Редкая удача
Доротея Сан-Хуан, четырнадцати лет, носит старый коричневый свитер. Дочь уборщика. На ногах дешевенькие кроссовки, ходит понуро, косметикой не пользуется. На большой перемене разве что поклюет салат. Кнопками прикрепляет к стенам своей комнаты географические карты. Когда волнуется, задерживает дыхание. Жизнь дочери уборщика научила: не высовывайся, смотри в пол, будь никем. Кто это там? Да никто.
Папа Доротеи любит повторять: удача – большая редкость. То же самое говорит он и сейчас, присев после заката на краешек дочкиной кровати у них в Янгстауне, штат Огайо. А потом добавляет: перед нами в кои-то веки замаячила настоящая удача. А сам сжимает и разжимает пальцы. Ловит воздух. Доротея настораживается от этого «перед нами».
Кораблестроение, продолжает он. Редкая удача. Мы переезжаем. К морю. В штат Мэн. Город называется Харпсуэлл. Как учебный год закончится, так и двинемся.
Кораблестроение? – переспрашивает Доротея.
Мама прямо рвется, продолжает он. По ней видно. Да и кто бы возражал?
Доротея смотрит, как затворяется дверь, и думает, что мама никогда и никуда не рвется. И что отец никогда в жизни не покупал, не брал напрокат и не упоминал никакие, даже игрушечные, кораблики.
Она хватает атлас мира. Изучает безликий синий массив – Атлантику. Обводит взглядом изрезанные береговые линии. Харпсуэлл: крошечный зеленый клинышек, вдающийся в синеву. Она пытается вообразить океан и видит нежно-голубую воду, где кишат – жабры к жабрам – рыбы. Воображает, будто она сама нынче – Доротея из штата Мэн: босоногая девочка с кокосовым ожерельем на шее. Новое жилье, новый город, новая жизнь. Nueva Dorotea. Новая Дороти. Задерживая дыхание, она считает до двадцати.
Доротея ни с кем не делится этими планами, да никто ее и не спрашивает. Переезжают они в последний день учебного года. Ближе к вечеру. Словно тайком. Пикап с дощатым кузовом расплескивает лужи на асфальте: Огайо, Пенсильвания, Нью-Йорк, Массачусетс – и дальше в Нью-Гэмпшир. Отец, сжимая побелевшими пальцами руль, смотрит на дорогу пустым взглядом. Мать сидит с суровым видом перед снующими «дворниками» и не смыкает век, губы изогнуты дождевыми червяками, хрупкая фигура напряжена, будто стянута десятками стальных полос. Костлявые кулачки, можно подумать, дробят морскую гальку. Взялась резать на коленях сладкий перец. Передает на заднее сиденье сухие тортильи, втиснутые в пластик.
На рассвете, миновав долгие мили сосен, склонившихся над шоссе, они видят Портленд. Сквозь толщу облаков цвета лососины улыбается солнце.
Доротея трепещет от одной мысли о приближении океана. Ерзает на сиденье. Вся загнанная в клетку четырнадцатилетняя энергия растет, как горка выигранных камешков. В конце концов шоссе делает отворот – и впереди вспыхивает залив Каско. Солнце прокладывает по воде искристую дорожку прямо к Доротее. В полной уверенности, что сейчас увидит дельфинов, та прижимается носом к оконному стеклу. Вглядывается в сверкание воды: не мелькнет ли где плавник или хвост.
Она бросает взгляд на материнский затылок – хочет понять, замечает ли мама то же, что и она, испытывает ли те же чувства, волнуется ли при виде мерцающих океанских просторов. Ее мама, которая четверо суток пряталась под кучей лука в грузовом составе, идущем в Огайо. Которая познакомилась с будущим мужем в построенном на болотах городке, примечательном разве что трещинами на тротуарах, паровозными гудками да зимней слякотью, и создала дом, чтобы никогда его не покидать. Которая, наверное, вся кипит при виде бескрайних вод. Но никаких признаков этого Доротея не обнаруживает.
