«Моя милая Джульетта,

не сердись на меня. Ты могла бы подумать, что мой уход – большая трусость, поэтому я должна тебе кое-что объяснить.

Я должна объяснить тебе мою жизнь, чтобы ты поняла мою смерть…

Помнишь, дорогая, ту песню, которую ты ставила мне в машине. Жеральд де Пальма: „Ты заслужил свое место в раю. / И если пролетит ангел, уходи с ним“.

Я ухожу с ним.

Жан – тот ангел, который пролетел в моей жизни.

Даже не знаю, с чего начать…

Твой дедушка Альфред был не совсем тем человеком, каким хотел казаться в глазах окружающих. Я была влюблена в него, очень влюблена, а потом покорна, очень покорна. Почему, ты думаешь, появление в твоей жизни Лорана так меня потрясло? Потому что я узнала ту же историю, которую пришлось пережить мне. Альфред был идеальным зятем, а в наше время идеальными зятьями не разбрасывались. Поэтому мои родители быстренько прибрали его к рукам и выдали меня за него. Он был милым – в первые недели, в первые месяцы, дав мне время привязаться, а себе – рассказать о своей жизни, обо всем, что ему пришлось якобы выстрадать. Я хотела утешить его, доставить радость, залечить раны. А еще я боялась, что он меня оставит – он, который обратил на меня внимание, и я, которая мучилась сомнениями, достойна ли я его. Проклятая ущербность.

Перемена произошла незаметно. Он выставлял себя жертвой, а я была виновата во всем: что суп пересолен, что плохо одета, что поправилась или похудела, или что у меня круги под глазами, или в том, что недостаточно активна в постели или недостаточно внимательна, когда он возвращается из своих дипломатических поездок. Угодить ему было невозможно. Никогда. Годами я пыталась стать лучше, чтобы понравиться ему, пока не поняла однажды, что этим попыткам конца не будет. Такое всегда осознаешь слишком поздно, уйти уже невозможно, ты пленница страха. Конечно, я собиралась сбежать, я даже предупредила его, что собираюсь это сделать, но он поклялся, что никогда меня не отпустит и так отравит мне существование, что я буду жалеть о своем решении до конца моих дней. Он постоянно грозился лишить меня детей. Он же был дипломат с большими связями, в том числе и в судейских кругах. Я знала, что он мог осуществить свои угрозы. Поэтому я осталась и всю жизнь вынуждена была переносить его обидные замечания, а то и унижение, резкие смены настроения, его сексуальные требования, которые не имели ничего общего с моим удовольствием, на что он, разумеется, не обращал ни малейшего внимания. Я осталась с ним и отстранилась от себя самой, чтобы не быть свидетельницей собственной деградации.

Однажды в моей жизни появился Пьер. Случайно, словно украдкой, как неслышно влетает и садится бабочка. Я поехала в Брест на особое дефиле Дома Шанель, не помню уж, по какому поводу. Он работал портным в этом городе. Скромным портным, у которого было маленькое ателье в центре Бреста. Там он шил костюмы на заказ и очаровательные свадебные платья. Этот мужчина проникся ко мне уважением с первого мгновения – с присущей ему мягкой робостью. Мы провели незабываемые минуты, разговаривая о швейном деле, о создании новых моделей, о тканях, технологиях и поэзии. Он был поэтом, настоящим поэтом. Не из тех, кто вечно жалуется, переписывая „Цветы Зла“. Он был счастливый поэт, который вносил красоту в самую обыденную жизнь. Его письма потрясали своей простотой, нежностью и гармонией. Я бережно сохранила их все в углу чердака. Ты найдешь их в небольшой деревянной шкатулке для шитья, которую он подарил мне на мое сорокалетие. Он так уважал меня, что между нами никогда ничего не было. Эта любовь была столь сильна, что не испытывала нужды в плотском воплощении. Он знал, что при малейшей неосторожности я окажусь в опасности, ведь ты хорошо понимаешь: в те времена нельзя было любить, не рискуя беременностью. А он, конечно же, все знал об Альфреде. Он был моим наперсником, моим утешителем, моим прибежищем, моим невидимым и целомудренным любовником. Он говорил мне, что я восхитительна, что я одаренная, чувствительная, утонченная, великодушная, что я – самая прекрасная встреча в его жизни, и он всегда будет рядом. Сколько раз мне хотелось собрать чемодан и уехать из Парижа к нему в Брест, в его маленький домик, хоть и расположенный у моста самоубийц. Сколько их было, этих мятущихся душ, осиротевших, витающих в его саду вокруг тел, служивших им оболочкой и только что разбившихся после падения с сорокаметровой высоты. Когда я его спрашивала, почему он не переедет, он всегда отвечал, что ему кажется, будто его место здесь, где он может хоть немного утешить эти души, прежде чем они отправятся неизвестно куда. Мне хотелось ему верить, в нем было столько доброты.

