1
– Это я, я выезжаю из «Степлдона», буду у тебя через полчаса. Надеюсь, ты дома? Чёртов автоответчик! Я скоро.
Питер нервно оборвал связь, порылся в карманах в поисках ключей, потом вспомнил, что отдал их накануне служащему гаража. Он посмотрел на часы. Рейс на Майами вылетал из аэропорта Логан только под вечер, но в наступившие тревожные времена новые правила безопасности требовали являться в аэропорт не позднее чем за два часа до вылета. Он закрыл дверь элегантной квартирки, которую арендовал на год в жилом комплексе посреди финансового квартала. Пройдя по застеленному толстым ковром коридору, он нетерпеливо нажал на кнопку вызова лифта, как будто его нетерпение могло ускорить прибытие кабины. Спустившись с восемнадцатого этажа, он, торопливо минуя привратника Дженкинса, бросил ему на ходу, что вернётся через день. У двери квартиры он оставил для прачечной пакет с бельём. Дженкинс убрал в ящик стола тетрадку «Искусство и культура» из газеты «Бостон глоб», которую внимательно изучал, записал заказ Питера в служебный журнал и, опередив жильца, успел распахнуть перед ним дверь.
На крыльце он раскрыл широкий зонт с эмблемой, чтобы Питера не намочил мелкий дождик, полоскавший город.
– Я распорядился, чтобы пригнали ваш автомобиль, – доложил он, уставившись в обложенный тучами горизонт.
– Очень любезно с вашей стороны, – сухо ответил Питер.
– Миссис Бет, ваша соседка по лестничной площадке, сейчас отсутствует, поэтому, увидев, что лифт поехал на ваш этаж, я заключил…
– Я знаю, кто такая миссис Бет, Дженкинс!
Привратник взирал на серо-белую пелену у них над головами.
– Отвратительная погода, не правда ли?
Питер не ответил. Он терпеть не мог некоторые особенности проживания в шикарном доме, числившиеся преимуществами. Всякий раз, когда он проходил мимо конторки Дженкинса, ему казалось, что у него похищают частицу его личной неприкосновенности. Человек с журналом учёта, восседавший за конторкой лицом к огромной вращающейся двери, контролировал все приходы и уходы в доме. Питер не сомневался, что рано или поздно привратник изучит его привычки лучше, чем большинство друзей. Однажды, находясь в дурном настроении, он спустился до самой подземной стоянки по служебной лестнице и вышел из дома через ворота гаража. Когда, вернувшись, он шагал мимо Дженкинса с гордо задранной головой, тот любезно протянул ему ключ с круглой головкой. В ответ на недоуменный взгляд Питера Дженкинс невозмутимо произнёс:
– Если пожелаете возвращаться тем же способом, это вам поможет. Двери с площадок на лестницу запираются изнутри. Этот ключ отпирает замок.
В лифте Питер дал себе слово не проявлять своих чувств, потому что Дженкинс, как оказалось, узнает о них, следя за ним по системе видеонаблюдения. Когда спустя полгода он завязал эфемерные отношения с некой Тали, молодой модной актрисой, то, сам себе удивляясь, решил провести ночь в отеле, предпочтя анонимность, а не восторженную физиономию привратника, чьё неизменно благостное настроение по утрам раздражало его сверх всякой меры.
– Кажется, я слышу звук вашего двигателя. Ждать осталось недолго, сэр.
– Значит, вы узнаете машины по урчанию их моторов, Дженкинс? – спросил Питер с намеренной задиристостью.
– О, далеко не все, сэр. Но, согласитесь, у вашей немолодой англичанки слегка постукивают тяги. Их «тук-тук-тук» напоминает очаровательный выговор наших родственников с той стороны Атлантики.
Питер зажмурился, чтобы не взбеситься. Дженкинс всю жизнь жалел, что не родился подданным её величества, что было в этом городе с его англосаксонскими традициями признаком изящества. В жерле подземной стоянки загорелись большие круглые фары «ягуара». Служащий аккуратно затормозил на белой линии, проведённой специально для этой цели поперёк крыльца.
– Неужели, Дженкинс? – С этими словами Питер шагнул к своей машине, дверцу которой придержал вышколенный служащий гаража.
Сев с оскорблённым видом за руль, Питер заставил «пожилую англичанку» натужно взреветь и сорвался с места, делая пальцем непристойный жест – так, чтобы Дженкинс, которому жест предназначался, его всё-таки не увидел.
Он наблюдал в зеркале заднего вида, как привратник по привычке ждёт у крыльца, пока автомобиль жильца свернёт за угол, чтобы только после этого вернуться в дом.
– Старый олух! Ты же уроженец Чикаго, как и вся твоя семейка! – пробормотал Питер.
Он вставил мобильный телефон в держатель, нажал кнопку памяти с домашним номером Джонатана и прокричал в микрофон, вделанный в противосолнечный щиток:
– Я знаю, ты дома! Ты не представляешь, как меня бесит эта твоя игра в прятки. Чем бы ты там ни занимался, в твоём распоряжении осталось только девять минут. В твоих же интересах меня услышать.