Харпсуэлл. Доротея замирает у входа в арендованный родителями дом. На пороге рая. За тихим шелестом сосен и зарослей ежевики туманной завесой тянется океан.
Отец стоит в центре тесной кухоньки, где полки украшены нитками ракушек, а на подоконниках пылятся старые бутылки; поправляет очки, сжимает и разжимает пальцы. Как будто он ожидал найти здесь справочники кораблестроителя, надраенную латунь, иллюминаторы. Как будто ни сном ни духом не ведал, что увидит кухню, да еще украшенную ракушками. Мать, как вертикально поставленный болтик, замерла в гостиной. Разглядывает выгруженные из кузова коробки, чемоданы и сумки. Волосы ее собраны в большой узел.
Вытянув руки, Доротея привстает на цыпочки. Снимает коричневый свитер. Где-то за соснами неумолчно кричат чайки; скользит тень скопы.
Мама говорит: Ponte el sueter, Dorotea. No estás en puesta al sol.
Как будто здесь солнце греет иначе. По песчаной тропе Доротея идет сквозь жухлую траву к морю. Тропа упирается в выщербленную, ржавого цвета каменную плиту, что в незапамятные времена вылезла из-под земли. Она тянется в обе стороны и уходит в дымку. Океан, склонившиеся от ветра сосны да утренний туман – больше ничего тут нет. У кромки воды Доротея наблюдает, как на гладкий каменный склон шлепаются невысокие волны, толкая перед собой тут же отступающую ленточку пены. Туда – сюда. Туда – сюда.
Обернувшись, она видит сквозь сосны все тот же белый домишко. Большеголовые одуванчики, песчаный дворик, облупившаяся краска. Домишко горбится и мокнет на своем фундаменте. Отец что-то говорит с порога, указывая то на мать, то на пикап, то на съемное жилище. Доротея видит, как он раскрывает и сжимает ладони. Спорит. Она видит, как мать забирается в пикап, на пассажирское место, резко захлопывает дверцу и смотрит вперед. Отец уходит в дом.
Доротея поворачивает обратно, загораживает глаза от солнца и видит, что туман рассеивается. Слева легко скользит зеленый поток – устье реки. Справа вдоль воды выстроились деревья. Ярдах примерно в пятистах на берегу возвышается скалистый утес.
Туда она и сворачивает; подошвы гнутся на крутом склоне. Ей то и дело приходится заходить в море; у коленок тут же возникают водовороты, от холодной соли щиплет бедра. Кроссовки скользят по илу. Откуда-то спускается клок тумана, и утес исчезает из виду. Каменная плита делается совсем крутой; чтобы миновать этот участок, приходится идти вброд. Вода достает выше пояса, будоражит живот. В конце концов каменная плита плавно поднимается вверх, ноги больше не скользят, и Доротея карабкается обратно, руки в грязи, кожу саднит от соли, ноги сами несут ее, насквозь промокшую, на каменный уступ. Скала вдалеке все еще полускрыта туманом.
Заслоняя глаза от солнца, она еще раз вглядывается в океан. Водятся ли тут дельфины? Акулы? А где же яхты? Ни следа. Нигде. Выходит, океан – это гранит, камыши и вода? Ил? Кто бы мог подумать, что здесь только пустота, мерцающий свет и мутный горизонт?
Откуда-то из дымки набегают волны. На миг ей даже становится страшно: а вдруг на всей планете не осталось, кроме нее самой, ни одной живой души? Надо поворачивать к дому.
И тут она замечает рыбака. Вот он, слева. В воде стоит. Откуда только взялся? Ниоткуда. Из моря, что ли?
Она приглядывается. Какая удача: хотя бы есть на чем глаз остановить. Мир откатился назад и оставил одно это видение. Беззвучное, мимолетное колдовство. Удочка – будто продолжение руки, идеальная дополнительная конечность, плечо развернуто, шоколадный торс обнажен, ступни по щиколотку скрыты морем. Вот, значит, каков он, штат Мэн, думает она, вот таким он может оказаться. Как этот рыбак. Этот мираж.
