23
Мелани. Никаких сомнений. Я осознал это в какие-то три секунды. Наши взгляды встретились над головами всех этих смеющихся и весело болтающих людей – все вдруг стихло, словно кто-то резко отключил звук.
Все дальнейшее мчалось с невероятной скоростью, и в то же время меня не покидало ощущение, будто действие раскручивается как при замедленной съемке.
Женщина в белом платье увидела, что я смотрю на нее, повернулась и быстро направилась к выходу. Я выдохнул: «Бог мой!» – отстранил изумленную Солен и устремился за исчезающей белой тенью. Я бросился на другой конец террасы, лавируя между столиками, я чуть не столкнулся с двумя официантками, которые воззрились на меня с негодованием, я налетел на старую даму, которая взвизгнула и возмущенно закричала мне вслед, я опрокинул поднос – некогда извиняться, я только поднял руку, услышав звон разбитого стекла, на бегу я угодил ногой в петлю длинного ремня дамской сумочки, брошенной на стуле, и, споткнувшись, с размаху упал на четвереньки, рубашка вылезла из брюк, я вскочил – как под гипнозом, не отрывая взгляда от дверей.
– Мелани! – крикнул я, прорвавшись наконец к выходу и бросившись вон из ресторана; я увидел, как женщина в белом платье, с развевающимися волосами бежала вниз по одному из эскалаторов в стеклянных трубах. – Мелани, постой! – Я отчаянно замахал руками, но она не обернулась. Она убегала от меня. Это было непостижимо, и у меня мелькнула мысль, уж не сошла ли она с ума? Но я решил: ну и пусть, все равно я должен ее догнать. Любой ценой.
И я помчался вниз по эскалаторам, соединяющим пять этажей Центра Помпиду, я расталкивал людей, и на каждом повороте я видел внизу, на следующем эскалаторе, белую тень, но вот я на первом этаже, в холле, и слышу торопливые шаги, удаляющиеся к выходу на улицу.
На площади перед Центром снова были люди – они глазели на фокусы парня, глотавшего огонь. Дальше – цыган на складном стуле. Он наигрывал на бандонеоне печальное танго и пел про какую-то Марию. Прогуливались парочки.
Я замер и огляделся, где же она? Сердце колотилось в горле. Мелани не было. Я тихо чертыхнулся и снова бросился бежать, оглядываясь во все стороны.
Вдалеке мелькнула белая тень, она летела к станции метро «Рамбуйе». Она!
Со всех ног я помчался туда. Я уже догонял ее, остались какие-нибудь сто метров. И тут я увидел, что она нырнула в метро. Я выкопал в кармане билет и через две секунды ворвался в метро и ринулся вниз по лестнице.
Оборванец с гитарой, стоявший у меня на пути, почему-то предупредительно отступил в сторону.
– Ну-ну… полегче, – сказал он.
– Женщина! – выдохнул я. – В белом платье!
Оборванец неопределенно махнул рукой в сторону проходов, ведущих все дальше и все ниже.
– Спасибо! – крикнул я на бегу, бросаясь в недра парижского метро. В лицо мне ударил теплый воздух со специфическим запахом, он шел из глубины самой земли, запах мусора и пыли. Я выбежал на перрон, там в ожидании поезда стояли какие-то люди. На скамейке парочка панков с зелеными патлами целовалась как у себя дома.
В тот момент, когда на меня накатила теплая воздушная волна – знак, что прибывает поезд, – я увидел Мелани. Она стояла среди ожидающих на другой платформе, как раз на противоположной стороне, под огромным щитом с рекламой шампуня. Она стояла и смотрела на меня. Просто смотрела.
– Мелани! Да подожди же! Что все это значит, черт побери! – закричал я.
Несколько человек оглянулись и опять тупо уставились в пространство. Шумные ссоры влюбленных на платформах метро, как видно, в порядке вещей.
– Стой, где стоишь! Никуда не уходи, я сейчас! – крикнул я, и тут ее скрыл вылетевший из туннеля поезд, подкативший к моему перрону. Меня охватила вдобавок к отчаянию ярость.
Да что с ней такое, с этой женщиной? Почему она так странно себя ведет? Или это не Мелани, а ее двойник? Или она думает, за ней погнался маньяк? Не важно! Сейчас, сейчас все разъяснится. Я побежал к лестнице, по ней наверх, туда, на тот перрон. Наверху я опять ощутил теплую волну воздуха, поднявшуюся из туннеля. К перрону подъезжал поезд.
– Нет! – заорал я, бросаясь вниз по лестнице. Последние пять ступенек я взял одним прыжком и отважно приземлился на каменный пол. Покатился, потерял ботинок – черт с ним! – побежал, хромая, в одном ботинке вдоль поезда, лихорадочно обшаривая глазами перрон. Мелани вошла в последний вагон.
