываю глаза, смотрю на сумрачное небо и понимаю – мне никогда не стать такой, как Ванесса, потому что она вообще ничего не боится.

Я предлагаю крутому парню поменяться местами, и начинается неловкая возня; наши тела прижимаются друг к другу, хотя мы очень стараемся не прижимать их друг к другу, перемещаясь на соседнее место. Друг крутого парня склоняется ко мне так близко, что я чувствую исходящий от него запах пива, и говорит:

– Привет, я – Билл.

Прежде чем я успеваю ответить, на поле вновь раздается громкий треск.

Толпа вновь встает, на этот раз вопя еще громче, и еще громче, и волна адреналина проносится по двести десятой секции. Я смотрю вверх и вижу белую вспышку света, мяч, летящий прямо на меня. У меня нет с собой перчатки, и я понимаю – это глупо, это настоящий идиотизм – хватать мяч голой, незащищенной рукой, но я все равно его хватаю. Я борюсь с бездействием, борюсь с попытками крутого парня поймать мяч, использовать свой шанс. Я вытягиваю руку и чувствую его – горячий кожаный мяч в моей ладони.

– Охренеть! – визжит Ванесса.

– Это было круто! – кричит крутой парень.

Билл заключает меня в медвежьи объятия, а я, к обоюдному удивлению – поддавшись эйфории момента, – наклоняюсь к нему и целую.

Вся двести десятая секция вопит и показывает на меня пальцами; я отрываюсь от Билла и встаю, чтобы толпа могла увидеть меня, мое лицо на экране в тридцать метров шириной. Счастливое лицо, смелое лицо. Лицо человека, который не сплоховал, когда кто-нибудь другой точно отказался бы. Я машу рукой, и стадион вновь взрывается воплями.

– Извини, что поцеловала, – говорю я Биллу, когда мы садимся на место.

– Да я и не возражал, – отвечает он и смеется.

– Такого больше не повторится.

– Лучше один раз, чем ни одного.

Я киваю и понимаю, что он прав. Лучше один раз, чем ни одного.

Пятнадцать минут спустя боль наконец дает о себе знать. Я смотрю на свою руку и вижу – пальцы раздулись, как хот-доги, а ладонь стала красно-синей.

Я знала, говорю я себе, когда не получается сложить кулак. Из погони за звездами ничего хорошего не выйдет.

Тео встречает меня в пункте неотложной помощи госпиталя Харборвью.

– Свидания в медпунктах – наше хобби, – говорит он.

– Я просила Ванессу не звонить. Могла и без тебя обойтись, – отвечаю я.

На самом деле я не то что просила, я умоляла Ванессу не звонить Тео и вместо этого пойти куда-нибудь выпить с тем красавчиком – так меня достал ее проект, и я до смерти хотела хоть немного отдохнуть от всех этих психоэкспертиз, пусть даже в больнице.

– И потом, это не свидание. Если только ты не мазохист, – добавляю я.

– Приму к сведению, – заявляет он, придерживая для меня дверь, хотя она автоматическая и вполне в состоянии сама себя придерживать. – Что касается мазохизма, этим я не страдаю – сама знаешь.

Я знаю. Еще я знаю, что он отлично готовит, всегда приносит домой цветы, укроет одеялом, если заболеешь, и скажет – с большой долей юмора, так что не захочется после его слов покончить жизнь самоубийством, – когда тебе пора почистить зубы. Он не мазохист. Но он не захотел на мне жениться. Так что я стараюсь в свою очередь не заниматься мазохизмом и не считать нашу встречу свиданием. От боли я корчу гримасу, и Тео ее замечает.

– Пошли, я знаю главврача. Тебя пропустят без очереди, – он берет меня за здоровую руку безо всякой задней мысли, не замечая интимности момента, когда наши пальцы переплетаются, и ведет по коридору. Немедленно появляется врач, заключает Тео в объятия, хлопает по спине и говорит:

– Чем тебе помочь, приятель? Я приехал, как только увидел твое сообщение.

Потом смотрит на мои израненные пальцы цвета баклажана.

– Вы в самом деле поймали голой рукой бейсбольный мяч?

– Я, наверное, идиотка. Но я пыталась бороться с бездействием, и ничего у меня не вышло.

