Чего не знала Мейзи
— Насыщение пяти тысяч человек, — бодро сказала Филиппа, делая сэндвичи из ломтей ватного хлеба и останков лосося; лосось к этому времени покрылся радужной зеленоватой пленкой, и даже Гонерилья потеряла к нему интерес.
На этом собрании группы борьбы за раскрепощение женщин, если правду сказать, было всего восемь человек, и четверо из них — Андреа, профессор Кузенс, миссис Маккью и миссис Макбет — не принадлежали к группе; Шерон взяла на себя труд громко и пространно указать нам на этот факт.
— Он мужчина! — возмутилась она, когда профессор занялся заливать чаем бесконечную жажду миссис Маккью и миссис Макбет.
Он ковылял вокруг стола с чайником, спрашивал, кому сколько молока и сахара, предлагал чайные ложки и вполголоса бормотал извинения за то, что чай заварен из пакетиков. Сам профессор еженедельно покупал четверть фунта листового дарджилинга в чайной лавке Брэйтуэйта, и ему был невыносим Филиппин «Тай-фу» — настой цвета дубовой коры.
Миссис Маккью подозрительно нюхала чай, словно он мог быть приправлен мышьяком.
— Она тоже думает, что ее кто-то пытается убить, — объяснила я профессору.
— Ну вы же знаете эту пословицу… — тихо и доверительно обратился он к миссис Маккью.
— Если вы параноик, это еще не значит, что за вами не охотятся? — догадалась она.
— Именно! — ухмыльнулся он.
Шейлу Оззер, измазанную овсянкой и жевкой из хлебных сухариков — и, вероятно, прячущую младенца где-то на теле, — впечатлили способности гейши, открывшиеся у профессора Кузенса. Она пожаловалась, что Роджер не опознает чайник, даже если таковой свалится ему на голову (весьма привлекательная перспектива). Кажется, она пребывала в блаженном неведении относительно того, что ее муж собирается подселить свою беременную (или уже не беременную) любовницу к ней в барнхилльскую виллу из песчаника.
— А Кары нет? — спросила я. — И Оливии тоже?
Некому забрать у меня Протея (сейчас уложенного на кровать в свободной спальне, где некогда почивали Фердинанд и Джанет). Джанет мирно спала под кухонным столом на первом этаже, но что же с Фердинандом, где он?
— Он пошел гулять с собакой, — сказала Филиппа. Герцог вопросительно взглянул на нее; она в ответ нахмурилась. — Не с этой собакой, понятно, поскольку эта собака находится здесь, а мы не имеем права игнорировать свидетельства наших органов чувств, ибо тогда войдем на территорию казуистики и неестественного сомнения, которое тоже хорошо, но лишь на своем месте. Конечно, кое-кто возразит, что истина фактических заявлений может быть установлена индуктивно из частного опыта. Может ли восприятие дать нам сведения о мире, который не зависит от нашего мышления? Познаваем ли вообще такой мир? Тождественно ли «быть» и «быть воспринимаемым»? Является ли собака лишь суммой чувственных данных — запаха собаки, звука собаки, ощущения собаки, вкуса собаки и так далее?
Филиппа запнулась и, наткнувшись на пристальный взгляд Герцога, неловко сказала:
— С другой собакой. Фердинанд пошел гулять с другой собакой.
— Вкуса собаки? — непонимающе повторила миссис Макбет.
Кухня Маккью была полна двух вещей, которых Андреа боялась больше всего на свете, — еды и стариков. Поэтому Андреа бледнела и ерзала. Она пожаловалась, что Шерон отвела ее на сегодняшнее собрание под конвоем, предварительно зачитав ей свод этических правил, регулирующий поедание яиц из общего холодильника. Андреа заявила, что и пальцем не трогала это яйцо, отчетливо помеченное «Ш».
— Совсем как Шалтай-Болтай, — мрачно сказала она. На ней было платье и фартук с рюшечками — этот наряд вполне уместно смотрелся бы в викторианской детской.
— А я думала, что собственность — это воровство, — обратилась я к Шерон.
— Собственность — это собственность, — сердито ответила она.
— Что это значит? — Меня разозлила тавтологичная сентенция типа «я — это я», «дверь — это дверь», «кошка — это кошка».
