14

Дорогие читатели! Мы так рады, что вы примете участие в нашем путешествии, полном риска и в корне меняющем нашу жизнь! Мы знаем – полки книжных магазинов ломятся от шедевров на тему «Помоги себе сам»; в отличие от их авторов мы не даем обещаний, что, как только вы прочитаете эту книгу, все тут же станет совсем другим. Нет. Не все так просто. Не ждите быстрого результата. Если вам нужен быстрый результат, отсылаем вас к книге, против положений которой выступаем: «Ваш ли это выбор? Почему вся ваша жизнь может выйти из-под контроля» профессора Ричарда Чендлера. Да, мы в самом деле указали здесь нашего конкурента. Зачем? Потому что продолжать чтение имеет смысл, только если вы с нами. Такая уж это книга. Вам придется совершать сложный выбор. Вам придется переосмысливать свои взгляды. Вам придется мириться с неудобствами и, может быть, даже настоящими несчастьями. Если вы в таком положении вещей не заинтересованы, просим вас – отложите эту книгу немедленно и обратитесь к книге Чендлера, которую непременно увидите на выставочном стенде при входе в любой магазин (тем, кто приобретает книги через Barnes&Noble или загружает через Интернет, даже не знаем, что и посоветовать).

Но если вы останетесь с нами, мы изменим вашу жизнь. Чендлер вам скажет, будто ее изменить невозможно. Не верьте ему. Если вы рискнете повернуть влево, хотя всегда намеревались повернуть вправо, если станете действовать, а не сидеть в стороне, если поступите прямо противоположно своим собственным ожиданиям, вы измените свой план Вселенной. Или, как мы предпочитаем его называть, ваш собственный план. А может быть, это просто… жизнь? Судьба – не то, что просто с вами случается, как сказал бы Чендлер. Судьба – то, что вы строите сами.

Вы нам не верите? Тогда узнайте, как мы изменили наши жизни, а потом возвращайтесь в книжный магазин или загружайте нужную интернет-страницу, рискните прочитать нашу книгу и начать свое путешествие.

Ванесса будит меня рано, очень рано, даже несмотря на то, что я все еще живу по нью-йоркскому времени. Я совершенно не выспалась, всю ночь мучаясь мыслями о Шоне, который бродит по еврейскому сайту знакомств, и охотясь на Эрику Стоппард, оставившую очень мало следов в истории – я ничего о ней не нашла в Гугле, как ни старалась. Вот что удалось выяснить: может быть, она из Чикаго (а может быть, и не из Чикаго), может быть, она работает в каком-нибудь компьютерном журнале (а может быть, и не работает) – в общем, тоненький пунктир, ничего по делу. Ей нравится выставлять хипстерские фото – плохое освещение, искаженная перспектива – на аватар, поэтому я не поняла даже, кто из нас красивее. И еще у нее в друзьях Цилла Ц., которую я благодаря моим детективным способностям идентифицировала как Присциллу Цукерберг, жену Марка. Неплохо.

Так я всю ночь переваривала всю эту псевдоинформацию, поэтому спала урывками. Часа в два мне наконец удалось как следует уснуть, но я тут же увидела кошмарный сон: Эрика Стоппард, одетая как последняя бруклинская хипстерша: криво натянутая вязаная шапочка, на гибкой талии болтается поношенная деревенская юбка, на запястье – четки, вокруг шеи вязаный шарф, – пыталась удушить меня подушкой.

– Уже полседьмого, – заявляет Ванесса, тряся меня за плечо. – Вставай. Ну же, вставай, нам пора!

– Полседьмого, – бормочу я. – Куда нам может быть пора в полседьмого?

– Мы отправляемся в горы!

Я слышу, как она шуршит кроссовками. Мой желудок скручивается в узел, и я прижимаю колени к груди. С детства я до оцепенения ненавижу снежные пики – с тех пор, как родители взяли меня восьмилетнюю в поход в Альпы, я сбилась с пути, заблудилась и не смогла разобраться с картой, потому что она была на французском. Три часа я проплакала, уверенная, что отец оставит меня здесь, потому что так хочет Вселенная. Наконец добрые немцы в национальных кожаных штанах нашли меня, и наша семья воссоединилась в кабинке на канатной дороге. Да, я была в безопасности, меня нашли, это верно. Но когда вам восемь лет, вы не можете забыть чувство, что вас покинули, вас оставили в одиночестве; вы не можете забыть свою растерянность и беспокойство, что родители могут не искать вас; свое отчаяние. Даже сейчас, закутанная в одеяло в уютном номере отеля с видом на Пьюджет-Саунд, я чувствую, как внутри меня поднимается паника, ощущаю ту же растерянность и то же чувство собственной ненужности, что и в восьмилетнем возрасте.

