А не то…
Нет, нет, нет, это нелепо. Я совершенно очевидно сделала неверный выбор. Начнем сначала — хоть это и значит, что мне придется пожертвовать поцелуем.
— Но он существует — он же записан.
Видимо, нет, раз у меня не осталось о нем никаких воспоминаний. О, чего бы я не дала, чтобы снова вернуть этот поцелуй — но так, чтобы не проходить еще раз через все остальное.
Снег устлал землю толстым покрывалом, и дорога почти опустела, но вдали светились желтые фары — по Лохи-роуд ко мне медленно приближалась машина. Она притормозила, слегка проехавшись юзом, на другой стороне дороги. Снег скрывал машину почти полностью. Это была «кортина». Водительское окно открылось, и в белой круговерти снега проступили безобразные черты Чика.
— Залезай! — скомандовал он. — В такую погоду можно и жизни лишиться, знаешь ли.
Я влезла в машину, и мы начали пробиваться через метель. Наша машина была единственной на дороге. Что за героическая коняга эта «кортина». И какая она знакомая и родная. И Чик тоже знакомый и родной.
— А как это вы все время оказываетесь рядом, если вы за мной не следите?
— А может, и слежу, — сказал он, закуривая и предлагая сигарету мне. — Шутка, — добавил он, увидев мое лицо. — Ха-ха-ха.
— А что, Мейзи благополучно добралась до дому?
— Кто?
Едкий дым «Эмбасси регал» наполнил машину и на миг изгнал даже вонь дохлой кошки.
— Ты что, с фронта вернулась?
Я спросила, что он имеет в виду, и он указал мне на лоб:
— У тебя тут фингал — первый сорт.
Он повернул ко мне зеркало заднего вида. В самом деле, на лбу была синяя шишка величиной с яйцо малиновки — там, где меня ударила дверца «хорнета». Как странно. Вот следов поцелуя у меня на губах почему-то не осталось.
«Кортина» добралась до пересечения Дадхоп-террас и Лохи-роуд, когда я вдруг кое-что вспомнила. Чика пришлось поуговаривать, но в конце концов он повернул обратно и доехал до Королевской больницы.
— Вернулась? Так скоро? — жизнерадостно сказала регистраторша (впрочем, ее заметно обеспокоил мой растерзанный вид).
— Я кое-что забыла.
Я обшаривала приемную, пока не нашла искомое. Мой реферат по Джордж Элиот лежал на полу, под стулом, зажатый между «Журналом для женщин» и «Еженедельными новостями».
— Вам тоже всего хорошего, — сказала я, выходя, но регистраторша не подняла головы.
Чик высадил меня у поворота на Клеггорн-стрит. Даже отважная «кортина» не смогла бы снова вернуться в центр города в такую ночь. Задние огни машины быстро исчезли за белой пеленой.
Терри стала настоящей хозяюшкой с тех пор, как я ее видела в последний раз. Мрачное логово на Клеггорн-стрит превратилось в уютное любовное гнездышко. На каминной полке тлели ароматические палочки с запахом пачулей, на проигрывателе фирмы «Амстрад» крутилась «Liege and Lief», в камине пылал огонь, мрак развеивали церковные свечи, а на плите чинно тушилось мясо по-бургундски. Хэнк, причина этого пароксизма хозяйственности, растянулся на матрасе на полу, который служил Терри ложем. Она заменила засаленное постельное белье на свежее и даже купила красное бархатное покрывало — подобающий фон для ее нового сожителя.
— Уютно, а? — спросила Терри, подкладывая в камин обломки досок, найденные в уличном контейнере со строительным мусором.
Она была одета во что-то вроде кринолина, а пахло от нее сандаловым мылом и мясом — странная и неприятная смесь запахов, видимо призванная услаждать Хэнка. Терри даже приготовила сосиски в тесте («Готовое тесто, ничего сложного»). Они были как раз на один укус собаке, и время от времени Терри метала в сторону Хэнка сосиску-другую.
Она присела на край матраса, перелистывая книгу под названием «Готовим на двоих», и сосредоточенно покусывала губу, погружаясь в очередной рецепт.
— Как насчет «яблочной Бетти» на десерт? — спросила она (я не поняла, кого именно — меня или Хэнка).
Я представила себе, как она приветствует его, когда он возвращается домой с работы («Здравствуй, милый!»). Встречает его в дверях бокалом мартини и поцелуем — только что сделанная прическа, свежий макияж и широкая улыбка а-ля Мэри Тайлер Мур.
