Короче… сам знаешь…
Когда февральская стужа сковывала Сараевскую низину, я ходил в школу, сильно укутанный. Я брел по улицам, точно через сибирскую тундру. Я знал про русскую зиму из рассказов отца, Брацо Калема. Моя мать Азра Калем считала зиму зверством, зато отец не скрывал своей любви к холодной отдаленной точке на географической карте. От мороза мне приходилось дуть себе на руки, пока злобный зверь не превращал мое дыхание в лед. Я согревался, мысленно представляя себе ухватившегося за батарею парового отопления и сгорающего от желания увидеть Сибирь отца, чиновника Исполнительного веча Социалистической Республики Боснии и Герцеговины. Я же, скорей, испытывал желание превратиться в сливу, грушу, яблоко или хотя бы в вишню. И, точно спелая груша, упасть в траву, чтобы ничто больше не заставляло меня страдать, чтобы наконец освободиться от этого зимнего кошмара и вернуться к спокойной жизни, как только ее условия наладятся. Как будто это было возможно!
«Понижение температуры. Ртуть в термометре показывает минус тридцать три градуса. Без сомнения, мы с вами переживаем самую суровую зиму за последние шестьдесят лет! – Это был Вуко Зечевич, сотрудник Гидрометеорологического института Боснии и Герцеговины. – Вы слушали утренний прогноз погоды на радио Сараева… Дорогие слушатели, сейчас ровно семь часов пятнадцать минут, хорошего вам дня сегодня, третьего февраля тысяча девятьсот семьдесят первого года… Вы слушаете программу „Повсюду с дозором“. Присоединяйтесь!»
С понижением температуры одеть меня становилось сложнее: слои множились, накладывались один на другой. Как мировые проблемы. По радио диктор говорил, что политическая ситуация наладится не скоро. Несмотря на нелюбовь к политике, Азра верила тому, что говорилось в газетах и по радио. А я вот не совсем понимал, о чем речь, и пытался заметить ей, что налаживаться и накладываться – не одно и то же, но она отмахивалась.
– Ситуация налаживается, а трудности накладываются, как груды картонных коробок! – не отступал я.
– Ишь ты! Скажи на милость… Мал еще, чтобы поучать!
Я умолкал. Тринадцать лет не тот возраст, чтобы спорить. Я был слишком мал!
Лицо отца исчезало под пеной для бритья. Глядя в зеркало, он намыливал щеки барсучьей кисточкой. На мой взгляд, напрасно. Он был в трусах и в майке, но не мерз. Мать встала первой и уже оделась. Она пила кофе и продолжала вчерашний спор:
– Нам на факультете сообщили о повышении зарплаты.
– Прекрасно!
– Значит, повысят всем! А вам?
– Исполнительное вече Социалистической Республики Боснии и Герцеговины – исключение.
– Вы тоже бюджетная организация. Вам тоже повысят.
– Нам – нет.
– Да! Просто тебе хочется скрыть от меня, сколько ты получаешь.
– Как это «скрыть от тебя»?..
– Тогда скажи! Ну, сколько ты получаешь?
– Достаточно.
– Вот видишь! Вдобавок ты еще надо мной издеваешься!
– Да вовсе нет!
Отец подошел и поцеловал мать, оставив у нее на щеке клочок пены. Всего-навсего поцелуй, и вот уже история про зарплату испарилась из головы Азры.
– Если бы твои скоты могли хотя бы объявить чрезвычайное положение!
– Мои скоты? Ты о ком, дорогая?
– О твоих начальниках в Исполнительном вече.
– Это значит, что и я тоже скотина?
– Конечно нет! Введение чрезвычайного положения не в твоей компетенции!
Отец прекратил бриться и повернул голову на триста шестьдесят градусов, что окончательно привело мою мать в доброе расположение духа.
– Перестань, идиот! Ты порежешься! Скажешь президенту, что термометр опустился ниже минус тридцати, ладно? И что дети замерзнут!
Республика Босния и Герцеговина не объявила чрезвычайного положения. И Азра не отступилась. Так что мне пришлось, помимо неизбежных пижамных штанов, надеть под брюки еще и толстые кальсоны! Наложился еще один слой! Или, как она говорила, наклался.
Я разглядывал себя в большое зеркало в коридоре: вертелся, смотрел и так и этак. Со всех сторон одно и то же. При виде своих кривых ног я с горечью подумал, что они никогда не выпрямятся. Интересно, есть ли какая-то связь между моими хилыми конечностями и мелкими нижними зубами? Я оскалился и скосил глаза на ноги.
– Этот холодный фронт наступает из Сибири. Именно он погубил Наполеона и Гитлера, когда они напали на русских, – сообщил отец, прежде чем облить щеки лосьоном «Питралон».
– Брацо, прошу тебя! Можно обойтись без политики хотя бы в прогнозе погоды? – возмутилась Азра, обуваясь.
– Я не говорю с тобой о политике, – возразил отец, завязывая галстук, – я всего лишь привожу факты.
– Факты? Какие еще факты?! – удивилась мать, надевая шубу.
– Официальная сводка Вуко Зечевича из Гидрометеорологического института Боснии и Герцеговины.
– Что-то я не расслышала, чтобы Вуко упоминал в своей сводке Наполеона и Гитлера!
Суровые климатические условия, точно рука, вытаскивающая из колодца ведро с водой, извлекли из моего сознания неожиданные вопросы. Некоторые из них, по-моему, восходили к чистейшей философии. По возвращении из школы меня мучили вопросы: кто я? что я? откуда пришел? куда иду?
Я поделился с матерью.
– Ты еще так мал, а уже предаешься фантазиям. Тебе это не по возрасту!
Отец терпеть не мог посредственности. Поняв, что для меня способность мыслить преобладает над красотой, он обрадовался:
– Знаменитый немецкий философ Иммануил Кант тоже над этим размышлял.
– Он тоже жил в жопе мира? – спросил я.
– Не знаю, но грубых слов он не произносил! Ты пока что слишком мал, вот станешь старше, поймешь.
Азре не больно-то нравилось, когда ее муж Брацо торчал в кухне. На самом деле она прямо-таки кипела от злости! Но старалась вести себя нарочито любезно, спокойно. Мать сняла с чугунной кастрюли «Pretis» черную крышку, со свистом выпускающую через четыре отверстия пар под давлением. Движением, достойным Герберта фон Караяна, Брацо бросил в кастрюлю кусок мяса и овощи. Помимо отдыха, это было единственное, что Азра позволяла ему делать дома. В награду он заслужил право после сиесты заглянуть в кафе. Там он закажет спритц – коктейль, известный под кодовым названием «буль-буль», – литр белого вина и литр газировки! Накрывая на стол, Азра вполголоса проворчала:
– Все-таки было бы в сто раз проще, если бы я приготовила пюре с котлетами! Когда он закончит тут колдовать, то стирать со стекла брызги томатной пасты, отковыривать от телевизора ошметки лука и отдирать куски фарша от двери придется мне, прислуге!
– После сиесты я подумываю выйти в город попить кофе.
– Подумываешь? Да ты уже давно все решил! И пить ты будешь вовсе не кофе!
– А что?
– Спритц!
– С чего ты взяла? Да, может, я и не пойду…
– Пойдешь! Ты пойдешь, даже если, упаси нас Господь, разразится третья мировая война!
– Не бойся. В мире установилось равновесие сил. Холодная война!
– Но не у тебя!
– Ты преувеличиваешь! Азраааа!
Эта неизменная реплика помогала ему забыться сном. Брацо погружался в него, протяжно произнося второй слог имени жены. Это долгое «раааа» всякий раз усыпляло его. Вот интересно, что было бы, если бы ее звали Дженифер? Ведь, проведя год в Англии на курсах усовершенствования, он вполне мог вернуться оттуда с невестой. А если бы его жену, мою потенциальную мать, звали Керт или Нимур? Такое легко могло бы случиться при том уважении, которое отец испытывал к неприсоединившимся странам! Он не мог бы использовать последний слог как колыбельную: как тут уснешь с этим «еееерт» или «муууур»? Подумать только, как мало воздуха пропускают губы, чтобы сказать «Керт»… Не говоря уж о «Нимур»! Такие имена следует произносить, когда просыпаешься! Вот откуда на Балканах возникло обязательное требование к мужчинам, даже если их это не слишком занимает, прежде чем жениться, тщательно обдумать все детали! Здесь у нас, вопреки утверждению западных ученых, нет ничего стихийного. Потому что, даже засыпая, Брацо умел оставаться хозяином своей территории. По его мнению, первые секунды сна – самые приятные.
– В этот момент мозг заказывает сладковатую жидкость и направляет ее прямо на язык! – разглагольствовал он, будто окончил факультет биохимии, а не журналистики.
Брацо подремывал на диване. Я делал уроки и смотрел, как он дышит: его рубашка мерно поднималась и опадала. Неожиданно мое сознание пронзила мысль о том, что он может задохнуться и умереть. Я не сводил глаз с его груди. И вдруг рубаха замерла! Грудь его оставалась неподвижной. Никакого шевеления. Он тихонько хрипел, похоже было, что он задыхается!
«Дышит или не дышит? – размышлял я. – Дышит – не дышит, дышит – не дышит, дышит – не дышит. А вдруг отец испустил последний вздох?»
Несколько секунд я смотрел на него и ничего не ощущал.
Он казался мне мертвым, но я продолжал сидеть, не двигаясь с места. Потом резко вскочил со стула, прижался ухом к его груди и с облегчением услышал, как он выпустил из легких протяжный вздох, и его прерванное дыхание восстановилось.
Дышит!
Пробуждаясь, Брацо обычно бывал молчалив. Он с трудом возвращался из своих снов, и Азра избегала пускаться с ним в какие-нибудь разговоры.