Он потянулся к «бардачку», чтобы найти на спрятанном там радио другую волну. Выпрямившись, он увидел на некотором расстоянии перед своей машиной переходящую через улицу женщину. Он вовремя понял, что идёт она с той скоростью, с какой ей позволяет идти преклонный возраст. От экстренного торможения на асфальте остались чёрные полосы горелой резины. Только после полной остановки Питер осмелился открыть глаза. Женщина мирно продолжала свой неспешный путь. Не разжимая судорожно скрюченные на руле пальцы, он облегчённо перевёл дух, потом отстегнул ремень безопасности и выскочил из машины. На старушку обрушились извинения, незнакомец взял её под руку и помог преодолеть считаные метры, ещё отделявшие её от тротуара.
Напоследок он вручил ей свою визитную карточку и, включив на полную мощность все своё обаяние, поклялся, что всю следующую неделю будет клясть себя за то, что так её напугал. Пожилая дама была крайне изумлена и попыталась его успокоить, теребя белую палочку. Дрожь испуга, с которой она прореагировала на порыв чужого мужчины, так учтиво взявшего её под локоток, объяснялась только её слабым слухом. Питер снял на прощание волосок с пальто старушки и отпустил её, чтобы с облегчением продолжить путь. Привычный запах старой кожи в салоне машины помог ему прийти в чувство. Остаток дороги до дома Джонатана он проехал не торопясь. На третьем по счёту светофоре он уже беззаботно насвистывал.
* * *
Джонатан поднимался по лестнице чудесного дома неподалёку от старого порта. Дверь на верхнем этаже вела с лестничной площадки в мастерскую со стеклянным потолком, где работала его подруга. Они с Анной Уолтон познакомились на вернисаже. Фонд, принадлежавший богатой городской коллекционерке, устроил выставку картин Анны. Любуясь её полотнами, он почувствовал, что каждое из них полно присущим ей самой изяществом. Её стиль принадлежал веку, которому он посвятил всю свою карьеру эксперта. Пейзажи Анны уходили в бесконечность; он тщательно подбирал слова, делая ей комплимент. Чувство такого признанного профессионала, как Джонатан, дошло до сердца молодой художницы, впервые выставлявшей свои работы.
С тех пор они почти не расставались. Весной они поселились вблизи старого порта, в доме, выбранном Анной. Помещение, в котором она проводила почти все свои дни, а то и ночи, накрывал стеклянный фонарь. С утра его заливало солнце, создавая неповторимую, волшебную атмосферу. Весь пол, от стены из фальшивого белого кирпича до огромных окон, был застелен паркетом из широких белых планок. В коротких перерывах Анна любила выкурить сигарету, сидя на деревянном подоконнике и любуясь видом залива. В любую погоду она поднимала раму, легко ездившую вверх-вниз на пеньковых тросах, и втягивала восхитительную смесь табака и приносимых с моря водяных брызг.
У тротуара остановился «ягуар» Питера.
– Кажется, приехал твой друг, – сказала она, услышав шаги Джонатана в мастерской.
Он подошёл и обнял её, чтобы нежно поцеловать в шею. Её пробил озноб.
– Ты заставляешь Питера ждать!
Вместо ответа Джонатан стянул с Анны хлопковую блузку, почти обнажив ей грудь. С улицы раздались нетерпеливые гудки. Она мягко отстранилась.
– Твой свидетель несколько надоедлив. Поезжай на свою конференцию. Чем скорее ты уедешь, тем быстрее вернёшься.
Джонатан ещё раз обнял её и попятился к двери. Когда дверь закрылась, Анна зажгла новую сигарету. Из отъезжающей машины высунулась рука Питера, помахавшая ей на прощание. Анна со вздохом перевела взгляд на старый порт, куда в прошлом причаливали бесчисленные суда с эмигрантами.
– Почему ты вечно опаздываешь? – спросил Питер.
– На встречи с тобой?
– Нет, к самолёту, к обеду или к ркину. Люди назначают время встречи, но ты у нас не носишь часов.
– Ты – раб времени, а я сопротивляюсь неволе.
– Когда ты несёшь подобную чушь своему психотерапевту, он, к твоему сведению, не слышит ни одного твоего словечка. Он в это время прикидывает, сможет ли купить на заплаченные тобой денежки машину своей мечты и какую – «купе» или «кабриолет».
– Я не посещаю психотерапевта!
– Советую начать. Как твоё самочувствие?
– Лучше признайся, чем вызвано твоё бравурное настроение.
– Ты читаешь тетрадки «Искусство и культура» в газете «Бостон глоб»?
– Нет, – ответил Джонатан, глядя в окно.
– Дженкинс и тот их читает! Эта пресса меня прикончит!
– Неужели?
– Так ты читал?
– Разве что чуть-чуть, – сказал Джонатан.