Он выгибается и делает широкий заброс через голову, описывая леской большие круги вначале далеко сзади, потом далеко впереди. Когда леска вытягивается параллельно поверхности моря, он дергает на себя вершинку удилища, и тут леска выстреливает в противоположном направлении, над камнями, почти до самых деревьев, как будто вознамерившись обмотаться вокруг низкой ветви, но рыбак, не давая ей такой возможности, вновь посылает ее вперед, в море. И тут же придает ей обратное направление. С каждым разом выброшенная леска улетает все дальше, отчаянно тянется к деревьям. В конце концов, улетев назад до прибрежных зарослей, она распрямляется в линию над барашками морских волн. Тогда он, зажав комель под мышкой, обеими руками подтягивает леску. Забрасывает вновь, леска описывает завораживающие дуги, похожие на волны прибоя, и в конце концов выстреливает в море, где опускается за небольшим пятнышком зыби. И он опять подтягивает ее к себе.
Доротея стоит на камне, ступнями ощущая спрессованные слои окаменелостей. Задерживает дыхание. Считает до двадцати. А потом спрыгивает с каменного уступа в воду и скользит кроссовками по ракушечнику и склизким водорослям. С поднятой головой она проходит сотню ярдов. Направляясь к рыбаку.
Оказывается, это парнишка лет, наверное, шестнадцати. Кожа – как велюр. На шее ожерелье из мелких белых ракушек. Смотрит сквозь кирпичного цвета пряди. Глаза – зеленые омуты.
Зачем, спрашивает, в такую погоду свитер?
Что?
Жарко сегодня в свитере.
Он снова забрасывает удочку. Доротея следит за леской, наблюдает, как он укладывает на шпулю аккуратные петли, плавающие у его лодыжек. Смотрит, как леска улетает назад – вперед, назад – вперед и в конце концов ныряет в море. Полная вода ушла, говорит он. Скоро вернется.
Доротея кивает, не зная, как истолковать эти сведения.
И спрашивает: что это у тебя за удочка? Никогда таких не видела.
Удочка? Удочка – это для ловли на приманку. А у меня – удилище. Удилище для нахлыста.
Ты не ловишь на приманку?
На приманку, повторяет он. Нет… Никогда. Слишком уж просто.
Что просто?
Рыбак выбирает леску, снова забрасывает. Да вот именно это. Забросил – поймал. Естественно, окушок или луфарь клюнет на шмат кальмара. А скумбрия – на мотыля. И что это будет? Игра без правил. А хочется красоты.
Доротея задумывается. Надо же: рыбная ловля – и красота. Но если посмотреть, как он забрасывает! Так, что с сосен срываются клочки тумана.
Кто не брезгует на живца ловить, забросит колюшку, поводит туда-сюда. Вытянет окушка. Да только это не рыбалка. А сплошное безобразие.
Ага. Доротея силится понять, насколько это презренное занятие – ловля на живца.
Он сматывает леску, защелкивает стопор. Показывает Доротее мушку. Белые волоски, аккуратно привязанные ниткой к стальному крючку. Вместе с крошечной раскрашенной деревянной головкой. У которой два круглых глаза.
Это что, блесна?
Стример. Искусственная муха, бактейл. Вот эти крашеные белые волоски – из бычьего хвоста.
Доротея осторожно держит в ладони мушку. Нитяные перетяжки сделаны идеально. Ты сам это раскрасил? Каждый глазок?
Конечно. И перетянул сам. Он лезет в карман и достает бумажный пакетик. Высыпает содержимое ей на ладонь. Доротея разглядывает остальные стримеры: желтые, синие, коричневые. Воображает, как они смотрятся в воде, какими видятся рыбам. Длинные, тонкие. Как мальки. На один укус. Идеальные. Чудо. Мягкая красота, нанизанная на острую сталь.
Он в очередной раз забрасывает, шлепая вдоль берега.
Доротея идет следом. Вода достает ей до щиколоток и поднимается выше.