Впрочем, она рискнула упомянуть о сильном морозе, но, по правде сказать, ей просто хотелось, чтобы он остался дома.
– Так ли тебе надо выйти? Возьми книгу, поговори с парнем!
– Ну-ка, – обратился ко мне отец, – дай руку. Чувствуешь… – Он приложил мою ладонь к своему сердцу. – Стоит ей только начать мне перечить, у меня тут же случается аритмия!
– Вот я и говорю: останься вечером дома хоть разок! Поговори с ребенком!
– Позавчера я не уходил.
– Еще бы! По телевизору показывали футбол!
Отец стоял на пороге, у меня глаза были на мокром месте. Спустя мгновение я уже плакал: я опять представил, что Брацо может умереть от удушья, и горе буквально затопило меня. Я смотрел на него и думал, что однажды он по-настоящему умрет. По моим щекам текли тихие слезы, и это не ускользнуло от его внимания. Причины моего расстройства отец не понимал; надевая пальто, он кивнул в мою сторону и сказал матери:
– Вот результат, Азра! Обязательно надо было довести ребенка? – И ушел.
Воскресенье. Температура слегка повысилась. По мнению Азры, снег не имеет права падать в выходные, когда люди отдыхают. Но снежинкам плевать на то, что она думает, поэтому из-за них в окне кухни теперь совсем не видно тополей. Деревья застыли, и это раздражает мою мать не меньше, чем отец, опять колдующий над тушенным по новому рецепту мясом с овощами!
Я смотрел на черную крышку «Pretis» и прислушивался к урчанию в желудке. Пар со свистом вырывался из четырех дырочек. С верхушек тополей на лестницу свалился снежный ком… Деревья тщетно пытались тянуться к небу, зима пригибала их. Вверху они были такие же сутулые, как слишком высокие для своего возраста братья Бамбуличи с нашей улицы. Тополя напоминали этих двоих баскетболистов, которые, согнувшись пополам после лыжных тренировок, тащились к Давору попить пивка.
Вдруг черная кнопка перестала выпускать пар. Обед был готов. Азра снимала крышку, когда Брацо ласково остановил ее. Он наклонился над открытой кастрюлей; я поступил так же, и теперь мы все трое разглядывали жаркое по-боснийски.
– Глянь-ка, – сказал отец, – мясо разорвано в клочья. Как душа.
– Как это мясо может быть разорвано, как душа?
– Я выражаюсь фигурально, господин философ.
– Нет, ну, правда, как это душа может разорваться?
– Под ударами вульгарности материализма.
– Тогда, значит, она не разрывается. Это ветер разносит ее, как клубы пыли весной.
– Ты еще слишком мал. Для тебя нет ничего проще, чем фантазировать. Но жизнь – это реальность. Вырастешь – поймешь!
Мне захотелось добавить в кастрюлю немножко перца! Брацо не ожидал этого, так как не умел противостоять вульгарному материализму. Он набросился на мясо. Меня дико бесило, что он так шумно жует:
– Чертова деревенщина! – сказал я.
– Началось! Сударь любит поскандалить, да еще чертыхается!
– А чего? Азра так говорит… Да, мам?.. Ты ведь так говоришь?
– Я так говорю? Конечно!
– Ты все время твердишь: «Чем я так прогневала Господа, что Он поселил меня в этой чертовой дыре»…
– Да чего уж там. – Брацо решил отмахнуться от этого разговора. – Опять заладила…
– Как это «заладила»? – возразила Азра, подстрекая его. – Были бы мы порядочными людьми, не жили бы здесь!
– А что бы ты сказала, если бы тебе пришлось жить в Сибири?
– В Сибири – не знаю, но здесь – это не жизнь!
– Да, черт возьми, чего тебе здесь не хватает?
– Здесь мы живем не по-людски, а потом и умрем не по-людски!
– А как «умереть по-людски»?
– А я тебе сейчас скажу! Это умереть там, где после твоих похорон людям не придется отскабливать грязь со своих ботинок!
– И что же делают там, в другом месте?
– Если ты умираешь там, где пахнет соснами, у людей под ногами скрипят иголки и трещат шишки.
Брацо нравилось слушать, как Азра излагает свой оригинальный взгляд на мир. Главным образом потому, что тогда между двумя кусками у него была возможность осознать глубину ее мысли. Что было совсем небезопасно – приходилось выбирать: говорить или есть. Что предпочесть: добрый кусок или слово? Считается, что слово, но мысль склонна к блужданию, а голод способен лишить слова! Хоть и говорят, что думать лучше на пустой желудок, к моему отцу это не относилось. Он редко испытывал голод, что никак не отражалось на ясности его высказываний. Он давно овладел искусством разговаривать с набитым ртом. И его спасало нежелание произносить банальности, перечислять все свои невзгоды. Так что он не сбивался в своих рассуждениях.
– То есть умереть на море – это преимущество?
– Преимущество – жить на море! И следовательно, там же умереть!
– Насколько мне известно, мертвому плевать, где он умер! – вставил я, вмешиваясь в разговор.
– Ты прав, Алекса! Плевать!
– Ну-ну, шли бы вы со своими придирками! Все равно, были бы мы сливками общества – жили бы на берегу моря!
«Новое понижение температуры. Столбик термометра показывает минус тридцать три градуса. 1971 год стал самым холодным; накрывающая нашу страну ледяная волна идет с Украины и продержится еще как минимум неделю…» – с такого сообщения радио Сараева начало свой дневной прогноз погоды.
– А эти скоты по-прежнему ничего не делают! – горячилась Азра, пока Брацо дремал на диване.
Я смотрел, как дышит отец, и размышлял о том, возможно ли, чтобы он сдулся? Как камера футбольного мяча!
«Дышит или не дышит? – думал я. – Дышит. Не дышит. Дышит. Не дышит…»
На сей раз я не чувствовал необходимости вскакивать со стула, даже при виде неподвижной отцовской груди.
Следующие нескольких секунд я вновь безучастно следил за его грудью. Мать мыла посуду, а у меня вдруг почему-то началось сильное сердцебиение.
– Приложи руку к моему сердцу, – попросил я Азру.
– Ничего страшного, ты молодой и здоровый. У тебя есть лыжи. Пойди покатайся.
Что-то заставило меня оторваться от раскаленной добела печки и выйти из дому на мороз. Как будто это я был влюблен в Сибирь, а не отец. Спускаться по улице Авдо Ябучице с ее изгибами, змеящимися до самого военного госпиталя, – полный бред. Азра говорила, что выданные профсоюзом лыжи – «последний писк моды». Я сильно вспотел, пока надевал ботинки и застегивал крепления, и теперь лез вверх по склону, к дому Лазаревичей. Я и не думал поступать как все и карабкаться по обледенелой лестнице. Но достаточно мне было услышать пронзительные крики и увидеть мальчишек с нашей улицы на санках, на коньках, на лыжах – кто как мог, чтобы в мгновение ока изменить свое решение. Я не любил оставаться в стороне.
На моих глазах двое мальчишек, самых младших, на полной скорости скатились с горы и въехали на лестницу. От страха или от удовольствия они вопили:
– Разойдиииись! Поберегиииись!
Им удалось избежать столкновения и обогнать мчащихся перед ними санников и лыжников.
Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди! Разве я могу сдрейфить? Я, как Жан-Клод Килли, придал своему телу обтекаемую форму и ринулся вниз по лестнице. Я видел, как прямо на меня несется вход в военный госпиталь! Вместо того чтобы сделать резкий поворот и затормозить, мои ноги продолжали движение вперед. Я размахивал руками во все стороны. Улица Горуша круто шла вниз, и вахтенному солдату пришлось открыть ворота госпиталя, чтобы я не врезался в них. Я пронесся мимо стража, словно пушечное ядро.
– Потише, парень! Так ты угодишь прямиком в канаву!
Кухня военного госпиталя располагалась на первом этаже. Я налетел на разгружавшего картофель повара и втолкнул его в подвальное окно, так что бедолага оказался в корыте с фасолью.
Недо, мой двоюродный брат с материнской стороны, плохо слышал и поэтому разговаривал жутко громко. Он работал шофером, а в свободное время увлекался скульптурой. У него были здоровенные ручищи, он любил женщин, и поговаривали, будто, проведя в его объятиях четверть часа, злополучные красавицы имели жалкий вид и напоминали выжатый лимон. Все свои высказывания он обычно начинал или оканчивал одинаково: «Короче… сам знаешь…»
– Только бабам не вздумай так сказать, они примут тебя за слабака!
– Я еще мал, мне до них дела нет!
– В жизни мужика только это и важно!
Брацо воспользовался тем, что Азра моет посуду, и шепнул Недо на ухо:
– Он слишком задумчив для своего возраста. Нашел бы ты ему девчонку!
– Скажи-ка, Алекса, ты дрочить уже пробовал?
– Чего?
Я украдкой бросил взгляд на мать. Звон посуды и шум льющейся из крана воды мешали ей слышать наш разговор.
«Чтобы потом меня звали дрочилой?» – подумал я.
– Пора бы уже начать!
– Нет! Я еще слишком мал!
Недо отвел меня в сторонку:
– Набираешь полную ванну горячей воды, запираешься, залезаешь в воду… и шуруй правой!
– Но я левша! – яростно воспротивился я.
– Ну… короче… сам знаешь…
Красный от злости, разъярившись на Недо, я на всех парах выскочил на мороз. У меня не было желания возвращаться, и я решил ждать, пока Недо не уберется на принадлежащем строительной фирме «Враница» грузовике с красными номерными знаками.
