Феззик гнался вверх по горе за безумцем – за безумцем, что унес самое для Феззика драгоценное на всем белом свете: малышку, Ребенка Принцессы.

Пожалуй, «гнался» – неудачное слово. Точнее, наверное, сказать – «влачился следом». Как ни скажи, дела были плохи: Феззик старался как мог, но все больше отставал. По двум причинам. Первая – габариты. Висишь в пятнадцати тысячах футов над землей, скала голая – поди отыщи надежные опоры для ног. Громадные неуклюжие ноги тут и там ощупывали скалу в поисках пристанища, но это отнимало у Феззика слишком много времени.

Время это безумец выгодно использовал: он увеличивал отрыв, порой обращая вниз бескожее лицо – проверял, сильно ли отстал Феззик. Даже Феззику был ясен его план: залезть на вершину, перебежать плато и спуститься по другой стороне, пока Феззик беспомощно карабкается.

И вот еще почему старания его были безуспешны: мешал страх. Вернее, страхи. Феззик был всех больше и сильнее, и никто не понимал, что еще у него есть чувства. Он умел с корнем рвать деревья, а потому никто и знать не желал, что его пугают верткие жучки, живущие в корнях. Он победил чемпионов по борьбе в семидесяти трех странах, а потому никто не верил, что, когда Феззик был (сравнительно) мал, его мать всю ночь не гасила свечи. Выступать на публике – это, конечно, вообще за гранью. Но Феззик лучше бы выступал с речами весь остаток жизни, чем смотрел в лицо нынешней опасности. Угрозе

П

А

Д

Е

Н

И

Я

И в конце ничего хорошего – только скалы.

Ну да, некогда он взбирался на Утесы Безумия, но это совсем другой коленкор. У него была веревка – он цеплялся и понимал, куда лезть, – и его неумолчно поносил Виццини – это всегда скрашивало время.

Будь у безумца какой другой багаж, Феззик бросил бы погоню и тихонько слез бы на спасительную землю. Будь у безумца все серебро Персии или такая пилюля – один раз проглотил, и больше не великан.

Кому тогда охота за ним гоняться?

Но у безумца была Уэверли, Феззиково счастье, и большим своим сердцем чуя, что не догонит, что где-нибудь поскользнется, Феззик влачился дальше.

Он глянул вверх. Уэверли замотали в одеяло, в котором и похитили, – это сколько же времени прошло? Феззик решил об этом не думать, потому что похищение случилось по его вине. Он это допустил – Уэверли похитили во время его дежурства. Феззик заморгал, прогоняя слезы раскаяния. Уэверли не шевелилась. Наверное, безумец влил в нее какое-то зелье. Чтоб легче было нести.

Безумец остановился, толкнулся, брыкнул ногой…

…и на Феззика посыпались здоровенные булыжники.

Феззик постарался убраться с дороги, но не успел. Камни задели по ногам, ноги соскочили с опор, и он, турок Феззик, повис в пустоте, высоко-высоко, держась лишь двумя-тремя пальцами.

От восторга безумец заорал, а потом снова полез, свернул, скрылся.

Феззик болтался в пустоте. И в смертельном страхе.

Его трепали ветра.

Левую руку сводило, и Феззик отнял ее от скалы, потянулся ярдом выше, поискал опору поудобнее.

Он повисел в задумчивости – и думал он не о том, как ему до смерти страшно, а о том, что он сейчас одолел целых три фута на одних руках. Может, еще раз получится? Он потянулся ярдом выше, нашел другую опору. Все это очень интересно, сказал он себе. Я залез выше, не опираясь на ноги. Я лезу быстрее прежнего, не опираясь на ноги.

Хм…

И внезапно он полез. Тянулся, хватался, и опять потянуться, схватиться, и ну их вообще, эти четыре конечности, нам хватает и верхних двух…

…и теперь он полез быстро.

Теперь Феззик взлетал по горе. Безумец где-то на той стороне – небось не торопится, уверен, что Феззика больше нет. Феззик поднажал, взобрался на вершину, кинулся на плато, помчался огромными шагами, и когда появился безумец с девочкой, Феззик его уже поджидал.

– Я бы хотел забрать ребенка, – тихо сказал Феззик.

– Ну еще бы.

Рта у безумца не было. Голос доносился из недр бескожего лица. Под мышкой безумец держал Уэверли.

Феззик шагнул ближе.

– Я дышу огнем, – сообщил безумец.

Феззик знал, что это правда. Но не боялся.

Еще шаг.

– Я меняю обличья, – сказал безумец уже громче.

Феззик знал, что и это правда. Но еще он знал, что в сердце врага поселился страх.

– Последний раз предупреждаю, – сказал Феззик. – Я говорю «дай ребенка», и ты отдаешь ребенка.

– Я обрушу на тебя всю свою магию!

– Ну попробуй, – тихо сказал Феззик. – У тебя, конечно, нет лица, но я вижу, как тебе страшно. Ты боишься, что я тебе сделаю больно. – Он помолчал. – И я сделаю. – Снова помолчал. – Очень больно.

Страх запульсировал в безумце с неудержимой силой.

Лапищи Феззика потянулись к одеялу.

– Дай ребенка, – сказал он, и безумец уже было собрался, но дернул за одеяло, Уэверли выкатилась, высоко взлетела в горном воздухе…

…инерция выбросила ее за край обрыва, развернула, и Уэверли распахнула глаза, в ужасе огляделась, увидела Феззика и, уже исчезая с глаз, потянулась к нему, произнесла то слово, которым называла его она одна:

– Тень.

У Феззика не было выбора. Он нырнул в пустоту за девочкой следом, отдал за этого ребенка жизнь…

Аж до дрожи, отдадим Моргенштерну должное. «За горло хватает», как говорят телевизионщики. Но ведь это роман, успеешь развить и сюжет, и характер, канал никто не переключит. Так что я не в восторге. И мне не нравится, что глава 1 называется «Феззик погибает». Вот вы верите, что Моргенштерн взаправду Феззика убьет? Я – ни в жизнь не поверю, ни на даже полмгновения жизни профессионального лихача в спешке. Феззик – мой любимый персонаж, но это ладно. Вы вспомните, сколько он сделал для Лютика и Уэстли: при штурме замка дал себя поджечь; отыскал четырех белорожденных, и герои ускакали навстречу свободе; даже не думайте, что Иньиго выбрался бы из Гибельного Зверинца, не будь рядом Феззика, а значит, Феззик в некотором роде спас Уэстли.

И вы уж простите, но так никого не убивают. Так не делают. Только чтоб история началась взрывом.

И еще я не уверен, что нужно оставить нижеследующий фрагмент про Иньиго. Мы с моим издателем Питером Гезерсом крупно поцапались. Гезерс против фрагмента – говорит, так все еще сильнее запуталось. Я приведу свои доводы позже, а вы пока гляньте, из-за чего сыр-бор.

Иньиго был в Отчаянии.

На карте не найти (это было уже после карт), но не потому, что картографы не знакомы с Отчаянием, а потому, что картографы, прибывая туда для подсчетов и измерений, впадали в тоску, пристращались к бутылке и во всем сомневались – в основном недоумевали, на кой ляд человеку работать каким-то дурацким картографом? Без продыху мотаешься по миру, имени твоего никто и знать не знает, а главное, все столько воюют, что границы вечно ползают туда-сюда – ну и какая разница? В общем, картографы того периода заключили джентльменское соглашение по возможности держать эту область в секрете, а то понабегут туристы – и помрут. (Если вам все же позарез надо туда скататься, область эта расположена ближе прочих к Прибалтийским странам.)

Все в Отчаянии удручало. На земле ничего не росло, небесные осадки не давали повода для приятных бесед. Вся страна погрязла в слякоти и сырости, и отчего население оттуда не удрало – вопрос не только хороший, но единственный. Местные лишь о том и талдычили.

– Может, переедем? – что ни день говорили мужья женам, и жены отвечали:

– Слушай, ну я не знаю, давай, – а дети скакали и визжали:

– Ура-ура, тикаем отсюда!

Но затем ничего не происходило.

Биндибу живут еще ужаснее и тоже мало путешествуют. Отчасти утешает, что хуже не будет, ибо хуже некуда.

– Мы пережили всё, – говорили себе местные. – А если подхватимся и мотанем, например, в Париж, заболеем там подагрой, и нас с утра до ночи будут хулить парижане.

Иньиго, однако, питал слабость к этому краю. Именно здесь много-много лет назад он впервые одержал победу на турнире по фехтованию. Он приехал незадолго до начала, и на сердце было тяжко. Слезы вечно на подступах. Никак не удавалось встряхнуться – и все из-за того, что приключилось с ним в Италии, в его первый приезд. А ведь с какими надеждами отправлялся в путь…

К двадцати годам Иньиго Монтойя из испанской деревни Арабелла скитался по миру уже восемь лет. Охоту на шестипалого вельможу, убийцу своего возлюбленного отца Доминго, Иньиго пока не развязал. Он еще не был готов и не будет, пока великий оружейник Есте не объявит, что Иньиго готов. Есте, дражайший отцовский друг, не пошлет Иньиго на битву, если у того есть изъяны. Изъяны чреваты не только смертью, но хуже того – унижением.

Лишь одно знал Иньиго, лишь это, и больше ничего: когда наконец он отыщет своего мучителя, встретится с ним лицом к лицу и скажет: «Здрасте, меня звать Иньиго Монтойя, вы убили моего отца, пришла ваша смерть», у него не должно возникнуть и мысли о том, что поражение возможно. Шестипалый вельможа – мастер. И, готовясь к встрече с мастером, Иньиго скитался по свету. Рос, крепнул, учился у любого, кто умел ему передать еще не изведанные тайны. В последнее время Иньиго выбирал узкие специализации. Его таланты вышли за грань феноменального, но до благословения Есте по-прежнему недотягивали.