– Вышло, – говорит Тео и достает из моей сумочки мяч. – Рука пройдет, а он навсегда останется с тобой. Он будет воспоминанием о вечере, когда ты не испугалась поймать то, что шло к тебе в руки.

Антидепрессант, который дал мне врач, начинает действовать, и я понимаю метафору. Конечно, Тео имеет в виду нечто большее, чем мяч. Я глажу здоровой ладонью его щеку и говорю:

– Ты такой милый.

Хотя мне хочется добавить:

– Ты не захотел взять то, что шло к тебе в руки. Ты не веришь в брак.

Тео шепчет:

– Да ты под кайфом!

Они с доктором хихикают, и я тоже – ну точно, под кайфом. Медсестра накладывает гипсовую повязку, рядом сидит девочка лет шести – щеки мокрые от слез, тощие косички вяло свисают крысиными хвостиками.

– Что случилось, солнышко? – спрашивает Тео. Подбородок малышки дрожит, и за нее отвечает мама:

– Мы миллион раз ей говорили – не надо лазить на книжную полку, чтобы достать пульт. Вот полка и свалилась вместе с ней.

Из глаз девочки тихо катятся слезы.

– Все хорошо, малышка, – говорю я. – Я тоже никого никогда не слушаю.

– Правда? – спрашивает она очень тихо.

– Правда. Ты себе представить не можешь, сколько раз мне нужно говорить одно и то же, чтобы до меня дошло.

Я чувствую, как Тео легонько сжимает мое плечо.

– На моем гипсе будет радуга, – говорит девочка. – Они сказали – нарисуют мне радугу.

– Тогда я тоже хочу радугу. Это так мило – радуга на гипсе! – закрываю глаза, и комната плывет. Вновь открываю их и боюсь смотреть на Тео, хотя знаю – он рядом, он поддерживает меня.

– А ты веришь в лепреконов? И в горшочки с золотом? – спрашивает она.

– Я во все верю.

Еще я верю, что, когда действие антидепрессанта пройдет, я разуверюсь во всем остальном.

Ванесса убеждает меня пойти на свидание с Тео.

– Рискни, – повторяет она, пока мы бродим по Пайк-Плейс-маркет, выбирая свежие нектарины.

– Меня это начинает раздражать, – отвечаю я. – Ты заставляешь меня делать только то, что мне не нравится.

– Совершенно верно. И в этом я права. Разве сейчас – худшее время в твоей жизни?

– Поход в горы уж точно был худшим воспоминанием. Но признаю – бейсбол оказался не так уж плох. Если не считать этого, – я машу перед ней рукой в радужном гипсе.

– Хм-м… Но зато мы изменили твой план Вселенной.

– Ну я не особо продвинулась. Не буду же я делать дреды и играть на барабане.

– Неплохая идея, – она записывает в телефон «играть на барабане». – Никто не говорит, что двигаться нужно в этом направлении, но по крайней мере у тебя сложилось представление, какой еще могла бы быть твоя жизнь. Какой она может стать. Ты открываешь новые перспективы.

– С Тео. Ты хочешь, чтобы я открывала новые перспективы с Тео.

– Нет, не с Тео! А может быть, и с Тео. Дело тут не в нем. Дело в том, чтобы позволить себе новые возможности! Хватит бояться неизведанного!

– Ты забыла – Тео не захотел на мне жениться. И потом, я собираюсь бороться за Шона.

– Хм-м-м, – мычит она в ответ.

– Хм-м-м, – передразниваю я.

– Да сходи уж, – выдает она наконец. – Что такого страшного может случиться?

Следующим вечером Тео ждет меня возле университета. Я не согласна на обед. Он пригласил меня на обед, думал, я скажу – В.А.У.; но обед для меня – нечто слишком уж рискованное… поскольку, хоть я и сказала Ванессе, что бороться с бездействием для меня – пытаться вернуть Шона, все же я не могу не думать о Тео. После посещения больницы я поминутно вспоминаю о нем: как его рука сжимала мое плечо, как он смеялся над моей неуклюжестью, как он всегда приходит мне на помощь, когда я и сама не осознаю, нуждаюсь ли в его помощи. Я не хочу думать о Тео – бороться с бездействием, думать о Шоне! – и потом, в моей-то ситуации и без Тео есть над чем задуматься.

