Глава 8
В которой Фирмен Ришар и Арман Мушармен осмелились дать представление «Фауста» в «проклятой» Опере и в которой мы увидим, что из этого вышло
Придя в свой кабинет в субботу утром, оба директора нашли письмо следующего содержания:
«Мои дорогие импресарио!
Мы в состоянии войны? Если вы все еще желаете мира, вот мой ультиматум. Он содержит четыре условия:
1. Вы возвращаете мне мою ложу, а я хочу, чтобы она была предоставлена в мое распоряжение немедленно.
2. Партию Маргариты должна петь сегодня Кристина Доэ. Не беспокойтесь о Карлотте — она будет больна.
3. Я настаиваю на том, чтобы добрая и верная мадам Жири, моя билетерша, продолжала работать. Вы восстановите ее в прежнем положении безотлагательно.
4. В письме, которое будет доставлено мадам Жири, вы, как и ваши предшественники, примите положения книги инструкций, касающиеся моего месячного содержания. Позже я дам вам знать, в какой форме вы станете выплачивать его мне.
Если вы не выполните эти условия, сегодня вечером представление «Фауста» в проклятом театре не состоится.
Ваш П. О.»
— С меня этого достаточно! — закричал Ришар, энергично барабаня по столу обеими руками. Вошел Мерсье, администратор.
— Лахеналь хочет видеть одного из вас, мсье, — сказал Мерсье. — Он говорит, что это крайне необходимо, и он, кажется, расстроен.
— Кто такой этот Лахеналь?
— Главный конюх.
— Что? Главный конюх?
— Да, мсье, — ответил администратор. — В Опере есть несколько конюхов, и Лахеналь ими руководит.
— И что же он делает?
— Он заведует конюшней.
— Какой конюшней?
— Вашей, мсье. Конюшней Оперы.
— В Опере есть конюшня? Впервые слышу! Где она находится?
— В подвалах. У нас двенадцать лошадей.
— Двенадцать лошадей? Для чего же, во имя Бога?
— Для процессий в «Иудейке», «Пророке» и так далее нам нужны тренированные лошади, которые «знают сцену». Обязанность конюхов — научить их этому. Лахеналь — высококвалифицированный тренер. Он когда-то заведовал конюшнями Франкони.
— Очень хорошо… Но что он хочет от меня?
— Не знаю. Знаю только, что никогда не видел его в таком состоянии.
— Пусть войдет.
Лахеналь вошел и нетерпеливо ударил по своему сапогу плеткой, которую держал в руке.
— Доброе утро, мсье Лахеналь, — сказал немного напуганный Ришар. — Чем обязан вашему визиту?
— Мсье, я пришел просить вас ликвидировать всю конюшню.
— Что? Вы хотите отделаться от наших лошадей?
— Не от лошадей, от конюхов.
— Сколько конюхов служат у вас, мсье Лахеналь?
— Шесть.
— Шесть конюхов! Это, по крайней мере, на два больше, чем надо.
— Эти должности, — объяснил Мерсье, были навязаны нам заместителем главы администрации изящных искусств. Они заняты людьми, которым протежирует правительство, и если я рискну…
— Меня не волнует правительство, — подчеркнуто сухо заявил Ришар. — Нам не надо больше четырех конюхов для двенадцати лошадей.
— Одиннадцати, — поправил Лахеналь.
— Двенадцати, — повторил Ришар.
— Одиннадцати, — опять сказал Лахеналь.
— Мсье Мерсье сказал мне, что у вас двенадцать лошадей.
— У меня было двенадцать, но сейчас их осталось только одиннадцать — после того как украли Цезаря. — И Лахеналь снова сильно ударил себя по сапогу плеткой.
— Цезаря украли? — изумленно спросил Мерсье. — Цезаря, большую белую лошадь из «Пророка»?
— У нас только один Цезарь, — грубо прервал его Лахеналь. — Я работал десять лет на конюшнях Франкони и видел много лошадей и могу с полным основанием сказать вам, что второго такого Цезаря нет. И его украли!
— Как это случилось?