Погоди. А мушки-то? – напоминает она. Стримеры.
Забирай, говорит он, себе. Я еще сделаю.
Она отказывается. А сама не сводит глаз с этих мушек.
Он забрасывает леску. Не сомневайся, говорит. Дарю.
Качая головой, она все же опускает подарок в карман. Волны лижут ей коленки. Она вглядывается в воду, высматривая приметы морской жизни. Не мелькнет ли где плавник? Не выпрыгнет ли на поверхность какое-нибудь удивительное создание? Но в отступающем тумане на волнах лишь поблескивают золотые монетки солнца. Подняв глаза, Доротея убеждается, что парнишка-рыбак почти скрылся за мысом. Она шлепает следом. Смотрит, как он забрасывает. Волны охают и падают замертво.
Эй, окликает она, тут, наверное, рыбы полно, да? А иначе зачем в этом месте удить?
Парнишка улыбается. Будь уверена. Океан как-никак.
Мне почему-то казалось, что здесь больше живности будет. В океане. Особенно рыбы. В наших краях ничего такого нету, вот я и подумала, что здесь, наверное, кое-что будет, а теперь вижу, что океан хоть и огромный, но пустой.
Парень поворачивается к ней. Смеется. Отпускает леску, наклоняется и погружает руку в воду. Запускает пальцы в ил и достает пригоршню какого-то месива.
Вот, говорит, присмотрись.
Сначала в этом темном сгустке Доротея не различает ровным счетом ничего. Ну, падают комочки грязи. Осколки ракушек. Стекают водяные капли. Но потом глаза начинают различать еле заметное движение, мельтешение прозрачных точек. Они скачут, как блохи. Парнишка потряхивает ладонью. Из грязи появляется крошечный моллюск: ножка зажата между створками раковины, как прикушенный язычок. А вот и улитка – повисла вверх тормашками, указывая на землю своим крошечным рожком-домиком. И еще мелкий бесцветный рачок. И какой-то вертлявый червячишко.
Доротея трогает эту грязь пальцем. Парень с хохотом ополаскивает руку в море. Забрасывает леску.
Не иначе, говорит, как ты здесь впервые.
Да, верно. Она вглядывается в морскую даль. И пытается представить, сколько живности кишит у нее под ногами. Думает, что ей еще учиться и учиться. Смотрит на парня. Спрашивает, как его зовут.
После наступления темноты Доротея стоит, озираясь, в своей тесной каморке. Прикрепляет к стене карту. Садится на спальный мешок и обводит глазами контуры штата Мэн. Сушу с ее границами, столицами и названиями. А глаза сами собой возвращаются к синей бесконечности, что уходит за рамку карты.
За оконным стеклом бьется мотылек. В листве шуршат и пищат насекомые. Доротея убеждает себя, будто слышит море. Достает из кармана стримеры, чтобы полюбоваться.
В дверном проеме появляется отец, он тихонько стучится, окликает дочку и садится рядом с ней на пол. Похоже, мучается без сна. Сутулится.
Приветик, папа.
О чем задумалась?
Здесь все какое-то чужое, пап. Нужно время. Чтобы привыкнуть.
Она со мной не разговаривает.
Да она, считай, ни с кем не разговаривает. Тебе ли не знать.
Отец сникает. Указывает подбородком на стримеры в дочкиной руке. Это что у тебя?
Мушки. Для рыбалки. Стримеры.
Ну-ну. А сам даже не пытается скрыть, что мыслями блуждает где-то далеко.
Я хочу порыбачить, пап. Можно прямо завтра?
Отец сжимает и разжимает пальцы. Глаза открыты, но слепы. Конечно, Доротея. Ступай. Порыбачь. Claro que si.
За ним затворяется дверь. Доротея задерживает дыхание. Считает до двадцати. Слышит за стенкой протяжные папины вздохи. Словно каждый такой вздох – робкая подготовка к следующему.
Натянув коричневый свитер, она распахивает раму и вылезает в окно. Медлит в сыром дворике. Втягивает воздух. Над соснами кружится колесо галактики.