Пока я отогревалась перед огнем, мы прикончили бутылку «Дон Кортес», с которым Терри готовила мясо по-бургундски, и почали «Пиат д’ор», которое успело охладиться снаружи на подоконнике. Когда Терри открыла окно, чтобы достать бутылку, вихрь снежинок влетел в комнату, словно невидимая рука осыпала нас морозным конфетти.
Мы пили холодное вино, и Терри похвалялась передо мной свежекупленным собачьим приданым — валлийское одеяло (шерстяное, с розово-зеленым узором в виде пчелиных сот) из «Драффенса» и всякая всячина из зоомагазина на Док-стрит: замшевый ошейник, простеганный кожаный поводок и коричневая керамическая плошка с надписью «СОБАКА». Может, ей стоит купить парную с надписью «ЧЕЛОВЕК»? Еще Терри раздобыла табличку на ошейник, с выгравированным именем и адресом Хэнка. Я заметила, что Хэнк взял ее фамилию, а не наоборот.
— Милый, — сказала она и погладила собачий бок, отливающий золотом в свете свечи и каминного пламени.
Она стала тихо рассказывать псу, как они будут жить вместе — ходить на пляж в Броти-Ферри, ездить на экскурсии в Сент-Эндрюс, гоняться за кроликами в Тентсмюирском лесу, ежедневно прогуливаться до Балгей-парка и весело резвиться меж надгробий, под которыми покоятся обыватели Данди. При слове «прогуливаться» Хэнк перевернулся на бок и застонал.
Когда Терри вышла на кухню — посмотреть, как там ужин, — я рискнула тихо сказать: «Малыш?» Эффект меня напугал и расстроил — Хэнк слетел с постели, отчаянно виляя хвостом, и принялся ходить вокруг, обнюхивая меня с энтузиазмом, словно мое тело несло новости откуда-то издалека.
— О, да вы поладили, — великодушно сказала Терри по возвращении с кухни — пес как раз поднял лапу в элегантной мольбе и заглядывал мне в глаза, словно ожидая услышать некую мудрость.
Я размышляла, не подходящий ли сейчас момент, чтобы сообщить Терри про Хэнка, — хотя для такой новости подходящий момент явно никогда не наступит, — как Терри упала на колени, обвила руками шею пса и сказала:
— У меня нет слов, чтобы сказать, как я счастлива. Последний раз я была такой счастливой еще при жизни мамы.
О боже.
Я воспользовалась преображением Терри и заставила ее новую личность помочь мне с рефератом по Джордж Элиот. К этому времени мы уже были пьяны, и я, кажется, начала слегка бредить, но тем не менее упорно шла вперед и дошла до конца (другого выхода все равно не существует): «Схематическое единство и цельность видения Элиот неминуемо приводят нас к заключению, что комментарий Джеймса, называющего роман „сокровищницей деталей“, представляет собой искаженный и в конечном итоге предвзятый взгляд на роман и, в сущности, выдает отвращение Джеймса к самой концепции „Мидлмарча“».
Сил идти домой у меня уже не было, и в конце концов мы улеглись вповалку с Терри и Хэнком. Несмотря на усталость, я никак не могла заснуть; в конце концов я провалилась в сон под дребезжание тележки молочника, развозящего утреннее молоко, и во сне пыталась уломать Джордж Элиот сесть на заднее сиденье «кортины», а она никак не соглашалась.
Когда я проснулась, небо за окном было цвета старой кости. Я лежала на холодной стороне матраса. Терри все еще спала, обвив руками своего возлюбленного и уткнувшись носом ему в шею. Я выползла из постели и закуталась в валлийское одеяльце. Меня терзало похмелье, явно переходящее в поражение мозга. Я готова была убить за чашку горячего чаю, но свет опять отключили. Я поклялась, что, пока живу, никогда не буду принимать электроснабжение как нечто само собой разумеющееся. Я оделась, натянула сапоги, облачилась в пальто и приготовилась уходить.
Но не успела я выйти, как проснулся Хэнк и принялся царапаться в дверь, просясь наружу. Терри, судя по ее виду, нормально заснула впервые за двадцать один год, и я сказала: «Ну хорошо, Хэнк, малыш (компромиссное обращение), пойдем погуляем». Я открыла ему дверь квартиры, а сама нацарапала Терри записку о том, что мы пошли гулять, — иначе она проснется и запаникует, увидев, что он пропал. Потом я какое-то время искала его новый ошейник и поводок, свой реферат по Джордж Элиот, а также свою сумку, шарф и перчатки. Наконец я двинулась вниз по лестнице — неторопливо, предполагая, что дверь подъезда закрыта, как обычно. Однако, добравшись донизу, я обнаружила, что дверь открыта и чем-то подперта — жильцы съезжали с квартиры (похоже, не заплатив по счету).