Сколько раз я садилась в поезд на вокзале Монпарнас, чтобы поехать к нему в Брест. Теперь ты понимаешь, откуда взялось мое пристрастие к торту „Париж-Брест“. Этот десерт был для меня настоящим символом. Он напоминал о билетах на поезд, сулящих мне глоток кислорода, столь необходимый, чтобы переносить Альфреда – под носом у которого я смаковала мой торт, думая о Пьере. О Пьере, который всегда ждал меня на перроне с цветами и шоколадными конфетами.

Однажды мы встретились в Эльзасе – опять по работе. Вот там я его и отвела на крышу кафедрального собора. Он сказал мне то, чего я никогда не забуду. Такое прекрасное объяснение в любви, что я чуть не умерла из-за невозможности на него ответить. Но Альфред сжимал тиски, он подал просьбу о постоянном назначении в Париж. Мне становилось сложно заполучить хоть несколько часов свободы. И вот, мало-помалу, мне пришлось прекратить поездки в Брест, мы перестали друг другу писать, потому что муж проверял даже мою почту. Все это отчасти было моей собственной дорогой на Мэдисон.

А потом, однажды, я получила письмо от его сестры, которой он доверился. Она тоже жила в Бресте. Сестра извещала меня, что и он в свой черед бросился с моста, потому что потерял вкус к жизни с тех пор, как я перестала быть ее частью. Я на неделю заперлась в ванной комнате, отказываясь от еды. Мне тоже хотелось умереть. Но у меня были дети. И я вышла из своего убежища, чтобы, не говоря ни слова, выносить тиранию мерзкого мужа, – я, окончательно потерявшая своего целомудренного возлюбленного.

Сейчас я могу сказать, мне плевать, я ничем не рискую, зато почувствую себя свободной. Когда у Альфреда случился инфаркт, все произошло не совсем так, как решили рассказать тебе. Я была там, стояла рядом, видела, как он хватает ртом воздух, синеет, протягивает ко мне руку, глядя умоляющими глазами. Я могла немедленно позвать на помощь, сделать массаж груди, может, он был бы еще жив. Но я задумалась. Если я его спасу, я окончательно погублю себя. И чем больше я думала, тем отчетливее понимала, что его смерть спасет меня. Я смотрела, как он задыхается, и когда окончательно уверилась, что он не выкарабкается, позвала на помощь. Мне не стыдно за то, что я сделала, это была законная самозащита. Он всю жизнь угрожал мне. Если уж мне и должно быть за что-то стыдно, так за то, что мне не хватило мужества уйти, за то, что трусливо согласилась на такую жизнь. И за то, что послужила именно таким примером своим детям, дочери, которая, возможно, и в тебя заложила схожую модель. Она не реагировала на то, что творил с тобой Лоран, потому что считала это нормальным.

После я много работала с одним человеком, который помог мне обдумать мою жизнь, то, что произошло, то, что следовало сделать, чтобы не стать жертвой подобных обстоятельств. Постоянно всплывало одно слово: уважение. Она говорила мне, что, принимая в жизни любые решения, нужно исходить из уважения к себе, и когда это уважение оказывается под ударом, мы должны сделать все возможное, чтобы его сохранить.

Сколько женщин и сегодня живут, не уважая себя, допуская, чтобы их ни в грош не ставили их сожители или начальники – ежедневно, дома и на работе. Сколько женщин стараются изо всех сил, из кожи вон лезут, чтобы понравиться мужу, который однажды их покорил, но забыл, что „однажды“ не означает „навсегда“, и то, что он считает своей неотъемлемой собственностью, может быть полностью пересмотрено, если только эти женщины потребуют уважения к себе. Но они боятся быть брошенными, остаться одинокими, потому что для большинства одиночество невыносимо. Одиночество – это пустота, это смерть. Сколько женщин пластаются морскими звездами в постели, потому что считают, что супружеский долг – это обязательство перед мужчиной, если тому приспичит удовлетворить естественную надобность, даже если сами не испытывают никакого желания, потому что месье грубо с ними разговаривает или забывает сказать, что они для него важны. Они раздвигают ноги ради покоя. Они думают, что делают как лучше, но далеки, очень далеки от уважения к себе.

Бывают и мужчины, которые проходят через такое же унижение. Их намного меньше, потому что человеческая природа так устроена, что чаще самец доминирует над самкой, а исключения лишь подтверждают правило, но все же такие есть, и их жаль не меньше. Хотя они реже прикидываются морской звездой. Уже кое-что.

Я пыталась открыть тебе глаза, но ничего нельзя было сделать. Ты была неспособна услышать. Тебя закрутил вихрь. Можно протянуть руку и помочь другому выбраться, если он так решил, но нельзя заставить его решиться, особенно при шквальном ветре. Мне было очень тяжело смотреть, как тебя несет в бездну, и чувствовать, что я не способна тебя удержать. А потом – Селестина. Твоя борьба, чтобы обрести ее, и несчастный случай, из-за которого ты ее потеряла. И твой уход. Я испытывала и грусть, и облегчение. Грусть от того, что эта крошка ушла в лимб, и облегчение оттого, что ушла ты. Ничто не бывает случайно, и я надеюсь, что в один прекрасный день ты увидишь во всем этом смысл. Хотя я знаю, как это трудно.