– Живее! – Ванесса бросает в меня подушкой. – Давай-ка, рискни и попробуй нарушить план Вселенной.

– При чем тут горы и план?

– Пла-а-н, – передразнивает Ванесса. – Блеет, как овца. Сейчас сама увидишь, при чем тут горы, – и она скрывается в ванной, щелкнув задвижкой.

Мне не хочется ей подчиняться – куда приятнее наслаждаться мягкостью египетских хлопковых простыней, – но спорить с Ванессой бесполезно. Так было всегда. Она принимала за меня решения раньше, чем я успевала сообразить, что к чему, и, по правде говоря, ее решительность даже облегчала жизнь мне, вечно мечущейся, вечно неуверенной.

Словно угадав мои мысли, она кричит из ванной:

– Послушай-ка, Уилла! У нас контракт с издательством «Рэндом-Хаус» и командой шоу «Рискни», и я все продумала. Это моя работа, и ты можешь уж хотя бы ради меня немного развлечься, не говоря уже о том, чтобы получить бесплатную терапию, если соизволишь поднять задницу.

Она права, поэтому я следую ее совету.

Движение в час пик просто убийственно. Я думала, раз в этом городе все так помешаны на здоровом образе жизни, то ходят на своих двоих, в крайнем случае подвозят друг друга. Не тут-то было. Несколько решительных байкеров проносятся вспышками неона и спандекса сквозь гущу машин, водители которых, уставившись в телефоны, без конца что-то набирают или с кем-то переписываются, пока мы медленно продвигаемся вперед.

– Не хочу я этим заниматься, – ворчу я, когда нам наконец удается хитрыми приемами обогнать ленивцев и вырваться на автомагистраль.

– А чем ты хочешь заниматься?

– Не знаю.

– В том-то и дело, – замечает Ванесса, и мы обе умолкаем, потому что перед нами выплывает Рейнир во всем своем величавом безмолвии: кристально голубое небо, белоснежный пик, легкие облака, проплывающие над горой; все это следует почтить молчанием. Некоторое время мы просто наслаждаемся красотой пейзажа, впитываем ее в себя, признавая, что это, черт возьми, великолепно, и этому великолепию еще по силам нас изумить. Легко забыть о красоте мира. Особенно пережив несколько таких недель, как у меня.

– И все-таки я не понимаю, зачем, доказывая, что мой отец не прав, лезть на гору, – говорю я полчаса спустя, когда радиосигналы затихают и все, что мы можем слушать, это новости по радио. – Терпеть не могу дикий туризм. Об этом я говорила тысячу раз. И горы я тоже терпеть не могу. Там холодно, и они придуманы не для того, чтобы на них лазить. Знаешь, сколько людей погибает в горах каждый год?

– А ты относишься к их числу?

– Ну… нет. Но это не важно.

– План Вселенной – это, как говорит твой отец, «божественный план». Тебе не приходило в голову, что боязнь, которая появилась у тебя в восьмилетнем возрасте, – боязнь гор – на самом деле боязнь чего-то большего? Что речь идет о метафоре? И ты позволила страху стать твоим планом Вселенной?

– Ух ты, – я вытягиваю руки вверх. – Слишком много информации за этот час. Мне было всего лишь восемь. Это была всего лишь гора.

Мы тащимся бок о бок с фургончиком, бампер которого украшает наклейка «Мамочки за марихуану».

– И все-таки ты так и не вернулась в горы, – она включает поворотник, сворачивая в сторону. – Я, конечно, не мозгоправ, но, по-моему, это очень символично.

– Хочешь сказать, то, как я бессознательно выстроила всю свою жизнь, связано с несчастным эпизодом из детства?

Не отвечая, она набирает скорость, перестраивается в другой ряд и показывает марихуановой мамочке средний палец.