Той же ночью, лежа в постели, я увидел, как на ковре появилась тень открывающейся двери. Подняв глаза, я разглядел отцовский силуэт. За его спиной, в коридоре, горел свет. Он подошел к моей постели и бросил быстрый взгляд в сторону матери. Она спала. Из-под стеганого одеяла торчали одни бигуди.
– Мм, – промычал он мне прямо в ухо. – А все ее ревматизм… Потому-то она так расхваливает жизнь у моря. Но мы тоже не лыком шиты! Мы югославы! А ты знаешь, сколько нас по всему миру?
– Да, знаю!
– Хочешь, я тебе скажу?
– Не сейчас! Завтра!
Он наклонился слишком близко ко мне. Алкогольные пары вызывали у меня тошноту, а когда он напивался, его тянуло порассуждать о нашей истории; слушая, как он перечисляет наших соотечественников, я и сам опьянел!
Уснул я в конце зимы, а проснулся весной.
«Температура повышается… Уровень воды в югославских реках вызывает озабоченность…» – сообщили в сводке погоды от Гидрометеорологического института. Далее следовало развернутое изложение подробностей и череда цифр, в которых я ничего не смыслил.
Пришла весна, опровергнув опасения Азры, непоколебимо убежденной в том, что ледниковый период надолго сковал Сараево! Приход весны можно было заметить по робко зеленеющим верхушкам деревьев перед нашим домом. Желание стать сливой, грушей и даже вишней покинуло меня. За окном спокойно поджидали перемен тополя. Дул слабый ветер, и доносящийся до моих ушей гул напоминал звук закипающей на плите воды для кофе. Теперь, когда девочки поднимались по лестнице в мини-юбках, во мне постепенно пробуждалась весна. Красавицы отличались друг от друга не только длиной, цветом и покроем юбок, но и скоростью, с которой они преодолевали подъем. Скачущие вверх через несколько ступенек еще больше обнажали свои ножки, зато не вызывали никаких эмоций, когда спускались. Движение вниз придает человеческому телу какую-то отталкивающую черту.
Я сходил в дровяной сарай за поленьями для котла. Потом повернул кран, наполнил ванну очень горячей водой. И последовал совету Недо.
– И что будет, если наполнить ванну?
– Ничего. Короче… сам узнаешь!
Вершины тополей посверкивали в лучах вечернего солнца, но такая красота длилась несколько секунд. Благодаря искрам, высеченным из моей головы и тела девичьими коленками, ртуть в термометре заметно подскочила.
Смена времен года, а особенно приход лета существенно повлияли на психологический климат семьи Калем. Атмосфера была жизнерадостной, и, хотя на весеннем солнце отчетливей стали видны бороздящие лоб морщины, насупленные лица исчезли. К моему величайшему удовольствию. Солнце способствовало птичьему щебету и человеческой болтовне. Азра уже вовсю готовилась к намеченному на август путешествию.
– Ах, боже мой… если бы я могла уже быть там! – вздыхала она.
– Что тебя держит?
– Может, на этот раз поедем вместе?
– Ты прекрасно знаешь, что из-за аритмии врач запрещает мне бывать на сильной жаре.
– Тогда поеду с Алексой.
– С удовольствием провожу вас до Дубровника. Ах, до чего же славно после хорошего купания полакомиться мороженым в кафе!
– И охота тебе врать?
– Врать?
– Ты никогда не любил мороженое!
– Я?.. Никогда не любил мороженое? Я ел его в Праге, на конгрессе Третьего интернационала, если хочешь знать! К тому же в разгар зимы! А тебе, милочка моя, даже невдомек, что его и зимой можно есть!
На самом деле Брацо не терпелось увидеть, что мы уезжаем. И тогда уж он от души сможет предаться операции «буль-буль»!
– На-ка, тут немного карманных денег для Алексы. Отложил из тринадцатой зарплаты…
– Ты и впрямь принимаешь меня за идиотку! Заместитель министра зарабатывает чертову уйму денег! Почему бы в один прекрасный день не сказать мне честно, сколько ты получаешь?
– Ну, знаешь, ты слишком многого от меня хочешь!
И они прекратили разговор; еще слово – и случился бы скандал. И все же по тому, как Азра смотрела на Брацо, было ясно, что она не отказалась от мысли проникнуть однажды в тайну его чиновничьего оклада.
Если когда-нибудь загорание внесут в список олимпийских видов спорта, Азра получит золотую медаль. Едва приехав в Дубровник и еще даже не распаковав чемоданы, она прежде всего купила у нашего хозяина оливковое масло. Сначала она с ног до головы вымазала меня, а потом насквозь пропитала маслом свое тело. Стоя спиной к старой городской стене, мы были похожи на двух приговоренных в ожидании расстрельной команды.
– Солнце лучше впитывается стоя, так витамин D проникает до костей, – пояснила мать.
– То есть лучше умереть стоя?
– Забудь на время о смерти, здесь не место.
– Но ведь ты же сама говорила, что лучше умереть на море, а не в Сараеве!
– Нет, жить на море!
– Но это же означает, что ты бы хотела и умереть здесь?
– Оставим такие разговоры для нашей чертовой дыры! Посмотри-ка лучше туда… – Она указала на огненный шар, исчезающий за морем.
Мать улеглась на округлый камень и, очевидно, наслаждалась зноем. Брацо был прав. Философия Азры брала начало в ее кровяных тельцах, где развивался ревматизм. Доказательством тому были мои ступни, сгорающие на раскаленных камнях.
– Когда солнце встает или садится, следует смотреть ему в глаза.
Мне нравилось подбрасывать камешки высоко в небо. Я ждал, когда они упадут, когда сделают «плюх», ударившись о поверхность воды. Для меня это было вроде момента истины. Если кто-то излагал важную истину, она делала «плюх». Война, которую вели между собой отец с матерью за то, где именно жить, как говорила Азра, и где именно умереть, не делала «плюх». Получалось два раза: «плюх-плюх». Этим двум «плюхам» следовало слиться, стать одним-единственным, который устранил бы все сложности.
Когда мы вернулись в Сараево, Брацо шепотом признался мне:
– Не говори матери, но у меня был инфаркт.
– Сердце?
– Нелегкая жизнь, сложные ситуации… Только прошу тебя: матери ни слова!
– Договорились.
И я снова пошел в школу. Вскоре оказалось, что узнать, что такое инфаркт, очень легко. Одноклассник сказал:
– Инфракт – это ерунда. У моего деда их было семь!
Сложнее всего было хранить тайну, когда я принимал ванну. Меня дико раздражало видеть, как с таким трудом добытый загар запросто смывается водой. Моя козырная карта, которую я предполагал выложить на уроках физкультуры, позорно ускользала в сливное отверстие. Теперь под спортивной майкой останутся только бледные плечи. Не быть мне похожим на эфиопского марафонца Абебе Бикила.
– Как правильно: инфаркт или инфракт? – спросил я у матери.
– Инфаркт.
– А мальчик из класса говорит «инфракт».
– Инфаркт. Это ты к чему?
– Ни к чему. Отец одноклассника схватил инфракт.
– Инфаркт!
– «Инфаркт» или «инфракт», но если я буду столько намываться в ванне, вообще никто не поверит, что я ездил на море.
– Ладно, некоторое время можешь принимать душ. Но только после физкультуры не отлынивай!
– Хорошо.
«Незначительное понижение температуры… Однако из Северной Атлантики к нам приближается фронт, который станет источником нестабильности… На этой неделе будет преобладать неустойчивая погода, начиная со следующей недели солнечно…»
Вуко Зечевич славился точностью прогнозов.
Было воскресенье, и тополь как будто знал, что сегодня выходной. Против обыкновения он не сгибался от рукопашных схваток, сопровождающих смену времен года, когда осень силится обосноваться перед окном нашей кухни. По лестнице реже поднимались девушки и женщины в мини-юбках. Теперь они надели пальто, и смотреть в окно стало неинтересно. Мне было некогда наблюдать за изменениями в природе. Вот фигня, какие-то там тополя! Сгибаясь еще сильнее, они принимали причудливые формы, но мне-то что за дело? Я зажмуривался, и перед моим мысленным взором возникали коленки, которые в начале весны мелькали за окном.
– Ты устроишь потоп! – слышалось из кухни.
– Короче… сам знаешь!
Одеваясь, Азра смотрела в окно:
– Теперь все не так, как прежде… Никакой весны, а в октябре лето. Если так будет продолжаться, у нас останется всего два времени года!
– Такая же тенденция и в обществе, – сразу подхватил отец. – Скоро оно разделится только на богатых и бедных…
– Ты преувеличиваешь!
– Поживем – увидим…
– Знаешь что?
– Нет. Что?
– Если я вдруг завтра умру, то так и не узнаю, сколько ты получаешь.
– Умереть рано или поздно придется. А вот узнать, сколько я получаю, – никогда!
– Какая наглость!
Я выглянул в кухонное окно. По небу неслись тучи, начался дождь. Вуко Зечевич сдержал обещание. Потом ветер разогнал тучи и дождь прекратился. Днем и ночью с громким шелестом падали листья. И выглянуло солнце.
Хватило одного солнечного осеннего дня, чтобы все вокруг хором объявили, что пришло бабье лето. Один-единственный солнечный день, а наша чертова дыра уже видела себя морским курортом.
– Было бы у нас здесь Адриатическое море, а не гора Требевич и река Миляцка, стоило бы здесь жить. – Мать в тысячный раз затянула старую песню.
Хотя она любила солнце и историю, невероятно, но факт: в октябре в Сараеве не бывало дождей, и каждый год в одно и то же время Азра объявляла аврал. Цель – освежить стены.
– До чего мне нравится, когда стены так и сверкают белизной!
Брацо проклинал эти сезоны побелки. Он не мог отказаться от привычки вздремнуть в кухне. Среди моря беспорядочно раскиданных во время работы вещей, словно островок, торчал накрытый пленкой диван, на который он укладывался. Отец готовился к сиесте, прежде чем, само собой, приступить к операции «буль-буль»!