– Помнится, в университете я тебя однажды спросил, спал ли ты с Кэтти Миллер, в которую я втюрился. «Самую малость», – ответил ты. Может, объяснишь наконец, что ты подразумеваешь под этими своими «чуть-чуть» и «самую малость»? Уже двадцать лет я ломаю голову… – Питер стукнул кулаком по рулю. – Нет, как тебе нравится этот заголовок: «Последние продажи аукционного оценщика Питера Гвела вызывают разочарование»? Кто побил продержавшийся десяток лет исторический рекорд стоимости картин Сера? Кто заключил самую роскошную за целое десятилетие сделку по продаже Ренуара? А коллекция Боуэна с Джонкингом, Моне, Мэри Кассатт и другими? Кто был первым защитником Вуияра? Сам знаешь, на сколько он тянет теперь!
– Питер, ты зря убиваешься. Дело критика – критиковать, не более того.
– На моём автоответчике четырнадцать тревожных сообщений от компаньонов в «Кристиз», вот что меня убивает!
Затормозив на светофоре, он разворчался пуще прежнего. Джонатан терпел это несколько минут, потом включил радио. Салон наполнился урчащим басом Луи Армстронга. Джонатан увидел на заднем сиденье коробку.
– Что в этой коробке?
– Ничего! – отрезал Питер.
Джонатан обернулся и стал весело перечислять:
– Электробритва, три драные рубахи, две штанины одних разорванных пижамных штанов, пара баш маков без шнурков, четыре письма в мелких клочках, и все это полито кетчупом… Ты сбежал из дому?
Питер изогнулся в кресле, чтобы сбросить картонную коробку с сиденья на пол.
– У тебя никогда не бывало неудачных недель? – пробурчал он, делая громче радио.
Джонатан чувствовал, что всё сильнее робеет. Когда он поделился своими опасениями с Питером, тот заявил:
У тебя нет никаких причин трусить. Ты же всезнайка!
– Это как раз то идиотское суждение, от которого опускаются руки.
– А я ужасно перетрухнул за рулём, – поделился с другом Питер.
– Когда?
– Сейчас, когда ехал к тебе.
«Ягуар» тронулся с места. Джонатан провожал взглядом старинные строения в порту. Они выехали на скоростное шоссе, ведущее в международный аэропорт Логан.
– Как поживает наш дорогой Дженкинс? – поинтересовался Джонатан.
Питер поставил машину напротив будки охранника, за что незаметно сунул тому в ладонь купюру. Джонатан в это время доставал из багажника, свою старую дорожную сумку.'Когда они шагали вверх по пандусу стоянки, их шаги отзывались гулким эхом. В этот раз, как всегда бывало перед посадкой в самолёт, Питер взбеленился, когда его заставили снять ремень и ботинки, трижды звеневшие под рамкой безопасности. В отместку за его недружелюбные высказывания дежурный досконально перебрал весь его багаж. Джонатан показал жестом, что, как всегда, дождётся его у газетного киоска. Питер застал его там за чтением антологии джаза Милтона Мезза Мезроу. Джонатан купил эту книгу. Посадка прошла без затруднений, самолёт взлетел по расписанию. Джонатан не взял предложенный ему поднос с обедом, опустил щиток на иллюминаторе, зажёг лампочку для чтения и погрузился в конспект своего выступления, до которого оставалось несколько часов. Питер полистал журнал авиакомпании, просмотрел правила безопасности и даже каталог беспошлинной торговли на борту, хотя знал его наизусть. После всего этого он откинул спинку кресла.
– Скучаешь? – спросил его Джонатан, не сводя глаз со своих бумаг.
– Думаю!
– Я и говорю: скучаешь. – А ты нет?
– Я готовлюсь к докладу.
– Ты одержим этим человеком, – высказался Питер, снова берясь за правила безопасности на борту «Боинга-737».
– Увлечён!
– Это уже смахивает на наваждение, старина, поэтому я позволяю себе настаивать, что твои отношения с этим русским художником лучше описываются термином «одержимость».
– Владимир Рацкин умер в конце девятнадцатого века, так что я поддерживаю отношения не с ним самим, а с его творчеством.
Джонатан вернулся к чтению, но молчание длилось недолго.
– У меня острое чувство дежа-вю, – насмешливо проговорил Питер. – И немудрёно: ведь мы говорим об этом в сотый, наверное, раз!
– А сам ты почему оказался в этом самолёте, если не заразился тем же вирусом, что и я?
– Первое: я тебя сопровождаю. Второе: я бегу от звонков коллег, травмированных статьёй кретина в «Санди тайме». Наконец, третье: да, мне скучно.