Костер развели в роще у скалы. Ветер чист, трава умыта росой. Под звездами скользят стаи облаков. Кроссовки у нее промокли. Свитер облеплен лесным сором. Присев на подстилку из сосновой хвои, за пределами светового круга, она видит движение темных фигур и скольжение изломанных теней по сосновым стволам. Места на бревнах и пнях заняты. Летит смех. Звякают бутылки.
Она находит глазами того парня: он сидит на бревне. Пламя окрашивает его улыбку оранжевым. Белеет ожерелье из ракушек. Со смехом запрокинув голову, он прикладывается к бутылке. Доротея надолго – на верную минуту – задерживает дыхание. Вскакивает, поворачивается, чтобы уйти, но наступает на какой-то сучок; раздается треск.
Смех умолкает. Она не шевелится.
Ау, зовет парень, это ты, что ли, Дороти?
Доротея выходит из темноты в круг света, понуро идет вперед и садится рядом с парнем.
Дороти. Братцы, это Дороти.
Освещенные пламенем лица устремляются в ее сторону – и отворачиваются. Разговор начинается заново.
Так и знал, говорит парень, что ты появишься.
Ну, прямо.
Железно.
Да откуда ты мог знать?
Знал, и все. Как чувствовал. Говорил же тебе: мы чуть ли не каждую ночь у костра тусуемся. Я для себя решил: давить не надо. Эта девочка еще появится. Дороти появится. И вот пожалуйста.
У тебя сегодня улов был? Когда я ушла?
Пару штук поймал. Но отпустил.
Мой папа устроился на металлургический завод. Проектировать корпуса военных кораблей.
Честно?
Еще не приступил. На днях приступает.
Он держит ее за руку; ладонь у нее влажная от пота, но Доротея не отстраняется, они переплетают пальцы, и она чувствует его загрубелую кожу. Так проходит некоторое время; она сидит – не шелохнется. Они не разговаривают. Костер окуривает дымом кроны деревьев. Дрожа, подмигивают звезды. Как славно быть дочерью кораблестроителя.
Вскоре он пытается ее поцеловать. Неловко наклоняется, обжигая дыханием ее подбородок, и она закрывает глаза. Почему-то вспоминает мать, такую хрупкую, придавленную россыпью лука в товарном вагоне. Доротея отстраняется, вскакивает и понуро спешит домой мимо низко склонившихся сосен. Влезает в окно своей комнаты. Сбрасывает мокрые кроссовки, развешивает на просушку свитер. Силится услышать океан. Вспоминает глаза – зеленые омуты. Внутри у нее бушует вихрь.
Наутро она силком тянет мать на берег. Чтобы та посмотрела, как выглядит одетое туманом море. Чтобы убедилась: это отнюдь не пустота. Туман крыльями задевает верхушки деревьев, повсюду разбрасывая свои перья. Над головой вспыхивает чистая синева. Море избавляется от покрова. На мамины волосы нахлобучена широкополая шляпа. Высоко над скользящим приливом кружат горластые чайки. Бакланы пикируют в воду, чтобы добыть себе завтрак.
Мать с дочкой останавливаются на камнях. Доротея изучает мамино лицо, пытаясь уловить хоть какие-нибудь признаки перемен. Признаки пробуждения. Задерживает дыхание. Считает до двадцати. Мать стоит неподвижно, вся в себе.
И говорит: Mentiras. Твой отец ничего не смыслит в кораблях. Всю жизнь метлой машет. Всем лгал. Даже себе самому. Не сегодня завтра его вышвырнут за ворота.
Нет, мам, наш папа умный. Он что-нибудь да придумает. По ходу дела будет учиться. А как же? Ему подвернулась удача, и он ее не упустил. Мы пробьемся. Ты только глянь, как здесь красиво. Глянь, какие места.
Жизнь, Доротея, открывает тысячи дорог. Мать говорит по-английски так, словно выплевывает камешки. Но при этом жизнь никогда не откроет тебе ту единственную дорогу, о которой ты мечтаешь. Мечтать можно о чем угодно, только это не сбудется. Никогда. Единственное, чего нам не видать, – это своей мечты. А все остальное…
Пожав плечами, она умолкает.
