35

День встретил их тридцатичетырехградусной жарой и сюрпризом к позднему завтраку от Сами, которая уже успела сходить вместе с Кунео за покупками и приобрела им всем по мобильному телефону.

Эгаре с сомнением смотрел на свой, который она положила перед ним между круассаном и чашкой кофе. Чтобы разобрать цифры и буквы, ему нужны были очки.

– Эти игрушки появились лет двадцать назад, – подзуживал его Макс. – Можешь смело пользоваться, надежная вещь.

– Я уже ввела для тебя в память наши номера, – сказала Сами. – И хочу, чтобы ты нам звонил. По любому поводу – в хорошем или плохом настроении, если забудешь, как готовить яйца «пашот», или если тебе станет скучно и захочется прыгнуть в окно, чтобы испытать что-нибудь новенькое…

Жана тронула серьезность Сами.

– Спасибо, – сказал он смущенно.

Он растерялся перед лицом этой открытой, бесстрашной любви. Может, это и есть то, что люди так ценят в дружбе?

Они обнялись, и маленькая Сами почти совершенно исчезла в его объятиях.

– Я… в общем… я хочу вам кое-что предложить… – произнес он через минуту и смущенно протянул Кунео ключи от судна. – Драгоценнейшая бездарнейшая лгунья из всех знакомых мне лгуний… Талантливейший повар за пределами Италии… Отсюда я намерен продолжить свое путешествие по суше. Поэтому передаю вам все свои права на «Лулу». Надеюсь, у вас всегда найдется местечко для кошек и писателей, которые ищут свою историю. Хотите? Нет, я не настаиваю, но, если вам это по душе, я был бы рад оставить на вас судно. Так сказать, заимообразно – навсегда…

– Нет! Это же твоя работа, твой офис, твоя душеведческая контора, твое прибежище, твой дом! – заорала Сами. – «Книжный ковчег» – это же ты сам, понимаешь ты это, дурак, или нет?.. Такие вещи не отдают вот так вот просто чужим людям, даже если они только об этом и мечтали!

Они ошеломленно уставились на Саманту.

– Извините! – пробурчала она. – Я… э-э-э… но я именно это и хотела сказать. Так не пойдет. Тоже мне обмен! Мобильник на судно! Это уже полный бред! – Сами смущенно хихикнула.

– Да… Эта неспособность врать, похоже, и в самом деле на всю жизнь, – заметил Макс. – Кстати, пока меня еще никто не спросил, что я по этому поводу думаю, – мне судно тоже ни к чему. Но если ты меня подвезешь на своей машине – буду очень рад.

Кунео прослезился.

– Ах, ах!.. – бормотал он, не в силах произнести что-нибудь более членораздельное. – Ах, capitano!.. Все это… Я… cazzo! И вообще!..

Они долго спорили, взвешивая все за и против. Чем нерешительней возражали Кунео и Сами, тем энергичнее Жан наседал на них.

Макс от участия в дискуссии воздерживался. Только в какой-то момент спросил:

– Это, кажется, называется харакири? Или я ошибаюсь?

Эгаре игнорировал его иронию. Он чувствовал, что так надо, и не оставлял в покое Сами и Кунео до самого обеда, пока те наконец не сдались.

Явно очень взволнованный, итальянец торжественно произнес:

– Хорошо, capitano. Мы присмотрим за твоим судном. Пока ты не захочешь взять его обратно. Не важно когда – послезавтра, через год или через тридцать лет. И твой «ковчег» всегда будет открыт для кошек и писателей.

Они скрепили пакт сердечными объятиями вчетвером.

Сами последней отпустила Жана и с любовью посмотрела на него.

– Мой любимый читатель, – улыбнулась она. – Лучшего я и представить себе не могла.

Наконец Макс и Жан собрали свои пожитки, уложили их в рюкзак Макса и в несколько больших полиэтиленовых пакетов и сошли на берег. Эгаре, кроме одежды, взял с собой только что начатый труд, «Большую энциклопедию малых чувств».

Когда Кунео запустил дизель и умело, как заправский капитан, начал «отбивать» корму от берега, Эгаре ровным счетом ничего не почувствовал.