— Я не знаю. Никто не знает. Вот почему я пришел просить разогнать всех на конюшне.
— А что говорят о краже ваши конюхи?
— Всякие глупости. Некоторые обвиняют каких-то рабочих, другие утверждают, что это сделал бухгалтер.
— Бухгалтер? Я уверен в нем, как в самом себе, — запротестовал Мерсье.
— Но, мсье Лахеналь, — сказал Ришар, — у вас самого должна быть какая-то идея.
— Да, у меня есть идея, — резко произнес Лахеналь, — и я скажу вам, в чем она состоит. Что касается меня, то я не сомневаюсь. — Он подошел ближе и сказал вполголоса: — Это сделал призрак.
Ришар вздрогнул.
— И вы, и вы тоже!
— Что вы имеете в виду под «я тоже»? Это же совершенно естественно.
— Совершенно естественно, мсье Лахеналь? Что совершенно естественно?
— Сказать вам это после того, что я видел.
— И что же вы видели?
— Я видел так же ясно, как вижу вас, темную фигуру верхом на белой лошади, которая один к одному походила на Цезаря.
— И вы не побежали за этой белой лошадью и темной фигурой?
— Да, я побежал и закричал, но они продолжали идти на большой скорости и исчезли в темноте галереи. Ришар встал.
— Очень хорошо, мсье Лахеналь, можете идти. Мы подадим жалобу на призрак.
— И уволите всех конюхов?
— Да-да, конечно. До свидания.
Лахеналь поклонился и вышел.
Ришар пребывал в крайней степени раздражения.
— Немедленно снимите этого идиота с платежной ведомости, — приказал он Мерсье.
— Он друг представителя правительства, — осмелился вставить тот.
— И каждый день выпивает в кафе Тортони с Лажреном, Шоллем и Пертрюсе, который убил льва, — добавил Мушармен. — Вся пресса навалится на нас! Он начнет болтать о призраке, и мы станем посмешищем. Тогда мы погибли.
— Хорошо, давайте не будем больше об этом говорить, — уступил Ришар.
В этот момент дверь распахнулась и в комнату ворвалась мадам Жири с конвертом в руке:
— Извините меня, мсье, но сегодня утром я получила письмо от призрака Оперы, в котором говорится, чтобы я зашла к вам. У вас есть что-то…
Она не закончила свою сентенцию, увидев лицо Ришара. Казалось, он сейчас взорвется. Но пока единственными внешними признаками гнева, кипящего внутри, был цвет его лица и сверкание молний в глазах. Он ничего не сказал. Он был не способен говорить. Неожиданно он перешел к действию. Сначала схватил левой рукой неряшливую мадам Жири и повернул ее таким быстрым, неожиданным полукругом, что та издала отчаянный крик, затем правая нога Ришара оставила отпечаток подошвы на черной тафте юбки, которая, определенно, никогда раньше не подвергалась такому надругательству в таком месте.
Все произошло так быстро, что мадам Жири, оказавшись в коридоре, все еще была ошеломлена и, казалось, не понимала, что случилось. Вдруг она сразу все осознала, и Опера огласилась ее возмущенным визгом, горячими протестами и угрозами. Потребовалось три молодых человека, чтобы спустить ее по лестнице, и два полицейских, чтобы вывести на улицу.
Примерно в это же время Карлотта, которая жила в предместье Сен-Оноре, позвонила служанке и приказала принести почту в постель. В ней она нашла анонимное письмо следующего содержания:
«Если вы будете выступать сегодня вечером, вас ждет большое несчастье, которое поразит вас как раз тогда, когда вы начнете петь, несчастье худшее, чем смерть».
Эта угроза была неуклюже написана красными чернилами. Прочитав ее, Карлотта сразу лишилась аппетита. Отодвинув поднос, на котором служанка принесла горячий шоколад, примадонна сидела в постели и терялась в догадках. Она получала подобные письма и раньше, но это чем-то отличалось от других.
Карлотта считала, что завистники плетут против нее разного рода интриги, и часто говорила о тайных врагах, которые полны решимости погубить ее. Она утверждала, что является объектом злобного заговора, который в конце концов вскроется, но добавляла, что она не из того рода женщин, которые поддаются запугиванию.