Уже почти десять, когда мы наконец добираемся до национального парка. На парковке полным-полно трейлеров и автофургонов, а также туристов – как с семьями, так и одиноких хипстеров, которым явно не мешало бы помыться. Все они сверяются с картами, укладывают в рюкзаки мюсли. Одна беспокойная мамаша вытирает физиономию сынишки влажной салфеткой, а бедолага пытается выкрутиться и вопит: «Фу! Хватит! Какая гадость!»

Ванесса сбавляет скорость, я отстегиваю ремень безопасности. Остановиться по дороге она отказалась, заявив, что надо быть на месте к десяти, если мы хотим полноценный поход. Лоб и ладони у меня взмокли от напряжения, в желудке хлюпает, до того противно.

Как я позволила ей себя уболтать? Подумаешь, план Вселенной! Кому какое дело, если я не смогу его изменить? Он сам по себе – полнейшая глупость, неужели кто-то этого не знает? Если бы мне так сильно не хотелось по-маленькому, в жизни бы не вылезла из машины. Но природа требует свое.

– Мне нужно в туалет. Буду через пять минут, – я хлопаю дверью и убегаю, чтобы, если Ванесса и ответит, не услышать ее ответа. Туалет возле домика лесничего просто чудовищный – мыла нет, только обрывки туалетной бумаги да мутное зеркало, в котором я вижу измученное, помятое лицо, когда-то бывшее моим. Неужели я правда так выгляжу? Почему Ванесса молчит? Почему не скажет – рискни попробовать новый увлажняющий крем?

Я хочу распустить волосы и заново заплести в косичку, но потом решаю не заботиться о красоте – мы же просто идем в горы, и там я точно не встречу Шона или еще кого-нибудь. Можно рискнуть и не заморачиваться такими вещами, хотя на самом деле это не такой уж и риск, потому что я и прежде не слишком заморачивалась. Мое лицо в зеркале – наглядный тому пример.

Наглядный, потому что мое сердце замирает – по-настоящему замирает, – когда я, спотыкаясь, выхожу из туалета и вижу, как он, стоя у машины, болтает с Ванессой, будто ничего не изменилось, ничего не произошло.

Он – это не Шон, конечно. Шон слишком занят – слушает инди-музыку с Эрикой Стоппард и обедает с Цукербергами.

Нет.

Это Теодор.

Он ведь должен быть в Новом Орлеане! Я бы в жизни не полетела в Сиэтл, не будь Теодор в Новом Орлеане!

Он поворачивается и видит меня; инстинкт мне подсказывает – бежать. Но в моей крови слишком много адреналина, слишком много для моего мозга, поэтому я застываю на месте, парализованная, слишком потрясенная, чтобы что-то предпринять. Он машет мне рукой, и я должна помахать в ответ, потому что Ванесса кричит:

– Видишь? Это я и имела в виду. Теория противоположностей! Изменить план Вселенной! Ты не справилась, поэтому это сделала я.

Понемногу ко мне возвращается дыхание. Потом начинает работать мозг. И наконец я нахожу в себе силы удрать. Вверх по холму, мимо домика лесничего, мимо семьи с четырьмя детьми, которая и то в лучшей форме, чем я. Я слышу вопль Ванессы:

– Подожди! Стой!

Кто-то из четырех детей подхватывает:

– Подожди! Стой!

Все поворачиваются и смотрят на меня. Но мне наплевать. Я несусь вверх еще добрые две минуты, пока не чувствую, что меня вот-вот стошнит. Вот поэтому мы с Шоном и перестали бегать по воскресеньям.

Я обнимаю колени руками, голову зажимаю между бедрами.

По крайней мере мне удалось вырваться от них, думаю я, по крайней мере, у меня есть несколько минут, чтобы собраться с мыслями. Скажу Ванессе, что у нее нет права лезть не в свое дело, даже если я позволила ей лезть не в свое дело, но не до такой же степени! А Тео скажу, что он не понимает намеков и что если человек не хочет добавлять его в друзья, значит, не хочет с ним дружить.

Но прежде чем я успеваю что-либо сформулировать, я вижу у себя перед носом оранжевые «найки».

– Привет, – говорит он, стоя надо мной.

Я смотрю вниз, на грязь, и думаю: надо было выспаться, надо было причесаться, поправить косичку, чтоб не съезжала влево…

– Я думала, у меня есть хотя бы пять минут.

– Я привык, что ты убегаешь, – заявляет Тео. – Поэтому был готов тебя догнать.