Недавно он побывал в Исландии, много месяцев прожил с Ардноком, великим экспертом по ледяным местностям. Иньиго уже научился драться, стоя выше и ниже противника, на деревьях, на скалах, в стремнинах. Но что, если шестипалый вельможа прибыл с далекого севера и они скрестят шпаги на изморози или подтаявшем льду? И что, если Иньиго, беспомощно поскользнувшись, лишится равновесия, лишится победы, лишится всего?

После Исландии он полгода прожил на экваторе, учился у Атумбы, мастера жары, потому что вдруг шестипалый вельможа прибыл из жарких стран, вдруг они скрестят шпаги в полдень самого жаркого дня, при 150 градусах, вдруг ладонь на рукояти шпаги на миг повлажнеет?

Теперь же, едва Иньиго минуло двадцать, он приехал в Италию к Пикколи, крохотному старцу, признанному властелину сознания. (Пикколи был отпрыском достославного рода великих итальянских учителей – другая ветвь жила в Венеции и обучала пению всех знаменитых итальянских теноров, чьи имена заканчивались на гласную.) Иньиго знал, что, едва начнется смертельная битва, мышление откажет ему. Так пусть сознание будет подобно весеннему дню, пусть всякий шаг делается сам, и всякий разворот, и всякий пируэт, и выпад.

Пикколи жил в каменном домишке и служил графу Кардинале, человеку странному и таинственному, что властвовал почти над всей страной. Пикколи слыхал про Иньиго: конечно, Есте был величайшим и знаменитейшим оружейником, но поговаривали, будто, столкнувшись с задачей, непосильной даже для него, он ехал в деревню Арабелла, высоко в горы над Толедо, в хижину к некоему Доминго Монтойе, вдовцу с малолетним сыном.

В этой хижине и выковали шестиперстовую шпагу. Поистине ли шпага та – чудо света? Уже лет десять до Пикколи доходили слухи – он мечтал перед смертью увидеть ее танец. Величайший клинок со времен Экскалибура – и где же он теперь? Исчез вместе с малолетним Монтойей из дома Есте. А где же теперь малолетний Монтойя?

Пикколи тренировал сознание всю свою долгую жизнь и научился целый день сидеть посреди кровавой битвы, не слыша криков и не видя бойни. Погрузившись в глубины сознания, он словно умирал. По утрам на заре он погружался в глубины сознания и до полудня пребывал там. Никакой силой его не отвлечешь.

Как-то раз на заре он погрузился в глубины сознания, дабы пребывать там, пока солнце не достигнет зенита, но в это самое утро, в восемь ровно, приключилась странность.

Он пребывал в глубинах сознания и в шесть, и в семь, и в половине восьмого, и без четверти восемь, и без десяти, и без пяти, и без четырех и без трех…

…а затем его пронзило нечто ослепительное – даже Пикколи вынужден был открыть глаза…

…и увидел, что к нему пружинистым шагом идет юноша, высокий, тонкий, как клинок, мускулистый, довольно приятной наружности – был бы красив, если б не два параллельных шрама по щекам…

…а в руках у него такое великолепие, и на нем пляшет солнце.

Юноша приблизился; у Пикколи перехватило дыхание.

– Будьте добры, я хотел бы повидаться с господином Пикколи.

– Я хочу посмотреть на твою шпагу.

Клинок лег в крохотные ладони, и Пикколи задрожал.

– А я-то тебе на что сдался? – Он глаз не мог отвести от клинка. – У тебя тут целый мир.

Иньиго объяснил.

– Ты пришел учиться властвовать над сознанием? – переспросил Пикколи.

Иньиго кивнул:

– Приехал из далекой дали.

– Боюсь, это ты зря. Ты молод. У молодых нет терпения. Они глупы. Думают, их спасет тело.

– Позволь мне поучиться.

– Без толку. Иди воюй без меня.

– Умоляю.

Пикколи вздохнул:

– Ладно. Давай я покажу, какой ты глупый. Ответь: чего ты хочешь сильнее всего на свете?

– Ну как же – убить шестипалого вельможу.

И тут Пикколи как заорет:

– Нет, нет и нет! Слушай – смотри, что я говорю. – И вкрадчиво зашептал: – Шестипалый вельможа обнажает шпагу – наносит удар – смотри, что я говорю, Монтойя, следи за клинком. Он наносит удар твоему отцу, клинок пронзает сердце твоего отца, сердце Доминго разлетается на куски, а тебе десять лет, и ты стоишь и все видишь и бессилен – помнишь этот миг? Я повелеваю: вспомни этот миг!

Иньиго не сдержал подступивших слез.

– Ты видишь, как он падает. Смотри – смотри на него – гляди, как умирает Доминго…

Иньиго сотрясли необоримые рыдания.

– Скажи мне, что ты чувствуешь…

– Больно… – еле выдавил Иньиго.

– Да, вот именно, еще бы не больно, тебе до смерти больно. Вот чего пожелай сильнее всего на свете – чтобы эта боль унялась.

– …да…

– Она с тобой, каждый миг, каждый день?

– …да…

– Ты убьешь шестипалого вельможу, если хочешь унять боль. Но если хочешь только отомстить, он убьет тебя, ибо он уже отнял величайшую твою драгоценность и сам это понимает, и, когда вы скрестите шпаги, он станет дразнить тебя, станет издеваться, он скажет, что твой отец был жалок, он посмеется над твоей любовью к ничтожеству, и ты закричишь в гневе, и твоя месть обуяет тебя, и ты слепо кинешься в атаку – и он порубит тебя на куски.

Иньиго все это узрел – и все было правдой. Он увидел, как атакует, услышал свой крик, ощутил, как шпага противника рвет кожу, пронзает сердце насквозь.

– Прошу тебя, научи не проиграть, – наконец выговорил Иньиго.

Пикколи поглядел на истерзанного юношу. Мягко вложил ему в руки шестиперстовую шпагу.

– Иди утри слезы, Монтойя, – наконец промолвил он. – С утра приступим…

Работенка была каторжная. Ничего другого Иньиго и не ожидал, но Пикколи оказался беспощаден до бесчеловечности. Восемь лет Иньиго ежедневно бегал по два часа, чтобы ноги стали сильными и мускулистыми. Бегать Пикколи не разрешал. Восемь лет Иньиго по два часа в день давил камни размером с яблоко, чтобы запястья умели нанести смертельный удар под любым углом. Плющить камни запрещено. Восемь лет Иньиго увертывался и лавировал хотя бы два часа в день, чтобы стать легконогим. Ни тебе уверток, ни лавирования.

Тело Иньиго – хлесткое, гонкое, натасканное для смертельного поединка, предмет почти всеобщей мужской зависти. Тело, говорите? Да Пикколи его ненавидел.

– Здесь тело твое – враг твой, – объяснял Пикколи. – Мы его до поры до времени ослабим. Только так ты укрепишь сознание. Пока тебе мерещится, что ты из любой передряги выйдешь с боем, ты не научишься с боем выходить из передряг.

Восемь лет Иньиго обходился четырьмя часами сна в день. Нынче у него не осталось других занятий. Он спал. Дремал. Отдыхал. Кемарил. Дрыхнул по обязанности – вечная сиеста. На пять минуточек прикрывал глаза – и снова прикрывал их на минуточку. А между тем ему полагалось непрестанно осознавать свое сознание.

Шли недели. Вначале он спал по двенадцать часов в сутки, затем по пятнадцать. Пикколи нацелился на добрых двадцать, и Иньиго понимал, что пытка не кончится, пока учитель не добьется своего. Иньиго только и делал, что лежал и осознавал сознание.

Иной работы у него не было – лишь осознавать сознание. Знакомиться с ним, изучать его повадки.

Упражнялся он всего пятнадцать минут в день, на закате. Пикколи посылал его на двор со шпагой. И кивал. Разок. В умирающем свете дня шпага сверкала, оживала, и тело Иньиго скакало и мелькало, и призрачно метались тени. Пикколи был очень стар, но однажды видел Бастию и ныне видел Бастию вновь, ибо тот возвратился на землю.

Крошечная дряхлая голова кивала – и опять на боковую. В койку. Лежать, осознавать сознание.

Так оно и шло, пока учителю не занадобилось в деревню за провизией. Иньиго остался один в каменном доме, и раздались тихие шаги, и тихий голос спросил, дома ли хозяин, и Иньиго стал не один. Он поглядел на фигуру, застывшую в дверях, поднялся. И промолвил удивительные и неожиданные слова:

– Я не могу на тебе жениться.

Она воззрилась на него:

– Мы знакомы, господин?

– В грезах.

– И решили не жениться? Сколь странные грезы у столь молодого человека.

– Я не моложе тебя.

– Работаешь на Пикколи?

Иньиго потряс головой:

– В основном я на Пикколи сплю. Подойдешь ближе?

– Да выбора нет.

– Работаешь в замке?

– Прожила там всю жизнь. И моя мать тоже.

– Иньиго Монтойя из Испании. А ты?.. – Он предвкушал ее имя. Это будет дивное имя, и он запомнит его на всю жизнь.

– Джульетта, господин.

– Ты считаешь, я странный, Джульетта?

– А то как же. Я не тупица, – сказала Джульетта. Затем прибавила: – Господин.

– Ты чувствуешь сейчас свое сердце? Я чувствую.

– А то как же. Я не тупица, – сказала Джульетта. Черные глаза ее близко-близко вгляделись в его лицо, а потом она сказала: – Расскажи мне, наверное, свои грезы?