Я протолкнулась мимо грузчиков, кантующих холодильник, выбежала на улицу, коварно скользкую от снега, и успела заметить Хэнка, исчезающего за углом в конце Пейтонс-лейн, — хвост его вращался, как вертолетный винт. Пока я добежала до того угла, Хэнк уже успел пересечь уходящую вверх Сити-роуд, лавируя между буксующими машинами, и понесся вверх по Пентленд-авеню, видимо следуя некой загадочной собачьей карте, хранящейся у него в голове и показывающей дорогу в Балгей-парк. Я бежала за ним, выкрикивая обе клички по очереди, как попало, но он, опьянев от свежего воздуха и открытого пространства, не обращал внимания. Догнав его наконец-то у входа в парк, я почти не могла дышать — так больно было легким от ледяного воздуха.
Я не успела надеть на Хэнка ошейник — пес умчался прочь, подскакивая, как щенок, по тропе, ведущей к обсерватории Миллса. Будучи добродушным и воспитанным, он время от времени останавливался, чтобы я могла его нагнать. Холод был жуткий, кусающий и гложущий, а небо — зимнее, низкое, серое, без единого солнечного лучика, хоть как-то красящего унылый снежный пейзаж. Зимняя серая пелена давила на всех, в том числе на усопших.
Вслед за Хэнком я дошла до обсерватории, а потом мы двинулись вниз по склонам кладбища, где покойные жители Данди — китобои, прядильщики и судовладельцы, ткачи и модистки, капитаны и кочегары — терпеливо ждали под покрывалом травы. Ждали дня, который, может быть, никогда не придет. Спит ли мой отец на таком же кладбище? Может быть, лежит где-нибудь в братской могиле для нищих. Может, даже не закопан как следует — только прикрыт листьями и ветвями. Или обглодан дочиста рыбами на дне морском. Или обратился в прах и развеян по ветру?
— Кто знает, — говорит Нора.
— Так, значит, возможно, что он жив?
— Возможно, — со вздохом признает она.
А моя настоящая мать, в противовес ложной, которая сейчас сидит рядом?
— Она мертва, я полагаю?
— Целиком и полностью.
Есть ли у меня во всем мире хоть один кровный родственник?
Хэнк нетерпеливо ткнулся носом в мою обтянутую перчаткой ладонь, чтобы я наконец сдвинулась с места. Я погладила его роскошную бархатную шубу и вдохнула запах мяса из теплой пасти.
Пес привел меня обратно к выходу из парка и терпеливо сел, ожидая, пока я надену на него ошейник и поводок. Но не успела я застегнуть ошейник, как подъехала машина и затормозила — резко, словно ее вел каскадер. Из машины выкарабкались знакомые фигуры, похоже охваченные наплывом чувств. Сьюэллы были одеты по погоде — Джей в ветровке, Марта в ботинках фирмы «Морленд», дубленке до пят и большой шапке с меховой опушкой. Марта при виде пса встала как вкопанная, выкрикивая его имя, а Джей бросился к нам, скользя на ледяном тротуаре, и в конце концов свалился неподобающей кучей к ногам чрезвычайно счастливого Хэнка и не столь счастливой меня.
Марта поспешила к нам со всей возможной скоростью — насколько позволял снег. Она ступала мелкими шажками, чтобы не шмякнуться на тощую задницу, и не переставая выкрикивала: «Мой мальчик, мой мальчик, мой сыночек!» Джей вскарабкался на ноги и, к моему ужасному удивлению, внезапно сжал меня в медвежьих объятьях, вмяв лицом к себе в ветровку, — я чувствовала сладкий, почти женственный запах его средства после бритья и мятной конфетки для освежения дыхания.
— О боже! — воскликнул он, отпуская меня. — Как мы можем вас отблагодарить? Эдди, проси чего хочешь.
— Эффи.
Чего я хочу? Упитанного тельцá? Сундук с драгоценностями, поднятый со дна морского, полный жемчуга, опалов, подобных синякам, и изумрудов, похожих на глаза дракона? Отца? Фердинанда? Диплом? Но вокруг кипели такие страсти, что попросить что-нибудь казалось мне ужасной холодной расчетливостью. Джей вытер глаза рукой и сказал Марте:
— Давай-ка отвезем нашу детку домой.