Обычно он засыпал во время финала. В этот раз белградский «Партизан» сражался с «Гайдуком» из Сплита за Кубок маршала Тито.
– Мир делится не только на черное и белое, Азраааа, – вздохнул он, засыпая.
Азра и Недо продолжали трудиться. Они сдвинули Брацо с его диваном в другую часть комнаты, уже побеленную. Они спешили побелить, пока глава семьи спит. Во время короткой паузы Азра успела даже собрать уезжающему в командировку Брацо чемодан. Ей хотелось, чтобы он поскорее убрался: тогда они до полуночи успеют закончить побелку.
Когда Брацо проснулся, я почувствовал облегчение. И мать тоже. Она закурила. Горделиво прислонившись к дверному косяку, она, точно тигрица, жаждущая аплодисментов после удачного циркового номера, несомненно, ждала похвалы мужа. Комната блистала! Отец направился к холодильнику, чтобы взять оттуда кринку холодного молока, сделал большой глоток и только потом воскликнул:
– Вот это да! До чего же хорошо!
Едва Брацо Калем спустился по лестнице, завел свой «Фольксваген-1300с» и двинулся вниз по улице Авдо Ябучице, как его жена Азра Калем замерла на месте. Она уцепилась за диван и стала похожа на заставку кино, когда в конце фильма идут титры. С искаженным болью лицом, она всей тяжестью рухнула на руки Недо:
– Недо… придвинь диван…
Держась за живот, мать присела на стул.
– Может, позвать Брацо? – Я бросился к двери.
– Нет-нет. Сейчас пройдет…
Азра лежала в спальне. Мы с Недо по очереди подходили к двери и из коридора поглядывали на нее. В девять часов вечера она повернулась к нам.
– Позвони доктору Липе, – попросила она. – Его номер у меня в сумочке.
Я послушался. И тут же услышал голос доктора, спрашивающего, как мои дела.
– Я-то хорошо, а вот Азра жалуется, что у нее болит живот.
– Вверху живота! – крикнула Азра. – Я не могу… выпрямиться!
– Доктор спрашивает, больно ли тебе дотрагиваться до живота.
– Больно до слез! Даже если не трогать!
– Тебя тошнит?
– Уже три дня!
– Бедная мамочка, доктор говорит, что у тебя воспаление желчного пузыря! Он позвонит в неотложку.
– Только бы ничего серьезного!
К нашему подъезду подкатило такси «форд-таунус». Водитель помог нам устроить Азру на заднем сиденье. Когда автомобиль тронулся с места, Азра закричала от боли, а шофер разрыдался. Он обливался слезами, как кающаяся Магдалина.
– Соседка, не умирай! Умоляю тебя…
– Ты чего мелешь? – вмешался Недо.
– Что я мелю? Вчера у меня в машине пассажир умер по дороге в больницу!
Я снял ботинок, чтобы врезать ему как следует по кумполу, но Азра перехватила мою руку. Она решила не умирать. Она смеялась и плакала: все сразу.
– Не беспокойся, сосед! Я пока что не готова отбыть в мир иной. А ты смотри у меня, не то поедешь на трамвае!
– Как это «не беспокойся»? Ты себя в зеркале видела?
– Прекрати нести чушь! – заорал я. – Прекрати!
– Прекрати! Кто, я?.. – всхлипнул шофер.
– Ладно, – произнес Недо. – Паркуйся.
– Как это «паркуйся»? Она же умрет!
– Паркуйся, кому говорят!
Водитель обернулся. Испуганный тоном Недо, он резко затормозил перед кинотеатром «Радник».
– Выходи!
– Тише-тише, Недо, поосторожней, – простонала Азра. – Прошу тебя…
– Поосторожней?!
Недо пинками и затрещинами вытолкал водителя из машины, и тот свалился на асфальт. Предвидя, что сейчас схлопочет еще, он торопливо стянул с ноги белый носок и замахал им, словно белым флагом.
– Хватит, довольно, ради всего святого, – умолял он, пытаясь увернуться от града ударов.
– Эй, кузен, – окликнул я Недо. – Давай отвезем Азру в больницу, а этого ты потом прикончишь.
Они ничего не слышали. Избиение продолжалось до тех пор, пока шофер не вытащил из багажника разводной ключ и не стал размахивать им, чтобы отогнать Недо. Азра придвинулась к дверце машины и обняла меня:
– Посади меня к себе на плечи…
Я повиновался. Когда я взвалил ее, как мешок, к себе на спину, самую крепкую часть моего тела, она взвыла от боли.
На заправке полицейский с интересом наблюдал за развернувшимся прямо посреди улицы боем и, не двигаясь с места, прихлебывал кофе. Обеспокоенный заправщик указывал ему на дерущихся, но тот оставался безучастным:
– Ты что, хочешь, чтобы я поперхнулся кофе? Когда они устанут, мы их посадим за решетку!
У меня на спине тихонько постанывала Азра.
«Неплохо иметь такую сильную спину, которая может выдержать вес матери, – размышлял я, проходя мимо медицинского факультета. – Пусть только попробуют теперь сказать, что я еще слишком мал!»
В регистратуре кошевской больницы было немноголюдно. Притихнув, мать вытянулась на носилках. Какая-то медсестра повезла ее в хирургию. От укола Азра уснула, а похожий на Фернанделя доктор Липа пришел, чтобы ободрить меня:
– Ну вот, теперь можешь спокойненько возвращаться домой. Не волнуйся и ни слова отцу. Ты же знаешь, у него был инфаркт.
– Да, знаю. Все понятно.
– Лучше бы ничего ему не говорить. Завтра проведем все необходимые обследования. И если надо, прооперируем.
Мне не больно-то хотелось оставаться дома одному: для этого я был еще слишком мал. Но теперь все внезапно изменилось. После побелки вещи лежали где попало. Ну и ладно, подождут возвращения Азры! Только она умеет наводить порядок. Свернувшись калачиком под одеялом, став меньше макового зернышка, я, кажется, хотел бы вновь вернуться в материнское чрево. Я волновался: как же мне проснуться завтра утром? Я сокрушался: никто не даст мне поспать лишних десять-пятнадцать минут…
Я зря беспокоился.
Открыв глаза, я заметил первый луч солнца. На блюдце прыгал будильник. В комнате было холодновато, и я справился со всеми утренними процедурами быстрее, чем обычно.
На пороге возник небритый отец. Он втащил в комнату чемодан и поцеловал меня в затылок, чтобы избавить от запаха спиртного.
– Привет, малец. Где мама?
– Мама там… Ну, я хотел сказать, уехала…
– Уехала? Как это она может одновременно быть там и уехать?
– Она в Песью-Ноу, в Венгрии, на курорте.
– Вот так новость!
– Нет, не новость. Она уже давно хотела. И обсуждала с тетей.
– Ну, надо – значит надо. Пусть лечит свой ревматизм. Ты в школу идешь?
– К сожалению, да…
– На! Это книжка про растения. Они стонут и страдают, когда мы их вырываем! Я и не знал.
– А они ссорятся?
– Тут об этом не говорится. После уроков угощу тебя пирожными.
– У Решо или в «Оломане»?
– На твой выбор!
Внизу, в подъезде, поджидала Нада, наша соседка. Она подмигнула мне:
– Не говори отцу, что мама в больнице.
– Не волнуйся. Я знаю.
В школе я ничего не видел и никого не слышал. Я разглядывал книжку про растения. Это правда: они стонут, когда их срывают или срезают. Но я крепче, чем они. С тех пор как Азра оказалась в больнице, никакого нытья, никаких мечтаний о том, чтобы стать чем-то другим. Особенно какой-нибудь дурацкой сливой, грушей или вообще – вишней! Каких только глупостей не говорят люди, пока малы!
Теперь надо придумывать всякие байки, чтобы отец поверил, что мать продолжает процедуры в Венгрии. К счастью, она довольно часто говорила о термальных водах.
Наша классная – Славица Ремац – отпустила меня с последнего урока, чтобы я успел в больницу, пока не окончилось время посещений.
– Меня тоже оперировали по поводу желчного пузыря. Скажешь маме, что это сущие пустяки. Только теперь ей категорически запрещено есть яичный желток!
В больнице воняло хлоркой и девяностопроцентным спиртом. Через стекло в двери палаты я смотрел на Азру. Она спала. Лоб и щеки у нее были желтого цвета, как будто она намазала лицо яичным желтком, чтобы оно лучше загорело. Когда я вошел, она открыла глаза и протянула мне руку из-под одеяла. А потом с улыбкой вытащила из-под матраса здоровенный камень, который из нее достали.
– Не бойся, сорняк не извести! – успокоила она меня, заметив мое волнение.
Мать с гордостью вертела камень в пальцах.
– Посмотри, Азра, сколько тут слоев наложилось!
– Ты хочешь сказать «наклалось»! – с улыбкой перебила она меня.
– Да нет, наложилось! Смотри!
– Отец вернулся?
– Да. Позавчера.
Я бы не мог объяснить, зачем соврал, почему сказал, что он приехал раньше. Новая ложь возникала из прежней, точно сигарета, зажженная от окурка предыдущей.
– Он, конечно, каждый вечер уходит из дома?
– Нет-нет. Вовсе нет. И почти никакого «буль-буль».
– Не может быть…
– Я хочу сказать… Он приходит с работы, готовит нам поесть и спит.
– И что, он убирает?
– Как договоримся.
– Что это значит?
– Я, например, беру на себя посуду.
– Ну, это уж слишком! Когда меня нет, он никуда не ходит… Послушай, сделай кое-что для меня…
– Конечно.