Рядом с ним был Макс; он по-прежнему видел и слышал его, но, казалось, и Макс тоже, как «книжный ковчег», быстро от него удалялся. Макс махал обеими руками и кричал «чао» и «счастливо». У Эгаре же, напротив, было такое чувство, словно у него отнялись руки.

Он смотрел вслед «Лулу», пока она не скрылась за излучиной реки.

Он все смотрел и смотрел туда, где только что темнела ее корма, и ждал, когда пройдет состояние глухоты и немоты и он снова обретет способность хоть что-нибудь чувствовать.

Когда он наконец смог заставить себя обернуться, Макс спокойно сидел на скамейке и ждал его.

– Пошли, – произнес он сухим, ломким голосом.

Они в первый раз почти за полтора месяца сняли деньги в авиньонских филиалах своих банков. После продолжительных мытарств – десятков телефонных звонков, тщательного изучения присланных по факсу копий их подписей и еще более тщательной проверки их паспортных данных. Потом взяли в привокзальном пункте проката маленькую машину молочно-белого цвета и отправились в Люберон.

Юго-восточней Авиньона они выехали на дорогу, идущую параллельно автомагистрали D900. До Боньё оставалось всего сорок четыре километра.

Макс, как зачарованный, смотрел в открытое окно. Простиравшиеся справа и слева поля подсолнечника, виноградники и лавандовые плантации раскрашивали землю в яркие цвета, а над этим желто-зелено-фиолетовым ковром сияло влажно-голубое небо, выложенное сахарной ватой белоснежных облаков.

Вдали, на самом горизонте, виднелись Большой и Малый Люберон – огромное длинное плато, похожее на стол с табуретом.

Солнце яростно палило землю, жгло все живое и неживое, заливало поля и населенные пункты прозрачной раскаленной лавой.

– Нам нужны соломенные шляпы, – простонал Макс, блаженно щурясь. – И льняные штаны.

– Нам нужен дезодорант и крем от загара, – сухо возразил Эгаре.

Максу новые впечатления и ощущения были явно по душе. Он легко вошел в эту новую среду обитания, словно правильно подобранный элемент в картонный пазл.

В отличие от Жана. Тому все казалось странно чужим и далеким. Он все еще чувствовал себя оглушенным.

Зеленые холмы, увенчанные, словно коронами, деревушками. Светлый песчаник, светлые черепичные крыши, не поддающиеся зною. Пернатые хищники, в гордом полете величественно обозревающие окрестности. Узкие пустынные дороги.

Эти горы, холмы и цветные поля видела Манон. Она вдыхала этот мягкий воздух, знала эти вековые деревья, в густых кронах которых сидели десятки цикад и оглушительно терли лапками о брюшко. В их звоне Жану слышался один и тот же назойливый вопрос: «Что? Что? Что?»

Что ты здесь делаешь? Что ты здесь ищешь? Что ты здесь чувствуешь?

Ничего.

Жану эта земля не говорила ровным счетом ничего.

Они уже проехали Менерб с его скалами цвета карри и, двигаясь вдоль виноградников и ферм, приближались к долине Калавон и Боньё.

– Боньё громоздится уступами между Большим и Малым Любероном, как огромный пятиэтажный дом, похожий на слоеный торт, – рассказывала Жану Манон. – На самом верху – старинная церковь, и столетние кедры, и самое красивое кладбище в Любероне. Внизу – виноградники, фруктовые сады и пансионы для отдыхающих. А три «этажа» посредине – это жилые дома и рестораны. И все «этажи» связаны крутыми улочками-лестницами, поэтому у всех девушек в Боньё красивые крепкие икры.

Она показала Жану свои икры, и он поцеловал их.

– Красивые места, – сказал Макс.

Они тряслись по ухабистым полевым дорогам, обогнули поле подсолнечника, пересекли виноградник и… поняли, что заблудились. Жан остановил машину и заглушил мотор.

– Это должно быть где-то здесь, – пробормотал Макс, впившись глазами в карту.

Цикады звенели. Теперь этот звон напоминал Жану смех: «Хе-хе-хе-хе-хе». Больше ничто не нарушало глубокой тишины сельской местности.