Марта же — у нее по лицу струились слезы — произнесла заржавелым голосом:
— Я никогда в жизни не была так счастлива.
Все слова покинули меня.
Правда, не навсегда.
Я стояла и смотрела, как машина со счастливой воссоединенной семьей скрывается вдали, буксуя на заледенелой Пентленд-авеню. Ошейник и поводок Хэнка все еще были у меня в руках. Один-два собаковладельца, презревших непогоду, странно поглядывали на меня — словно я прогуливала невидимую собаку. Я стояла долго, замерзая все сильней. Я не знала, что делать, и наконец, так ничего и не придумав, повела свою невидимую собаку гулять по парку.
В конце концов я направилась домой. У меня не хватало храбрости сказать Терри, что я потеряла ее собаку. Шансов нет, что мне удастся раздобыть точно такого же веймаранера прежде, чем Терри заметит пропажу. А может, заплатить Чику, чтобы он снова украл Хэнка? А может — хотя это самая маловероятная перспектива, — Марта и Джей Сьюэлл пойдут навстречу Терри и договорятся с ней о чем-то вроде совместной опеки?
Эти невозможные мысли клубились у меня в мозгу, пока я на Блэкнесс-авеню пропахивала грязную серую кашу, в которую уже превратился снег. На Перт-роуд мне встретился профессор Кузенс — в странных резиновых галошах, с головой, обвязанной красным шарфом, словно он был ребенком или старомодными методами боролся с зубной болью. Может, у него еще и варежки пришиты к резинке, продетой через рукава.
Я предложила ему руку — он угрожающе скользил по тротуару, рискуя вот-вот упасть.
— Тротуары не посыпаны песком, — бодро заметил он, — вот так происходят несчастные случаи, знаешь ли.
Может быть, между профессором Кузенсом и мною возникла некая волшебная связь и мы с ним теперь как две варежки на резинке — мне придется до конца жизни развлекать его. Впрочем, это не самая плохая перспектива на остаток жизни.
— Вот здесь я живу, — сказала я, придавая ему нужное направление на Пейтонс-лейн.
— А! — воскликнул профессор Кузенс. — Дом нашего земляка-поэта, дандийского барда!
Но беды случаются на суше и на море,
И даже не пытайся бегством спастись
от уготованного тебе горя.
Ибо что Господь судил, то исполнится
до конца:
Например, тебя может убить камнем
или упавшим куском стекла.
Бедный Данди! Неужто тебе навеки суждено остаться городом Макгонагалла и «Санди пост»?
Старые скрипучие кости профессора не враз одолели подъем на верхний этаж, но в конце концов восторжествовали.
— Здесь воздух совсем разреженный, — пропыхтел он, прислонясь к дверному косяку и переводя дух.
Я могла только гадать, в каком состоянии обнаружу квартиру, когда открою дверь.
Не кажется ли вам, что пришло время рассказать еще часть истории моей преступной матери (которая мне на самом деле не мать)? Мы дрожим на кухне, прячась от бури, которую вызвала Нора. Слабый огонек бьется в дровяной печи. Нора (зачем — известно лишь ей, женщине со странностями) вся обвешана бриллиантами: они у нее на шее и в ушах.
— Настоящие? — спрашиваю я.
— Настоящие, — подтверждает она.
— Краденые?
— Что-то вроде.
— Евангелинины?
— Может быть.
Я безнадежно вздыхаю. Это все равно что выжимать кровь из камня или дергать зубы у тигра. Отнимать пустышки у младенцев. Она что, хранила эти богатства все время наших прибрежных скитаний? Может ли она объяснить, как они к ней попали? Что за загадка эта женщина, моя мать (которая мне не мать).
Чтобы вырвать у нее рассказ, я выбираю подход терпеливого психотерапевта. Сейчас попробуем выудить кое-что из глубин.
— Расскажи мне, что первое ты помнишь из своей жизни, — говорю я ободряющим тоном.
Наверняка я сейчас услышу что-нибудь невинное, детские воспоминания, что кирпичиками ложатся в основу характера. Впрочем, мое первое воспоминание — как я тону — отнюдь не идиллия. Может, это пережиток родов — впечатления момента, когда я плавала в околоплодной жидкости (ибо все мы рыбы)? И все-таки даже сейчас, когда я пишу эти строки, я чувствую, как ледяная вода заполняет мне ноздри, уши, легкие и тянет меня вниз, в глубины забвения.