Однако единственным заговором был тот, который сама Карлотта организовала против бедной Кристины. Карлотта не простила Кристине ее величайшего триумфа, когда та заменила ее на сцене без предварительного уведомления.
Когда примадонна узнала о необыкновенном приеме, оказанном молодой певице, она сразу же почувствовала себя выздоравливающей от начинающегося бронхита и готовой рассердиться на администрацию. Больше она не проявляла ни малейшего желания уступать своего положения в Опере. С той поры Карлотта работала во всю силу, чтобы «задушить» соперницу, а ее могущественные друзья оказывали давление на директоров, стараясь помешать им дать Кристине еще один шанс для триумфа. Некоторые газеты, которые восторженно писали о таланте Кристины, теперь восхваляли исключительно Карлотту. Знаменитая примадонна позволяла себе возмутительно оскорбительные выпады против молодой певицы и пыталась причинить ей как можно больше неприятностей.
У Карлотты не было ни сердца, ни души. Она была только инструментом, хотя, несомненно, инструментом изумительным. Ее репертуар включал все созданное немецкими, итальянскими и французскими композиторами, что могло удовлетворить честолюбие любой певицы. О ней никогда не говорили, что она спела не в той тональности или что ей не хватило силы голоса, необходимой для какой-то части ее огромного репертуара. Короче, инструмент этот был мощным, замечательно точным и широкого диапазона. Но никто не мог сказать Карлотте то, что Россини сказал Марии Габриэле Краусс, когда та спела для него «Темные леса» на немецком языке: «Вы поете душой, дитя мое, и ваша душа прекрасна».
Где была ваша душа, Карлотта, когда вы танцевали в пользующейся дурной репутацией таверне в Барселоне? Где была она позже, в Париже, когда вы пели непристойные, циничные песенки в сомнительных мюзик-холлах? Где была ваша душа, когда перед мастерами, собравшимися в доме одного из ваших любовников, вы извлекали музыку из своего послушного инструмента, замечательного своей способностью петь о возвышенной любви или низком разврате с одинаковым равнодушным совершенством? Карлотта, если у вас когда-то душа и была, а затем вы потеряли ее, у вас была возможность обрести ее, становясь Джульеттой, Эльвирой, Офелией и Маргаритой, ибо другие поднимались из больших глубин, чем вы, и очищались благодаря искусству.
Наконец Карлотта, заставив себя не думать об угрозе в этом странном письме, встала с постели.
— Мы посмотрим, — сказала она себе и решительно произнесла несколько клятв по-испански.
Первое, что увидела примадонна, подойдя к окну, был катафалк. Это окончательно убедило ее в том, что дело серьезное. Она созвала всех своих друзей, объявила, что заговор, организованный Кристиной Доэ, грозит навредить ей во время сегодняшнего представления, и сказала, что хочет расстроить эти планы, заполнив зал своими поклонниками. А у нее было много поклонников! Она рассчитывала, что они будут готовы ко всему и заставят замолчать ее врагов, если они попытаются сорвать спектакль.
Придя к Карлотте, чтобы узнать о ее здоровье, секретарь Фирмена Ришара вернулся обратно, чтобы сообщить, что она чувствует себя отлично и споет сегодня партию Маргариты, «даже если будет умирать».
Поскольку секретарь по поручению Ришара настоятельно просил певицу быть осторожной, оставаться весь день дома и избегать сквозняков, после его ухода она не могла не сравнить столь неожиданные рекомендации с угрозой, переданной в письме.
В пять часов Карлотта получила еще одно анонимное письмо, написанное тем же почерком, что и первое. Оно было коротким, в нем говорилось:
«Вы простудились. Если вы благоразумны, то поймете, что для вас будет сумасшествием пытаться петь сегодня вечером».
Карлотта пренебрежительно рассмеялась, пожала своими великолепными плечами и спела два-три пассажа, чтобы успокоиться.