Питер достал из кармана пиджака фломастер и нарисовал крестик на листке в клетку, на котором Джонатан делал последние примечания к своему докладу. Не переставая изучать свои картинки, Джонатан нарисовал рядом с крестиком Питера нолик. Питер нарисовал рядом с ноликом другой крестик, Джонатан начал новым ноликом диагональ. Самолёт приземлился на десять минут раньше времени прибытия по расписанию. Друзья не сдавали багаж и без задержек покинули аэропорт. Такси отвезло их в отель. Питер посмотрел на часы и сообщил, что до конференции остаётся ещё час. Получив номер, Джонатан поднялся туда, чтобы переодеться. Дверь комнаты беззвучно закрылась за ним. Он поставил сумку на маленький письменный стол из красного дерева напротив стола и взял телефонную трубку. Когда Анна ответила на звонок, он закрыл глаза и подчинился её голосу, словно находился в мастерской, с ней рядом. Свет там был потушен, Анна сидела на подоконнике. У неё над головой, над стеклянной крышей, мерцали считаные звёздочки, выигравшие сражение у зарева большого города, – тонкая вышивка на бледном полотне. На старинных стёклах, скреплённых свинцовыми полосками, оседали солёные брызги с моря. В последнее время Анна отдалялась от Джонатана, словно колёсики хрупкого механизма стали заедать с тех пор, как они решили пожениться. В первые недели Джонатан объяснял её отчуждённость страхом перед ответственным решением на всю жизнь. А ведь она желала этого торжественного акта больше, чем он. Их город был так же консервативен, как мир искусства, в котором они вращались. После проведённых вместе двух лет было хорошим тоном официально оформить союз. Бостонский свет все яснее показывал это выражением своих физиономий на каждом коктейле, на каждом вернисаже, на каждом крупном аукционе.
И Джонатан с Анной уступили давлению светского общества. Приличный облик пары был к тому же залогом профессионального успеха Джонатана. На том конце телефонной линии Анна замолчала, теперь он слушал её дыхание и старался угадать её жесты. Длинные пальцы Анны тонули в её густых волосах. Закрывая глаза, он даже начинал чувствовать аромат её кожи. В конце дня запах её духов смешивался с запахом дерева, пропитавшим все уголки мастерской. Их разговор завершился молчанием, Джонатан положил трубку и открыл глаза. У него под окнами непрерывный поток машин вытягивался в длинную красную ленту. Его охватило чувство одиночества, как бывало всякий раз, когда он оказывался далеко от дома. Он вздохнул, спрашивая себя, зачем согласился выступить с докладом. Времени оставалось в обрез, он разобрал свою сумку и надел белую рубашку.
Перед выходом на сцену Джонатан сделал глубокий вдох. Его встретили аплодисменты, потом зал погрузился в полутьму. Он встал за пюпитр с маленькой, как в суфлёрской будке, бронзовой лампочкой, освещавшей текст его доклада. Джонатан знал своё выступление наизусть. На огромном экране у него за спиной появилась первая картина Владимира Рацкина из тех, которые он собирался показать за вечер. Он решил представить полотна в обратном хронологическом порядке. Первая серия – английские пейзажи – иллюстрировала труд, которым Рацкин был увлечён в конце своей жизни, укороченной болезнью.
Рацкин писал свои последние картины в комнате, покидать которую ему не позволяло здоровье. Там он и умер в возрасте шестидесяти двух лет. На двух больших портретах был изображён сэр Эдвард Ленгтон (на одном он стоял в полный рост, на другом сидел за письменным столом красного дерева) – уважаемый коллекционер и торговец живописью, покровительствовавший Владимиру Рацкину. На десяти полотнах с небывалой степенью проникновенности изображалась жизнь бедных лондонских пригородов в конце XIX века. Презентация Джонатана завершалась ещё шестнадцатью картинами. Сам докладчик не знал, когда именно их создал художник, но посвящены они были молодости художника в России. На шести первых его картинах, заказанных самим царём, красовались придворные, десять других были плодами вдохновения самого молодого художника, потрясённого нищетой простого люда. Эти уличные сценки стали причиной вынужденного бегства художника из родной страны, куда он никогда уже не возвращался. На устроенной царём персональной выставке художника в санкт-петербургском Эрмитаже тот самовольно вывесил несколько этих картин, вызвавших громкий скандал. Император люто возненавидел его за то, что страдания народа он запечатлел красочнее, чем великолепие монаршего правления. Рассказывают, что на вопрос придворного советника по культуре о причинах такого поступка, Владимир ответил так: «Если в своём стремлении к могуществу человек питается ложью то в живописи властвуют противоположные законы. Искусство в моменты слабости может разве что приукрашивать действительность. Разве судьба русского народа меньше достойна изображения, чем сам царь?» Советник, ценивший живописца, ответил на эти его слова горестным жестом. Открыв в огромной библиотеке с бесценными манускриптами потайную дверь, он посоветовал молодому художнику бежать со всех ног, пока за ним не явилась тайная полиция. Больше он ничем не мог ему помочь. Спустившись по кривой лестнице, Владимир оказался в длинном тёмном коридоре – на настоящей тропинке, ведущей в ад. Двигаясь в потёмках на ощупь, водя ладонями по бугорчатым стенам, он перебрался в западное крыло дворца, попав из подземелья, где приходилось ковылять сгорбившись, в сырые каменные пещеры. Дряхлые крысы, семенившие в противоположном направлении, задевали его лицо, порой проявляли чрезмерный интерес к непрошеному гостю и гнались за ним, кусая за лодыжки.
Когда стемнело, Владимир выбрался на поверхность и спрятался в подгнившей соломе на телеге во дворе дворца. Там он дождался рассвета и сбежал, воспользовавшись утренней суматохой.