– Ты должен быть в Новом Орлеане, – замечаю я, когда он протягивает мне руку, чтобы помочь подняться, и я принимаю его помощь.

– Ванесса позвонила мне, и я вернулся домой.

– Так просто?

– А почему должно быть сложно? – удивляется он.

– В жизни все сложно.

Особенно в моей, черт бы ее побрал.

– Только если ты сама все усложняешь, – говорит он. – Во всяком случае, я так думаю.

– Ну да. Писать своей бывшей сообщения на «Фейсбуке», чтобы известить ее о раке яичка, – это, конечно, никому не усложняет жизнь.

– Твоя взяла, – он улыбается.

– Мне-то что.

– Ванесса сказала – ты хочешь мне ответить, но сама не рискнешь, – какое-то время он любуется пейзажем, потом смеется. – Господи, когда я произношу эти слова вслух, они так банальны. Я бы никогда в таких выражениях не рекомендовал своим клиентам просчитывать риски.

– Так ты шел на риск?

Он долго молчит, прежде чем ответить. В конце концов пожимает плечами и заявляет:

– Нет. Но мы оба согласимся, что это афера.

Гора Рейнир – действующий вулкан, хотя он уже больше ста пятидесяти лет не извергался. Двадцать шесть ледников, тридцать шесть квадратных миль нескончаемых снежных полей; в ясные дни гору видно аж из Портленда.

Я все это узнала, увязавшись за семьей с четырьмя детьми; после выброса адреналина, заставившего меня удрать и придавшего смелости, чтобы поддержать беседу с Тео, я снова размякла и сбавила скорость до черепашьего шага; плетусь вся красная, надутая, пот стекает с ушей. Я слишком зла на Ванессу, чтоб разговаривать с ней, и слишком сбита с толку, чтобы продолжать разговор с Теодором, так что позволила им вырваться вперед; мы идем по лыжне в семь целых две десятых мили длиной, и мои шансы умереть от остановки сердца составляют примерно пятьдесят процентов.

Мать семейства – классная, бойкая, веселая и гораздо более терпеливая к четырем детям, чем я к Алану Алверсону, не говоря уже о моем собственном (воображаемом) отпрыске. Мы добираемся до плато, и мамаша запихивает брошюру, которую зачитывала вслух, в поясную сумку – такая мне сейчас очень бы пригодилась. На больших пальцах у меня образовались волдыри, и я готова убить за кусок плотной ткани. Почему я не догадалась взять с собой поясную сумку? Будь готов, всегда готов! Почему я не стала скаутом? Почему родители не записали меня в скауты? Добавить этот пункт в список обид. Будь я скаутом, многое сложилось бы иначе.

– Семейное фото! – ревет отец семейства и оглядывается в поисках того, кто мог бы их запечатлеть. Я отвожу глаза, но он не обязан знать о моих проблемах, так что жестом подзывает меня к себе.

– Конечно, – я скалюсь. – Рада помочь. Улыбаемся!

Дети ерзают и делают глупые лица; у родителей получаются идеальные улыбки даже при том, что приходится одновременно растягивать рот и умолять детишек постоять спокойно хоть одну минуту. Оуэн, если не улыбнешься по-человечески, не получишь леденец, который я обещала!

Я делаю два фото – просто из любезности.

– Стопудово он в любой день может рвануть, – ни с того ни с сего говорит мне Оуэн, указывая на вулкан. Как будто мы старые друзья, как будто у них заведено болтать с незнакомцами.

– Сомневаюсь.

– Сомневайтесь сколько влезет. Не может же он всегда так стоять. Просто однажды бух – и рванет.

– Ну не знаю, – отвечаю я уклончиво, стараясь вырваться из их окружения, хотя догонять Тео и Ванессу мне тоже не сильно хочется.

– Честное слово, вот-вот бабахнет. Все когда-нибудь взрывается. Остается только надеяться, что вас не будет рядом.

Я опускаю голову и вновь бегу вперед. Может быть, он прав – откуда мне знать? – А мне никогда не хотелось оказаться в центре катастрофы.

Час спустя я вновь натыкаюсь на Оуэна – уже во второй или третий раз. Я едва ползу, вся ссутулившись, внутренности все никак не успокоятся, и каждый спазм переходит в настоящее торнадо. Конечности горят огнем, щеки сожжены солнцем, а большие пальцы лучше бы кто-нибудь удалил хирургическим путем. Когда я размышляю о том, что умереть было бы куда лучше, чем пройти оставшиеся две мили, Оуэн пробегает мимо и вопит:

– Ну, живее! Не такая уж вы и старая!