Иньиго приступил. Поведал об убийстве и своих шрамах, о том, как выздоровел и выступил в путь. Как, скитаясь по миру, из городишек в столицы, из столиц в деревни, один, вечно один, иногда сочинял себе вымышленных спутников, ибо настоящих у него не водилось.

И когда ему было лет тринадцать, к вечеру его всегда кто-то ждал. Он рос и взрослел, и она тоже росла, эта девушка, она была рядом, всегда рядом, и они вместе жевали объедки на ужин и в обнимку спали на сеновалах, и когда ее черные глаза устремлялись на него, в них сияла невероятная доброта.

– Вот как сейчас добры твои глаза, что смотрят на меня, и ее черные волосы струились рекой, как струятся твои, и все эти годы ты была подле меня, Джульетта, и я люблю тебя и всегда буду любить, но я не могу, и я надеюсь, ты поймешь, потому что главное для меня – мое возмездие, оно превыше всего, и я не могу жениться на тебе, что бы ни прочел в твоих глазах.

Это ее так откровенно растрогало. Иньиго сразу понял. Увидел, что тронул ее до глубины души. Подождал ее ответа.

Наконец Джульетта произнесла:

– И часто ты рассказываешь эту байку? Небось деревенские девки с ума по тебе сходят. – Она шагнула к двери. – Вот им голову и морочь. – И ушла.

Наутро, не успел он погрузиться в глубины сознания, она вернулась:

– Погоди-ка, Иньиго, – на ужин у нас были объедки? Ты грезишь обо мне и мы жуем объедки? – Она шагнула к двери. – Тебе не грозит завоевать мое сердце.

Иньиго погрузился в глубины сознания.

Она растолкала его назавтра в полдень:

– Погоди-ка, Иньиго, – мы спали на сеновалах? Ты даже чистенькой каморки на постоялом дворе не сочинил? Сеновалы, между прочим, кусачие. – Она шагнула к двери. – Тебе нынче тем более не грозит завоевать мое сердце.

Иньиго погрузился в глубины сознания.

Назавтра на закате она возникла в дверях. Иньиго как раз шел на двор упражняться, и она сказала:

– Откуда мне знать – вдруг ты не найдешь шестипалого вельможу? И откуда мне знать – вдруг ты его не одолеешь? Мало ли что – вдруг меня обуяет жалость, я стану тебя ждать – а победит он?

– Это мой неотвязный кошмар. Я затем и учусь.

Она кивнула на шпагу:

– Умеешь что-нибудь?

Иньиго вышел на двор и в умирающем свете дня затанцевал со шпагой. Он желал ослепить Джульетту и завершил выступление приемом, которому много лет назад его научил шотландец Макферсон. Разворот, подбросить шпагу, в конце поклониться.

– Впечатляет, спору нет, – сказала Джульетта, когда он закончил. – Но вот найдешь ты этого мужика, проткнешь его – и что? Чем будешь на жизнь зарабатывать? Показывать свои фокусы? А мне что делать – бить в бубен и толпу зазывать? Тебе до того не грозит завоевать мое сердце, что нам и видеться больше ни к чему. Прощай.

Иньиго смотрел, как она уходит, и что уж врать-то: сердце у него ныло…

Вернулась она лишь вечером накануне Бала. Легли долгие тени. Во тьме к Иньиго летела музыка из замка. Музыканты репетировали который день. И вдруг – она, Джульетта, явилась, поманила.

– Там так красиво, – прошептала она. – Я подумала, ты захочешь посмотреть. Я проведу тебя тайком, но делай все, как я скажу, – нам не поздоровится, если застукают.

Они побежали, ненадолго задержались у кухни, затем Джульетта кивнула, и они очутились внутри, и она показала, куда теперь – налево, потом направо, – и он пошел, и ему открылась бальная зала.

Глаза отказывались постичь это зрелище. Гигантская зала, такая изысканная, цветов на целый лес, тихонько наигрывают музыканты. Иньиго таращился и никак не мог перестать, а потом Джульетта ахнула и шепнула:

– Ой нет – граф. Я побегу, прячься за дверью.

Иньиго скользнул за дверь; интересно, жестоко ли карают за проникновение в замок, за то, что видишь залы, которые дозволительно созерцать лишь власть имущим? Иньиго зажмурился; только бы граф его не заметил.

Открыв глаза, Иньиго узрел кошмар: на него в упор глядел граф. Старик, глубокий старик. Великолепно одетый. Столько презрения в глазах. И громоподобный голос.

– Ты, – начал он, уже гневаясь, – ты вор!

– Я ничего не крал… – начал было Иньиго.

– Ты кто такой?

Иньиго как-то не давалась речь.

– Мм… Монтойя. Иньиго Монтойя из Арабеллы. Из Испании.

– Испанец? В моем доме? Я устрою тут дезинфекцию! – Граф приблизился. – Ты как сюда попал?

– Меня провели. Но я не выдам, как ее зовут. Накажите меня, делайте со мной что хотите, но ее имя навеки пребудет тайной для вас. – Тут он ахнул, вдали заметив в дверях Джульетту. Махнул ей – беги, мол, – но граф стремительно обернулся и все увидел. – Не трогайте ее! – вскричал Иньиго. – Она прожила здесь всю жизнь, и ее мать тоже.

– Я был женат на ее матери! – оглушительнее прежнего взревел граф. – Ах ты, жалкий болван, никчемный ты недоделанный хапуга, позор всех тварей земных! – С воплем омерзения граф развернулся и ушел.

Подбежала сияющая Джульетта.

– Папе ты понравился, – сказала она.

Они танцевали всю ночь. Обнимались, как все влюбленные. Иньиго столько учился фехтованию, что теперь легконогой грезой кружился по зале, Джульетту обучали с раннего детства, а музыканты прежде играли жирным герцогам и нелепым купцам, но теперь, глядя, как эта смуглая пара летит, едва касаясь пола, сообразили, что музыка не должна уступать танцорам.

По сей день слуги замка Кардинале помнят эту музыку.

Разумеется, до кружения и объятий следовало прояснить пару частностей.

– Папе ты понравился, – сказала Джульетта, глядя, как в негодовании удаляется ее отец.

– Так, пауза, – сказал Иньиго. – Раз ты его дочь, значит ты графиня. А раз ты графиня, значит лгунья – ты сказала, что служанка. А раз ты лгунья, я не могу тебе доверять, ложь ничем не оправдаешь, и тем более ты знала про мои грезы и любовь. А потому я должен попрощаться. – И шагнул прочь.

– Одна мелочь? – Это Джульетта.

– Опять наврешь?

– Суди сам. Да, я графиня. Да, я солгала. Мною, знаешь ли, быть нелегко. Я на сочувствие не напрашиваюсь, но ты хотя бы выслушай. Я одна из богатейших женщин на земле. В глазах многих мужчин – одна из привлекательнейших. Я знаю, что это звучит самодовольно, но вдобавок я умна, нежна и добра. Пожалуйста, верь мне. Я оделась служанкой не для того, чтобы тебя надуть. Я всегда так одеваюсь. Чтобы знать правду. Сюда съезжаются все родовитые холостяки на тысячу миль окрест. Просят у отца моей руки. Уверяют, будто желают мне счастья, но мечтают лишь о моих деньгах. А я хочу только любви.

Иньиго ничего не сказал.

Она шагнула ближе. И снова – совсем близко. И торопливо шепнула:

– Ты со своей грезой завоевал мое сердце. Но мне нужно было подождать. Подумать. И я подумала. – Она махнула музыкантам, и те заиграли еще сладостнее. – Это наш бал. Тут нет других гостей. Я все это устроила для тебя, и, если ты не поцелуешь меня в губы, Иньиго Монтойя из Испании, я, скорее всего, умру.

Как тут не повиноваться?

Они танцевали всю ночь. Аххх – как они танцевали! Иньиго и Джульетта. И обнимались. И он целовал ее губы и ее струящиеся волосы. Впервые после смерти он был счастлив. Оно упорхнуло от Иньиго, его счастье, а годами живя без него, забываешь, что никакое блаженство не сравнится…

Я называю это «Необъяснимый кусок про Иньиго». А Питер негодовал, потому что кусок этот обескураживает, но главное, в нем ничего не происходит.

Четыре великолепные лошади как на крыльях летели к Флоринскому проливу.

– Что ж, похоже, мы обречены, – сказала Лютик.

Уэстли обернулся к ней:

– Обречены, мадам?

– Быть вместе. Пока один из нас не умрет.

– Я это уже проделывал и вовсе не желаю повторить.

Лютик посмотрела на него:

– Но рано или поздно мы же как бы обязаны?

– Нет, если обещали пережить друг друга, – и я даю тебе слово.

Лютик снова на него посмотрела:

– Ой, мой Уэстли, я тоже даю слово.

За спиной, гораздо ближе, чем они ожидали, взревел Хампердинк:

– Задержать! Отрезать путь!

Не станем врать, – конечно, они вздрогнули, но для тревоги не было причин: под ними быстрейшие лошади королевства и они уже прилично оторвались.

Впрочем, то было прежде, чем снова открылись раны Иньиго, у Уэстли случился рецидив, Феззик свернул не туда, а лошадь Лютика потеряла подкову. И в ночи, гремя и звеня, нарастало крещендо погони…

Полстраницы выше – это, ясное дело, финал «Принцессы-невесты», и я только на секундочку; обратите внимание, что он делает в продолжении, – он жонглирует временем. Вот я во вступительном комментарии выдал секрет – сказал, что Уэверли похитят, да? И пожалуйста – Моргенштерн сообщает вам ровно то же самое на первых же страницах, когда Феззик лезет на гору.