— «Бревно бревном останется», — процитировала миссис Макбет.
— Это что, игра? — обрадовался профессор.
Миссис Маккью намазывала маслом ломоть селькиркского бэннока. Миссис Маккью и миссис Макбет все утро пекли, но первым делом хорошенько отскребли всю кухню от поколений живущих там микробов (о чем миссис Маккью громко сообщила мне на ухо).
— Бэннок? — предложила миссис Маккью, пуская блюдо по кругу.
— Я думала, это битва такая была, — сказала Андреа, хмурясь при виде подсунутой ей под нос огромной массы калорий.
— Я и сама страсть какая охотница до масенького кусочечка бэннока, — кокетливо сказала миссис Макбет в пространство. Она была вся обмотана большим фартуком и слегка припорошена мукой.
— О, и я тоже, — с жаром отозвался профессор Кузенс. — Я просто счастлив, когда передо мной стол ломится от вкуснейших яств, приготовленных заботливыми ловкими руками представительниц прекрасного пола.
— Что-что? — ядовито вонзилась в него Шерон. Ее лицо некрасиво исказилось наигранным недоверием.
— Я сказал… — любезно начал профессор Кузенс.
— Я слышала, что вы сказали, — грубо оборвала его Шерон. — Я просто не могу в это поверить.
— Тебя, случайно, не ждут где-нибудь на баррикадах? — спросила я.
— Борьба за дело феминизма и за дело социализма — едины! — провозгласила Шерон и незаметно для себя съела кусок ирландского чайного кекса, который миссис Маккью только что намазала маслом. Между передними зубами у Шерон застряла изюмина, что выглядело очень некрасиво, но я решила ей об этом не говорить.
Андреа, очень бледная, деликатно грызла треугольник «пограничного пирога», а миссис Макбет тем временем настойчиво подсовывала ей овсяную полоску.
— Я люблю печь, — сказала миссис Макбет. — У меня, как говорится, рука набита на выпечку.
Она посмотрела вниз, на свою миниатюрную ручку, но потом вдруг сконфузилась и заковыляла прочь, на ходу ласково потрепав Андреа по плечу. Андреа слегка вздрогнула.
— Это не заразно, — уверила ее я. — Старость не проказа, не передается через прикосновение.
— Она ужасно маленькая, — шепнула мне Андреа, кивнув на удаляющуюся спину миссис Макбет. — Она всегда была такая? Или мы тоже такими станем?
— Что такое? — осведомилась миссис Маккью. — Шептаться, знаете ли, невежливо.
— Я сказала, что она кажется очень маленькой, — погромче повторила Андреа.
— Кто? Кто кажется очень маленькой? — переспросила Филиппа.
— Эта… маленькая женщина, — беспомощно ответила Андреа, поскольку миссис Макбет к этому времени скрылась из виду.
— Она имеет в виду миссис Макбет, — сказала миссис Маккью, намазывая маслом все, до чего ей удалось дотянуться.
— Миссис Макбет? — с сомнением повторила Андреа.
— Это совершенно нормальное имя, — сказала миссис Маккью. — Очень многих людей зовут так.
— Ну, во всяком случае, их не зовут «Так», — сказал профессор и засмеялся.
— Слушайте, здесь вам не деревенский женский кружок, — сердито вмешалась Шерон. — У нас на повестке дня важный вопрос — о плате за домашний труд.
Миссис Маккью достала уже знакомое нам вязанье и нахмурилась:
— Плата за домашний труд? А кто же будет платить?
— Плата за грех, — неопределенно сказал профессор. — У вас, кажется, нет термоса для кипятка.
Последние слова были обращены к Филиппе.
— С чего бы мне вдруг понадобился термос для кипятка? — удивилась она.
— Для кипятка, разумеется, — объяснила миссис Маккью.
Но прежде чем мы успели продолжить разговор («А для чего мне кипяток?» и т. п.), в кухню ворвалась Мейзи, а за ней по пятам — Люси Оззер.
— Привет, Эмили, — небрежно сказала Шейла при виде Люси.
— Люси, — поправила ее Люси.