Ее друзья выполнили обещание: они все были в Опере в тот вечер. Но напрасно они осматривались, разыскивая свирепых заговорщиков, против которых должны бороться. За исключением нескольких посторонних — почтенных граждан среднего класса, чьи безмятежные лица не отражали иных намерений, кроме как послушать музыку, публика состояла из постоянных посетителей Оперы, чей элегантный внешний вид и подобающие манеры не давали какого-либо повода подозревать их в планировании беспорядков. Единственное, что казалось необычным, — это присутствие Ришара и Мушармена в пятой ложе. Друзья Карлотты подумали, что, видимо, оба директора узнали о готовящемся срыве представления и хотели быть в зале, чтобы его предотвратить. Но это было необоснованное предположение, как вы помните, Ришар и Мушармен думали сейчас только о призраке.
Напрасно ум
Ответа жадно просит
У творца и у природы всей,
Никто открыть не в силах
Все таинства непонятых путей…
Каролас Фонта, знаменитый баритов, только начал партию — обращение доктора Фауста к силам ада, когда Ришар, который сидел в кресле призрака — первое справа в первом ряду, — наклонился к своему коллеге и весело сказал:
— Как вы? Голос уже сказал вам что-нибудь на ухо?
— Подождите, давайте не будем торопить события, — ответил Мушармен таким же шутливым тоном. — Представление только началось, а призрак, как говорят, обычно не приходит до середины первого акта.
Первый акт прошел без инцидентов, что не удивило друзей Карлотты, поскольку Маргарита в первом акте не поет.
Когда занавес упал, оба директора посмотрели друг на друга и улыбнулись.
— Первый акт закончился, — сказал Мушармен.
— Да, призрак опаздывает, — кивнул Ришар.
— Довольно представительная публика, — заметил Мушармен, все еще продолжая шутить, — для «проклятого театра».
Ришар соизволил вновь улыбнуться и указал своему коллеге на полную безвкусно одетую женщину в черном, сидевшую в партере, в центре зала. По обе стороны от нее расположились двое мужчин вульгарного вида, одетых в сюртуки из черного сукна.
— Кто это? — спросил Мушармен.
— Моя консьержка, ее брат и супруг.
— Это вы дали им билеты?
— Да. Моя консьержка никогда не была в Опере. Это ее первое посещение. И поскольку она будет приходить сюда каждый вечер, начиная с сегодняшнего, я хотел, чтобы у нее было хорошее место, по крайней мере, сегодня, прежде чем она начнет показывать другим людям ну, места.
Мушармен попросил объяснений, и Ришар сказал ему, что решил на время взять свою консьержку, которой полностью доверяет, на место мадам Жири.
— Кстати, о мадам Жири, — заметил Мушармен. — Она намеревается подать на вас жалобу.
— Кому? Призраку?
Призрак! Мушармен почти забыл о нем, и пока загадочное существо не сделало ничего, чтобы напомнить им о своем существовании.
Вдруг дверь ложи отворилась, и вошел режиссер, который выглядел очень возбужденным.
— Что случилось? — опросили оба директора одновременно, удивленные его приходом в такое время.
— Что случилось?! — воскликнул тот. — Друзья Кристины Доэ замышляют что-то против Карлотты! Карлотта взбешена!
— О чем вы? — Ришар нахмурил брови. Но затем, видя, что занавес уже поднимается, показал жестом режиссеру, чтобы тот оставил их.
Когда режиссер ушел, Мушармен наклонился к уху Ришара и спросил:
— У Доэ есть друзья?
— Да.
— Кто же они?
Ришар кивнул в сторону ложи бенуара, в которой было только двое.
— Граф де Шальи?
— Да. Он говорил о ней так тепло. И если бы я не знал, что он друг Ла Сорелли» — Хорошо, хорошо… — проворчал Мушармен. — А кто этот бледный молодой человек рядом с, ним?
— Его брат, виконт.
— Ему следовало быть в постели. Он выглядит больным.
Сцена наполнилась веселым пением. Опьянение в музыке. Триумф кубков.
Красное ли белое,
Право, не беда.
Нам без радости нельзя.
Наливай, брат, вина…
Беспечные студенты, бюргеры, солдаты, молодые женщины и матроны кружились перед таверной с богом Бахусом на вывеске. Появился Зибель.