Ладно, Уэверли уже похитили. Затем в «Необъяснимом куске про Иньиго» Моргенштерн говорит нам, что похищение вот-вот состоится (во всяком случае, так считает родич Кинга). А здесь Лютик и Уэстли еще даже от Хампердинка не спаслись.

Все это любопытно, но кое-кого может сбить с толку. Скажем, моего внука Уилли. Я читал ему вслух (и какой же это кайф, о футбольные фанаты), и он сказал:

Я объяснил, что вот эту конкретную историю Моргенштерн решил рассказывать так. Тогда Уилли спросил вот что:

Впрочем, то было прежде, чем снова открылись раны Иньиго, – снова я, и нет, это не верстальщик налажал, я просто подумал, что переход выйдет глаже, если повторить здесь последний абзац, вы читайте себе, читайте, – у Уэстли случился рецидив, Феззик свернул не туда, а лошадь Лютика потеряла подкову. И в ночи, гремя и звеня, нарастало крещендо погони…

Сначала ошибся Феззик. Он скакал первым – положение вещей, которого он старался по возможности избегать, но тут выбора не было: с каждым шагом Иньиго слабел, а влюбленные – ну миловались на мотив Вечности.

И Феззик, идеальный друг, верный последователь, любитель рифм, может, не самый мозговитый человек на свете, зато самый преданный замыкатель каких ни возьми рядов, очутился пред лицом отвратительнейшей, коварнейшей закавыки из всех, что создавал человеческий разум…

…пред дорожной развилкой.

– Не очень-то она и дорога (острога), – утешил он себя. – Скорее тропа (толпа), нечего переживать (переплывать).

Они скакали к Флоринскому проливу, где ждал славный корабль «Возмездие», что доставит их прямиком к счастью. Ну и расслабься, Феззик, сказал себе великан, считай, эта эскапада – просто такое развлечение (приключение), однажды ты вспомнишь о нем и тепло улыбнешься. В конце концов, это же вовсе не крупная развилка.

Даже, если угодно, миниатюрная (конфитюрная). Всего лишь тропа слегка свернула (вспугнула).

Феззик себя почти убедил. Потом реальность забрала у него бразды правления…

…ибо это по-прежнему была развилка…

…и она требовала раздумий, мудрости, плана…

…а Феззик знал, что способен профукать такие вещи на раз.

Развилка приближалась.

Со всех сторон обступали деревья, лес густел, громилы явно нагоняли, и хотя развилка в самом деле была крохотулечная, ей имелась причина, и причина, решил Феззик, в том, что одна дорога ведет к проливу и «Возмездию», а другая куда-то не туда. А поскольку единственное благоприятное для них направление – море, любое не туда, куда бы не туда оно ни тудало, равносильно гибели.

Феззик резко обернулся, хотел спросить совета у Иньиго, но из Иньиго хлестала кровь – вредно трястись на жеребце, если в тебе только что прорезали дыру.

Феззик машинально подхватил слабеющего товарища, посадил на свою лошадь – глянуть, как его спасти…

…но пока он перетаскивал Иньиго, случилась развилка, и Феззик даже не смотрел, как его лошадь свернула влево – увы, как потом выяснилось, Не Туда.

– Эй, – сказал Феззик, посадив Иньиго перед собой, – тебе нравится? Я в восторге.

Иньиго так ослабел, что не ответил. Феззик осмотрел рану, поглубже затолкал туда кулак Иньиго – понадеялся, что это как-нибудь закупорит кровотечение. Ясно, что спасать Иньиго придется Феззику, значит нужно доставить друга к хорошему Кровяному Закупору. На «Возмездии» наверняка работает Закупор.

Иньиго сказал так: застонал.

– Полностью с тобой согласен, – ответил Феззик, не понимая, как это лес успел сгуститься; он теперь высился впереди практически стеной. – И я уверен, что прямо за этой стеной деревьев – Флоринский пролив и там сбудутся все наши мечты.

Иньиго высказался как прежде, только тише. Затем пальцы его с трудом пожали огромную Феззикову ладонь.

– Я отправляюсь к отцу… но Рюген мертв… моя жизнь не прошла даром… драгоценный мой друг… скажи мне, что я не потерпел неудачу…

Иньиго уходил от Феззика; сжимая раненого, Феззик мало что понимал в этой жизни, но кое-что понимал: если у этой бездны есть дно, оно явно достигнуто. И тогда он услышал:

– Господин Великан?

Феззик не понял, к кому обращается Лютик, но потом сообразил, что их ведь друг другу не представили. Нет, он, конечно, грохнул ее в обморок, похитил, чуть не убил, нельзя сказать, что они не знакомы, но все это не заменит формального «очень приятно, как поживаете».

– Феззик, принцесса.

– Господин Феззик! – закричала она громче, нежели следовало, потому что как раз в этот миг ее лошадь потеряла подкову.

– Просто Феззик – и хватит, я пойму, что вы про меня, – сказал он, глядя ей в лицо под луною.

Он никогда не видел таких красавиц. А кто видел? Правда, сейчас она была не в лучшей форме – в глазах читалась боль, да еще лошадь сумасбродничала.

– Что такое, высочество? – спросил Феззик. – Скажите – я помогу.

– Мой Уэстли больше не дышит.

Опять ошибся, понял Феззик: эта бездна без дна. Он машинально схватил бездыханного вожака, перетащил на свою лошадь – глянуть, как его спасти…

…но пока тащил, перегруженная лошадь остановилась. А что ей было делать? Путь преградила древесная стена…

…и из раны Иньиго хлестала кровь…

…и Уэстли никак не желал вздохнуть…

…и Лютик не отводила от Феззика взгляда, и лицо ее сияло надеждой, что из всех существ, топающих по земле, только он, Феззик, спасет ее возлюбленного, и тогда ее сердце перестанет рваться на мелкие клочки.

В эту героическую минуту Феззик понял, чего ему хочется больше всего: до скончания веков сосать палец. Но поскольку шансов не было, он ограничился чуть менее радикальным поступком. Он сочинил стих.

Шедевр, спору нет, если учесть, что у него тут два полутрупа на застопорившейся лошади, а принцесса рыдает, надеясь на чудо. Хм… Феззик сменил размер, – может, так выйдет что-нибудь толковое.

Кто именно – затеряно в веках.

Ибо в этот миг поэтического вдохновения острый как бритва железный наконечник стрелы принца Хампердинка разодрал одежду Феззика на пути к его большому сердцу…

Увидев, что беглецы свернули не туда, принц Хампердинк понял, что их прищучил. Обернувшись к Еллину, Главнокомандующему силами охраны правопорядка города Флоринбурга, он прижал палец к губам. Еллин поднял руку, и пятьдесят громил Погромной дружины слегка придержали коней.

Густеющий лес заливала чудесная лунная желтизна. Хампердинк поневоле залюбовался этой красотой. Лишь флоринские деревья умели хоть ненадолго отвлечь его от кровожадной охоты. Где еще на земле растут подобные деревья? Нигде, решил Хампердинк; положительно нигде. Деревья эти – вселенское сокровище.

Пока принц наслаждался минутой созерцания, Еллин жестом велел Погромной дружине перестроиться к атаке: душители сюда, поножовщики туда, костоломы по центру.

Принц свернул за последний поворотец, и глазам его предстала полуживая картина смерти, роскошно обрамленная прекрасными деревами. Его беглая невеста рыдает, а двое мужчин коченеют в объятиях великана на брыкливой лошади.

– Вот досада, – сказал себе Хампердинк. – Надо было королевского художника прихватить.

Что ж, придется запечатлеть это зрелище в памяти.

В мире принца, в мире бедствий и боли, все еще велись жаркие дебаты о том, кого атаковать первым. Кто ближе стоит? Или вожака? Очевидно, что предводительствовал Уэстли, но сейчас вожак из него хилый. Другой неподвижный человек, пожалуй, не лишен могущества – он ведь убил Рюгена, а это задача не из легких. Правила диктовали оставлять женщин напоследок – в делах крови они не доки; кроме того, они хнычут и взывают к небесам, над чем приятно будет однажды посмеяться у походного костра.

Остается великан.

Принц расчехлил лук, выбрал острейший наконечник, насадил на древко. Он был великим стрелком, однако ночью, в лунном свете и среди теней, он был даже лучше. Ему давно не доводилось промазать по жертве ночью.

Вдохнуть для баланса.

Улыбнуться деревьям.

Натянуть тетиву, отпустить – и стрела летит прямиком к цели. Принц не дышал, пока стрела не вгрызлась в тряпье великана против сердца.

Великан потрясенно взревел и навзничь рухнул с лошади.

Едва он упал, Еллин повел громил в атаку, и началась Древесная битва, пусть и краткая, – пятьдесят громил во весь опор ринулись на трех распростертых мужчин и одинокую женщину, что пыталась как-нибудь обнять их всех разом…

Когда Лютик разглядела белки вражеских глаз, вот какая мысль посетила ее: если смерть неизбежна, что может быть лучше, чем умереть, обнимая свою настоящую любовь под сенью прекрасных флоринских деревьев, которые она, Лютик, так любила? В детстве, закончив дневную работу, она с наслаждением бродила среди великолепных деревьев на краю фермы, и ни с чем не сравнится радость этих прогулок. Какой покой даровали дерева. Каким покоем станут они дарить ее сограждан и…

Перерыв. Видали последний абзац? Вот это как? Смерть близка, а Лютик размышляет о лесонасаждениях? Ужас, ужас. Короче, дурацкой этой Древесной битвы даже и не ждите. Я чуть не рехнулся, когда это прочел. Вообще-то, я, наверное, как и вы, благодарный читатель, иду, куда ведут, Моргенштерн – безусловный мастер повествования, но сейчас вы, надо думать, хотите знать, что было дальше?