Шейла повнимательней разглядела свою старшенькую, но, кажется, это ее не убедило.
— Бутерброд с рыбой? — завлекающе проворковала Филиппа, придвигая блюдо к Мейзи и Люси.
Пока что ни на один бутерброд никто не польстился. Миссис Макбет прибрела обратно на кухню и ужасно удивилась, словно ожидала попасть в другую комнату в совсем другом доме (а может, и в совершенно другом году).
Профессор оторвал свои тощие кошачьи окорока от стула и пододвинул другой стул миссис Макбет со словами: «Садитесь, пожалуйста, миссис Макбет». Шерон, похоже, готова была лопнуть от возмущения при виде столь грубо нарушаемых принципов женского равноправия.
Глядя на Мейзи, я вспомнила, что в нашу последнюю встречу легкомысленно доверила ее сомнительным заботам Чика.
— Ты как вчера вечером, нормально добралась домой? — спросила я.
Она закатила глаза («Не надо так делать», — слабо сказал профессор Кузенс).
— Смотря что подразумевать под словом «нормально», — пробормотала она с полным ртом бэннока.
— Она поздно пришла, я знаю, — сказала Филиппа.
— У меня была репетиция по флейте, — неумело соврала Мейзи, но тут сдавленный вопль возвестил, что проснулся Протей; только бы он не свалился с кровати.
Прежде чем уложить младенца, я вытащила из-под кровати рукопись Арчи. Протей слишком молод и не вынесет разлагающего влияния Дж. со товарищи. Последняя глава, добавленная к рукописи, оказалась особенно мерзкой. Дж. — или его двойника, поскольку в последнее время он обзавелся как минимум одним двойником, — истязала с крайним садизмом женщина, одетая лишь в кожаные сапоги на высоком каблуке. Еще странней было то, что к «Расширению призмы Дж.» присоединились «Палаты страсти» — словно рядком встали два воображения, надписанные «ОН» и «ОНА». Мне стало страшно при мысли о том, что выйдет, если смешать одно с другим. Не успеет Флик оглянуться, как на нее напялят сапоги с высоким каблуком и заставят бегать вверх-вниз по бесконечным лестницам европейских многоквартирных жилых домов, спасаясь от гнусных чудовищ воображения (Паранойи и Меланхолии).
Я перепеленала Протея, кое-как упаковав его в неуклюжий махровый квадрат и закрепив булавками (очень осторожно, чтобы не пронзить нежную младенческую плоть). Я не знала, что буду делать, когда иссякнет запас купленных Оливией пеленок. Может, придется стирать. (Ужасная мысль.) Я покачала Протея на колене и показала ему вид из окна. Он протянул пухлую ручку, пытаясь поймать низко летящую чайку. Сегодня Тей был цвета бесконечности, и при виде его я вдруг пала духом. Со мной никогда не случается ничего хорошего. Меня преследует сумасшедшая тезка, мне навязали чужого младенца, у меня в бойфрендах навечно застрял Боб, и какой-то ужасный вирус проник мне в кровь и пытается захватить власть над моим телом, как инопланетянин, каковым и является.
О, будь только здесь Фердинанд! Он повелительно обнял бы меня, и я бы растаяла под испепеляющим взглядом его глубоких, обеспокоенных глаз. Он бы обвел контур моего лица удивительно нежными пальцами… и, может быть, по-волчьи улыбнулся бы мне… зарылся бы лицом в мои волосы и сказал раскаленным от страсти голосом: «О Эффи! Еще никогда ни одна женщина так…» Тут Протей побагровел, и я поняла, что он чем-то подавился. Я постучала его по спинке, настолько сильно, насколько осмелилась, но он по-прежнему не мог дышать.
В отчаянии я перевернула его вверх ногами, взяла за щиколотки и потрясла. К счастью, эта крайняя мера помогла — у него изо рта вылетел комок бумаги, подобно совиной погадке. Судя по отчаянному воплю младенца, ничего страшного с ним не случилось. Когда он успокоился, я развернула бумажный ком — это оказался особенно знойный диалог из произведения Филиппы. Да, пожалуй, «Палаты страсти» стоит снабжать предупреждением об опасности для здоровья.