– У него как минимум пять тайников, где он прячет свое жалованье. Иногда он сует конверт под ящик своей прикроватной тумбочки, иногда кладет его на водогрей. Один раз он даже положил его в холодильник, а в другой – зарыл в свои носки. Хуже всего, что он без конца меняет место. Надо бы, чтобы ты покопался…
Она поняла, что я не имею ни малейшего желания производить раскопки…
– Но ведь он же отдает тебе часть жалованья? – спросил я.
– Да. Но мне интересно, сколько он оставляет себе.
– Почему тебя это волнует, если он дает вполне достаточно?
– Потому что я с трудом свожу концы с концами. А он пишет сумму на конверте.
– Он страшно разозлится!
Я знал, что должен соблюдать нейтралитет между матерью и отцом. Я вдруг почувствовал безудержное желание рассмеяться. Разумеется, от радости, что в конечном счете мы все трое живы. Не в добром здравии, но живы. Я хихикал, не в силах остановиться, а Азра не могла понять, что меня так развеселило.
– Все, уходи, глупый осел! Ты надо мной смеешься!
Чтобы успокоить мать, я стиснул ее в объятиях. Она умолкла, положив голову мне на плечо. Так мы молча лежали на кровати, пока не пришла старшая сестра и не сказала, что время посещения закончилось.
В конце коридора меня остановил доктор Липа:
– Мы ожидаем результата гистологии.
– Это что?
– Я хочу исключить худшее… Рак!
Я думаю, скорость, с которой я пробежал обратный путь от больницы, соответствовала силе моего желания оказаться как можно дальше от слова «рак». Я был еще так мал! Убежать от слов и их смысла невозможно! Особенно опасных и угрожающих. Я выскочил за ограду больницы, бегом спустился по аллее вдоль Управления гражданского строительства, где в бухгалтерии работала мать. Рак. Это слово неумолчно звучало у меня в мозгу. Брацо, как мы и договаривались, ждал меня на углу, возле газетного киоска. Он уже сидел за столиком.
– Как в школе?
– Все хорошо!
– Отлично. А теперь ешь сколько захочешь!
Он поднялся из-за стола и вернулся с тарелкой: четыре кремпиты, две тулумбы, две шампиты и две бузы. Хозяин кафе Решо не переносил табачного дыма, поэтому Брацо курил на улице, глядя на меня через стекло. Когда я приступил к последней кремпите, у меня из глаз полились слезы и закапали на хрустящую корочку пирожного. Увидев, что я плачу, Брацо вернулся за стол. Что делать, да, я был еще мал… Я плакал впервые после госпитализации Азры. Слезы капали на кремпиту, что неожиданно показалось мне очень забавным. Брацо посмотрел на меня и пошел платить.
– Почему ты плачешь?
– У матери одноклассника рак!
– Краб? Упаси нас господь!
– Вообще-то, врачи точно не знают, но у моего приятеля тяжело на сердце, и мне его очень жалко.
– Еще бы. Ну ладно, на сегодня все.
Он вытер мне слезы своим галстуком, и это меня рассмешило.
– Ну вот, я больше не плачу… А ты…
– Что я?
– Обещай: сегодня вечером никакого «буль-буль»!
– Да брось ты! Я просто пройдусь пешком, подышу воздухом!
– Можно с тобой?
– Нет. А как же уроки?
Зачем ему каждый вечер уходить из дома, вместо того чтобы остаться с нами? «Буль-буль» интересовал его больше, чем я. Тут я прекрасно понимал Азру. Я высвободился из его объятий. Но не успел сделать и двух шагов, как его рука легла мне на плечо.
– Ты нас не любишь!
– А ты дерзишь, сынок!
– Тебе так кажется, – процедил я сквозь зубы и рванул по Сутьеской улице к улице Ключка.
Я прям бесился от злости и решил во что бы то ни стало прийти домой без него. Он изо всех сил старался догнать меня. На середине лестницы он ухватил меня за рукав:
– Стой, я больше не могу…
Его как будто подключили к чужим легким: из груди вырывались скрип и шипение. Понимая, как мне важно, чтобы он не оставлял меня и чтобы мы вернулись вместе, он взял меня на руки.
Отец открыл дверь, и нам стало не по себе от вида квартиры. Свежепобеленной, но пустой! Единственный положительный момент – по-прежнему стоящие в беспорядке вещи были накрыты пленкой. На руках у отца меня совсем разморило. Пока Брацо снимал с меня ботинки, я впал в оцепенение, глаза закрылись, и я уснул.
Вскоре после полуночи меня вдруг разбудил какой-то шум, как будто стекла входной двери разлетелись вдребезги. Тут же послышалось громкое ругательство. В трельяже, стоявшем на ночном столике, я видел, как, пытаясь войти в комнату, спотыкается в неустойчивом равновесии на неверных ногах отец. Его рассудок наотрез отказывался управлять тяжелым пузатым телом. Слишком большое количество выпитого потянуло его назад, и он закончил свой бег в кухне, рухнув на диван.
– Чертова побелка…
Он говорил медленно, как тот русский, что объявлял о взятии Берлина советскими войсками. Губы пытались произносить слова со скоростью, которую не позволял ему мозг.
– Почему… она не здесь… Азра… какой Песью…
Как полагается вести себя с пьяным в стельку отцом? Он одновременно силился выбраться из пальто, включить горелку и разогреть себе ужин. По трезвости он обладал способностью разговаривать с набитым ртом, а сейчас путался в мыслях и ему не удавалось ни раздеться, ни зажечь огонь. Наконец он справился, но, с руками, стянутыми спущенным пальто, свалил на пол все, что стояло на плите. Брацо распрямился, потом подобрал тарелки, сгреб назад в кастрюлю выпавшую из нее тушеную капусту – и все это с совершенно невинным видом, точно ребенок: «А что? Я ничего не сделал…»
В приоткрытую дверь я наблюдал никогда прежде не виданную картину: стоя на коленях в полуспущенных брюках, опершись на диван, отец спал… Еда, которую ему наконец удалось поставить на конфорку, начала дымиться. Воняло горелой капустой. Поднять Брацо и уложить его на диван оказалось делом несложным, но, когда я снимал с него рубашку и брюки, я чувствовал себя так, будто вкалываю на молодежной стройке. Отец булькал, жестикулировал, отбивался. Мне показалось, он неважно себя чувствует. Усевшись на стул, я принялся следить за его грудью. Она неравномерно поднималась и опускалась…
Дышит или не дышит?.. Дышит или не дышит?
Меня клонило в сон. Голова свалилась на грудь. Вскоре кто-то постучал в дверь.
– Кто там?
– Это я, Недо. Открывай, Алекса… Как тетя?
– Доктор сказал, что операция прошла хорошо. Теперь ждут результатов анализов, тогда они смогут сказать, сколько ей еще оставаться в больнице. Знаешь, я попробовал эту штуку в горячей воде…
– Ну?..
Я прошептал ему в самое ухо:
– Короче… такие ощущения… сам знаешь.
Мы умолкли, потому что вдруг как-то странно забулькал Брацо. Потом наступила тишина. Недо бросился в кухню:
– Смотри, как пожелтел! Воды! Быстро!
Из коридора я заметил лежащего на диване отца: он задыхался, хрипел и не видел меня.
– Он сейчас помрет, Алекса! Звони в неотложку!
– Только этого не хватало… Но нет, Брацо, ты не можешь так со мной поступить! – сказал я.
Разрезав лимон на две части, Недо массировал его половинками отцовскую грудь. Перепоручив эту процедуру мне, он кинулся к телефону. Я не мог поверить: неужели мать и отец покинут дом в одни и те же выходные! Со своими диаметрально противоположными взглядами на значение географии и влияние среды на состояние человека! Я что есть мочи давил на грудь Брацо. Страх придавал моим рукам дополнительную силу, и я давил все ожесточеннее.
– Потише, Алекса. Поосторожней, сынок.
Недо позвонил в неотложку на Бразовой улице, там никто не ответил. Я отвел руки и спросил отца, как он. Брацо с явным беспокойством посмотрел на меня. Тревога гораздо отчетливей читается в глазах взрослых! Я боялся, как бы отец не отдал богу душу у нас на руках. Не выпуская телефонной трубки, Недо показывал мне, как следует резко надавливать на грудь, а потом таким же коротким движением отпускать. Наконец ему удалось дозвониться до службы сестринского ухода на Бразовой улице. Брацо терял сознание, а вместе с ним надежду остаться в живых. Его взгляд затуманился. Парализованный страхом, я не сводил с него глаз. Отец начинал отходить. Появился Недо.
– Смотри сюда! Резко надавливаешь и отпускаешь! Много раз! Живо, давай! – проинструктировал он меня.
Я обеими руками мял отца. Давил ему на грудь и один, и два, и три раза. Третий толчок оказался особенно сильным, он открыл глаза. Отец снова дышал и с благодарностью смотрел на меня. У меня дрожали руки, я не мог бы объяснить, что произошло. Когда в коридоре появился доктор с двумя санитарами, Недо обнял меня. От радости у меня сердце выпрыгивало из груди. Но никаких слез… Как такое могло случиться? От нечувствительности. Вот почему я не плакал!
– Все будет хорошо, – заверил нас доктор, пока санитары укладывали отца на носилки.
Едва Брацо погрузили в машину «скорой помощи», завыла сирена. Этот момент показался мне самым трудным.
Глаза сами собой закрывались от усталости. Разбудил меня Недо. Он обнял меня со словами:
– Операция матери прошла успешно! Отец в реанимации! Короче… сам знаешь!
– Он выкарабкается?
– Он уже выкарабкался!
– Значит, он не умрет?