Вот чего вы не прочтете: шестидесяти пяти страниц о флоринских деревьях, их истории и значении. (Моргенштерн, если вы заметили, уже приступил – Хампердинк, увидев, что беглецы у него в руках, целый абзац как идиот рассуждает о деревьях.) Даже флоринские издатели Моргенштерна умоляли его выкинуть этот кусок. Пускай моргенштерноведы из Колумбийского университета хоть сожрут меня без соли – мне все равно; что-что, а эти древесные страницы надо вычеркивать как пить дать.

Его ввели в заблуждение. Леса принадлежали одной лесозаготовительной компании, и угадайте, что случилось вскоре после переезда Моргенштерна в глушь? – совершенно верно, компания принялась валить деревья в окрестностях. Моргенштерн чуть с катушек не съехал. (Взаправду. Вся его переписка с лесозаготовительной компанией хранится в Музее Моргенштерна, от Флоринской площади налево.)

Он их не одолел; спустя год-другой дом его оголился и несуразно торчал на пустоши; Моргенштерн его продал (себе в убыток, что его просто убило) и возвратился в город.

Едва все четверо очутились на борту, Пьер скомандовал поднять якорь, и славный пиратский корабль «Возмездие» заскользил по водам Флоринского пролива в открытое море. По щелчку пальцев примчался Кровяной Закупор – он занялся Иньиго, а Пьер, главный лекарь и старпом, склонился над Уэстли, или, как его звали на корабле, над Грозным Пиратом Робертсом. Подле стояли Феззик и Лютик. Лютика неудержимо трясло – она хотела было взять Феззика за руку, сообразила, что размеры не позволяют, и взяла за палец.

Закупор содрал с Иньиго рубаху и осмотрел пациента. Пациент истекал кровью. На плечах обнаружились незначительные колотые раны, но это ерунда. Внимание Закупора привлек живот.

– Трехгранный флоринский кинжал, – сказал он Пьеру и повернулся к Феззику: – Когда?

– Несколько часов назад, – ответил тот. – Когда мы штурмом брали замок.

– Я его закупорю, – сказал Закупор. – Но вот это ему не пригодится. – И он кивнул на шестиперстовую шпагу, которую Иньиго по-прежнему сжимал в правой руке. – Еще очень долго. – Он умчался, вскоре вернулся с мукой и томатной пастой, умело их смешал и стал заполнять рану. Потом глянул на Пьера, кивнул на Уэстли: – Заняться им?

– Тут не в крови дело. Ты послушай. – Пьер постучал Уэстли по груди – загудела ужасная пустота. – Из него жизнь выкачали.

– Вчера, – осторожно сказал Феззик, не желая лишний раз огорчать Лютика. – Вы, наверное, слышали предсмертный крик, если были в городе.

– Это он кричал?! – воскликнул Пьер. – С моим капитаном так поступили? Где?

– На нижнем этаже Гибельного Зверинца. – Феззик указал на Иньиго. – Мы его нашли.

Пьер поглядел на Уэстли и как будто обмяк.

– Должно быть, его нечеловечески пытали. – Он потряс головой. – Если б я был с вами. Я бы знал, что делать. Я бегом помчался бы к Магическому Максу.

Феззик заплясал на месте:

– Мы так и сделали. Прямиком пошли туда. За животворной пилюлей.

Пьер взбодрился:

– Если над ним работал Макс, у нас есть надежда.

– У нас не только надежда, – сказала Лютик. – Еще настоящая любовь.

– Принцесса, – сказал Пьер, – вы работайте по своей части, а я буду по своей. – Он задумчиво поглядел на Феззика. Затем вопрос: – Макс говорил, насколько он мертв?

– «Как бы». Но потом стал «почти».

Пьер кивнул:

– «Почти» – не идеально, но я выкручусь. Новую животворную пилюлю стряпали или Макс вам старую подсунул?

– Свежая, сегодняшняя – я глину всесожжения собирал, – сказал Феззик.

Возбуждение Пьера росло. Он сверкнул глазами на Феззика:

– Последний и самый важный вопрос: Валери успела сварить шоколадную глазурь?

– Дала мне вылизать кастрюльку, – сказал страшно довольный Феззик: он знал, что отвечает верно. – Объ-я-дение.

Когда Уэстли наконец открыл глаза, Иньиго еще не пришел в чувство, но раны перестали кровоточить. Глубокая ночь. Лютик лежала подле Уэстли на палубе, а Феззик их всех караулил. Подошел Пьер, опустился на колени, тихо произнес:

– У меня такие вести, что хуже не бывает.

– Не бывает таких вестей, – прошептал Уэстли. Поглядел Лютику в лицо. – Мы же вместе.

Пьер глубоко вдохнул и сказал:

– Вы должны сойти с корабля. До рассвета.

Не успела Лютик возмутиться, Уэстли прижал палец к ее губам.

– Конечно. Я понимаю. За нами гонится Хампердинк.

– Со всей Армадой. Мы удираем, но рано или поздно, пока вы на борту…

– Мы не можем путешествовать в таком состоянии, – сказала Лютик. – Дайте нам пару дней. Мой муж – могущественнейший человек на тысячу миль окрест. Нам нигде от него не спастись.

– Никак невозможно. Я бы рад. Команда запаникует и будет права. Нельзя, чтоб они во мне разуверились.

Уэстли кивнул. Помолчал. Окликнул Феззика. Феззик подождал.

– Помнишь, как ты лез на Утесы Безумия?

– Я туда больше не хочу, – сказал Феззик. – Я боюсь высоты.

– Феззик, – терпеливо сказал Уэстли, – я тоже не рвусь там поселиться. Ты мне просто ответь. Ты лез и нес еще троих; прошу тебя, подумай, прежде чем ответить: ты устал?

Феззик думал, пока не убедился, что ответит верно. И сказал:

– Нет.

– Почему? От этого зависят наши жизни – пожалуйста, не спеши.

Феззик мог и поспешить.

– У меня руки такие, – тихо сказал он.

Уэстли еще на него поглядел. И повернулся к Пьеру:

– Нам нужны цепи и маленькая шлюпка. – Он помолчал. – Поскорее. К рассвету высадишь нас возле острова Одного Дерева.

«Возмездие» поставило рекорд скорости – на всех парусах, с попутным ветром – и вскоре очутилось в отдаленном районе Флоринского моря. Еще до рассвета на воду спустили шлюпку, и все четверо, крепко прикованные к Феззику, в нее сели. Ни Уэстли, ни Иньиго толком не шевелились. Феззик взялся за весла. Уэстли кивнул, и Феззик погреб.

Пьер с мостика сказал:

– Буду молиться о новой встрече.

– Давай, – ответил Уэстли.

Лютик его обняла.

– Какой славный, – сказала она. – Мне кажется, он не очень-то религиозен.

– Это будет его первая в жизни молитва. И едва ли кто-то нуждается в ней больше нас.

– Почему ты так говоришь? – спросила Лютик.

– Давай просто обнимемся, – сказал Уэстли. – Пока можем.

– Довольно зловеще прозвучало, не находишь?

Феззик прислушался. В ужасе. Но в голове у него роилось столько вопросов, что он не знал, с которого начать. И он погреб дальше. Временами улыбался неподвижному Иньиго. Временами Иньиго удавалось улыбнуться в ответ.

Они молчали, все четверо. Вроде бы очень долго. Ночь выдалась – загляденье. Теплынь. На воде почти никакой ряби. Нежный ветерок.

Ахххххх.

Феззик греб дальше, поймав ритм, его ручищи радовались физической нагрузке. Он налег на весла, и, конечно, шлюпка пошла быстрее. Затем сбросил темп, и шлюпка, само собой, замедлилась. Феззику понравилось – не так монотонно: налечь – быстрее, сбросить темп – медленнее, налечь – быстрее, сбросить. Быстрее.

Хм, подумал Феззик. А это еще почему?

Он опять налег на весла, шлюпка чуть не взлетела, и тогда Феззик вообще поднял весла над водой…

…а шлюпка помчалась быстрее прежнего.

Гораздо быстрее прежнего. Вдали раздался рев – и он приближался. Тогда Феззик сказал:

– Ой, Уэстли, я что-то поломал, прости, я не хотел так спешить. Я разнообразил, чтоб не монотонно, быстрее-медленнее, в этом духе, и я ничего такого не хотел.

– Ты тут ни при чем, – ответил Уэстли как можно ровнее, чтобы товарищам не поплохело. – Мы попали в водоворот.

На этом слове Иньиго очнулся и заморгал:

– Феззик… греби мимо.

– Не выйдет, – сказал Уэстли.

Лютик высказалась за всех:

– Уэстли, мой герой и спаситель, ты что это надумал?

– Я в двух словах. За нами гонится Армада Хампердинка. Нам нужно исчезнуть и зализать раны. По слухам, остров Одного Дерева – лучшее пристанище на земле.

– А чем это он такой особенный? – спросила Лютик громче, потому что шлюпка понеслась на всех парах и заревело оглушительнее.

– Ничего конкретного сказать не могу, сам не бывал, – почти закричал Уэстли, крепко цепляясь за борт, чтобы не вывалиться. – Там никто не бывал. Остров окутан дымкой, и над облаками выступает лишь одинокая древесная крона. Дымка – это из-за водоворота. Остров окружен водоворотом. И скалами. Ни одно судно не пройдет – либо разобьется, либо его засосет. Теперь понимаете, отчего это идеальное пристанище? Хампердинк туда не доберется, а вскоре заскучает и бросит даже пытаться.