Но я как раз такая старая. Мне тридцать два года. Мой муж меня не любит. Я бездетна и бесплодна. Я лишилась работы, потому что не смогла придумать нормальную рекламу подгузников для взрослых. Мой отец завел любовницу.

С меня хватит. Я выхожу из игры.

– Скажи моим друзьям – пусть поищут здесь мой гниющий труп! – кричу я в ответ. Слева от меня довольно унылый валун, и я пристраиваюсь на него.

– Поступайте как хотите! – заявляет он не оборачиваясь, уже почти скрывшись с моих глаз.

Поступлю как хочу, думаю я, хотя сама толком не знаю, чего хочу. Вот в чем премудрость влияния отцовской психологии: нет никакого смысла поступать как хочешь, быть собой, брать от жизни все, что нужно, поскольку в итоге все равно придешь к неминуемому, которое находится вне твоего контроля. План Вселенной! Нельзя противоречить планам Бога, потому что… это планы Бога, ради всего святого! Почему бы не подчиниться им? Полюбить их? Наслаждаться ими?

Я смотрю на линию горизонта. Где-то там, далеко, – Шон, и он поступает как хочет.

Оттолкнув ногой комок грязи, я достаю мобильный – вдруг Шон передумал и написал мне, но сеть здесь ловит плохо – все-таки высоко! Тем не менее я начинаю писать сообщение Никки – может быть, он расскажет Шону, что я в Сиэтле, Шон вспомнит, что в Сиэтле живет Тео, и сойдет с ума от ревности; но тут же я понимаю, что Шон никогда ни к кому меня не ревновал – с чего бы? И кроме того, вряд ли он вообще помнит о моих отношениях с Тео. Однажды я увидела статью о нем в «Таймс» и безо всякого умысла придвинула поближе к Шону, когда мы ели воскресную яичницу. Пробежав глазами статью, Шон повел плечами и произнес:

– Неплохой рекламный трюк придумал этот тип. Каким надо быть ослом, чтобы специально обученный человек решал за тебя, сказать «да» или «нет»?

Я засунула газету под свою салфетку и утаила от Шона, что этот человек постоянно решал за меня, сказать «да» или «нет».

Солнце, черт бы его побрал, так ярко сияет над этой чертовой горой. Я думала, в Сиэтле всегда дождь. Почему сегодня в Сиэтле не идет дождь?

Я закрываю лицо рукой, но ко мне движется мама Оуэна; опустившись на колени рядом со мной, протягивает мне мюсли. Я отмахиваюсь.

– Спасибо, не надо. Со мной все хорошо.

– Уверены? Вид у вас не очень.

Я киваю; она встает и фотографирует пейзаж, который я непременно оценила бы, не будь в таком состоянии.

– Отличная перспектива, – говорит она, вздыхая. Потом добавляет: – Вы уж извините, что Оуэн такой дерзкий.

– Все в порядке.

Она вручает мне несколько влажных салфеток, будто извиняясь за своего девятилетнего бунтаря, потом застегивает поясную сумку.

– Вы же знаете, что такое дети, – говорит она уходя. Почему все говорят мне эту фразу? Будто я обязана знать, что такое дети.

– Конечно, – отвечаю я, потому что именно так положено отвечать.

Я не знаю, что такое дети! Может быть, примерно представляю, что такое Никки. Но он никогда не был нормальным ребенком. Даже если я знаю, что он такое, все равно это не дает понимания, потому что он – ребенок, отца которого превратили в пыль террористы, пока сам этот ребенок еще созревал в матке. Склонив шею, я думаю: может быть, при помощи отрицательных тестов на беременность Вселенная пыталась показать мне, что муж скоро от меня уйдет и становиться матерью (сейчас? вообще?) – не лучшая идея. Может быть, это божественный план, план Вселенной. Я закрываю глаза и мечтаю: вот бы мне хватило сил догнать Ванессу и она назвала бы меня идиоткой за такие мысли.