Вернувшись на первый этаж вместе с Протеем, я обнаружила, что профессор пытается организовать присутствующих на игру в слова — явно позаимствованную из методики Марты Сьюэлл. При виде меня он воскликнул:
— «Без „и“» — вы же знаете эту игру, верно, дорогая?
Вспомнив о Марте, я тут же почувствовала себя ужасно виноватой перед Терри. По кухонным часам Филиппы было четверть второго. Терри наверняка уже проснулась (хотя кто ее знает) и гадает, не сбежал ли Хэнк, он же Малыш, в самоволку.
Профессор тем временем объяснял правила игры.
— Берутся три слова, и вы должны составить из них предложение. Например, «рыба», — он учтиво поклонился в сторону останков лосося, — «стол» и… дайте подумать… «эритрофобия».
— Эритрофобия? — неуверенно повторила миссис Макбет.
— Страх покраснеть, — объявила Филиппа.
— Я не знала про такое, — сказала Мейзи.
— То есть… — с сомнением произнесла Шейла Оззер, — «у лосося на столе была эритрофобия». Так?
— Совершенно верно! — с жаром воскликнул профессор Кузенс.
— Дурацкая игра, — заметила Люси Оззер.
— Прекратите немедленно! — надулась Шерон, но никто не обратил внимания.
— Еще раз, — потребовала миссис Маккью.
— Ну… «кошка», — сказал профессор Кузенс, завидев Гонерилью, которая как раз проникла на кухню, — «свекла» и… «казу».
— Да, это посложнее, — признала Филиппа, но тут миссис Макбет тихо, испуганно вскрикнула: Гонерилья вскочила на стол и положила перед ней обмякший трупик Макпушкина.
— Ёлки-моталки и святые угодники! — воскликнула миссис Макбет.
Последовало несколько драматических минут — Мейзи пыталась делать хомяку искусственное дыхание, миссис Маккью достала флакончик нюхательных солей и так далее, но в конце концов нам пришлось констатировать смерть несчастного создания.
— Их надолго не хватает, — вздохнула Филиппа. — Они еще хуже леммингов.
Мейзи стойко пережила внезапную кончину последнего из Макпушкиных и уже начала объяснять профессору сложное устройство хомячьего рая, который представляет собой подразделение рая для грызунов (довольно густонаселенное благодаря хотя бы усилиям семьи Маккью), который сам, в свою очередь, является подразделением рая для мелких млекопитающих и так далее.
— А этот рай для хомяков, — осведомился профессор, рассеянно поглаживая покрытое шелковистым мехом маленькое тельце, — в нем тоже есть подразделения? Для сибирских хомяков, золотистых, карликовых и так далее?
— Карликовых? — тихо переспросила миссис Макбет, но профессор уже ринулся с головой в очередную игру.
— Нужно взять слово из пяти букв, — сияя улыбкой, объяснял он, — например, «роман». Тот, который книга, а не тот, который человек.
— Какой человек? — спросила Шейла.
— Ну, любой человек. Любой человек по имени Роман. Нужно назвать по одному слову из пяти категорий — город, реку, цветок, писателя и композитора — на каждую из пяти букв. Например, на букву «н» будут Ноттингем, Нил, настурция, Набоков и… погодите… какой есть композитор на букву «н»?
— Луиджи Ноно, — сказала Филиппа.
— Кто?
— Он написал «Il canto sospeso», — сказала Филиппа, — лаконичную, довольно загадочную работу, в пятьдесят пятом году, а затем — «Intolleranza» в шестидесятом. Спорная фигура, интересовался социальными вопросами, находился под влиянием Веберна.
— А может, Айвор Новелло подойдет? — спросила миссис Маккью.
— Да, это гораздо лучше, — согласился профессор Кузенс. — Ну хорошо, давайте возьмем другое слово из пяти букв, например… «балет». Эффи — вас ведь Эффи зовут, верно?
Я кивнула.
— Хотите начать?
— Я?
— Начинайте с буквы «б», — подбодрил меня он.
— Почему не с «а»? — удивилась миссис Маккью.
Я вздохнула:
— Б…
— Город, река, цветок, писатель, композитор, — подталкивал меня профессор Кузенс.