Сердце чуть не выскакивало из груди, стучало, как молот, в горле пересохло, левую ногу дергало от боли, но я ее увидел!
– Мелани!
Поздно. Резкий предупредительный свисток полоснул по нервам.
Двери поезда равнодушно, неописуемо синхронно закрылись.
– Нет! – завопил я в диком отчаянии. – Стой!
Я увидел за стеклом двери Мелани и заколотил кулаком в стекло. В бешенстве несколько раз пнул дверь ногой. Хорош я был: лицо пылало, под глазом синяк, волосы взлохмачены, рубашка вылезла из брюк – человек, начисто потерявший контроль над собой. Громила, нарывающийся на драку, или псих, в слепой ярости расстреливающий все вокруг.
– Мсье, что за безобразие! Что за дикое поведение! – одернул меня какой-то респектабельного вида тип в футболке «Lacoste».
– Заткнись, крокодил! – взвизгнул я, и парень мигом ретировался и пропал за мусорным контейнером. Послышалось змеиное шипение поезда.
Бессильно опустив руки, я смотрел на Мелани – она стояла в вагоне, у двери, держась за поручень, и молча смотрела на меня. Ее взгляд был полон печальной покорности судьбе, и под этим взглядом я потерял последнюю уверенность. Так смотрят на того, с кем прощаются навсегда. Прощаются, потому что иначе нельзя.
Я не мог понять, что происходит. Не мог понять, в чем моя вина. Я был идиотом из фильма, сценария которого не знал. Стоял на перроне на станции «Рамбуйе», смотрел, как исчезает женщина моей жизни, и ничего не мог сделать.
Последним, беспомощным жестом я поднял руку и прижал ладонь к дверному стеклу, не отводя умоляющего взгляда от Мелани.
Поезд тронулся, и тут в самую последнюю секунду Мелани подняла руку и приложила ладонь к стеклу – к моей ладони.
Как побитая собака, тащился я домой. Было полдвенадцатого ночи, вернуться к «Жоржу» и объяснить свое внезапное бегство – невозможно, немыслимо.
Да что я мог бы им сказать? Что наконец увидел, наконец нашел женщину, которую люблю, а она от меня убежала?
Это была Мелани, она, вне всяких сомнений. Она? В самом деле она?
Сомнения-то были – я начал сомневаться в своем здравом рассудке. Может, я просто спятил? Рехнулся от любви к загадочной женщине, которая стала мне близка, как ни один человек в мире, и своим непонятным поведением довела меня до сумасшествия?
Глубоко несчастный, я плелся, хромая, по мосту Искусств, в одном ботинке. Ботинок у меня остался один, надежды – не осталось вовсе.
Да, все было безнадежно. Ковыляя по мосту, я с каждым шагом все больше падал духом.
Неожиданное появление Мелани на террасе Центра Помпиду разбередило старую рану, сладко саднившую, но уже ставшую привычной, – нет, правильней будет сказать, я заставил себя привыкнуть к этой постоянной боли. Я был уверен, насколько может быть в чем-то уверен человек, совершенно сбитый с толку: это была Мелани – женщина, смотревшая на меня с другого конца террасы. Это Мелани бросилась бежать от меня, точно пугливый единорог в сказочном лесу. И это Мелани стояла за стеклянной дверью вагона в метро.
Я узнал ее лицо. Я узнал бы его среди тысячи лиц. Я же касался его рукой, мои пальцы помнили каждую его черточку. Я тонул в глубине этих карих глаз, я целовал эти мягкие губы, опять и опять. Сколько раз она дарила мне свою волшебную несмелую улыбку… А тут ее лицо было строгим, почти суровым. Даже если она видела, что я на какое-то несчастное мгновение обнял другую женщину – а больше-то ничего не было! – это же не причина бежать от меня как от чумы.
Я был взвинчен, ломал себе голову, вопросов была масса, а ответа я не находил ни на один. Нога разболелась, но разве можно было сравнить эту пустяковую боль с той, что железным кольцом сдавила мне сердце. Когда я наконец доковылял до угла и поплелся дальше по улице Сены, меня пронзила внезапная мысль, которая с этой минуты все настойчивей крутилась в мозгу, все больше подавляла меня и притом была не лишена логики.
До сегодняшнего вечера я считал, что женщина в красном плаще бесследно исчезла. Ее исчезновение могло иметь тысячи причин, совершенно не связанных со мной. И пока я не увидел Мелани на террасе, я, по крайней мере, мог обольщаться мыслью, что пути нашей любви преградили неведомые силы судьбы. Даже предположение, что Мелани не вернулась в Париж, было легче принять, чем сокрушительное открытие, которое преподнес мне сегодняшний вечер.