– Я чего-то не понимаю, – сказала Лютик. – Целая Армада не попадет на остров, а мы попадем?

– Так я думаю.

– Я на тебя не давлю, но не хотелось бы разбиться или утонуть. Уэстли, что такого есть у нас, чего нет у них?

– У нас есть Феззик, – просто ответил Уэстли.

– Феззик у нас еще как есть! – заорал Феззик, довольный, что ответ нашелся так быстро. – Он сидит в моей шкуре.

– Но, драгоценный мой, что тут сделает Феззик?

– Ну как же? Вплавь пронесет нас через водоворот.

Мгновенье ему никто не отвечал, поскольку как раз в это мгновенье крошечная шлюпка затрещала под натиском воды; накатывал рев, а значит, момент близился. Уэстли проверил, хорошо ли Лютик, Иньиго, а также он сам прикованы к Феззику. Будь у шлюпки руки, она бы их умыла. Она доставила нашу четверку почти до цели, но вдали замаячили скалы, и Уэстли завопил, перекрикивая ужасный шум:

– Спаси нас, Феззик, спаси, или нам конец!

А Феззик, как известно всему свету, страдал от ужасно заниженной самооценки. И теоретически в словах Уэстли ему виделась глубокая истина. Спасать людей. Как это прекрасно. Что может быть лучше, чем спасать людей, тем более вот этих троих? Да ничего. В общем, теоретически ему надлежало уже готовиться нырять.

На практике он сидел на дне шлюпки и дрожал.

– Феззик, пора! – крикнул Уэстли.

Феззик задрожал пуще.

– Ему надо в рифму, – объяснил Иньиго. И сказал Феззику: – Феззик за друзей горой.

Феззик задрожал еще пуще.

– Подсказать? – завопил Иньиго; шлюпка затрещала.

Дрожит.

– Потому что он герой, – продолжал Иньиго.

Феззик и слушать не желал; он закрыл голову руками.

– Чего ему бояться? – крикнула Лютик.

– Феззик! – заорал Уэстли ему в ухо. – Ты боишься акул?

Феззик задрожал сильней. И потряс головой.

Их вот-вот подхватит водоворот.

– Спрута-сосальщика?

Только хуже дрожит. И опять трясет головой.

Водоворот уже тянул их на дно.

– Морских чудищ?

Дрожит, трясет.

И Уэстли, понимая, что в текущих обстоятельствах у них почти нет шансов выжить, вскричал:

– Ну скажи мне!

Феззик плотнее обхватил голову руками.

Тогда Уэстли закричал громче прежнего:

– Ничего нет хуже морских чудищ. Чего ты так боишься?

Феззик поднял здоровую свою башку и умудрился поглядеть им в глаза.

– Что вода в нос попадет, – прошептал он. – Ненавижу. – И опять закрыл голову руками.

Шлюпка уже распадалась. В последний миг они уцепились за обломки, и Уэстли сказал:

– Я слишком слаб для такого дела – Иньиго, давай ты, – а Иньиго сказал:

– Я испанец, не стану я мужику нос зажимать, – а Лютик отнюдь не в последний раз услышала свой голос:

– Мужчины… – и, когда их подхватил водоворот, обеими ладонями зажала Феззику нос.

Водоворот с первой минуты знал, что в итоге они достанутся ему, – за многие века он не проиграл ни одной битвы, с тех самых пор, как некий солдатик, возвращаясь из крестового похода, застал водоворот в замечательно умиротворенном состоянии, почти ухитрился проскользнуть, но в считаных футах от берега лишился сил, рухнул навзничь, и уж тогда водоворот не зевал, припрятал солдатика на дне, продержал его, сколько никого никогда не держал, и отпустил дрейфовать в акульем направлении.

Акулы подстерегали и сегодня – вот свезло-то, аж четверых порвем; они плавали у кромки водоворота, наблюдая, как погружаются в воду тела. Феззик не сопротивлялся, и пальцем не шевельнул, пока Лютик не взялась покрепче. Водоворот потянул их вниз, все быстрее и быстрее, на самое дно, а Феззик не противился, надеясь, что остальные смогут задержать дыхание, как им еще не доводилось, и вскоре нащупал морское дно. Тут было неглубоко, водовороты глубину не любят, и великанское тело Феззика свернулось пружиной, и он оттолкнулся могучими ногами с такой силой, какой прежде в них не бывало. И едва тело его устремилось курсом на поверхность, он заработал руками, неутомимыми своими ручищами, замолотил ими так свирепо, что водоворот даже растерялся, и водоворот сражался как мог – заревел громче, закрутился быстрее, – но руки не замирали, ничто их не останавливало, и цепи были крепки, и остальные лишились чувств посреди этой битвы, однако Феззик, вынырнув у дальней кромки водоворота, понял, что Иньиго со своим стихом не ошибся, нынче Феззик и впрямь герой…

По-прежнему скованные, они очутились на берегу острова Одного Дерева и неподвижно пролежали там два дня, полумертвые от ран, и пыток, и изнеможения. Затем разъединили цепи и, держась вместе, принялись исследовать свой новый дом.

Снова, как вы догадались, я, и вы уж простите, но незачем вам читать десять страниц про флору. (Древомания Моргенштерна снова забивает гол. Суть в том, что Одно Дерево – это у него практически Эдем, и весь Флорин был бы таков, не руби люди что попало.) Наша четверка постепенно набирается сил. Лютик всех выхаживает, Феззик добывает пропитание, стряпает и чистит рыбу – главный элемент их рациона. (В один прекрасный день Лютику особо нечем заняться, и она преподносит Феззику подарок – бельевую прищепку для носа. Ну, Феззик без ума от счастья. Прищепка подходит в самый раз, Феззик с ней не расстается и т. д. и т. п. и, таким образом экипированный, становится грозой округи, везде плавает, сражается с акулами и спрутами-сосальщиками – по вкусу как курица; вероятно, самые брезгливые из вас будут рады этим сведениям – и таскает дневной улов к ужину.) Короче, в конце этого фрагмента светит луна, прекрасная ночь, крайне романтично и все такое. Иньиго и Феззик дремлют в палатках, Лютик и Уэстли сидят у мерцающего костра.

– Знаешь, мы ведь только целовались, – сказала Лютик, глядя на угли.

– Конечно, – ответил Уэстли.

Не получив ожидаемого ответа, Лютик попробовала снова:

– На нашу долю выпало немало приключений, никто не спорит. И настоящая любовь… должно быть, нет на свете созданий благословеннее нас.

– Мы, несомненно, всех благословеннее, – согласился Уэстли.

– Но, – с напускным легкомыслием продолжала Лютик, – ослепительно непреложный факт по-прежнему гласит, что мы только целовались.

– А что еще надо? – спросил Уэстли. Он коснулся губами ее щеки, вздохнул. – Больше ничего и быть не может.

Это с его стороны было не вполне искренне – все-таки он несколько лет числился Королем Морей, и, ну, в общем, всякое случалось.

– Глупый мальчишка, – с улыбкой сказала она. – Моих познаний хватит на нас обоих. Иначе было бы странно – в Королевской школе была куча уроков по занятиям любовью. – На уроки она ходила, но Хампердинк велел преподавателям ничему ее не учить, и сейчас Лютик, хоть и улыбалась, была в ужасе.

– Я с нетерпением жду твоих наставлений.

Она взглянула в его прекрасное лицо. И подумала: больше всего на свете я хочу, чтобы все прошло так же, как в сердце моем. Но вдруг мне грозит неудача? Вдруг я из тех, кто говорит много, а делает мало, и в конце концов он устанет от меня, бросит меня?

– Я столько всего знаю – непонятно, с чего лучше начать. Если ты за мной не успеваешь, подними руку.

Он подождал, затем прочел беспомощность в ее глазах и понял, что никогда не любил ее так сильно и глубоко.

– Ты не будешь надо мной смеяться? – спросил он.

– Я ни за что не стану смущать новичка. Подлинная жестокость – зная решительно все, насмехаться над неосведомленным.

– Мы начинаем стоя или лежа?

– Это замечательный вопрос, – выпалила Лютик, понятия не имея, что бы сказать еще. – На эту тему ведутся жаркие дебаты.

– Пожалуй, мудрее будет подготовиться ко всему. Давай я принесу одеяло – мало ли, вдруг победит «лежа». – И он принес одеяло, и ложе их было мягким, а подушка еще мягче. – Если мы ляжем, – сказал Уэстли, ложась, – как лучше – близко друг к другу или подальше?

– И это тоже предмет оживленных дискуссий, – ответила она. – Понимаешь, в этом беда многих знаний – видишь обе стороны проблемы.

– Ты так со мной терпелива, и я очень тебе благодарен. – Он протянул ей руку. – Давай так: мы попробуем лечь близко, а потом, так сказать, поэкспериментируем.

Лютик сжала его сильную ладонь:

– Мои преподаватели были обеими руками за эксперименты.

Теперь они близко-близко лежали на одеяле. Ветерок увидел это и, понимая, сколько всего им пришлось пережить в ожидании этой минуты, решил, что полезно будет их приласкать. Звезды увидели это и сочли, что уместно будет на время потускнеть. Луна тоже подыграла, отчасти спрятавшись за тучку. Лютик не отпускала руки Уэстли. Подумала, что, может, сейчас разумнее остановиться, сказать правду, попробовать как-нибудь потом. Уже собралась было это предложить, но заглянула глубоко ему в глаза. Они были как море перед штормом, и то, что Лютик в них прочла, даровало ей силы продолжать…

Сказать кое-что потрясающее? Уилли эта сцена понравилась. Помню, когда папа читал мне «Принцессу-невесту», я терпеть не мог куски про поцелуи. Правда, я Уилли предупредил – мол, ему, наверное, покажется, что здесь маловато подвигов; может, это и помогло. У него был только один вопрос: какое «всякое» случалось, когда Уэстли был Королем Морей? Я ответил, что, если бы Моргенштерн хотел нас просветить, он сказал бы прямо. (Уилли повелся. Уфф.)