Кристина Доэ была очень привлекательна в мужском платье. Ее свежая юность и меланхоличное обаяние делали ее поистине очаровательной. Поклонники Карлотты предполагали, что молодую певицу будут приветствовать овацией, которая раскроет им намерения ее друзей. Овация была бы грубой ошибкой, но ее не последовало. Зато Карлотту в роли Маргариты восторженно приветствовали, едва она пересекла сцену и пропела одну единственную фразу во втором акте:
Не блещу я красою
И, право же, не стою
Я рыцарской руки.
Возгласы одобрения были столь неожиданными и неуместными, что те, кто был не в курсе происходящего, недоуменно смотрели друг на друга, пожимая плечами.
Этот акт также закончился благополучно. Поклонники Карлотты предполагали, что беспорядки наверняка начнутся во время следующего акта. Некоторые, вероятно, более осведомленные, говорили, что все начнется с «золотого кубка короля Туле», и поспешили предупредить Карлотту.
Ришар и Мушармен в антракте покинули ложу, чтобы узнать подробности заговора, о котором упомянул режиссер, но вскоре вернулись, сочтя происходящее не чем иным, как глупостью.
Первое, что они заметили, войдя в ложу, была коробка конфет на перилах. Кто положил ее туда? Они спросили билетеров, но те не могли дать ответа. Повернувшись опять к перилам, они увидели на этот раз рядом с коробкой пару оперных биноклей. Они взглянули друг на друга, теперь им уже не хотелось смеяться. Они хорошо помнили все, что сказала им мадам Жири. Вдруг они ощутили в ложе какой-то странный ветерок. Они сидели молча, чувствуя себя крайне неловко.
На сцене благоухал сад Маргариты.
И заверьте ее: моя любовь сильна и чиста,
Расскажите ей о надеждах и страхах…
Когда Кристина пропела это, держа в руках букет роз и сирени, она посмотрела вверх и увидела виконта Рауля де Шаньи. С этого момента всем показалось, что голос ее стал менее твердым, менее чистым, менее прозрачным, чем обычно, как будто что-то притупляло и глушило его. Создавалось впечатление, что певица сильно волнуется или чего-то боится.
— Странная девушка, — заметил один из друзей Карлотты в партере почти во весь голос, — недавно была просто божественна, а сейчас блеет, как коза. Никакого мастерства, никакой школы!
Расскажите вы ей, цветы мои…
Рауль обхватил голову руками: он плакал. Позади него граф Филипп жевал кончики усов и хмурил брови. Если уж граф, обычно такой внешне невозмутимый и холодный, так проявлял свои чувства, он, вероятно, был взбешен. И он на самом деле был взбешен. Он видел, что Рауль вернулся из своей загадочной поездки полным тревоги и совершенно больным. Последовавшие объяснения не успокоили Филиппа. Желая узнать больше о том, что произошло, он попросил Кристину Доэ о встрече. Но она имела дерзость ответить, что не может принять ни его, ни его брата. А не интрига ли это, подумал граф. Он считал, что для такой женщины, как Кристина, непростительно заставлять Рауля страдать, но еще более непростительно страдать из-за нее Раулю. Как был он не прав, проявив кратковременный интерес к этой девушке, чей однодневный успех оказался теперь непостижимым для всех!
Расскажите вы ей, цветы мои…
— Хитрая маленькая обманщица, — пробормотал Филипп.
Граф не понимал, чего она хочет, на что надеется. О Кристине говорили, что у нее нет ни друга, ни покровителя. Но этот скандинавский ангел, должно быть, хитер, как лиса!
Все еще сидя в прежней позе, закрыв лицо руками, словно занавесом, Рауль думал только о письме, которое получил от Кристины, вернувшись в Париж.
«Мой дорогой бывший маленький друг! Вы должны иметь смелость никогда не видеть меня или говорить со мной. Если вы любите меня хотя бы немного, сделайте это. Я никогда не забуду вас, мой дорогой Рауль. Но самое главное — никогда не приходите ко мне в артистическую комнату. От этого зависит моя жизнь. И ваша тоже. Ваша маленькая Кристина».