Все картины Владимира немедленно конфисковали и сожгли, побросав во внушительный камин, согревавший гостей на приёме у царского советника. Веселье длилось четыре часа.
В полночь приглашённые столпились у окон, чтобы насладиться редкостным зрелищем. Владимир, спрятавшись в тени ниши, тоже наблюдал за злодейством. Его жену Клару, схваченную вечером, двое гвардейцев приволокли на место, облюбованное для казни. Едва очутившись во дворе, она воздела очи к небу и более их не опускала. Двенадцать солдат навели на неё ружья. Владимир молился, чтобы она в последний раз встретилась с ним взглядом. Но этого не произошло. Она сделала глубокий вдох, раздался оглушительный залп. Ноги Клары подкосились, продырявленное пулями тело осело в глубокий грязный снег. Эхо её любви перелетело через стену, и воцарилась тишина. При свете душившей его боли Владимир открыл, что жизнь сильнее его искусства. Все краски мира не смогли бы выразить его несчастье. В ту ночь вино, обильно лившееся за столами, смешивалось для него с кровью, которой истекла несчастная Клара. Алые ручьи растопили белый снежный покров и начертали эпиграфы на оголившейся брусчатке. Сердце живописца прожгли раскалённые брызги. Десять лет Владимир носил в душе эту картину, одну из лучших, прежде чем написать её в Лондоне. За годы изгнания он восстановил одну за другой уничтоженные картины своего «русского» периода, внося в них изменения, ибо никогда больше Владимир не писал женское тело, женские лица, ни разу больше на его картинах не появлялся красный цвет.
На экране погас последний диапозитив. Джонатан поблагодарил аудиторию, та наградила его шумной овацией. Аплодисменты тяжело наваливались ему на плечи, такая ноша была неподъёмной для присущей ему скромности. Он сгорбился, погладил свою папку, повторяя пальцем очертания букв, складывающихся в имя и фамилию: Владимир Рацкин. «Это они тебя приветствуют, старина», – прошептал он. С пылающим лицом он взял сумку и последним неуклюжим жестом поблагодарил публику. В зале поднялся мужчина, у которого был к Джонатану вопрос. Джонатан прижал сумку к груди и снова повернулся лицом к залу. Мужчина представился громко и чётко:
– Франц Джарвиц, журнал «Новости живописи». Как вы считаете, мистер Гарднер, нормально ли, что ни в одном крупном музее не выставлено ни одной картины Владимира Рацкина? Почему его игнорируют?
Джонатан подошёл к микрофону, чтобы ответить.
– Я посвятил большую часть своей профессиональной жизни пропаганде его живописи, добиваясь её признания. Рацкин – очень большой художник, но, как многие другие, не признанный при жизни. Он никогда не старался нравиться, душа его живописи – искренность. Владимир пытался запечатлеть надежду, его интересовало истинное в человеке. Это никак не могло принести ему благо склонность критики.
Джонатан вскинул голову. Его взгляд устремился внезапно куда-то за пределы зала, в другие времена. Его покинул страх, слова полились свободно, словно у него внутри ожил старый художник, воспользовавшийся как мольбертом его сердцем.
– Взгляните на лица его персонажей, на краски, рождавшиеся под его кистью, на великодушие и смирение его героев. Вы не найдёте сжатой тайком руки, обманчивого взгляда.
Зал затаил дыхание.
– Сильви Леруа, музей Лувра, – представилась, вставая, женщина. – Существует легенда, будто бы последнюю картину Владимира Рацкина никому не довелось увидеть: её так и не нашли. Что думаете об этом вы?
– Это не легенда. В своей переписке с Алексеем Саврасовым Рацкин рассказал, что, невзирая на болезнь, день за днём подтачивавшую его силы, принялся за новую картину, которую называл лучшим своим творением. Отвечая на вопрос Саврасова о здоровье и о том, как продвигается работа, Владимир пишет: «Закончить это полотно – единственное моё средство борьбы с ужасной болью,раздирающей мои внутренности». Владимир Рацкин угас, дописав свою последнюю картину. Она загадочно исчезнет во время крупного лондонского аукциона в 1868 году, спустя год после кончины живописца.
Джонатан объяснил, что это полотно сняли с торгов в последний момент. По неведомым ему, Джонатану, причинам ныне картины Владимира Рацкина не находят покупателей. Художника надолго забыли. Эта несправедливость крайне удручает докладчика, считающего Рацкина одним из величайших живописцев столетия.
– Сердечное богатство часто исцеляет ревность и невнимание современников, – продолжил Джонатан. – Некоторые способны видеть только мёртвую красоту. Но сегодня время уже не властно над Владимиром Рацкиным. Искусство рождается из чувства, это и делает его вневременным, бессмертным. После всех невзгод большая часть его творений нашла себе место в небольших музеях и в крупных частных коллекциях.
– Говорят, трудясь над своей последней картиной, Рацкин отошёл от запрета, который раньше сам на себя накладывал, и изобрёл какой-то исключительный красный цвет, – сказал ещё кто-то.