Доротея изучает свои непросохшие кроссовки. Они уже разваливаются. Придерживаясь за камыши, чтобы не упасть, она спускается по крутому каменному склону. Зачерпывает ладонью ил. Поднимает руку.
Глянь, мама. Глянь, сколько тут живности. В одной только пригоршне.
Мать, щурясь, смотрит на дочку. Та протягивает небу морской ил, как священную жертву.
И тут из тумана выскальзывает зеленое каноэ. В нем одинокий рыбак, на корме лежат снасти. На шее у рыбака белеет ожерелье из ракушек.
Парнишка резко перестает грести. С весла капает вода. Он разглядывает две фигурки на прибрежных камнях: тоненькую, хрупкую мать, которая прижимает к макушке шляпу, словно пригвождая себя к камню. И мокрую до пояса девочку, что поднимает к небу пригоршню моря.
Он машет. Улыбается. Выкрикивает имя Доротеи.
Рыболовные снасти продаются в закутке магазина скобяных товаров в Бате. Здоровенный бородач с массивными коленями, сидя на табурете, плетет мушки. Ее папа разглядывает стойку с удочками, большим пальцем поправляет очки.
Великан спрашивает: вам помочь, уважаемые?
Да вот, дочь удочку просит.
Великан вытаскивает из шкафа спиннинг фирмы «Зебко». Протягивает Доротее: это, говорит, тебе подойдет на все случаи жизни. В полном комплекте, больше ничего не требуется.
Доротея держит упаковку на расстоянии вытянутой руки, разглядывает катушку, тупой двухколенный бланк. Хромированные кольца. Пластиковый чехол. На этикетке рисованный окунь, изгибаясь, выпрыгивает из рисованного водоема за приманкой с тремя крючками. Папа гладит Доротею по макушке и спрашивает, приглянулась ли ей эта вещица.
Эта вещица ей совсем не приглянулась: тупая, неуклюжая. Уложенной лески нет. Красоты никакой. Доротея воображает, как будет насаживать на крючок шмотки мяса или рыбы, как будет со временем ржаветь катушка – на потеху тому парню.
Пап, говорит она. Я хочу нахлыстовое удилище. А это – для тех, кто не брезгует ловить на живца.
Великан ревет со смеху. Отец трет подбородок.
Черный кассовый аппарат звякает: через него проводят нахлыстовое удилище. Великанские пальцы отсчитывают сдачу.
Впервые вижу девочку, которая удит в нахлыст, говорит великан. Даже слыхом о такой не слыхивал. Разговаривает он по-доброму. Не сводит глаз с Доротеи. Пальцы – как толстые розовые сигары.
Я-то, продолжает, пробовал в нахлыст удить. Но мне еще учиться и учиться. Вот так всю жизнь учишься, учишься, а помрешь – и окажется, что половины не выучил.
Пожав мощными плечами, вручает покупателю сдачу.
Для нас тут все в диковинку. Отец обращается к одной Доротее.
Мы только что переехали в Харпсуэлл, уточняет она. Папа устроился на металлургический завод в Бате. Проектирует корабли. Сегодня у него был первый рабочий день.
Глядя на ее отца сверху вниз, великан кивает. Отец сжимает и разжимает кулаки.
Прежде, бормочет, мы в Огайо жили. Я занимался корпусами озерных судов. А почему бы, думаю, нам сюда не перебраться? Надо попробовать. Удача, я считаю, – большая редкость.
Великан опять пожимает плечами. Улыбается. Говорит Доротее: может, доведется когда-нибудь вместе порыбачить. Можно на Попэм-Бич податься. Там, говорят, клев неплохой. На мелководье после отлива мальков полно. Насадишь такого на крючок – и знай вытаскивай.