Недо так стиснул меня своими ручищами шофера грузовика, что на какое-то мгновение я задохнулся. Но мне все еще было грустно…
– Но ему придется следить за собой! И в ближайшие дни – никаких посещений, его нельзя волновать!
В Сараеве наступила серая осень, а я остался совсем один. И не знал, по-прежнему ли я так мал. Никаких следов света, который звал бы тополя соревноваться, кто быстрее и дальше пробежит вверх, к небу. Конец смятению при виде девушек и женщин, в зависимости от своего роста и ширины шага показывающих или нет ноги во всю их длину.
Никаких проблем с пробуждением. Через окно я заметил Недо, размахивающего судками с надписью «ГП Враница».
– Нам они больше не нужны, – сказал он, входя. – Мы перешли на полевую кухню. Твоя забота – не перевернуть их!
Недо снова стиснул меня своими ручищами – да так сильно, что я бы предпочел никогда больше не встречаться с ним, – и ушел, прокричав на прощание с лестницы:
– Короче… сам знаешь!
В час десять прозвенел школьный звонок. Уроки закончились.
«Нет, конечно, это не рак!» – уговаривал я себя, а в голову мне почему-то лезли коленки, летом мелькавшие перед моими глазами.
На пороге нашего дома на бетонной ступеньке сидел какой-то худой и лысый мужчина с крашеными бровями и курил «Мораву» без фильтра.
Соседка Нада принесла ему табуретку, он встал со ступеньки и пересел.
– Бедняга, вы замерзнете! – посочувствовала незнакомцу Нада. Завидев меня, она обрадовалась. – Жалованье твоего отца, – объяснила она. – Я не взяла, у меня нет права подписи…
– У меня тоже!
– Не говори глупости, малыш! – сказал мужчина. – Не уходить же мне с такой суммой. Ты хочешь, чтобы меня обокрали? Ну-ка, поставь закорючку! Вот здесь… И я ухожу!
– А деньги? Что мне с ними делать? Зарплата чиновника – это вам не фунт изюма…
– Теперь все тратят!
Он протянул мне конверт, какую-то бумагу… Я, как он велел, поставил закорючку. И он исчез на лестнице. Войдя в квартиру, я без промедления убрал конверт в ящик ночного столика со стороны Брацо. Потом вышел на улицу и заметил приоткрытое окно.
«Что это за человек, – думал я. – Бог его знает. Вдруг он не шутит, говоря, что кто-то может украсть отцовские деньги? А почему бы не он, к примеру?»
В ванной, придвинув стул, я положил конверт на водогрей. Его верхушка оказалась горбатой, конверт упал. Я снова положил. Конверт снова упал. Я сделал третью попытку – конверт соскользнул прямо мне в руки. На нем было написано: «Брацо Калем. 890 000 динаров». Открыв конверт, я обнаружил в нем толстую пачку сотенных и пятисотенных банкнот. Единственным решением было хранить деньги при себе, и постоянно. Я разделил их на две пачки: одну засунул в носок, другую – себе в штаны. И будь что будет!
Я во всю прыть помчался по улице Горица, потом через Партизанское кладбище и оказался у заднего фасада кошевской больницы. Со стороны улицы Фуада Муджича, у корпуса глухонемых, была дыра в заборе. Я незаметно пролез через нее – на главном входе меня бы не пустили: я был слишком мал и не мог предъявить никакого документа. Годами не кошенная трава шелестела у меня под ногами. Я думал лишь об одном: «Рак?» Перед хирургическим отделением я столкнулся с доктором Липой, который пришел взглянуть на Брацо.
– Так это не рак, господин Липа?
– Да говорю же тебе, малыш… Нет!
Я бросился к нему, обнял, стал осыпать поцелуями, потом, перепрыгивая через ступеньки, кинулся на третий этаж. В палату к Азре.
– Так ты не больна!
– Сорняк не извести! Ну-ка, садись!
Я достал судки и сразу дал ей супа. Она подняла крышку. Ее глаза остановились на моих носках; она будто знала, где я спрятал отцовские деньги. У меня по спине пробежал холодок.
– Это не твои носки.
– Да. Папины.
– Что с тобой, почему ты так дрожишь?
– Сейчас вернусь, мне надо в туалет, – бросил я, выскакивая из палаты.
Оказавшись в женском туалете, я прислонился спиной к стене. Я дышал так, словно за мной гнались. Убедившись, что никого нет, я принялся перекладывать деньги. Вынув их из носков, я стал рассовывать понемногу повсюду: в карманы, в трусы. А потом, чтобы привести себя в нормальный вид, сполоснул лицо холодной водой.
– Может, ты нашел, где… – спросила меня Азра, как только я вернулся в палату.
– Что «где»?
– Конверт с деньгами. Ты не покопался?
– Но, Азра! Мне было бы стыдно, это нечестно!
– Ты прав, – вздохнула Азра, внимательно глядя на меня. – До сих пор я жила в неведении, пусть так и будет.
«Она сама не верит ни одному своему слову», – подумал я, но обнял мать изо всех сил, и это разрядило атмосферу. Азра неторопливо съела приготовленный соседкой Надой суп.
– Ну ладно, мне пора, надо позаниматься математикой.
– Учись хорошо, сынок. Чтобы ни от кого не зависеть.
– А ты от кого зависишь?
– Без его зарплаты нам с тобой не прожить.
Несмотря на боль, причиненную мне материнскими словами, я обнял ее. Когда я выходил из больницы, Азра стояла у окна и махала мне. Я помахал в ответ, и она улыбнулась. Оказавшись по другую сторону здания, я проскользнул в парк и украдкой пробрался к центральному корпусу, где лежал отец. Это был мой первый визит к Брацо…
– Нет, ты только посмотри, малыш! – проворчал доктор Липа, показав мне блок «Мальборо» и бутылку виски, когда Брацо отправился провожать мужчин и женщин, своих коллег по Исполнительному вечу Социалистической Республики Боснии и Герцеговины. – И вот такие придурки управляют государством! Кое-кто только что едва не помер от второго инфаркта, а эти чертовы болваны приносят ему в больницу сигареты и виски! На, забирай домой!
Мой отец Брацо Калем стоял возле кровати. Он ждал меня. Инфаркт как будто омолодил его. Мне тут же пришло в голову: «Сорняк не извести!» Надеяться было не на что.
– Азра вернулась из Венгрии?
– Она звонила и сказала, что останется там до конца недели. Про тебя спрашивала.
– Ты ей ничего не сказал?
– Конечно нет! Сказал, что, возвращаясь с работы, ты ложишься вздремнуть, а потом идешь сделать «буль-буль»! Я плохо поступил?
– Плохо… Да нет. Просто не стоит волновать ее по пустякам… Кстати, Азра права: после похорон лучше, чтобы под ногами скрипели сосновые иголки. Представляешь, если я умру, вам придется ехать в Баре и шлепать по грязи.
– Во время болезни никогда нельзя упоминать о смерти!
– Ты еще будешь мне говорить!
Отец привлек меня к себе. Он натужно дышал. Когда он обнял меня, я заметил, как на подушку капнула слеза. На самом деле отец не хотел, чтобы я видел его лицо.
– Не надо плакать, – сказал я, утирая ему слезы уголком простыни.
– Скажешь Азре, что мы покупаем квартиру в Герцог-Нови у ее чокнутой тетки Бакуф. Так что теперь сосновые иголки будут скрипеть у нас под ногами до конца жизни!
– Мама будет счастлива!
Я изо всех сил обнял отца, чтобы он почувствовал, какой я стал большой.
– Приходил курьер из Исполнительного веча с твоим жалованьем. Он спросил меня, что я собираюсь делать со всеми этими деньгами. «Спросите мою маму, когда она вернется, – вот что я ему ответил. – А я про это ничего не знаю».
– Какое отношение твоя мать имеет к моему жалованью?
– Откуда я знаю!
– Ее это совершенно не касается! Кстати, где мое жалованье?
Он обнял меня, и его ладонь коснулась купюр, спрятанных под рубашкой на моем теле.
– Ну… там, где оно должно быть.
– Где это?
– В вече. Курьер унес его.
– Ты меня приятно удивляешь. Ты уже не маленький, а вполне зрелый для своего возраста. Браво!
Инфаркт не смог одолеть моего отца. Теперь это было очевидно.
– …Понимаешь, я даю Азре столько, сколько надо, чтобы прокормить семью и оплатить жилье. Остальное – на черный день.
– А что это значит?
– Да хранит нас Бог от тяжелых времен, но ты даже не представляешь, как бедны были наши родители…
Что он там себе придумал про какой-то черный день, мне было плевать. Но больницы на сегодня хватит. Я обнял отца, и он проводил меня до двери. Нет ничего проще, чем бегом спуститься по больничной лестнице. Но даже там я опять вспомнил о женских коленках, которые открывались больше или меньше, в зависимости от ширины шага, когда их обладательницы поднимались по ступенькам, разумеется!
Из парка можно было разглядеть, как Брацо, стоя возле окна, на прощание машет мне рукой. Я ответил ему тем же, стараясь понять, как отсюда убраться. В глубине парка я слегка сбился с пути и опять оказался возле корпуса Азры! Через стеклянную дверь я заметил, что она спит. Какое облегчение! Нет необходимости снова вступать в разговор.
На улице Джьюра Джьяковича зажигались неоновые фонари, темнело, мне не было страшно. Я уже привык ощущать прикосновение денег к своему телу, в носках, вокруг пояса, под брюками. Возвращаясь из больницы, я пересек границу между городом и пригородом. С одной стороны с высоких металлических столбов лился мощный свет, с другой – лестница едва освещалась старинными фонарями, изуродованными молодыми пьянчужками.