Казалось, весь зал ждёт ответа Джонатана, перестав дышать. Он заложил руки за спину, смежил веки, вскинул голову.
– Как я только что сказал, упомянутая картина внезапно испарилась, так и не увиденная публикой. До сегодняшнего дня других свидетельств о ней не появилось. Я сам ищу её следы с тех пор, как посвятил себя этому ремеслу. Доказательствами её существования до сих пор остаются только письма Владимира Рацкина к собрату-живописцу Саврасову и считаные статьи в тогдашней прессе. Осторожность требует ответить на ваш вопрос так: все сведения о сюжете этой картины и о её особенностях являются легендой. Благодарю за внимание.
Под аплодисменты Джонатан поспешил в угол сцены и скрылся за занавесом. Питер, поджидавший его там, взял его за плечо и искренне поздравил.
* * *
В конце дня залы Конгресс-центра в Майами, вмещавшие четыре тысячи шестьсот человек, пустели одновременно. Людской поток растекался по многочисленным барам и ресторанам комплекса. Центр имени Джеймса Л. Найта площадью тридцать тысяч квадратных футов был связан аллеей под открытым небом с отелем «Хайятт Редженси» с шестью сотнями номеров.
После выступления Джонатана минул час. Все это время Питер не отрывал от уха мобильный телефон, а Джонатан не слезал с табурета у барной стойки. Он заказал «Кровавую Мэри» и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. В глубине зала, освещённого бронзовыми светильниками, старый пианист наигрывал Чарли Хейдена. Джонатан наблюдал за сопровождавшим его контрабасистом. Музыкант прижимал к себе инструмент и шёпотом сообщал ему каждую очередную ноту, прежде чем её взять. На дуэт мало кто обращал внимание, хотя играл он божественно. Создавалось впечатление, что эти двое проделали вместе долгий путь. Джонатан встал и положил десятидолларовую бумажку в бокал на ножке, стоявший для этой цели на «Стейнвее». В благодарность контрабасист сухо щёлкнул струной на своём монументальном инструменте. Когда Джонатан вернулся к стойке, купюры в бокале уже не было, хотя дуэт не взял ни одной фальшивой ноты.
На соседний с Джонатаном табурет села женщина. Они учтиво поздоровались. Серебристыми волосами она напомнила ему мать. Наша зрительная память запечатлевает родителей в одном возрасте, словно любовь запрещает нам помнить, как они старели.
Женщина увидела на лацкане у Джонатана значок, который он забыл отстегнуть, прочла его имя и занятие – эксперт по живописи.
– Какой период? – осведомилась она вместо того, чтобы представиться самой.
– Девятнадцатый век. – Джонатан приподнял свой бокал.
– Замечательное время. – Женщина сделала большой глоток бурбона из только что долитого барменом бокала. – Я посвятила ему большую часть своих изысканий.
Заинтересовавшись, Джонатан вгляделся в табличку, висевшую у неё на шее. Оказалось, что перед ним участница симпозиума по оккультным наукам. Джонатан выдал покачиванием головы своё удивление.
– Наверное, вы не из любителей гороскопов? – предположила соседка. Сделав новый глоток, она добавила: – Уверяю вас, я тоже!
Она повернулась на табурете и протянула ему руку. На её безымянном пальце сверкнул бриллиант.
– Старинная огранка производит более внушительное впечатление, чем истинный вес камня в каратах. Это фамильная драгоценность, я её особенно люблю. Я профессор, руковожу исследовательской лабораторией в Йельском университете.
– С чем связана ваша работа?
– С одним синдромом.
– Новая болезнь?
Она, хитро глянув на него, утвердительно кивнула:
– Синдром дежа-вю!
Эта тема всегда занимала Джонатана. Ощущение, будто нечто, что ещё только должно было наступить, уже пережито прежде, посещало его нередко.
– Я слыхал, что наш мозг обладает способностью предвидеть будущее событие.
– Наоборот, это одно из проявлений нашей памяти.
– Но если нечто ещё не прожито, как же мы можем это вспомнить?
– А кто вам сказал, что вы этого ещё не прожили?
И она заговорила о предыдущих жизнях, не смущаясь из-за почти насмешливого выражения на лице Джонатана. Потом, чуть отстранившись, она окинула его взглядом.
Какой у вас интересный взгляд! Вы курите?
– Нет.
– Так я и думала. Вы не против дыма? – Спрашивая, она уже доставала из кармана пачку сигарет.
– Нисколько, – заверил её Джонатан.
Он взял со стойки коробок, чиркнул спичкой и протянул её женщине. Она прикурила, огонь сразу потух.
– Вы преподаёте? – осведомился он.
– Мне случается наполнять аудитории. Вот вы не верите в прошлые жизни – зачем тогда проводите свою в девятнадцатом веке?
Джонатан, задетый за живое, задумался, потом подался к ней.
– У меня почти чувственные отношения с одним художником, жившим в то время.
Она разгрызла кубик льда, который сосала, и уставилась на заднюю стенку бара, заставленную бутылками.