Потом послышалось тарахтение трактора. Он выехал из виноградника на приличной скорости. Такого трактора они еще никогда не видели: необыкновенно узкий, с тонкими, но очень высокими колесами, чтобы носиться по виноградникам.

В кабине сидел молодой человек в бейсболке, темных очках, обрезанных джинсах и выгоревшей белой футболке. Проезжая мимо, он едва заметно кивнул им. Когда Макс отчаянно замахал ему вслед рукой, он остановился. Макс подбежал к трактору.

– Извините, мсье! – крикнул он сквозь тарахтение мотора. – Как нам найти «Ле Пти Сен-Жан», дом Брижит Бонне?

Молодой человек заглушил мотор, снял бейсболку и очки и вытер рукой пот со лба. На его плечи хлынула волна шоколадно-каштановых волос.

– О, pardonnez-moi! Извините, мадемуазель, я думал, что вы… э-э-э… мужчина, – в крайнем смущении пролепетал Макс.

– Конечно, женщину можно представить себе только в вечернем платье, но уж никак не на тракторе, – холодно ответила она и снова засунула волосы под бейсболку.

– Нет, почему же? Ее еще можно представить себе беременной или босиком у плиты, – возразил Макс.

Она удивленно взглянула на него и звонко расхохоталась.

Когда Жан, оставшийся сидеть в машине, оглянулся на них, она уже надела свои огромные солнцезащитные очки и объясняла Максу дорогу. Усадьба Бонне находилась с другой стороны виноградника, им надо было просто все время держаться правее.

– Merci, мадемуазель!

Его последние слова потонули в реве мотора. Эгаре успел еще увидеть веселую улыбку на губах женщины. Потом она резко дала газу и промчалась мимо них, подняв облако пыли.

– Красивые места, – сказал Макс, садясь в машину.

Жану показалось, что тот весь светится.

– Что, было что-нибудь? – спросил он.

– С ней? – Макс рассмеялся чуть громче и чуть выше, чем обычно. – Да как тебе сказать?.. Не знаю… Во всяком случае, выглядит она сногсшибательно. Грязная, потная, но до того хороша, что просто слов нет! А больше ничего. Классный трактор. А что?

Макс удивленно посмотрел на Жана. Тот подумал, что он похож на счастливого плюшевого зайца.

– Да нет, ничего.

Через несколько минут они нашли «Ле Пти Сен-Жан», крестьянскую усадьбу начала XVIII века, как с картинки художественного альбома. Темно-серые камни, высокие узкие окна, живописный сад, запущенный, но буйно цветущий.

Макс забронировал здесь один из последних свободных номеров, когда в интернет-кафе сначала обнаружил сайт Люберона, а потом и мадам Бонне. В перестроенной голубятне. С завтраком.

Брижит Бонне, маленькая, коротковолосая женщина лет пятидесяти, дочерна загорелая, с сияющими синими глазами, встретила их сердечной улыбкой и вместо хлеба-соли вручила им корзинку со свежими, прямо с дерева, абрикосами, покрытыми нежным пушком. Она была в мужской нижней рубашке, светло-зеленых бермудах и фетровой шляпе.

Бывшая голубятня оказалась каморкой четыре на четыре с маленьким чаном в качестве ванны, крохотным, размером со шкаф, туалетом, несколькими крючками для одежды на стене и одной довольно узкой кроватью.

– А где же вторая кровать? – поинтересовался Жан.

– О мсье, здесь только одна кровать. А вы… разве не пара?..

– Я буду спать снаружи, – быстро произнес Макс.

Голубятня была маленькой и удивительно красивой. В большом, чуть ли не во всю стену, окне открывался роскошный вид на плато Валансоль. Строение окружали огромный фруктовый и лавандовый сад, усыпанная галькой терраса и широкая стена из природного камня, казавшаяся остатками древнего замка.

Рядом с голубятней весело лопотал маленький фонтан. В нем можно было охлаждать вино, сидя рядом на стене, беспечно болтая ногами и любуясь долиной с ее фруктовыми садами, полями и виноградниками, и взгляд улетал так далеко, что появлялось ощущение нереальности мира. Тот, кто устроил здесь этот фонтан и сложил эту стену, явно обладал ярко выраженным чувством перспективы.