Возле заброшенного кирпичного завода, на границе улиц Кошевско Брдо и Черни Врх, мне повстречались парень и девушка: он был огромный, в просторном плаще цвета морской волны, она – крошечная. Они целовались – ничего удивительного. Однако я заметил, что во время поцелуя девушка не спускала с меня глаз. Вдруг она закричала и отвесила парню три звонкие пощечины, а он набросился на нее с кулаками. Он повалил ее в пыль, она покатилась, взывая о помощи. Забыв о спрятанных на моем теле отцовских деньгах, я схватил парня за руку:
– Как ты можешь, она почти карлица!
– Что ты сказал?
– Что ты, при твоем росте, убьешь ее!
– Да кто ты такой, чтобы мне это говорить?
– Никто. Так нечестно, вот что я говорю!
Девчушка одним прыжком встала на ноги и стряхнула пыль с пальто. А что, симпатичная, такой тоненький стебелек в обтягивающих брючках, светловолосая цыганка. Будет о чем вспоминать во время моих купаний в горячей ванне! Она приблизилась на полметра и взяла меня за подбородок.
– Тебе чего надо? – спросила она.
– Чего мне надо? Да ничего… Я просто попросил его не бить тебя!
– Нет, кто ты такой, чтобы совать нос в наши дела?!
– Никто, – начал я, но в этот момент парень двинул мне кулаком в нос с такой силой, что у меня искры из глаз посыпались.
Падая, я успел разглядеть лицо парня и ухватиться за полу его плаща. Удар ногой парализовал мне руку, в кулаке осталась оторванная от его одежды пуговица.
Не знаю, сколько времени я находился в отключке, но холод и боль в голове привели меня в чувство. Я огляделся. Никого… Меня посадили спиной к дереву и… раздели догола. Оставили в чем мать родила. Я разжал кулак и обнаружил пуговицу. Что делать голому, жалкому, с пуговицей от плаща в руке? Меня бил озноб. Что считать его причиной: мою ярость и разбитый нос или то, что я был совершенно наг? Дрожа как осиновый лист, я бросился бежать к заброшенному кирпичному заводу. Я вдруг вспомнил, что рядом, если идти по улице Черни Врх, живет мой одноклассник Селим Сейдик. В его семье было десять детей, если не больше. По правде говоря, их количество варьировалось, иногда доходя даже до четырнадцати. Наверняка у них найдутся какие-нибудь старые шмотки, чтобы я мог в приличном виде вернуться домой.
В подвале у них был оборудован игорный зал, куда приходила вся Горица; бывали также гости из района Вратник и даже из Ковачи. Поговаривали, будто отец эксплуатирует цыганок, заставляя девочек и женщин заниматься проституцией. Над Горицей дул ветер, я промерз до костей. Подойдя к приземистой халупе из битуминизированного картона, я прижался лицом к стеклу кухонного окна. Прямо передо мной маячила широкая спина какого-то мужчины, показавшаяся мне смутно знакомой… Он повернулся, и я узнал его… «Короче… сам знаешь!» Я потер глаза. Ну конечно, это он, мой кузен! Недо!
Стоя в одних трусах, он выпячивал грудь и красовался перед зеркалом. Потом подошел к ванне, из которой поднимался пар, и потрогал воду, чтобы проверить температуру. Я мгновенно согрелся. Открылась дверь, и в кухне появилась белокурая цыганка, та, что меня ограбила. У меня бешено заколотилось сердце; еще немного, и меня хватил бы инфаркт, как отца. Она остановилась возле ванны и скинула с себя полотенце. У нее были торчащие грудки и плоская, как сиденье стула, задница. Какой там холод! Я и думать забыл! Не знаю, была ли то манера Недо бросать свое «Короче… сам знаешь!» женщинам, но он принялся вопить, как Тарзан, и сиганул в ванну, будто это купальня в Бембаше. Он развернулся, взмахнул снятыми трусами и, подняв столб брызг, исчез под водой. Светловолосая цыганка расхохоталась и ждала продолжения. Вынырнув, Недо с тигриным рыком затряс своими мокрыми волосами. Цыганка прыгнула в ванну, оба погрузились под воду и вынырнули, обнявшись. Недо держал девушку, как примерный школьник – перьевую ручку. Они подняли адский шум, они задыхались, их тела бились о стены. Никогда бы не подумал, что человеческая жизнь до такой степени тяжела.
Вдруг кто-то хлопнул меня по спине. Я обернулся – старик Цело.
– Эта приносит мне доход. Орет так, будто трахается с собственным братом. А ты, малец, что тут делаешь?
– Я… ничего!
– Как так ничего?! У меня задарма ничего нет!
Недо с белокурой цыганкой не знали удержу, они вопили во всю мочь, он грубо вдавливал ее в стены лачуги! Что это было? Конец света?
Пока Цело беспокоился за свое имущество и нервно покашливал, я под шумок проник в какую-то комнатушку, схватил одеяло и завернулся в него.
– Эй, потише там… Ты развалишь мой дом! – ворчал Цело.
– Тебе заплачено! Заткнись! – отвечал Недо.
– Из-за тебя заведение потеряет товарный вид!
Недо вопил все громче и громче, мне оставалось только заткнуть уши. Потом вновь наступила тишина. Скорчившись в углу, я слышал, как Цело орал:
– Поганый бордель! Что за проклятый способ заработать себе на корку хлеба!
– Поганый? Так построй покрепче!
– Не доводи меня!
Завернутый в одеяло, я вошел в комнату, где Недо со светловолосой цыганкой пили кофе.
– Ну… это… это я…
– Ничего себе! Откуда ты взялся?!
– Я тоже хочу…
– Мал еще. Потерпи, подрастешь, и я отведу тебя в одно местечко, где тебя сделают мужчиной.
Белокурая цыганка узнала меня. Она поставила чашку возле кофейника, повернулась ко мне спиной и, ни слова не говоря, торопливо стала собирать свои манатки, чтобы дать деру.
– Эй, малышка, постой! Еще одну палку! Эй!
Но она уже выскочила на улицу.
– Они украли у меня деньги! – крикнул я.
– Деньги… какие деньги? Что еще за фигня?
– Это не фигня! Они сперли у меня восемьсот девяносто тысяч динаров! Жалованье Брацо!
– Это была она?
– Сильно избили, раздели догола и свалили с деньгами.
– Воры позорные!
Мы бегом бросились через сливовый сад, потом по улице Ключка. Я старался не отставать от Недо. Он одевался на бегу; на мне по-прежнему болталось одеяло из дома Цело.
– Не отставай, братишка.
– Я тут.
– Они еще пожалеют, что подрезали деньжата моей тетки!
На улице Джьюра Джьяковича мы взяли такси и добрались на нем до «Цамека», кафе в торговом комплексе «Скендерия». Алкашей там было как грязи. На взводе, точно швейцарские часы, Недо переходил от столика к столику. Моего кузена тут все знали и боялись его тяжелой башки и громадных ручищ, которые, как говорили на десятки километров в округе, сдавливали почище французского разводного ключа. Мне показалось, что в облаке табачного дыма я узнал своего обидчика, и я подвел Недо к его столу. Там играли в кости и матерились как извозчики. Когда Недо сгреб все ставки, за столом воцарилось молчание.
– Ну… это еще что? – спросил нападавший на меня.
Недо как следует вмазал ему, тот попытался ответить, но уже через секунду затих.
– Клянусь Тито и мамой, понятия не имею, об чем базар…
– Где твоя куртка?
– Ну… вон там!
– Выворачивай карманы!
Разведя руки в стороны в знак недоумения, парень старался убедить Недо, что ничего не сделал.
Он вернулся из гардероба с плащом цвета морской волны. Недо схватил одежду, вытянул руку в мою сторону, и я вложил в его ладонь пуговицу, которую мой кузен приставил точно к тому месту, откуда она была выдрана.
– Выйдем!
Хотя «Скендерия» находилась не на его «участке», он без промедления сгреб парня за шею и вывел вон.
– Так, значит, теперь, дылда, мы взялись за мелюзгу! – сказал Недо, указывая на меня. Потом, заведя ему руки за спину, довел моего обидчика до моста возле протестантской церкви. Там он велел ему снять рубашку. Тот вздумал было заартачиться, но, получив очередную крепкую плюху, повиновался.
– Тито и мамой клянусь, я ничего не знаю…
Тычками в шею Недо заставил парня подойти к перилам, а потом схватил за щиколотки и перекинул его голый торс через заграждение, держа над пропастью.
– Неееет! Только не это! Умоляю!
Недо без труда стащил с него портки, связал штанины узлом, стянул ремнем и подвесил за ноги. Тот повис вниз головой, лицом к Миляцке.
– Деньги моей тетки! Говори, где они?!
– Деньги… Они у Бимбо, это по пути в Илиджу!
– Короче… как знаешь!
И Недо в два счета освободил повешенного.
– А теперь раздевайся! – приказал он. – Догола!
Отобрав у него одежду, он передал все мне и заставил надеть. Можно было подумать, я ограбил вещевые склады в Триесте. Джинсы «Super rifle» были длинны, их пришлось подвернуть; ботинки оказались на три размера больше. Под конец Недо бросил мне плащ.
– Клянусь Тито и мамой, Бимбо у меня все украл, – ныл парень.
Мы втроем легко сговорились. Такси доставило нас в забегаловку Бимбо. Точно такую же, как все кафе в Илидже. Разве что в зале никого не было. Из подвала тянуло дымком.
– Внизу играют… Я спрячусь в сортире… Ты попросишь у молодой красотки масла и разольешь его на полу. Да погуще! А главное, не зевай, иначе все испортишь!
– Уж как-нибудь!
– А ты пойдешь за ним! – приказал он моему обидчику. И сопроводил свое распоряжение увесистой затрещиной.
