Глава двенадцатая

— Мне постоянно вспоминается кое-что из одной нашей недавней беседы, — начала доктор Фрид. — Ты сравнила свою болезнь с вулканом и добавила, что твоей сестре придется самой разукрасить его склоны. Ты понимаешь, что сейчас рассказываешь? Теперь-то ты видишь, что боги, дьяволы, весь этот Ир — не более чем твое собственное творение?

— Я этого не имела в виду! — отшатнулась Дебора, все еще слыша, как Синклит монотонно декламирует то, что годами повторяли люди: «Брось! Не выдумывай!» — Ир в самом деле настоящий!

— Не сомневаюсь, что для тебя он настоящий, но ты, если я правильно понимаю, говоришь и кое-что еще: что болезнь существует отдельно от симптомов, которые зачастую ошибочно принимают за нее. По-твоему, симптомы, хотя и относятся к болезни, связаны ней… как нечто, отличное от болезни?

— Конечно.

— Тогда попрошу тебя еще раз пройтись со мной по твоему прошлому, пока склоны еще не украшены, и вместе разглядеть сам вулкан. — Заметив выражение ужаса, она добавила: — Не сразу, шаг за шагом.

Они прошлись по Большим Обманам и по множеству мелких — тех, что неизбежны в жизни, но под влиянием чувств и убеждений Деборы, похоже, так четко указывали гибельный путь, будто составляли единый план, тайную шутку, которую все знают, но помалкивают. После многомесячных сеансов психотерапии Дебора начала понимать, что внешний мир пугает ее по целому ряду причин. Тень деда, основателя династии, все еще витала темным пятном над домами всей родни. Дебора возвращалась назад, и не по одному разу, слыша знакомый дедушкин голос: «Быть второй ученицей в классе недостаточно; ты должна быть первой», «Если тебя обижают, не плачь, а смейся. Никогда и никому не показывай своей обиды». Все эти речи были направлены против улыбающихся знатоков тайной шутки. Гордость должна перерасти в способность умереть в агонии, как ты с изяществом умирала каждый день. Даже любимой внучкой он гордился злобно. «Ты же умная — должна всем утереть нос!» Он оттачивал ее язвительность при помощи своей собственной, поощрял умение срезать собеседника, называл женщин то коровами, то племенными суками и грубовато задевал ее самолюбие, потому что ей суждено было вырасти никчемной — женщиной. Ей предстояло сразиться с целым миром глупцов и неблагодарных свиней, чтобы, хоть она и женщина, одержать победу в этой древней, мистической вражде между калекой-иммигрантом и давно усопшим латвийским графом.

Место и время взросления Деборы пришлись на новый всплеск тех извечных войн, от которых евреи совсем недавно бежали из Европы. А в новой стране их ожидали войны совсем свежие, подхлестываемые шествием нацистов по Европе и нагнетанием ненависти в Америке. В крупных городах устраивал марши Бунд, вспыхивали протесты против строительства синагог и против соседских евреев, посмевших высунуться из гетто. На глазах у Деборы дом Блау обливали краской, а под утреннюю газету с репортажами о чешских евреях, которые бегут к польской границе, где гибнут от пуль «свободолюбивых поляков», подсовывали вонючих дохлых крыс. Она не понаслышке знала, что такое ненависть, и пару раз подвергалась нападениям местной шпаны, но дед, будто усматривая в этом какое-то туманное доказательство, торжественно провозглашал: «Это зависть! Самым лучшим и самым умным всегда завидуют. Ходи с гордо поднятой головой, чтобы они не думали, что смогли тебя уязвить». А потом, как будто их ненависть сквозила в той старой шутке, добавлял: «Ты еще им всем покажешь! Ты — как я. А остальные — идиоты; дай срок — ты им всем покажешь!»

Она должна была «показать им» себя провозвестницей, обманщицей, соблазнительницей, акселераткой. Намек на то, что в один прекрасный день она станет «кем-то», доказывал вроде бы правоту старика. Дебора еще долго использовала свой ожесточенный ум вместо клинка, чтобы запугивать и поражать взрослых в периоды вооруженного перемирия с действительностью, но сверстников не могла обмануть ни на миг. Юные видели ее насквозь и, умудренные собственным страхом, принимались сживать ее со свету.

— Значит, семена Ира упали на благодатную почву, — заключила доктор. — Обманы в мире взрослых, пропасть между дедовыми амбициями и тем миром, который ты видела яснее, чем он, лживые, озвученные твоей акселерацией заявления о том, что ты на голову выше других, и непреложный факт твоего проигрыша сверстникам по всем статьям, невзирая на твои впечатляющие отличия.

— Пропасть между хорошо воспитанной богатой девочкой, у которой есть горничные, импортные наряды и… и…

— И что еще? Ты сейчас где?