Мое второе воспоминание немногим лучше. Мы ждали автобуса — одного из бесчисленных автобусов моего беженского детства. Нора, отвлекшись на огромную гору нашего багажа, которую надо было погрузить, забыла про меня и оставила на скамье на автовокзале. Автобус проехал две мили, и только тут Нора обнаружила недостачу. Когда она внезапно вскочила со своего места в конце салона и завопила: «Моя детка! Моя детка!» — водитель автобуса ударил по тормозам, решив, что Норина детка оказалась под колесами. Пока он разобрался, что случилось, Нора спровоцировала истерику у половины пассажиров и приступ астмы у чувствительного юнца-библиотекаря, который вскоре после того оставил свое поприще и отправился в кругосветное путешествие в поисках острых ощущений, сравнимых с дико вопящей рыжеволосой женщиной в автобусе. Разумеется, библиотекаря я придумала.
— И все же я не была твоей деткой, — задумчиво говорю я. — Так ведь? Но чья же я тогда детка, ради всего святого?
— Мне казалось, что ты хочешь услышать о моем первом воспоминании?
— Да, расскажи, пожалуйста.
— Я очень маленькая, а они очень высокие.
— Они?
— Лахлан и Эффи. Им в это время было, наверное… шестнадцать и восемнадцать. Может, чуть больше. Может, чуть меньше.
— Я поняла.
— На дворе лето. Они взяли меня с собой к озеру на пикник. Я всегда была их любимицей, кошечкой или собачкой, игрушкой. Беда лишь в том, что они очень плохо обращаются со своими любимцами и игрушками. Солнце палит, и черная вода блестит под его лучами. Насекомые пляшут и скользят по поверхности воды. Пахнет гниющими водорослями и крутыми яйцами…
(Давно уже надо было попробовать с ней воспоминания под гипнозом!)
— Мы сидим на небольших мостках, и Лахлан с Эффи болтают ногами в воде, а у меня ноги не достают. У меня в пальце заноза из гнилой доски, и еще я обожглась крапивой, но, когда я начинаю плакать, Эффи грозит, что, если я не перестану хлюпать, огромная рыба-ведьма, которая живет в озере, приплывет и проглотит меня.
— Рыба-ведьма?
— Рыба-ведьма. Лахлан говорит, что не может есть яйца без соли, и с размаху швыряет яйцо в озеро. Оно падает в воду со всплеском, словно камушек. У Лахлана красное от жары лицо. Он говорит, что ему скучно. Она тоже говорит, что ей скучно. Они курят. Они строят друг другу рожи.
— Они начинают гоняться друг за другом — бегают по лесу, визжа от смеха. В обществе друг друга они всегда ведут себя очень по-детски. В конце концов им это надоедает, и они решают поплавать по озеру в маленькой лодочке с веслами. Сначала они сажают в лодку меня — я чувствую на себе руки Эффи, скользкие от пота. Волосы у нее на шее влажные, и ситцевое платье прилипло к телу.
— Лахлан выгребает на середину озера, там прыгает в воду и начинает притворяться, что тонет. Эффи ныряет за ним — она входит в воду, как нож, и они наперегонки плывут к берегу. Лахлан плывет баттерфляем — в туче брызг он похож на мельничное колесо, но Эффи ему не догнать, она стремительна, как выдра, и обгоняет его на два или три корпуса. Они выбираются на берег и отряхиваются, как собаки. Потом начинают снова гоняться друг за другом и с визгом и хохотом убегают в лес.
— Все стихает. Я долго жду, чтобы они за мной вернулись. Еще дольше до меня доходит, что они не намерены за мной возвращаться. Я засыпаю на солнце. Когда я просыпаюсь, кожа у меня красная и болит. Солнце уже садится за верхушки деревьев, и холодает. Я боюсь, что сейчас из воды огромным лососем вынырнет рыба-ведьма и съест меня.
— Я снова засыпаю. Просыпаюсь я на рассвете — на озере лежит туман, но к тому времени, как меня приходят искать, он уже успевает рассеяться и солнце снова стоит высоко в небе. Я единственная пациентка местной больницы, страдающая одновременно от солнечных ожогов и от переохлаждения. Эффи и Лахлан сказали, что я от них убежала, но я думаю, что на самом деле они хотели от меня избавиться.
— Почему?
— Потому что они были плохие, разумеется.
— Но ведь ты же научилась плавать и управляться с лодкой от своей сестры, разве нет? — удивляюсь я. — Или это было позже?
— Не от нее, она меня никогда ничему не учила. Я научилась на случай, если она захочет меня утопить.