О чем мне думать, кроме Тео:

1) О маме – лесбиянке преклонных лет.

2) О реакции Райны на эту новость – мы должны немедленно ехать за мамой в Палм-Бич и тащить ее домой!

3) О том, какие новости сообщила телепрограмма «Аксесс Голливуд»: известные любители йоги стали носить на шее серо-коричневые повязки, потому что серо-коричневый – цвет мира; так сказала Холли Берри Билли Бушу вчера вечером. Все это – в защиту Оливера.

4) О странице Шона на «Фейсбуке», которую я вчера снова просмотрела как следует, благо находилась под воздействием антидепрессантов. Я на девяносто девять процентов уверена – он не в курсе, что каждый раз, как он заходит на JDate.com, эта информация высвечивается в его профиле. Это странно по ряду причин: во-первых, Шон, такой технически продвинутый, не может этого не понимать; во-вторых, довольно глупо со стороны JDate.com не учитывать, что пользователей может смущать такой расклад. Но, может быть, они думают – одинокие люди увидят, что другие одинокие люди, причем нормальные, пользуются этим сервисом, и ничего. Отсюда вопрос – считает ли Шон себя одиноким, и если да, то думать нужно об этом, а не о своем бывшем парне. Я и правда много об этом думаю, но меньше, чем полагается. Уверена – Цилла Цукерберг нипочем не стала бы просматривать страницу Марка, если бы он ее бросил. Уж скорее взломала бы «Фейсбук» – в буквальном смысле взяла бы и взломала к чертям. Я много размышляла об этом вчера вечером и наконец вышла из Сети, но прежде проверила профиль Эрики Стоппард. Однако все ее фотографии скрыты от посторонних – вот дерьмо.

5) О Никки, который, находясь в Пало-Альто (или, как он выражается, Падло-Альто), открыл для себя Бога. Или свои еврейские корни. Все его письма начинаются и заканчиваются словом «Шалом» – вряд ли он шутит. Надо бы побольше почитать о психологии двенадцатилетних подростков и о том, нормален ли такой вариант развития событий. Еще надо бы написать его маме, но, надеюсь, это уже сделал Шон. Но Шона не спросишь, а сама поднимать панику я не хочу. Ну что я напишу Аманде? «Милая Аманда, твой сын уверовал в Бога. Наверное, нам следует вмешаться?» Нет. Это глупо.

Когда я замечаю Тео, он стоит напротив библиотеки и смотрит в телефон. На нем джинсы цвета хаки и голубая рубашка на пуговицах; он только что в качестве приглашенного гостя прочитал аспирантам лекцию «Искусство убеждения». Рукава он закатал и скорее напоминает студента, чем профессора. Начало июля в Сиэтле – чудесное время. Небо ясное, голубое, свежее; но все напоминает, что лето не продлится вечно. Не слишком жарко, не слишком холодно; воздух чист и заряжен оптимизмом. Деревья – словно из детской сказки; на территории студгородка они, полные жизни, склоняются над головой, укрывают от внешнего мира.

Я смотрю на Тео, пока он что-то рассматривает в телефоне, решает какую-то проблему, которая важнее меня, и я думаю: что случилось бы, скажи я ему «да» – тогда, в машине. Я, конечно, действовала импульсивно, но не могла же я взять свои слова обратно; а раз он не попытался меня убедить – я ждала, что он меня убедит, и тогда я соглашусь, – то не могла же я умолять об этом.

Увидев меня, он улыбается.

– Я был уверен, что ты придешь.

Я подхожу к нему.

– Честно говоря, я и сама была уверена.

На самом деле это не так. Я не была уверена вплоть до последнего момента. Я сказала бы ему правду, будь у меня достаточно смелости. Но ее недостаточно, поэтому я просто подхожу ближе и целую его в щеку. Он притягивает меня к себе.

– Хорошо выглядишь.

– Конечно, по сравнению с тем, как выглядела в походе… и на следующий день, завернутая в простыню. Ах да, еще в больнице.

– Тоже верно.