Женщина, которую я столько времени искал, находится здесь, в Париже. Она жива, она реальна, это очевидно. Еще очевиднее то, что она не желает меня знать.
Молодая женщина в белом платье от меня убежала, и это несомненно была Мелани, а какие у нее были причины убегать – не важно. Что это она, я понял в тот самый момент, когда увидел ее на террасе Центра Помпиду. И даже если бы – предположим невероятное – в первый миг у меня возникли хоть какие-то сомнения, на перроне в метро они рассеялись бы раз и навсегда.
Нас разделяло несколько сантиметров, она стояла за стеклянной дверью вагона, и ее взгляд сказал мне, что она меня узнала. Будь это незнакомая женщина – разве она стала бы смотреть на меня таким взглядом? Чего ради прижала бы ладонь к стеклу против моей ладони? Это был прощальный, заклинающий жест любви в миг расставания, когда поезд вот-вот тронется и умчится прочь…
Я горько усмехнулся. Все это не давало никакой ясности.
И вдруг мне вспомнился первенец кинематографа, черно-белые зернистые кадры: подъезжающий поезд. Вспомнилась и картина импрессиониста, на которой был паровоз в клубах белого дыма, давным-давно я впервые увидел ее в галерее Жё-де-Пом; вспомнились и мои детские размышления о том, что такое импрессионизм. Французское кино глубоко импрессионистично, говорил дядюшка Бернар.
В то время я был уверен, что кое-что понимаю. Но та действительность, в которую я сейчас снова вернулся, была глубоко сюрреалистической. И в ней ничего было не понять.
Я брел в темноте, словно в параллельном мире, где действуют неведомые законы, и думал, стану ли я когда-нибудь настолько взрослым, чтобы расстаться с этим параллельным миром?
Той ночью мне приснился сон. Это был один из тех снов, которые после пробуждения помнишь еще долго, наверное, даже до конца жизни, потому что ничего более тяжелого не может человеку присниться.
Существуют, говорят, образы страха, которые обитают где-то в коллективном бессознательном, чаще всего это короткие бессвязные картинки – падаешь в бездну или тонешь, или ты заблудился, или тебя преследует некто темный и ты в панике бросаешься бежать, но не можешь сдвинуться с места. Но бывают и другие сновидения, они связаны с сугубо индивидуальными страхами и состоят из фрагментарных личных впечатлений, в сновидении у каждого человека складываются из этих фрагментов его собственные, особенные, темные фантасмагории.
Вот такие, например. Я иду через кладбище и вдруг вижу надгробие любимого человека, который на самом деле жив. Другой сон: я стою в комнате, где девять дверей. Я очень хочу из нее выйти, но за каждой дверью, которую открываю, я натыкаюсь на непроницаемую стену из резины. Или такой: я в отеле, еду в лифте, мне нужно вернуться на шестой этаж, так как там находится мой номер, где меня ждет женщина. Но всякий раз, когда бы я ни нажал кнопку шестого этажа, лифт доставляет меня в совершенно незнакомый коридор. И я не могу попасть туда, куда непременно хочу добраться.
Насколько различна жизнь людей, настолько же разнообразны формы, в которых проявляются их бессознательные страхи. И хотя в моем сновидении не было ни ножей, ни темных призраков, бросающихся на меня, чтобы убить, исход этого сна, поначалу сказочно прекрасного, был таким, что поверг меня в беспросветное уныние. В конце я терял все.
Мне снилась Мелани. Канун Нового года. На Мелани был ее красный плащ. Мы пришли на праздник и под руку гуляли по залам большого старинного здания. На стенах повсюду висели зеркала в вычурных золоченых рамах, мерцали свечи, везде было полно людей. Женщины в шелках, в платьях с пышными кринолинами, затянутыми в рюмочку талиями, мужчины в узких коротких штанах, в жилетах и белых рубашках с кружевными манжетами. Может быть, мы на балу в Версале? Нет, я знал, что мы в Париже. В этом легко было убедиться, бросив взгляд на высокие окна, за которыми сверкал огнями наш город.
Когда колокольный звон возвестил наступление Нового года, мы с Мелани вошли в зал, где на стене висел огромный плоский экран. На нем мелькали картинки – веселье на улицах и площадях, праздник бурлил у Триумфальной арки, на Елисейских Полях, у подножия Эйфелевой башни, возле стеклянной пирамиды на площади Лувра, на вершине Монмартра, на мостах и бульварах, где, словно одурев от радости, сигналили автомобили.