Я буквально воспринял все указания Недо, но из головы у меня не выходил Брацо и его посещения кафе. Когда я вошел, в винных испарениях передо мной возникли нахмуренные лица посетителей кабаков, куда меня водил отец. Лица, отпечатавшиеся в моей памяти с десятилетнего возраста, когда я оставался заложником в сараевских кафе. Иногда сборища участвующих в операции «буль-буль» могли затянуться до полуночи! В конце концов, повторяя: «Видишь, как тяжела жизнь в кафе… А Азра думает, что я развлекаюсь…» – Брацо укладывал меня поспать на двух сдвинутых вместе стульях.
То ли под воздействием этих воспоминаний, то ли из желания на собственной шкуре испытать тяготы жизни в кафе, но я направился прямиком к стойке и бросил:
– Малышка… один «буль-буль»!
– Один что, мой птенчик?..
– Один «буль-буль»! Ты что, не знаешь, что это? Да откуда ты такая взялась?
– Из Вратника.
– Я не о том! Я размышляю символически: откуда ты взялась, чтобы не знать великих принципов? Тащи!
– Да чтоб я знала, мой птенчик!
– Литр рислинга и литр газировки! Ничего не знаешь, двоечница!
Официантка улыбнулась, но, увидев рядом со мной совершенно голого мужчину, стыдливо опустила глаза. В туалете нервничал Недо, торопя меня поскорей проглотить мой первый «буль-буль». А я не спешил: спритц обволакивал желудок. Брацо был прав, это просто супер, когда он булькает и пузырится в горле. Я обернулся к голозадому, его трясло от холода.
– Малышка, ракии этому придурку, а то он заледенеет.
– Ты бы лучше накинул на него плащ.
– Нальешь ему ракии, я сказал! И не компостируй мне мозг!
– Что за выражения, мой птенчик!
Я снова налил себе спритц, выпил его залпом и зашел за прилавок:
– Где у тебя тут масло?
– Ух ты, да ты прям настоящий мужик! Тебе лет-то сколько?
– Восемнадцать… Так что там с маслом?
– Я бы тебе девятнадцать дала.
Я выпил до дна еще один спритц. Удивленная моим требованием, девица все же притащила из кухни двухлитровую бутыль растительного масла. Она решительно начинала мне нравиться, эта официанточка, хотя, если честно, идеалом красоты не была. Я поглядывал на ее коленки: они, верняк, были пособлазнительней тех, что мелькали перед окном нашей кухни.
На глазах у ничего не понимающего голозадого я вылил масло на пол. Затопил им все кафе. Официантка за стойкой улыбалась, хлопала в ладоши и ждала продолжения. Смочив маслом последний сантиметр пола, я сел, налил себе следующую порцию спритца и указал голозадому на вход в подвал. Оттуда по-прежнему несло дымом и доносились ругательства. Как и было условлено, голозадый подошел к ведущей вниз лестнице и по моему сигналу принялся орать:
– Ну что, козлы! Видите меня? Очко играет? Эй, толстожопые, вы там все оглохли или что?
Я, как договорились, спрятался под прилавком, потянув за собой официантку.
Бимбо и вся его банда тут же выскочили. Но вот незадача: сразу же поскользнулись и растянулись на полу. Вышедший из туалета Недо схватил первый попавшийся стул, разбил его о чью-то спину, а потом спокойно и методично переломал остальную мебель о хребты лежащих. Или о головы, стоило кому-нибудь из бандитов приподняться и попытаться встать на ноги. Стулья разваливались, щепки летели во все стороны, официантка непрестанно хихикала…
Все, кто пытался встать, горько пожалели об этом. Повернувшись к Бимбо, Недо за ноги поволок его к лестнице. Башмаки бандита скользили по полу, как автомобильные покрышки по заснеженной дороге. Затем кузен схватил его за уши и потащил в подвал, чтобы забрать деньги. В тот же миг я выскочил из-под прилавка и от ужаса принялся кричать – вроде того, как недавно вопил Недо в кухне Цело со светловолосой цыганкой. Заметив, что кто-нибудь из бандитов делает попытку шевельнуться, я страшно орал и бил без разбору. Тут голозадый присел, чтобы раздеть одного из лежащих. Не задумываясь, я тут же принялся колошматить его:
– Вот тебе, получай! Короче… сам знаешь!
– Никогда бы не подумал, что в Сараеве столько кабаков! – сказал я Недо, когда мы с ним выходили из кафе «Свракино село».
Мы не пропустили ни одной забегаловки, таверны или кафе и отовсюду уходили с почестями. Везде я на каждый стол заказывал «буль-буль»…
Мы вошли в кафе «Старая башня» в Илидже. Я по-прежнему командовал своим кузеном, который был старше меня. И, что самое странное, он мне повиновался.
– Гони бабки! Все! – приказал я.
– Нет, братец, прошу тебя… Что мы будем делать, если все промотаем?
– Плевать!.. Я свободный человек!
– Тебе всего тринадцать!
– Я выпить хочу! Гарсон! Спроси у всех этих людей, что они будут!
– Прошу тебя… не надо…
Присутствующие зааплодировали, вероятно решив, что таким образом я выражаю благодарность. Я едва держался на ногах… Вытащив деньги и заказав угощение для всех, я, спотыкаясь, двинулся в туалет, чтобы в очередной раз проблеваться…
«Ишь ты, – бормотал я, – туалет теперь не там, где я его оставил пятнадцать минут назад…»
Я продолжал спускаться по узкой лестнице, вошел в тесный коридор, оказался в чреве земли. Яркий свет подвальных фонарей заставил меня заморгать.
В глаза мне хлынул нестерпимый свет. Еще несколько шагов – и свет растворился во мраке. Я увидел плюшевый занавес и небольшую сцену за ним. Под мелодию аргентинского танго на сцене появилась женщина с огромной задницей, которой она поводила из стороны в сторону. Потом, вероятно следуя какому-то тайному ритуалу, двое мужчин смачно отпечатали по поцелую на каждой ее ягодице и простерлись перед ней ниц, словно перед божеством. Вдруг она затянула песню, под звуки которой карлик достал большой гвоздь и показал его толпящимся возле сцены зрителям. Раздался гром аплодисментов. Карлик вбил гвоздь в деревянный забор. Не прекращая пения, женщина демонстративно нацеливалась задницей на гвоздь.
– «Свою любовь тебе отдам… Устроим вечером бедлам. Бедлам, бедлам!»
Публика бесновалась, ритмично скандируя:
– Бедлам! Бедлам! Бедлам!
Женщина попятилась задом, прижалась к изгороди, и гвоздь исчез между ее ягодицами.
– «Свою любовь тебе отдаааам», – пела она.
Среди публики воцарилось молчание. На мгновение лицо женщины исказилось гримасой, но тут же расплылось в торжествующей улыбке. Затем она повернулась к нам задницей, и каждый смог увидеть торчащий между двумя полусферами гвоздь. Последняя лучезарная улыбка осветила гвоздь программы – очередную победу ягодиц.
Температура падала, хотя столбик термометра не опускался так низко, как в прошлом году. С сибирскими холодами в Сараеве было покончено. Наступили выходные, через кухонное окно я следил за замерзающими на лету каплями дождя. По возвращении из больницы Брацо и Азра узнали правду, которую я старательно скрывал от них: что они находились так близко друг от друга в то время, когда полагали, что очень далеко. Брацо лежал на диване в кухне, Азра – на кровати в спальне.
Я разогрел приготовленный соседкой обед и накрыл на стол, как в ресторане. Пусть получат удовольствие от еды: я даже салфетки положил где надо. Зайдя в спальню, я осторожно помог Азре подняться. Шов еще болел и мешал ходить. Однако она добралась до стула.
– Господи… до чего ж это трудно! – вздохнула она.
– Дело идет на лад. Еще вчера ты не могла встать.
Брацо поднялся, вымыл руки и посмотрел в окно:
– Послушай, Алекса… Вот о чем я думаю: ведь изменение климата России не на пользу?
– Ты считаешь?
– Никакой весны. А зима – как в былые времена. Сколько там, на улице?
– Минус пять.
Он вытер руки кухонным полотенцем и в задумчивости уселся за стол.
– Бог ты мой! Нелегко будет русским! Им не приходится ждать ничего хорошего! – заявил он.
– При чем здесь русские?
– Сам посуди: как они теперь будут защищаться?
– Хватит, – перебила его Азра, – оставь нас в покое со своими русскими и американцами. Хочешь, чтобы у тебя снова расшалилось сердце?
– Да пускай шалит! А вот ты мне скажи, что будет? Что будет, если начнется третья мировая война? Глобальное потепление, ты об этом подумала? Как отражать нападения? Нет зимы, нет и обороны. Эти, на Западе, не остановятся, пока не завоюют Сибирь! Черт, чего мы только не насмотримся!
– Прекрати… Посмотри лучше на нашего сына!
– На наше сокровище!
Брацо выглядел каким-то взвинченным. Он озирался, какой-то вопрос готов был сорваться у него с языка, но я сделал вид, что не понимаю, что его беспокоит. Я скорчил невозмутимую гримасу, как у Клауса Кински из фильма про массовые убийства.
Когда Азра потащилась в ванную помыть руки, Брацо поспешно склонился ко мне:
– Скажи, ты не знаешь, где мое жалованье?
Я обвел кухню глазами и уставился на эти идиотские тополя за окном. Я не знал, что отвечать, и вдруг заулыбался.
– Нет… правда? Она не знает, где мои деньги?!
– Разумеется, – сказал я.
– Супер! А где ты их спрятал?
– Знаешь, когда я тебе скажу, где они?
– Нет, когда?
– Когда вырастешь!
– Как?
– Пап, ты еще мал! Вырастешь – узнаешь!
Он не выдержал и расхохотался. На улице пошел снег.