– Так что сейчас просто шикарно.

– Ты и раньше была классная, – он улыбается и поправляет очки.

– Ты врун несчастный, – замечаю я, и он улыбается еще шире.

– Красивый гипс.

– На нем радуга! – Я машу рукой у него перед носом.

– Здорово, – говорит он. – Пойдем.

– Куда? – интересуюсь я. – Я нигде не была.

– Давай пойдем куда глаза глядят, – он берет меня под локоть. – Давай заблудимся.

Существует секретный проход через студгородок – во всяком случае, так сказал Тео. Может быть, он просто пытается меня заинтриговать и закадрить, поэтому и ведет так называемой нехоженой тропой. Потому что никакой это не проход. Мы идем по пустынным дорогам, мимо административных зданий, мимо построек в изысканном готическом стиле – и наконец остаемся совсем одни. Изредка попадется студент или аспирант, кивнет – и нас снова только двое. Тео рассказывает мне, как обнаружил у себя рак – однажды утром, когда мылся в душе, а я ему рассказываю, что не знаю, куда катится моя жизнь (я и в самом деле не знаю, куда катится моя жизнь). Столько всего изменилось у него и, по сути, почти ничего не изменилось у меня. Мы не затрагиваем тему Шона, а я не смею спросить, как он сделал предложение своей бывшей невесте, если не верит в браки.

Я хочу спросить: «Значит, ты любил ее больше, чем меня? Значит, ты хотел жениться – только не на мне? Значит, ты думал, что не сможешь вечно любить одну женщину, а потом понял – сможешь, только не такую никчемную, не такую неуверенную в себе?»

Но я ни о чем этом не спрашиваю – так проще. Я все еще замужем, и мы просто выбрались на прогулку. Мы идем и идем, пока не оказываемся у озера Вашингтон. Уже смеркается, и солнце расцвечивает воду всеми цветами, какие только можно вообразить: розовым, алым, голубым, зеленым; они сливаются, и рождается волшебство. Проплывают две лодки, а следом – команда гребцов университета. Гремит голос тренера, слишком громкий для ее худенького тельца; весла и руки синхронно поднимаются и опускаются. Облокотившись на перила, мы смотрим на озеро и почти ничего не говорим – просто наслаждаемся прозрачным воздухом, солнечным теплом, радостной неопределенностью.

По каналу, ведущему в открытое русло, несется моторная лодка; три парня в ней пьют пиво и наслаждаются вечером. Заметив нас, один из них кричит:

– Эй, чувак! Чего завис? Целуй ее!

– Ну уж нет, – отвечает Тео.

– Давай-давай! – вопит парень.

– Думаешь?

– Вперед! – ревет другой.

– Да не надо! – кричу я. – Все хорошо!

– Можно и получше! – заявляет парень в лодке.

– Нет, правда хорошо! – Я чувствую, как краснеют мои щеки, а сердце начинает биться быстрее.

– Давай! Давай! Давай! – скандируют все трое в унисон. Тео пожимает плечами. Улыбается. И целует меня. А поскольку я стараюсь бороться с бездействием и, если уж совсем честно, – поскольку сама этого хочу, – я позволяю ему себя поцеловать.

Потом он проводит меня на стадион Хаски – у него личное разрешение, потому что он как-то работал с командой, и мы вдвоем сидим на стадионе в пятьдесят ярдов, потому что можем себе это позволить. Стемнело, но огни горят, и я снова чувствую себя старшеклассницей, хотя, когда я была старшеклассницей, никто не водил меня на ночные стадионы. Я смотрю в небо, думаю о Шоне и вспоминаю правила нашего разрыва: никаких правил нет, и я могу вести себя как угодно, делать что захочу. Думаю о Ванессе и ее теории противоположностей, о том, как один порыв способен выразить наши желания и наши инстинкты – черт бы побрал философию отца! – именно то, чему нужно следовать.

Так вот, я сижу на стадионе в сорок пять метров и стараюсь не разрушить красоту момента.

Разговор сошел на нет, и Тео, опустив глаза, смотрит на свои руки; я тоже смотрю на его руки – узкие и очень красивые. Затем он приподнимает мой подбородок и говорит:

– Не знаю, был ли я когда-нибудь счастливее.