Мы еще некоторое время побродили по залам, а потом я спохватился – где Мелани? Она отстала, где-то задержалась. Я вернулся в зал, где висел большой монитор, и увидел, что теперь там показывают изображение нашей планеты. Земля, голубой шар, как будто покачивалась. Ни с того ни с сего на меня напал дикий страх. Я бросился к высоким окнам и увидел – за ними ничего нет, пустота и мрак.
И тут я понял – Париж превратился в космический корабль, который неудержимо уносится прочь от Земли. Нас уже отделяют от нее несколько световых лет, а толпа веселится, люди, нарядившись в костюмы эпохи рококо, хохочут, танцуют и ни о чем не подозревают.
Я мечусь, бегаю по залам, ищу Мелани, ищу в толпе хоть какое-нибудь знакомое лицо. В какой-то комнате я натыкаюсь на большую вешалку с одеждой и лихорадочно перебираю платья, раздвигаю плечики, на которых аккуратно, по размерам, повешены чьи-то вещи: летние женские платья, мужские костюмы. Я надеюсь обнаружить хоть какой-то знак.
И выхожу в один из бесконечно длинных коридоров, а там стоит очередь, люди чего-то ждут, хотят что-то получить. Проходя вдоль очереди, я с надеждой вглядываюсь в лица: вдруг найдется кто-нибудь знакомый. Через некоторое время я наконец вижу среди ожидающих своих родителей. А рядом и Мелани, и Робер, и даже мадам Клеман – и все они стоят в очереди. Обрадованный – я же нашел их! – я громко кричу. Но они, один за другим, поворачиваются и смотрят на меня, не узнавая, как будто я им чужой.
– Папа! Мама! – кричу я. – Это же я, Ален!
Отец с сожалением поднимает брови, качает головой. Мама смотрит на меня пустыми, ничего не выражающими глазами.
– Мелани, где же ты пропадала столько времени! Я искал тебя… – Я все-таки не теряю надежды.
Но Мелани, пожав плечами, равнодушно отворачивается. Они как будто забыли меня, не помнят, не знают, все, даже мадам Клеман, которая тоже здесь, даже Робер, мой друг.
Моя паника неудержимо растет, я в глубоком отчаянии. Почему они стоят здесь? Почему словно не видят меня? Я иду дальше и различаю впереди фигуру, которая мне как будто знакома. Дядя Бернар! Только тут я замечаю, что очередь выстроилась к кассе «Синема парадиз».
Как же так? Ведь дядя Бернар умер, думаю я, но все-таки окликаю его. Старик оборачивается – ну наконец-то, вот она, умиротворенная, добродушная улыбка моего дядюшки.
– Кто вы? – спрашивает он удивленно. – Я вас не знаю.
В отчаянии застонав, я корчусь, как от боли.
– Не может быть! Дядя Бернар, это же я, Ален. Неужели не помнишь? Я же всегда приходил в кино, каждый день, мы вместе смотрели фильмы. Люмьер! – кричу я. – Поезд! Импрессионистическое кино! Кокто, Трюффо, Шаброль, Соте… – Я выкрикиваю имена великих режиссеров, все, какие приходят на ум, в надежде, что хоть что-нибудь дрогнет наконец в добродушном лице моего дядюшки, но теперь он смотрит на меня без улыбки, с тупым недоумением, и лицо у него как у старика с болезнью Альцгеймера. – Джузеппе Торнаторе! – кричу я. – «Новый кинотеатр „Парадизо“»! Это же твой любимый фильм, мы с тобой вместе его смотрели! Ну неужели не помнишь… В нашем кино смотрели, в «Синема парадиз»! – Я твержу одно и то же, точно заклинание, волшебное слово, отворяющее двери.
И вдруг по лицу дяди Бернара проскальзывает тень узнавания. Он на секунду закрывает глаза, потом смотрит на меня. Его губы чуть растягиваются – и вот он опять улыбается, все шире и шире.
– Да, – говорит он. – Да, конечно. Я помню. Хотя и очень смутно. Ты же Ален… Ален, мой мальчик… Но все это было так давно… Я тогда еще был жив…
Я плачу – так я счастлив, но я плачу и потому, что меня узнал умерший. Может быть, я тоже умер. И обретаюсь где-то в просторах вселенной, и нет у меня ни одного близкого человека.
Я пытаюсь растолковать дяде, как трагично мое бытие, но он лишь растерянно качает головой.
– Ну как же ты не понимаешь? Я все потерял! Все потерял! – твержу я упрямо.
Лицо дяди Бернара расплывается в моих глазах.
– Тебе надо в «Синема парадиз», мой мальчик. Иди в кино, там ты найдешь все… В «Синема парадиз»…
Его голос удаляется, затихает, я простираю к нему, умершему, руки и лечу вниз, вниз, вниз…