– Как получается, что в человеке просыпается интерес к прошлым жизням? – спросил её Джонатан.
– Это происходит, когда он смотрит на часы и не получает удовлетворения от того, что на них видит.
– Как раз эту точку зрения я безуспешно пытаюсь довести до сознания моего лучшего друга. Между прочим, я не ношу часов.
Под пристальным взглядом женщины Джонатану становилось все больше не по себе.
– Прошу меня извинить, – проговорил он, – я ничуть над вами не подтруниваю.
– Мужчины нечасто просят прощения. Чем именно в области живописи вы занимаетесь?
Пепел на кончике её сигареты грозил осыпаться на стойку. Джонатан пододвинул пепельницу под жёлтый указательный палец своей собеседницы.
– Я – эксперт.
– Значит, вам приходится много разъезжать.
– Я бы даже сказал, что многовато. Женщина с серебряными волосами погладила пальцем стекло своих часов.
– Время тоже путешествует. В разных местах оно разное. Только в нашей стране целых четыре часовых пояса.
– Замучили меня эти скачки из пояса в пояс, мой желудок тоже от них мучается. Бывает, я неделями завтракаю в часы ужина.
– У нас ошибочное представление о времени. Время – это измерение, наполненное частицами энергии. Каждый вид, каждая личность, даже каждый атом пересекают это измерение по-своему. Возможно, я когда-нибудь докажу, что Вселенная содержится во времени, а не наоборот.
Джонатан так давно не сталкивался с по-настоящему увлечёнными людьми, что охотно погрузился в эту беседу. Женщина продолжала:
– Верили же мы раньше, что Земля плоская, что Солнце вращается вокруг нас, а не наоборот. Большинство людей довольствуются верой в то, что видят. Настанет день, когда мы поймём, что время тоже движется, что оно вращается, как Земля, и не перестаёт расширяться.
Джонатан не знал, что на это ответить. Чтобы сохранить самообладание, он стал рыться в карманах пиджака. Женщина с седыми волосами приблизила своё лицо к его лицу.
– Когда мы согласимся пересмотреть нами же изобретённые теории, мы поймём гораздо больше про относительную и истинную протяжённость жизни.
– И вы этому учите? – спросил Джонатан, слегка отодвигаясь.
– Видели бы вы своё лицо! Представьте, как вытаращили бы глаза мои студенты, если бы я уже сейчас обрушила на них плоды своих исследований… Мы ещё слишком боимся, мы не готовы. Так же невежественно, как наши предки, мы причисляем к паранормальному, к эзотерике все, чего не можем постигнуть, все, что тревожит наш ум. Мы – существа, тянущиеся к наукам, но страшащиеся открытий. На свои страхи мы отвечаем верованиями. Почти так же моряки в старину отказывались заплывать слишком далеко, ибо пребывали в убеждении, что вдали от твёрдой, надёжной суши мир обрывается, их подстерегает там бездонная пропасть.
– У моего ремесла тоже есть научные стороны. Время меняет живопись, многое делает невидимым взору. Вы представить себе не можете, какие чудеса открываются при реставрации полотна!
Внезапно женщина схватила его за руку, уставилась на него серьёзным взглядом, её синие глаза вдруг вспыхнули.
– Мистер Гарднер, вы совершенно не понимаете смысл моих речей. Но я не хочу докучать вам словесами. Когда затрагивается эта тема, я делаюсь неистощимой.
Джонатан сделал знак бармену, чтобы тот наполнил её бокал. Соседка следила из-под тяжёлых век за движениями бармена, за янтарной жидкостью, полившейся по хрустальной стенке изнутри. Поболтав в бокале кубиками льда, она залпом опрокинула содержимое. Догадываясь, что Джонатан ждёт продолжения разговора, она заговорила снова:
– Мы ещё ждём новых исследователей, путешественников во времени. Достаточно будет небольшой кучки новых Магелланов, коперников и Галилеев. Сначала мы объявим их еретиками, осыплем их насмешками, но они откроют пути в глубь Вселенной, сделают видимыми наши души.
– Оригинальные речи для учёной! Обычно наука и душа плохо сочетаются.
– Перестаньте изрекать банальности! Вера имеет отношение к религии, а душа рождается из нашего сознания, из того, кем мы являемся или кем себя мним.
– Вы действительно считаете, что после смерти наши души продолжат жить?
– Невидимое глазу не перестаёт существовать!
Её разговоры о душах заставили Джонатана задуматься о душе старого русского художника, жившей в нём самом начиная с того дождливого воскресного дня, когда отец привёл его в музей. В большом зале под бескрайним потолком его захватили картины Владимира Рацкина. Чувства, которые он при этом испытал, широко распахнули двери его отрочества и навсегда определили его судьбу.
Женщина продолжала смотреть на него, синева её глаз сменилась на черноту, Джонатан чувствовал, что его оценивают. Потом она перевела взгляд на свой бокал.
– То, что не способно отражать свет, прозрачно, – сказала она хрипло. – Тем не менее оно существует. Мы больше не видим жизнь, когда она покидает тело.