Макс запрыгнул на стену и, прикрыв глаза рукой, как козырьком, посмотрел на равнину. Если прислушаться, можно было различить далекий шум трактора, а если присмотреться – то и увидеть сам трактор, ползавший в облачке пыли слева направо и назад.

Вокруг террасы тоже пестрели лавандовые кусты, розы и фруктовые деревья. Под огромным тентом стояли два кресла с удобными подушками и столик с мозаичной столешницей.

Туда мадам Бонне и принесла новым гостям две пузатые бутылочки холодной оранжины и в качестве «приветственного коктейля» бутылку охлажденного светло-золотистого вина.

– Это наше местное вино «Люк Бассе», – болтала Бонне. – Виноградники были посажены в семнадцатом веке. Сама усадьба тут недалеко, по ту сторону дороги D36, минут пятнадцать пешком. «Манон-семнадцать» в этом году даже получило золотую медаль.

– Что?.. Манон?.. – с изумлением произнес Эгаре.

Макс не растерялся и, чтобы отвлечь смущенную хозяйку, стал горячо благодарить ее за гостеприимство.

Потом, когда Брижит Бонне удалилась, обрывая по пути засохшие листья на своих роскошных цветочных грядках, принялся изучать этикетку на бутылке. Над надписью «Манон» был помещен тонкий рисунок, выполненный тушью: женское лицо в обрамлении вьющихся волос, полуулыбка, выразительный взгляд больших глаз, устремленных на зрителя.

– Это твоя Манон?

Жан сначала кивнул. Потом отрицательно покачал головой.

Нет, конечно, это была не она. И уж тем более не его Манон.

Его Манон умерла и была жива и красива лишь в его снах и воспоминаниях.

И вот она вдруг – без предупреждения – воззрилась на него с винной этикетки.

Он взял бутылку в руки. Нежно провел пальцем по лицу Манон. По ее волосам. По ее щеке. По подбородку. По губам. По шее. Все это он когда-то целовал…

Только теперь пришла дрожь.

Начавшись в коленях, она росла, ширилась, обожгла легким ознобом живот и грудь, охватила руки и, наконец, поднялась к лицу; у него затряслись губы и веки.

Сейчас подскочит давление.

– Она любила характерный звук, который издают абрикосы, когда их срываешь прямо с дерева, – едва слышно произнес он бесцветным голосом. – Нужно взять плод тремя пальцами и легонько повернуть его, и он отрывается с тихим щелчком – кнак… Ее кошку звали Мяу. Мяу спала зимой у нее на голове, как шляпа. Она говорила, что унаследовала от отца пальцы ног – «с талией». Манон очень любила своего отца. А еще она любила блины с сыром банон и лавандовым медом… Она во сне иногда смеялась, Макс… Она была замужем за Люком, а я был всего лишь любовник… Люк Бассе, винодел…

Жан поднял голову и дрожащей рукой поставил бутылку на стол.

Он с удовольствием разбил бы ее об стенку, если бы не иррациональное опасение, что осколки поранят лицо Манон.

Жан почувствовал, что больше не в силах выносить эту пытку. Не в силах выносить себя самого! Он находился в одном из самых прекрасных мест на земле. С другом, который стал ему сыном и наперсником. Он сжег все мосты и отправился на юг сквозь боль и слезы.

Чтобы в конце концов убедиться, что все еще не готов.

Мысленно он все еще стоял в коридоре своей квартиры, перед книжной стеной, которой сам себя замуровал.

Неужели он и вправду думал, что достаточно приехать сюда – и ситуация чудесным образом разрешится сама собой? Что можно оставить свою боль на реках и каналах, получить за невыплаканные слезы отпущение грехов от умершей женщины? Что проделанного им пути достаточно, чтобы заслужить освобождение?

Да, он и вправду так думал.

Но все оказалось не так просто.

Он сердито повернул бутылку так, чтобы не видеть этикетки. Манон не должна на него так смотреть. Нет. Так он не может с ней встретиться. Таким живым истуканом с ослепшим, бесприютным сердцем, которое бродит в потемках, замирая от страха, что вновь кого-нибудь полюбит и потеряет.

Макс взял его за руку, и он крепко сжал его ладонь. Очень крепко.