А потом появился Ромео с твоим письмом, вопросами и яростным желанием отыскать тебя. И в тот момент я осознала, что вот он, ангел из твоей песни… У него к тебе искреннее чувство. У меня камень с души свалился. Я поняла, что теперь могу уйти, что оставляю тебя под надежной защитой, потому что в его глазах была решимость. Он больше не выпустит твою руку.

Некоторое время назад мы с Жаном приняли решение уйти, но мне нужна была уверенность, что я могу тебя оставить, что ты в безопасности и покое.

Жан дал мне возможность прочувствовать то, чего не было у нас с Пьером, ведь на этот раз оба мы были свободны – свободны стать парой, свободны в наших отношениях с обществом. В нашем возрасте кто мог бы нам что-либо запретить? Возможно, эта свобода только усилила счастье нашей встречи. Но у Жана рак крови. Он слабеет с каждым днем. Он отказывается от лечения, от химиотерапии и госпитализации. Он хочет, в его возрасте, чтобы от него отстали и дали ему пожить пусть меньше, но полной жизнью. А еще он хочет сам выбрать момент, когда поставит точку – до того, как будет не в силах прекратить страдания, поскольку никто другой для него этого делать не станет.

А я не могу остаться и не последовать за ним. Он – моя весна, и у меня не хватает мужества противостоять зиме. В одиночку противостоять старости, постепенно деградировать, чтобы в конце концов уподобиться этим женщинам, которые ни на что не похожи: они вывернулись внутрь, как снятый носок, словно хотят вновь обратиться в скопище изначальных молекул. Это начинается со рта, куда больше не лезет вставная челюсть, с ввалившихся губ, потом спина сгибается все больше и больше, а все члены скрючиваются, пока ты не принимаешь позу зародыша, чтобы вернуться туда, откуда появилась. Кожа спадает с костей, как белье, которое развесили сушиться на веревке. И чувство собственного достоинства, которое угасает, как и прочие пять чувств. Нет, правда, я так не могу.

Этой ночью мы уйдем, унося с собой наше достоинство, потому что мы оба дорожим им, и никто не сумеет отнять его у нас. Я знаю, ты поймешь, потому что чувствуешь, что так для меня лучше. Если тебе будет меня не хватать, пошли мне радугу любви – ведь ты так хорошо научилась это делать. Научишься посылать двойную, Селестине и мне, мы же будем недалеко друг от друга и примем ее вместе.

Я знаю, чувствую, я смакую твой новый уход. Ромео чудесный мальчик. Он здесь, твой ангел, уходи с ним, прошу тебя. Пусть даже сейчас тебе это не очевидно. Даже если тебе кажется, что еще слишком рано, и хочется побыть в отдалении от мужчин. Прими его, мягко, постепенно и ты научишься любить его. Ты к нему крепко привязалась и в первый раз, так что почва благодатная.

У меня к тебе одна просьба. Незаполненный пробел. То, что я так и не смогла сделать, но хотела всей душой. Если сможешь, если захочешь, очень прошу, съезди в Брест, на мост самоубийц, и брось с моста горсть розовых лепестков как символ всех душ, которых принял Пьер, и одну белую розу – для него. На вокзальном перроне он всегда дарил мне белые розы, потому что знал, как я их люблю.

И еще об одном я хотела тебя попросить – я знаю, что со своей стороны Жан попросил об этом Ромео и Ванессу: мы хотели бы, чтобы нас сожгли вместе, а потом чтобы пепел развеяли по ветру в том месте, которое вы по общему согласию выберете.

Жан ждет меня, все готово. Как говорят молодые: и нечего бояться. Только что один из нас выживет. Но мы все сделали, чтобы этого избежать.

Я не покидаю тебя, моя милая Джульетта, я только временно оставалась на этой земле, все мы здесь только временно, и неплохо бы об этом помнить, чтобы не утерять должного смирения. Я не покидаю тебя, потому что уношу тебя с собой в душе и в сердце, ведь я люблю тебя, как редко случается любить.

Я уверена: жизни учишься всю свою жизнь. Думаю, даже умирая, все еще учишься жизни.

Обещай мне всегда уважать себя и требовать уважения от других, жить в радости и избегать того, что не приносит тебе добра. Попроси Ромео защищать тебя, он сумеет, а тебе это нужно. Но защищай себя и сама. Чувствительным людям всегда нужен надежный щит.

Поцелуй Ванессу и позаботься о ней. Я смогла узнать ее получше, эту хрупкую маленькую гусеницу, и ее метаморфоза была поистине потрясающей. Этой девочке просто было нужно, чтобы ее любил другой мужчина, не только ее брат. Нам всем необходима уверенность, что нас любят по-настоящему, признавая наши достоинства и не глядя на недостатки. Это позволяет расцвести без страха и без оглядки на чужие суждения.

Вам предстоит еще столько всего пережить и испытать. Мы проживем это вместе с вами – издалека, но вместе.

Люблю тебя,