Послышался гром аплодисментов: вышла Карлотта.
Сцена в саду развертывалась как обычно. Когда Карлотта закончила петь арию о короле Туле, ее приветствовали аплодисментами, то же самое произошло после коронной арии Маргариты.
Уверенная в себе, в своих поклонниках в зале и в своем успехе, не боясь больше ничего, Карлотта отдавалась пению полностью, исступленно. Она не была больше Маргаритой, скорее, это была Кармен. Ей все больше аплодировали, и казалось, что ее дуэт с Фаустом принесет ей новый триумф. Но вдруг случилось нечто ужасное.
Фауст встал на колени:
Позволь взглянуть мне на образ милый!
И Маргарита ответила:
Как, странно, словно чары,
Вечер сковал меня…
И в этот самый момент случилось, как я уже сказал, нечто необъяснимое.
Весь зал встал. Оба директора в своей ложе не могли удержаться от возгласов ужаса. Зрители обменивались недоуменными взглядами, будто спрашивая друг у друга объяснения этого поразительного происшествия. Лицо Карлотты выражало мучительную боль, она казалась безумной. Бедная женщина стояла с полуоткрытым ртом, только что пропев «.., с мелодией, обвивающей меня».
Но теперь Карлотта не пела. Она боялась произнести слово или издать хотя бы звук, потому что ее рот, созданный для гармонии, этот искусный инструмент, который никогда не подводил ее, этот великолепный орган, который генерировал очаровательные звуки, труднейшие пассажи, был создан для самых утонченных модуляций, этот механизм, которому, чтобы быть божественным, не хватало только небесного огня, который один только дает подлинное волнение и возвышает души — этот рот… Из этого рта вылезла» жаба! Отвратительная, ужасная, шершавая, влажная, квакающая жаба!
Откуда она появилась? Как она прилипла к языку певицы? Жаба предательски выползла из ее гортани и квакнула. Ква! Ква! Ах, это ужасное кваканье!
Как вы, вероятно, поняли, речь идет не о настоящей жабе, во плоти и крови, но о звуках, издаваемых жабой.
Эту жабу не было видно, но благодаря дьяволу ее можно было слышать. Ква!
Зрители в зале чувствовали себя так, будто их забрызгали грязью. Ни одна настоящая жаба на берегу самого последнего пруда никогда не оглашала ночь более отвратительным кваканьем. И, разумеется, это было совершенно неожиданным для всех. Карлотта не могла поверить ни своему горлу, ни своим глазам. Удар молнии на сцене поразил бы ее меньше, чем эта квакающая жаба. И молния, конечно же, не опозорила бы ее так.
Кто бы поверил этому? Примадонна безмятежно пела «…с мелодией, обвивающей меня», пела без усилий, так легко, как вы говорите: «Привет, как поживаете?» Нельзя отрицать, есть самонадеянные певицы, которые совершают большую ошибку, переоценивая свои силы и возможности, пытаясь использовать данный им небесами голос, чтобы произвести эффект и спеть то, что попросту находится вне досягаемости вокального оснащения, с которым они родились. Тогда, чтобы наказать их, небеса неожиданно причиняют им страдания в виде квакающей жабы во рту. Все знают об этом. Но никто не мог допустить мысли, что такое могло случиться с певицей, подобной Карлотте, которая брала по крайней мере две верхние октавы.
Публика помнила ее мощные, высокие ноты и невероятные стаккато в «Волшебной флейте». Помнила тот оглушительный успех, когда однажды, исполняя партию Эльвиры в «Дон Жуане», Карлотта взяла верхнее си-бемоль, которое ее партнерша донна Анна была не в состоянии спеть. Тогда что же означало это кваканье в конце спокойного «с мелодией, обвивающей меня»?
Это было непостижимо. В этом угадывалось колдовство. За жабой явно стояли темные силы. Бедная, отчаявшаяся, подавленная Карлотта!
