Часть первая
Июль. Королевская ночь

Динамик похрипел и сообщил старательным басом, очень важным и глумливым:

– Добрый день, дорогие товарищи. Начинаем концерт по заявкам радиослушателей. Для Вована из солнечного третьего отряда звучит наша первая песня.

Гнусаво заныл проигрыш к «Серому капюшону» «Динамика». Под окнами радиоузла восторженно взвыли – Вован оказался благодарным слушателем. Я подергался еще немного, убедился, что выход на две не дается, вышел через правую, кувыркнулся, соскочил с тоскливо скрипнувшей перекладины красивым оленем и пошел слушать «Серый капюшон» в стереозвуке. Верхние частоты обеспечивал динамик, даже два динамика – репродуктор и колонка под навесом. А низкие, точнее, нижние – Вован. Он, простирая руки к ухмылявшимся Наташке и особенно, конечно, к Ленке из второго отряда, гнусно завывал: «Как харашёу, что мы по-прежнемуу. У. У. Вдваюуууум».

На этом, к счастью, песня иссякла, и я показал, как недоволен тем, что не успел спеть и потанцевать буги-вуги.

– А следующая наша композиция прозвучит для Артурика из третьего отряда.

Я вздрогнул; Вован, стремительно оглядевшись, увидел меня и заулюлюкал, как гэдээровский индеец, Наташка и Ленка ехидно зашептались. Из динамика понеслась «Речка Вача» Высоцкого. Ну спасибо хоть не Боярский. Серый меня одно время «Все пройдетом» доставал.

– Мой третий отряд солнечный, а твой нет, – довольно сообщил Вован.

– Ну, – согласился я, щурясь. – Серый Петровича подпоил, что ли?

– Не. Петрович дверь запереть забыл просто. А Серый не забыл.

Сквозь хриплое повествование под гитарку пробивался неритмичный стук, подтверждавший, что Серый не забыл запереться и что радист Петрович пока не смирился с этим фактом.

После завтрака мы бились в «Квадрат». Это совсем простая игра, надо перепинываться мячом так, чтобы он улетел в аут не от тебя и не от твоей земли. Самое то для игры вчетвером на бетонных плитах, сразу понятно, где чье поле. Только нас-то трое, а мела нет. Вот и собачились все время на тему «Это от тебя ушел!». В очередной раз мяч улетел в крапиву от земли Серого, он заорал, что от моей, и за мячом не пошел. Я тоже, конечно, не пошел, а Вован тем более. На этом игра иссякла. Я пошел к турнику, а Серый, значит, прокрался в радиорубку. Давно хотел, зараза.

Теперь он знай подпевал Высоцкому, немелодично так, и чем-то сосредоточенно погромыхивал. Потом сказал: «О!» – так, что микрофон дико зафонил и визгливый скрежет порвал тишину надо всей станицей Фанагорской.

– «Дип Папл» давай! – заорал Вован, но Серый объявил:

– А теперь по просьбе второго и третьего отрядов летит любимица публики София Ротару!

Из окна выпорхнула магнитофонная бобина – красиво, как пластмассовая тарелка для бросания. Свободного пролета ей хватило на пару метров, потом бобина дернулась и повалилась, крутясь от подергиваний за длиннющий тонкий хвост: Серый запустил ее, удержав кончик пленки. Мы все равно заорали «ура!» и захлопали, даже девчонки. Петрович обожал Ротару и ставил ее при любой возможности. А возможностей у него было, что у меня веснушек, – так что, наверное, каждый октябренок-пионер «Юного литейщика» ловил себя на том, что в задумчивости надсадно напевает: «И все, что было, – слайды, слайды». Ловил себя, бил себя и проклинал себя, Ротару и Петровича. Герой Серый эти проклятия, получается, осуществил.

Вован подхватил размотавшуюся до половины бобину, вчесал на дальний конец площадки, гаркнул: «Артур, лови!» – и метнул ее мне под комментарий Высоцкого: «Возвраща-ался, хохоча».

– Леонтьева найди! – заорал я с восторгом, принимая несчастную конструкцию с мочальным уже хвостом и отправляя ее обратно.

Бобина с дребезгом шлепнулась в пыль, потому что Вован заголосил в знак согласия со мной и встал на руки. Грохнулся сразу, конечно, рядом с катушкой. Наташка с Ленкой слаженно принялись скандировать:

– Ле-он-тьев! Ле-он-тьев!

– Да ищу, – буркнул Серый. – Ой.

Динамик грохотнул. Похоже, Петрович усилил натиск на дверь, и Серый начал баррикадироваться.

Леонтьева я всегда ненавидел, а теперь просто презирал. И весь лагерь, в общем, тоже. Петрович врубал «Все бегут-бегут-бегут» сразу после подъема, когда мы, ежась и зевая, выстраивались у главного входа, и шарманил по кругу два раза – пока мы дважды обегали здание и выстраивались на зарядку. Утро, зябко, небо серенькое, голова еще спит, а в уши этот визгливый кудряш долбится. Найти и уничтожить.

Высоцкий начал было рассказывать про погибшего летчика, щелкнул и замолчал, уступив динамик совсем толстому грохоту и скрежету. Петрович не собирался сдавать Леонтьева без боя.

– Они там всю рубку разнесут сейчас, – заметил Витальтолич.

Я огляделся и растерянно поздоровался. Девчонки захихикали и немедленно подхватили друг друга под локоток. Витальтолич, улыбнувшись, поздоровался в ответ и снова уставился на окно радиорубки, за которым мелькали непонятные тени и отражения. Валерик, как всегда, воздвигался по соседству, неприятно глядя на Вована, который, отряхиваясь, старательно отворачивался к станице.

– О, – сказал динамик. – А теперь песня, которая посвящается всей пересменке пионерлагеря «Юный литейщик».

Динамик пощелкал и заголосил хриплым от бесконечных перезаписей кабацким оркестром. Вован, я увидел краем глаза, медленно взялся за голову. Ленка пробормотала: «Дурак, что ли, совсем». Я сказал без особой надежды: «Может, это Лещенко какой». А Вилли Токарев засипел: «Траля-ля-ля-ля». Я включил задний ход и потихоньку пополз к Вовану. Витальтолич и Валерик рванули по лестнице.

Девчонки остались. Им было интересно. Нам, конечно, тоже, но больше очково. Ничего хорошего из включения антисоветской песни на весь лагерь выйти не могло.

Динамик слабо грохотнул, потом Серый заорал: «Э, чего дерешься-то сразу!» – и Токарев заткнулся, так и не признавшись в увлечении спортивною рыбалкой. Окно рубки с перезвоном захлопнулось – и Серый заткнулся тоже. Витальтолич постоял за стеклом, глядя на нас, сделал сметающий жест ладонью и исчез. Мы тоже быстренько исчезли. Даже девчонки.

Первый день пересменки начался ударно.