– По-моему, закат – удачный момент, – сказала Лютик. – Я думаю, ему понравится впервые взглянуть на мир в такую минуту. Да, пусть будет закат.

Она за завтраком говорила с остальными, и все с нею согласились. Собственно говоря, едва ли кто мог возразить: ни один не имел ни малейшего представления о деторождении. И что тут возразишь? Лютик поступает с собой так, как считает нужным. За девять месяцев, миновавших с того дня, когда они с Уэстли впервые занимались любовью, Лютик расцвела и положение свое переносила с безмятежностью, какая редко встречается у столь юных особ. Конечно, в первые месяцы ее подташнивало по утрам, и да, ничего приятного в этом нет. Но ей достаточно было взглянуть на Уэстли и напомнить себе, что она приведет в этот мир еще одного такого же. Тошнота мигом бежала без оглядки.

Лютик знала, что их первенец будет мальчиком. В первый месяц ей приснился сон. И повторялся еще дважды. После этого она уже не сомневалась. И все девять месяцев вела себя так, будто нет ничего естественнее. Ну распухаешь, конечно, но это не мешает тебе жить как обычно, что для Лютика зачастую означало помогать Феззику стряпать, помогать Иньиго латать сердце, гулять и беседовать с Уэстли, обсуждать их будущее, где они поселятся и чем будут заниматься до конца своих дней, если учесть, что на них охотится самый могущественный человек на земле.

После ужина она была готова. Из мягчайшей соломы и подушек еще мягче Уэстли устроил ей особое родовое ложе. Оно смотрело на запад, а поблизости Уэстли разжег костер, и на костре кипятилась чистая вода. За час до заката, когда схватки происходили каждые пять минут, Уэстли отнес Лютика туда и осторожно опустил на ложе, а сам сел рядом и стал ее массировать. Она была так счастлива, да и он был счастлив, и, когда солнце покатилось к горизонту, схватки разделяло всего две минуты.

Лютик поглядела на солнце и улыбнулась, взяла Уэстли за руку и прошептала:

– Вот об этом я всегда мечтала сильнее всего на свете – привести в этот мир твоего сына, и в такую минуту, и чтобы ты был рядом.

Оба они были так счастливы, и Уэстли сказал ей:

– Мы с тобой – одно сердце, – а она легонько его поцеловала и ответила:

– И так будет всегда.

Иньиго между тем фехтовал с тенями – замечательное упражнение, если тебе не досталось нормального противника. Уэстли, конечно, фехтовал блестяще, и они многие часы с наслаждением рубились. Но теперь, когда закатилось солнце, Иньиго готовился вскоре закончить и приветствовать ребенка.

Обычно Феззик наблюдал за Иньиго и Уэстли или только за Иньиго, если тот фехтовал один. Но не в эту ночь. В эту ночь Феззик прятался за одним деревом Одного Дерева, росшим до самых небес. Обхватив живот, он старался не стонать и никому не мешать, но, говоря по правде, Феззик – сильнейший человек на свете, который зарабатывал на жизнь, причиняя боль, – вот этот самый Феззик был ужасно брезглив. Он переносил вид крови не хуже любого другого бойца, если кровь лилась из противника. Но он спросил Уэстли и Иньиго, что будет, когда Лютик станет рожать сына, и оба они, хотя были и не специалисты, в один голос сказали, что наверняка будет кровь, и не только.

Едва мозга достигли слова «и не только», Феззик рухнул наземь. В турецком есть особое слово, обозначающее это «не только», – «бюк». Обхватив живот, Феззик вновь и вновь думал: «Бюк». Судя по звездам в вышине, мальчик вот-вот появится.

К полуночи все сообразили, что дела не задались.

Когда Уэстли и Лютик разглядывали отблески заката на горизонте, схватки происходили поминутно, но так и остались. В десять вечера – тоже поминутно, и Лютик терпела бы их молча, как и все предыдущие часы…

…но в полночь стало сводить спину. С этим бы Лютик справилась; Уэстли рядом – подумаешь, спазмы. Она уже приготовилась надолго с ними свыкнуться…

…но боль переползла в бока, отыскала одну ногу, затем другую, запылала огнем…

…и с огненной боли в ногах мучения только начались.

Лютик побледнела, но оставалась Лютиком, и к тому же ее освещало пламя костра. Она по-прежнему завораживала.

Лишь на заре все они увидели, что сделала с нею боль.

Уэстли не отходил ни на шаг, разминал Лютику спину, массировал ноги, утирал пот со лба. Вел себя образцово.

К полудню они поняли, что дела не задались очень серьезно.

Притопал Феззик, глянул, убежал и вновь беспомощно спрятался за деревом. Иньиго схватил шестиперстовую шпагу и сражался с ветром, пока не увидел, что солнце садится вновь и все это длится уже вторые сутки.

– Не хочу тебя тревожить, – прошептала Лютик возлюбленному.

– Пока ничего необычайного, – ответил Уэстли. – Судя по тому, что мне говорили, тридцать часов – совершенно нормально.

– Это хорошо, я рада.

Когда пришла следующая заря, Лютик, уже явно слабея, выдавила:

– А еще что тебе говорили? – и Уэстли ответил:

– Все в один голос утверждают, что чем дольше роды, тем здоровее ребенок.

– Как нам повезло, что у нас будет здоровый сын.

К следующему закату речь шла только о выживании.

Феззик рыдал за деревом, а Уэстли совещался с Иньиго. Говорили они ровно, но вокруг уже витал ужас.

– Я в этом совсем не разбираюсь, – сказал Иньиго.

– Я тоже.

– Я слыхал, их разрезают и тем спасают жизнь. Режут женщине живот.

– Убить мою возлюбленную? Да я убью того, кто попытается.

Тут Лютик вскрикнула, и Уэстли кинулся к ней, упал на колени.

– …Прости… что от меня столько… беспокойства…

– Почему ты кричала?

Лютик взяла его за руку, сжала крепко-крепко.

– …позвоночник горит…

Уэстли улыбнулся:

– Повезло. Если с позвоночником такое дело, это явный признак, что вот-вот родится наш сын.

– Позвоночник – ерунда, тем более когда привыкнешь. По-настоящему было больно, когда сказали, что Робертс тебя убил. Вот это было трудно. Тогда я страдала. А это… – Она попыталась щелкнуть пальцами, но тело не слушалось. – Ерунда.

– Мы с Иньиго как раз говорили – куда отправиться, когда станем настоящей семьей. Помнишь, уезжая с фермы твоего отца, я думал про Америку? Мне по сей день нравится эта идея, что скажешь?

– Америка? – прошептала она.

– Да, это где-то за океаном, и знаешь, как я впервые тебя полюбил?

– …расскажи…

– Ну, мы были молоды, и ты только что ужасно меня выбранила, обозвала олухом и болваном, ты тогда все время обзывалась: «Мальчонка, вечно у тебя все наперекосяк. Мальчонка, ты безнадежен, ты безнадежный олух, никчемный ты болван».

Лютик с трудом улыбнулась:

– …я была ужасна…

– В хорошие дни ты была ужасна, но случалось и хуже, а когда за тобой стали бегать мальчишки, хуже стало некуда. Как-то вечером они все ушли, а я в конюшне чистил Коня, и ты вошла, напевая как дурочка, и сказала: «Какого парня в деревне ни захочу – любой мне достанется, ля-ля-тополя», и я отправился в хижину и сказал себе: «Ну все, мне плевать, забирай себе этих кретинов, я пошел», и я собрал пожитки и зашагал прочь с фермы, и тут я взглянул на твое окно и подумал: «Еще пожалеешь, что меня унижала, однажды я вернусь со всеми сокровищами Азии, прощай навек».

– …ты правда меня бросил?..

– В теории. В действительности случилось так: я повернулся, шагнул к воротам и подумал: «На что сдались все сокровища Азии без ее улыбки?» А потом снова шагнул и подумал: «Вдруг она улыбнется, а тебя не будет и ты не увидишь?» Я застыл под твоим окном, я понял, что должен быть рядом – вдруг ты улыбнешься? Потому что с тобой я был совсем беспомощен, меня так дурманило твое сияние, я был так счастлив быть рядом, хотя ты только и делала, что меня оскорбляла. Я бы ни за что не смог уйти.

Она выдавила самую нежную улыбку, на какую была способна.

Уэстли поманил Иньиго и прошептал:

– Мне кажется, мы уже близки.

– Я и вижу, – прошептал в ответ Иньиго.

Но они питались одной лишь надеждой и оба это понимали, и Уэстли обнимал ее так нежно, а дыхание ее слабело. Иньиго похлопал Уэстли по плечу, как товарищ товарища, и кивнул – мол, все будет хорошо. И Уэстли кивнул в ответ. Но в глубине души Иньиго понимал: близится конец.