Я отвечаю:

– Не говори так. Я даже не знаю, что делаю.

Он опускает руку.

– А кто знает?

– Ты. Ты всегда знаешь, что делаешь. Поэтому у тебя так хорошо получается.

– Что получается?

– Жить. У тебя всегда хорошо получалось жить.

Он говорит:

– Не всегда.

Я достаточно хорошо его знаю, чтобы понять – он имеет в виду свое трудное детство, безразличных родителей, холодный дом, бесконечные дни, проводимые за закрытой дверью, в ограниченном пространстве. В конце концов он научился заполнять это пространство – помогая пожилой соседке, в одиночку развозя по домам мороженое. Детство Теодора осталось далеко позади, теперь оно даже не мелькнет в зеркале заднего вида. Другое время, другой человек. Я даже удивляюсь, как он еще помнит свое детство и уж тем более рассказывает о нем. Но, наверное, наши детские воспоминания – семена, из которых мы все прорастаем, как бы далеко ни вытянулись. Сколько времени понадобится моим корням, чтобы ослабить хватку?

– К тому же, – продолжает Тео, – лучше всего у меня получалось жить, когда рядом была ты.

Мне нечего ответить, поэтому я просто повожу плечами, но Тео не принимает такой ответ – на то он и Тео. Он вкладывает мою ладонь в свою, заставляет меня подняться и говорит:

– Следуй за мной.

Это мне удается лучше всего, и я подчиняюсь.

Он живет в плавучем доме на озере Юнион. Нужно время, чтобы приспособиться к легкому, но постоянному движению, покачиванию туда-сюда, словно ты находишься на корабле, который вот-вот отчалит. Тео приносит нам пиво, мы сидим на палубе и смотрим, как моторные лодки медленно скользят по воде, плывя в сторону дома.

Я стараюсь не смотреть на Тео, потому что если посмотрю, то выдам себя. Я скажу все, что думаю, в частности:

– Здесь мы могли жить с тобой вместе? Здесь мог бы быть наш дом?

– Мне так здесь нравится… почему я не выбрала этот путь?

– Почему я не сказала В.А.У.?

Он ставит пиво на столик и берет меня за здоровую руку. Я делаю небольшой глоток пива, сжимаю его руку и позволяю вести меня, куда он захочет. Тео всегда так делал. Вставал напротив меня, так что мне никогда не приходилось идти лицом к ветру. Шон тоже иногда так делал, но очень редко и очень давно. Или, может быть, мы с Шоном оба повернулись спиной к ветру и пошли в противоположных направлениях. Мы проводили так много времени, стараясь укрыться от всех возможностей жизни, что сама жизнь, во всяком случае для него, стала слишком бесцветной, слишком спокойной.

Тео целует меня в гостиной, и у меня подгибаются колени. Я уже забыла, как он целуется. Так нежно, так интимно, словно читает все твои мысли и готов двигаться, куда ты захочешь.

– Все хорошо? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я. Потом опасаюсь, что он неправильно понял. – Не просто хорошо, даже… лучше.

Он смеется и снова целует меня.

– Уилла, не нужно объяснений. Я все понял. Я тебя знаю.

– Ты не знаешь меня новую, – я не понимаю, зачем это сказала. Откинувшись назад, он внимательно изучает меня, потом его глаза начинают улыбаться, и губы вслед за ними тоже растягиваются в улыбке.

– Я хотел бы с ней познакомиться. С новой тобой. В радужном гипсе и все прочее.

Мы падаем на диван, и он целует меня в третий раз; я растворяюсь в нем, и мне мерещится жужжание – бесконечное, оно повторяется снова и снова, будто в кухню влетел рой рассерженных пчел. Наконец оторвавшись от меня, он говорит:

– Черт, твой телефон звонил уже раз двадцать. Может, ответишь?

Его губы распухли от поцелуев, мои щеки горят от прикосновений его щетины. Я не хочу останавливаться. Бороться с бездействием – значит не останавливаться.

Но злой пчелиный рой вновь жужжит; я неохотно поднимаюсь с дивана, открываю сумочку.

Да уж, я точно нарвалась на осиное гнездо. И это гнездо – мое семейство.