— Не знаю, — ответила Дебора из тех пределов, куда попадала и раньше. — Здесь совсем нет цвета, только оттенки серого. Она большая, как белая глыба. А я маленькая и отгорожена решеткой. Она приносит еду. Серую. Я не ем. Где мое?.. мое?..

— Твое что?

— Спасение! — выпалила Дебора.

— Продолжай, — сказала доктор.

— Моя… личность, моя любовь.

Несколько мгновений доктор Фрид напряженно вглядывалась в ее лицо, а потом решилась:

— У меня есть одно соображение… хочешь, попробуем?

— А вы мне доверяете?

— Конечно, иначе эта наука просто не могла бы существовать: здесь требуются наши совместные усилия. Твое базовое знание своего «я» и истины не пострадало. Положись на него.

— Тогда продолжайте, не то психиатрия совсем зачахнет. — (Смех.)

— В годы твоего раннего детства у мамы была неудачная беременность, это так?

— Да, у нее случился выкидыш. Двойня.

— А потом она уехала, чтобы немного отдохнуть?

Прошлое осветила вспышка, и на ее фоне послышался звук добротной, прочной истины, как будто перчатка кетчера поймала брошенный с силой мяч. Соединение. Дебора прислушалась к этому звуку и, спотыкаясь на каждом слове, начала подбирать недостающие фрагменты к неизбывному кошмару, не более потустороннему, чем обыкновенное вынужденное одиночество:

— Белая глыба — это, наверное, была медсестра. У меня возникло такое ощущение, что все тепло куда-то улетучилось. Это ощущение меня и сейчас нередко накрывает, но тогда я подумала, что на самом деле оказалась в таком месте. Решетки были от детской кроватки. Не иначе как от моей собственной… Медсестра держалась отчужденно и холодно… Эй! Эй! — Сделавшийся дружелюбным свет высек что-то еще, и от неожиданности зыбкая, прозаическая связующая нить показалась откровением величия и чуда. — Решетки… Решетки от колыбели, и этот холод, и невозможность различать цвета… Точь-в-точь как сейчас! Это признаки Жерла — вот они, прямо здесь! Когда я жду падения, темные повязки у меня на глазах — это старые решетки от колыбели и такой же давний холод… Никак не могу понять, отчего с ним нельзя покончить, просто надев пальто.

Поток слов иссяк, и доктор Фрид улыбнулась:

— Значит, он необъятен, как брошенность, как полная утрата любви.

— Думала, я умру, но в конце концов они вернулись. — В полете она помедлила, и ее захватил новый внезапный вопрос, будто довлевший над ней всегда.

— Но ведь не все источают яд? Естественно, всем доводится оставаться в одиночестве — кому неделю, кому две. Случается, умирают родители, но дети же не сходят с ума, не видят перед собой одни лишь похоронные оркестры.

Ей уже приходило голову другое, более глубинное доказательство, что она как-то не так устроена, что причина элементарна: ее гены, дурное семя. Она ожидала сочувственного отклика, знакомой утешительной лжи, которая осветила бы ей путь в Ир. Но вместо этого услышала резкие слова.

— Воспоминания не могут видоизмениться, но многолетний нажим придает им тяжесть, которая подчас становится непереносимой. У тебя много-много раз возникало побуждение вспомнить холод брошенности, решетки на окнах, одиночество, и этот опыт твоим внутренним голосом говорит: «В конце-то концов, такова жизнь, понимаешь?»

Доктор встала, давая понять, что сеанс окончен.

— Сегодня мы поработали на славу — установили, где вцепляются в тебя некоторые призраки прошлого.

Дебора прошептала:

— Знать бы еще, какую цену придется заплатить.

Доктор коснулась ее локтя:

— Цену ты назначаешь сама. Объяви всему Иру, что он не смеет мешать нашим исканиям.

Из-за какого-то смутного страха прикосновений Дебора убрала руку из-под докторской ладони. И правильно сделала, потому что место касания задымилось, а кожа под рукавом свитера ошпарилась и пошла пузырями от ожога.

— Прости, — сказала врач, заметив бледность Деборы. — Я не хотела к тебе прикасаться, пока ты к этому не готова.

— Громоотводы, — ответила пациентка, глядя сквозь вязаный рукав на сожженную плоть и понимая, как, наверное, жутко служить заземлением для такой силы.

Не уследив за этим скачком логики, доктор смотрела мимо дрожащего тела своей пациентки — туда, где загнанный дух на мгновение вспыхнул радостью и угас.

— Мы будем трудиться изо всех сил, вместе, и найдем ответы.

— Если вообще будем способны трудиться, — отозвалась Дебора.