А Феззик, прячась один за одним деревом, ахнул, потому что он понял другое: он вдруг стал не один. Он воспротивился, потому что нечто овладело им, его мозгом, и, видит Господь, его мозгу подмога не помешает, но Феззик все равно боролся, потому что, если тобой овладевает нечто, никогда не знаешь, кто запрыгнул на подножку, вредитель или помощник, кто-то добрый или, что гораздо ужаснее, любитель помучить. Феззиковой матерью нечто овладело в тот день, когда она познакомилась с его отцом, потому что она была ужасно застенчивая и не умела кокетничать, как в те времена полагалось всем турецким девицам, и стояла в сторонке, пока деревенские девчонки его охмуряли. А она хотела Феззикова отца, хотела всю жизнь прожить с ним и понимала это, но была бессильна и побрела прочь, оставив поле битвы девчонкам похрабрее, однако тут ею что-то овладело, и внезапно Феззикова мать лишилась застенчивости, и ее временный обитатель внушил ей, что она способна на удивительные вещи, и она вернулась к остальным деревенским кокеткам и вызывающей улыбкой, а также дивной своей пластикой затмила их всех. Во всяком случае, в тот день у нее была дивная пластика, и Феззиков отец втюрился по уши, и, хотя пришелец отбыл в тот же вечер, Феззиковы родители поженились, и его мать была так счастлива, а отец гадал еще многие годы, куда подевалась блистательная дерзкая красотка, что завоевала его сердце…

Феззик чувствовал, что силы оставляют его, а вторженец побеждает. Напоследок Феззик не подумал даже – взмолился: пожалуйста, кто бы ты ни был, если хочешь навредить ребенку, сначала убей меня.

Уэстли у костра все крепче обнимал Лютика, говорил воодушевляющие слова, а Иньиго отвечал в том же тоне.

До ужасного пятидесятого часа родов, когда Иньиго, не в силах больше врать, промолвил страшное:

– Мы ее потеряли.

Уэстли взглянул на ее застывшее лицо и увидел, что это правда, а он так ее и не спас. Ни разу в жизни, кроме тех дней с Машиной, он не проронил ни слезинки, даже когда возлюбленных его родителей пытали у него на глазах, ни единого раза, никогда-никогда ни на секунду.

А теперь его прорвало. Он рухнул на ее тело, и Иньиго оставалось только беспомощно смотреть. А Уэстли спрашивал себя, что делать ему до смертного часа, ибо немыслимо жить дальше без нее. Они сражались с Огненным болотом и выжили. Знай он тогда, чем все закончится, подумал ныне Уэстли, он бы оставил их там умирать. Зато они бы умерли вместе.

И тогда позади раздался странный голос, какого Уэстли и Иньиго в жизни не слыхали, бестелесный, точно заговорил труп, и голос этот загрохотал:

Иньиго развернулся и вскрикнул в ночи. А отчаявшийся Уэстли так удивился этому крику, что тоже развернулся и вскрикнул.

Из темноты к ним приближалось нечто.

Оба недоверчиво прищурились. Нет, глаза их не обманывали.

Из темноты к ним приближался Феззик.

Во всяком случае, нечто похожее на Феззика. Но глаза его горели, шаг был скор, а голос – они никогда не слыхали такого голоса. Такого громового ровного баса. И такого акцента им тоже слышать не доводилось. Во всяком случае, пока они не доплыли до Америки. (Говоря точнее, пока туда не доплыли те, кто выжил.)

– Феззик, – сказал Иньиго, – сейчас не время.

– У нас есть тело, – повторил Феззик. – А внутри прекрасный здоровый ребенок. Она слишком долго ждет.

Великан склонился над неподвижной женщиной, прижался ухом, поманил Уэстли, звонко хлопнул в ладоши.

– Ты, – он ткнул пальцем в Иньиго, – тащи мыло и воду, мне надо продезинфицировать руки.

– Где он выучил это слово? – спросил Уэстли.

– Не знаю, но лучше послушаюсь, – сказал Иньиго и побежал к костру.

Феззик указал на великолепную шпагу:

– Зачем? – спросил Иньиго, подавая ему полотенце и мыло.

– Нет, – сказал Уэстли. – Ты не отдашь ему шпагу. Я не позволю.

И тут голос загрохотал с устрашающей силой:

– Все в твоих руках, – сказал Уэстли, кивнул Иньиго, и тот отдал Феззику великолепную шпагу.

Феззик подошел к костру, раскалил острие докрасна, вернулся к роженице, встал на колени.

– Пуповина сильно затянулась. Ребенок почти не дышит. Времени мало. – На миг Феззик закрыл глаза, глубоко вдохнул. Затем двинул рукой.

И ручищи его были так нежны, и огромные пальцы так умелы, и на глазах Уэстли с Иньиго Феззиковы руки делали, что им было велено, и шпага коснулась кожи Лютика, и появился разрез, длинный, но ровный, и выступила кровь, но Феззиковы глаза только ярче засверкали, и заплясали пальцы, и он сунул руку внутрь и осторожно вынул ее, вынул ребенка, девочку, Лютик ошиблась, то была девочка, и вот наконец она явилась, бело-розовая, точно карамелька…

…на свет явилась Уэверли.

Поначалу она была гораздо ниже его, инерция и ветер крутили ее и вертели. Феззик никогда не смотрел на мир так, с такой высоты, пятнадцать тысяч футов, а внизу ничего нет, ничегошеньки, только скалы в конце.

Он окликнул ее, но она, конечно, не расслышала. Он смотрел ей вслед, но, конечно, не нагонял. Есть особые научные законы, которые объясняют, почему тела разных габаритов падают с одинаковой скоростью. Но создателям этих законов ни за что не объяснить Феззика, поскольку ноги его, такие бесполезные, когда нужно отыскать опоры на голых скалах, замечательно махали и гребли в летящем мимо воздухе. Феззик сложил ладони в горсти, в пустые такие чашки, и принялся за работу – замахал руками, задвигал ногами, и глаза перестали бы их различать, если бы сейчас взглянули, а потом Феззик еще напрягся…

…и стал нагонять. Сначала сотня футов, потом вполовину меньше, потом еще вполовину, и тогда Феззик окликнул ее, крикнул это свое словечко…

– Рыбё-о-онок!

Она услышала, задрала голову, и, поймав ее взгляд, Феззик скорчил ее любимую гримасу – это когда надо кончиком языка достать до носа, – и она увидела, конечно, и, конечно, весело рассмеялась.

Потому что теперь она поняла, что происходит, – это очередная их чудесная игра, их игры всегда так весело заканчиваются…

С первого же дня эти особенные двое стали не разлей вода. Когда Уэверли была еще совсем маленькая и спала, Феззик помогал Лютику и порой говорил:

– Ей надо посикать, – а Лютик отвечала:

– Да нет, не надо, с ней все… – и умолкала, не добравшись до «нормально», потому что Уэверли моргала, проснувшись в насквозь мокрых пеленках, и тогда Лютик смотрела на Феззика, и в глазах ее читалось изумление.

Или временами Уэверли и Лютик весело играли, а Феззик наблюдал, он всегда был рядом, всегда внимательно глядел, и Лютик спрашивала:

– Феззик, ты чего грустишь? – а он отвечал:

– Не люблю, когда она болеет, – и в ту же ночь у Уэверли поднималась температура.

Он точно знал, когда она хочет есть или устала, понимал, отчего она улыбнулась. И когда вот-вот закапризничает.

А потому, считала Лютик, из него выйдет идеальная нянька – куда еще совершенствовать няньку, которая знает, что случится дальше? И Феззик все время присматривал за девочкой, а когда она дремала, собой закрывал ее от солнца, и потому, заговорив, Уэверли стала называть его Тень, чем он и был в ранние годы, ее тенью.

Позже, когда она научилась играть, ей достаточно было ему подмигнуть, и он уже понимал – не что она хочет играть, а в какую игру. И Уэстли, и Лютик считали, что да, конечно, у их дочери весьма необычные отношения с нянем, и, однако, им крупно повезло, потому что у Лютика было время отлежаться и поправиться, а что еще лучше, им двоим удавалось побыть наедине. В общем, Феззик и Уэверли учились друг у друга и радовались друг другу. Иногда, конечно, ссорились, но это, как-то раз объяснила ему Лютик, неизбежная часть воспитания.

– Можно мы с Уэверли поиграем в водовороте? – то и дело спрашивал Феззик.

Лютик колебалась:

– Она от этого переутомляется, Феззик.

– Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

В итоге Лютик, конечно, уступала, и они бежали к водовороту, по пути захватив прищепку, и ныряли, и Уэверли прочно сидела у Феззика на голове, а он держал ее за ноги, и – вж-жик! Просто волшебное зрелище – родители вместе с Иньиго нередко наблюдали. Потому что, победив водоворот, Феззик с ним подружился. Отталкивался посильнее для скорости, заплывал в воронку, и она таскала их по кругу, и Уэверли визжала, а Феззик держал равновесие, и они вместе носились по воде – их любимая игра, она всегда так весело заканчивалась…

До нее уже было рукой подать, что Феззик и сделал, притянул Уэверли к себе, снова скорчил рожу, чтобы девочка не боялась.

– Тень, – сказала она, страшно довольная.

Еще три тысячи футов.

Он крепче ее обнял.

Две тысячи.

Скалы надвигались, и Феззик понимал, что ему не спастись. Но если удастся прижать ее к себе, лечь в воздухе и ее обнять, чтобы первый удар пришелся на его могучую спину, высока вероятность, что ее тряхнет – ну да, тряхнет ее основательно.

Но она может выжить.

Он плоско улегся на ветру. Изо всех своих добрых сил ее обнял.

– Рыбё-онок, – наконец прошептал он. – Если захочешь тени, вспомни обо мне.

Еще разок напоследок скорчить рожу.

Еще разок услышать ее благословенный смех.

Феззик зажмурился, думая об одном: все-таки слава богу, что я великан…

– Ладно – вот это, что овладело Феззиком. Я не понял: откуда оно знало, что надо им овладеть именно тогда? Если б оно пришло на день раньше, оно же тогда сутки слонялось бы у него внутри как дурак?

И что же все-таки овладело Феззиком?