Шум и крики в зале возрастали. Если бы такое случилось с другой певицей, ее просто бы освистали, но Карлотта». Зная ее совершенный голос, публика проявила скорее тревогу, нежели гнев. Люди как бы впали в оцепенение, словно стали свидетелями катастрофы, в результате которой потеряла руки Венера Милосская. Однако и тогда они могли бы видеть, что случилось, и понять, но теперь.» Несколько секунд Карлотта стояла, не веря, действительно ли она слышала эту ноту. Но мог ли этот звук называться нотой? Мог ли он даже называться звуком? Звук был все же музыкой… Она пыталась убедить себя, что в действительности не слышала этого адского шума, что она была введена в заблуждение собственным слухом, а не предана своим голосом.
В отчаянии Карлотта смотрела вокруг, как будто ища покровительства, убежища или, может быть, стихийного заверения невиновности своего голоса. Она положила негнущиеся пальцы на горло жестом самозащиты и протеста. Нет-нет, это кваканье вышло не из нее! И казалось, что Каролас Фонта согласен с ней: он смотрел на партнершу с неописуемым выражением бесконечного, детского изумления. Ибо он все еще был рядом, он не покинул ее и, вероятно, мог сказать, как такое стало возможным. Нет, пожалуй, не мог. Фонта смотрел на ее рот в замешательстве, как ребенок, не отрывающий глаз от неистощимой шляпы фокусника. Как мог такой маленький рот издать этот звук?
Все, что я описываю так подробно, — жаба, кваканье, оцепенение, ужас, шум и крики в зале, смущение на сцене и за кулисами, — продолжалось несколько секунд. Несколько ужасных секунд, которые показались бесконечными двум почтенным господам в пятой ложе. Мушармен и Ришар были очень бледны. Этот невероятный, необъяснимый инцидент показался им тем более таинственным, что несколько моментов они находились под прямым влиянием призрака.
Они чувствовали его дыхание. Несколько волосков на голове Мушармена встали дыбом от этого дыхания. Ришар вытащил носовой платок, чтобы вытереть пот со лба. Да, призрак был здесь. Был везде — вокруг них, позади них, рядом с ними. Они ощущали его, не видя. Слышали его дыхание так близко от себя, так близко! Они были уверены, что не одни в ложе. Они дрожали от страха, хотели бежать отсюда, но боялись даже пошевельнуться, боялись сделать неосторожное движение или сказать слово, которое дало бы понять призраку, что он замечен. Что же тогда случится?
Случилось кваканье. Их двойное восклицание влилось в общий единый звук ужаса в зале. Оба директора чувствовали, что призрак наступает. Склонившись над перилами ложи, они смотрели на Карлотту, как будто не узнавали ее. Своим кваканьем эта дьявольская женщина, должно быть, давала сигнал какому-то несчастью. И они ожидали этого несчастья. Призрак обещал им его. Опера была проклятой.
— Продолжайте! Продолжайте!
Но Карлотта не стала продолжать с того места, где остановилась. Смело, героически она возобновила фразу, в конце которой появилась жаба.
Как странно, словно чары,
Вечер сковал меня…
Зал тоже казался очарованным.
Но кваканье возобновилось. Зал взорвался. Тяжело опустившись в кресла, Ришар и Мушармен не нашли в себе мужества e сил обернуться. Призрак смеялся рядом с ними. И наконец они отчетливо услышали его голос, этот невозможный, идущий из глубины голос:
— Того, как она поет сегодня, не выдержит даже люстра!
Они оба посмотрели наверх и издали ужасный крик. Люстра, громадная люстра падала вниз, отвечая на призыв этого сатанинского голоса. Под бесчисленные вопли и крики она рухнула в самый центр партера. Началась паника. Моей целью не является оживить это историческое событие. Те, кто любопытен, могут прочесть об этом в газетах того времени.
Было много ранений и одна смерть. Люстра упала на голову бедной женщины, пришедшей в Оперу впервые в своей жизни, той самой, которую Ришар выбрал, чтобы заменить мадам Жири, билетершу ложи призрака! Она умерла тотчас же, и на следующий день одна из газет дала следующий заголовок: «Тысяча двести килограммов на голову консьержки!» Это был единственный некролог.