Я снова смотрю в телефон, но он работает не лучше, чем тридцать секунд назад, так что я убираю его обратно в задний карман, жую миндаль с изюмом в йогурте, который растаял и оказался совсем не таким вкусным, как я думала. Выплюнув одну штучку, думаю о Никки. Интересно, как он там, с Шоном? Надеюсь, у Шона остается время на воспитание племянника; хотя, при всех недостатках Шона, его привязанность к племяннику не вызывает сомнений. Тут я понимаю, что никогда всерьез не задумывалась о недостатках Шона. Что до недавнего времени – пока он не обзавелся дурацкой кожаной курткой, не начал сверх меры лить на волосы гель и не счел нужным отправиться на поиски себя, – я никогда не видела их. Он был любящим (в последнее время на расстоянии), сексуальным (хотя с недавних пор слишком уставал для секса), умным (но его интеллектуальность граничила со снобизмом).

Я вновь беру телефон и начинаю печатать:

1) В спальне можно бы и побольше перца.

2) Предсказуемый (каждое воскресенье – яичница!).

3) Любит свои программы больше, чем людей.

4) Ведется на ужасную новую моду (кожаная куртка!).

Не так и много, но уже что-то. Небольшая, но все-таки трещина в Шилле. Мой муж – хороший человек, и краткий список недостатков – лучшее тому подтверждение. Многие жены укажут двадцать и больше пунктов, раздражающих их в мужьях. Но у меня набралось всего четыре. Пять, если считать гель. Шесть, если считать нелепое слово «чувак».

От сидения на камне моя спина начинает болеть, и я сползаю на землю, но лучше не становится. Стягиваю кроссовку, потом носок, рассматриваю чудовищную мозоль, занимающую всю площадь большого пальца. Символично, думаю я, понимая, что утрирую. Только что ваш палец был в полном порядке, а теперь невыносимо страдает. И все из-за маленького раздражения. Между нами с Шоном никогда не возникало раздражения. Очевидное доказательство: я даже никогда не задумывалась о его недостатках, лишь теперь, сидя посреди Рейнира, когда в двух милях от меня – лучшая подруга и экс-бойфренд, а в руках – лишь влажные салфетки и мюсли (вряд ли они помогут выжить).

Райна однажды сказала мне, что у нас с Шоном явно что-то не так, раз мы никогда не ссоримся.

– Вы чего-то избегаете, – сказала она однажды вечером в суши-баре два года назад.

– Разве что тебя с твоей критикой. Это тебе подсказал твой психолог? – спросила я, ухватив с ее тарелки ролл с тунцом и специями.

– Ну… да! Это мне подсказал мой психолог. Но тем не менее так и есть. К тому же, мне кажется, было бы неплохо и тебе записаться к нему на прием.

Наклонившись, я пытаюсь ногтем содрать волдырь. Он лишь надувается, как воздушный шарик, и начинает саднить еще сильнее, будто показывая, что злится. Прислоняюсь головой к камню – солнце нещадно обжигает щеки. Надо было взять защитный крем. Надо было надеть кроссовки получше. Надо было записаться в скауты. Надо было сказать Ванессе, что ничего хорошего не выйдет из затеи карабкаться на эту чертову гору. Надо было бороться за Шона. Или за Тео.

Последняя мысль меня пугает. Но раньше, чем я успеваю как следует ее осознать, он уже тут как тут, стоит надо мной. Сначала я вижу его тень, потом, прищурившись, его самого.

– Мальчонка сказал нам, что мы тебя найдем тут. У тебя все хорошо? – Он протягивает руку, чтобы помочь мне подняться.

– Еще бы, – отвечаю я, не отрываясь от земли. Раньше, чем увидеть Ванессу, я слышу ее голос:

– Ты что, сдаешься? Но ты даже не попыталась добраться до вершины!

– Я пыталась. Просто не добралась.

– Угу, – отвечает она.

Рука Теодора по-прежнему протянута ко мне. Он помахивает ею и ласково говорит:

– Ну, давай. Вставай.

Я тянусь за ней и чувствую, как он всем своим весом тащит меня наверх. Потом отступает в сторону и наваливается на меня, сомкнув объятия. Тео всегда умел обниматься, и сейчас это чувствовалось. Чуть помедлив, я упираюсь ладонями в его грудь, отталкивая его от себя. Интересуюсь у Ванессы:

– Вы что, убить меня решили?

– Нет, – отвечает она. – Не драматизируй. Если ты умрешь, книга получится очень короткой.