— Бирмингем, бальзамин, Бартельми, Берлиоз.
— Вы пропустили реку, — сказала дочь Оззера.
Мы стали вспоминать реку на букву «б», но не успели — профессор ахнул:
— «Герцогиня Мальфи!»
Видимо, он как раз сейчас должен был читать по ней лекцию — или думал, что как раз сейчас должен читать по ней лекцию.
— Мы с Роджером ездили туда на медовый месяц, — неопределенно сказала Шейла. — Побережье Мальфи, на Неаполитанской Ривьере.
— Нет-нет, — мягко поправил профессор, — побережье называется Амальфи.
— Неаполитанская Ривьера, — повторила миссис Макбет. — Звучит как название мороженого.
— А я была на Ривьере, — вдруг сказала миссис Маккью. — На Французской Ривьере. Давным-давно, когда я еще была не замужем, когда Арчи еще не было на свете. Я туда ездила с одним человеком по имени Фрэнки. — Она вздохнула. — Он был богатый. Очень романтично — мы гуляли под иностранной Луной и курили такие французские сигареты. Мы поехали туда в кремовом «бристоле» Фрэнки…
— Бристольский кремовый торт? — перебил профессор, с надеждой оглядывая стол.
— Нет, кремовый «бристоль» — это машина.
— А я сроду не бывала дальше Блэргаури, мы туда по ягоды ездили, — печально сказала миссис Макбет.
— La Terrazza dell’Infinità, — мечтательно произнес профессор. — Терраса бесконечности! Это на побережье Амальфи, рядом с… не помню с чем. Я однажды пережил там нечто совершенно прелестное.
— В самом деле? — В Филиппе очнулся автор любовных романов.
— «Ей лицо закрой!» — пробормотал профессор.
— Кому? — подозрительно спросила миссис Макбет.
Я решила, что лучше переменить тему, и спросила Андреа (которая уже прикончила весь «пограничный пирог» и, похоже, готова была в любой момент вытошнить его обратно), как поживают ее заклятия. Вдруг она сможет наколдовать мне веймарскую легавую?
— Вы страдаете синдромом Туретта? — заботливо осведомился профессор.
— Не проклятия, а заклятия, — объяснила я. — Магические заклинания.
— О, как интересно! — воскликнул профессор, прижав руки к сердцу.
— Ну? — подтолкнула я Андреа, которая смотрела на профессора как на сумасшедшего.
— Смотря что тебе нужно.
— Ты можешь кое-что удвоить?
— Удвоить? Что именно?
— Собаку.
О, сколько проблем решилось бы сразу, если бы на свете жили одновременно Хэнк и Малыш!
— Клонирование! — презрительно фыркнула Филиппа. — Это невозможно. В Шотландии — точно. К тому же подумайте, сколько это повлечет за собой этических проблем!
— Наоборот, решит этические проблемы, — сказала я. Зачем я вообще завела этот дурацкий разговор?
— Магия! — мечтательно воскликнул профессор Кузенс. — Вы в нее верите?
Я не верила. Но жалела об этом.
Смачно грохнула входная дверь, и на волне ледяного воздуха в кухню вплыл Арчи. Он был явно недоволен тем, что за его столом удобно устроились не только профессор Кузенс, но еще и миссис Маккью с миссис Макбет.
— Прямо дом престарелых какой-то, — проворчал он, сверля злобным взглядом мать, которая в ответ подвинула ему стул и сказала:
— Сядь, сынок, дай отдых ногам.
— Вы опоздаете в школу, — сказала Филиппа в пространство, и все нервно посмотрели на часы — все, кроме Мейзи и Люси Оззер.
— Образование — это всё, — вдохновляюще сказала миссис Маккью.
— Ну, не всё, — запротестовала миссис Макбет. — Оно не хлеб и не вода, не погода, не чай…
— Не овца, — подсказала Мейзи.
— Овца? — нахмурилась Филиппа.
— И не черепица для крыши, — вставил профессор, уловив дух новой игры, — не наволочка, не…
— Прекратите немедленно! — выкрикнула очень возмущенная Шерон, хлопая в ладоши, как воспитательница в детском саду. — Это чудовищная, полнейшая ерунда.
Так оно и было.