– Признаться, я частенько не наблюдаю жизни даже в живых…
Она улыбнулась и ничего не ответила.
– Тем не менее рано или поздно все умирает, – закончил Джонатан в некотором замешательстве.
– Каждый из нас строит и разрушает своё существование в присущем ему ритме. Мы стареем не потому, что время течёт, а в зависимости от потребляемой и частично возобновляемой нами энергии.
– Вы полагаете, что мы оснащены некими аккумуляторами, от которых работаем и которые подзаряжаем?
– В какой-то степени да.
Если бы не табличка с научными титулами, Джонатан причислил бы её к маргиналам-одиночкам, просиживающим сутками в барах в надежде вывалить на случайного соседа все своё безумие. Оставаясь в недоумении, он ещё раз попросил жестом обслужить собеседницу. Она покачала головой, отвергая предложение. Бармен поставил бутылку бурбона на стойку.
– Думаете, душа живёт несколько раз? – не отставал от неё Джонатан, сам к ней придвигаясь.
– Некоторые – да.
– Помнится, в детстве я слышал от бабушки, что звезды – это души людей, вознёсшиеся на небеса.
– Свету звезды не нужно времени, чтобы дойти до нас, время само его приносит. Понять, что такое в самом деле время, значит обрести средства передвижения в его измерении. Наши тела ограничены противящимися физическими силами, но наши души от этого свободны. Замечательно было бы представлять души бессмертными. Например душа одного известного мне художника…
– Умерьте свой оптимизм. Большая часть душ угасает. Мы стареем, а души по мере накопления памяти меняются в размерах.
– Что содержит их память?
– Их путешествия во Вселенной! Впитываемый ими свет! Геном жизни! Это переносимое ими послание, от бесконечно малого до бесконечно великого, и все они мечтают этого достичь. Мы живём на планете, которую очень немногие из нас успевают обогнуть, так и очень немногим душам удаётся достигнуть цели их путешествия: описать полный круг творения. Души – это электрические волны. Они состоят из мириад частиц, как все, из чего сложена наша Вселенная. Подобно звезде из сказки вашей бабушки, душа страшится рассыпаться, все для неё сводится к энергии. Вот почему ей необходимо земное тело: она поселяется в нём, восстанавливается и продолжает путь во временном измерении. Когда в теле уже не остаётся достаточного количества энергии, она его покидает и ищет новый источник жизни, с помощью которого продолжит свои скитания.
– Сколько времени уходит у неё на поиски?
– День, век? Всё зависит от её силы, от запаса энергии, который она восстановила за прошлую человеческую жизнь.
– А если энергии мало?
– Тогда душа гаснет.
– Что это за энергия, о которой вы толкуете?
– Источник жизни: чувство!
– Питер положил руку Джонатану на плечо, заставив его вздрогнуть.
– Прости, что прерываю, старик, но они не станут долго держать для нас столик. Найти другой будет почти невозможно, здесь кишит изголодавшаяся деревенщина.
Джонатан пообещал ему, что через несколько минут присоединится к нему в ресторане. Питер кивнул его собеседнице и, закатив глаза, покинул бар.
– Мистер Гарднер, – продолжила она, – я совершенно не верю в случайность.
– При чём тут случайность?
– Мы придаём ей недопустимо большое значение. Из всего, что я вам тут наговорила, запомните одно. Случается, что две души, повстречавшись, сливаются воедино. Они навсегда становятся зависимыми друг от друга. Они неразлучны, от жизни к жизни они снова и снова друг друга обретают. Если во время очередного земного существования одна половинка оторвётся от другой, нарушит связывающую их клятву, то обе тотчас угаснут. Одна не может продолжать путешествие без другой.
В облике пожилой женщины произошла резкая перемена, её черты заострились, в глазах опять зажглась глубокая синева. Она встала, схватила Джонатана за запястье и изо всех сил стиснула. Её голос стал ещё более низким.
– Мистер Гарднер, сейчас вы догадываетесь краешком ума, что я вовсе не выжившая из ума старуха. Прислушайтесь хорошенько к тому, что я вам сейчас скажу: не отрекайтесь! Она вернулась, она рядом. Она ждёт вас, ищет вас. Отныне время для вас обоих сочтено. Если вы друг от друга откажетесь, то это будет даже хуже, чем пройти мимо собственной жизни, это будет утратой души. Конец обоих ваших путешествий окажется невероятным крахом, а ведь цель была так близка! Когда вы повстречаетесь, постарайтесь не разминуться.
Питер, вернувшийся в бар, развернул Джонатана на табурете.
– Они отказываются посадить меня за столик, пока нас не будет двое. Я выторговал у метрдотеля трехминутную отсрочку, а потом он поставит нас в хвост очереди. Поторопись, антрекот с кровью вот-вот пересохнет!
Джонатан высвободился, но за те секунды, что друг владел его вниманием, седая женщина успела исчезнуть. Его сердце заколотилось, он поспешил за ней следом, но отыскать её в плотной толпе было гиблым делом.