Улыбаясь, продавец возвращается на свой табурет. Доротея с отцом выходят из магазина, проезжают металлургический завод, верфи, необъятные склады металлоизделий за высоким забором из сетки, башенные краны, ржавеющий в доке зеленый буксир. С пригорка в конце Милл-стрит Доротея видит реку Кеннебек, что тяжело несет свои воды в Атлантику.
Вечером, сидя на спальном мешке, Доротея собирает удилище. Соединяет два колена, прикручивает пластмассовую катушку, пропускает леску через кольца. Привязывает стример.
На пороге возникает папа.
Нравится удочка, Доротея?
Отличная, папа. Спасибо тебе.
Теперь на рыбалку?
Прямо с утра.
А мама что-нибудь сказала?
Доротея мотает головой. Ждет, что папа сам продолжит, но нет.
После его ухода она задерживает дыхание, берет свое новехонькое удилище и вылезает из окна. Бредет под темными соснами, ощупью пробирается сквозь безлунный мрак. Впереди виден костер, слышится пение под гитару, парень сидит на том же бревне. Притаившись среди сосен, она наблюдает. Вспоминает отцовские слова: удача – большая редкость. Сует руку в карман. Нащупывает три стримера: крючки, волосяные перышки. Закрывает глаза. Руки трясутся. В палец впивается крючок.
Она встает, немного медлит и сворачивает влево, к океану. Взбирается на камни – тени среди теней. Останавливается у кромки моря, высасывает кровь из ранки на пальце. Ее трясет. Чтобы унять озноб, Доротея задерживает дыхание.
Не выпуская из легких воздух, она замирает и прислушивается. В уши волной бьет молчание Харпсуэлла, но тут же вспыхивает радугой коротких звуков: то ухнет сова, то от костра докатится приглушенный смешок, то скрипнет сосна, то застрекочут цикады, переведут дух – и опять этот стрекот. Какие-то грызуны шуршат в зарослях ежевики. Перекатился камешек. Шевельнулись листья. Даже облака идут маршем. А внизу сетует обложенное туманом море. Это и в самом деле целый мир, Доротея. Льющийся через край. Втягивая воздух, она пробует на вкус соленый океанский круговорот рождения и смерти. Поднимает удилище, неумело пропускает леску сквозь кольца. Делает замах над головой. Леска цепляется за что-то сзади. Доротея оборачивается.
И оказывается лицом к лицу с этим парнем. Он проводит кончиками пальцев по ее плечам, по рукавам свитера. Смотрит ей в глаза.
Не зажигая света, мать Доротеи стоит в дочкиной комнате. Упирается руками в бока, словно хочет себя раздавить. Черные туфли вросли в пол. Доротея перекидывает одну ногу через подоконник. Втягивает за собой удилище до середины. Мокрая от росы подошва облеплена толстым слоем хвои.
Кому было сказано: не вздумай встречаться с этим мальчишкой.
С каким еще мальчишкой?
Который кричал тебе «Дороти».
Из каноэ?
Ты сама знаешь.
А ты – нет. Ты его не знаешь. И я тоже.
Мать сверлит ее взглядом. Грудь вздымается, на шее проступают жилы. Доротея задерживает дыхание. Надолго, до тошноты.
Я с ним не встречалась, мама. Я на рыбалку ходила. Нужно же попробовать. У меня леска жутко запуталась. Я с ним не встречалась.
Pescador. Pescadora.
Я на рыбалку ходила.
Доротею в темное время суток держат взаперти. Мать позаботилась: закрепила болтами рамы. Дверь комнаты по вечерам на замке. Остается только изучать карты.
Лето катится беззвучно. В скрипучем арендованном доме не повернуться. Что ни день отец уходит на рассвете и возвращается затемно. За ужином все молчат. Мать углубляется внутрь себя, как морской анемон, если его ткнуть палкой. Позвякивают ножи-вилки; на стол ставится блюдо. Потерявшая свой облик фасоль. Сухие тортильи. Передай, пожалуйста, перец, мам. Дом поскрипывает. Шепчутся сосны. Папа, я сегодня на рыбалку ходила. Нашла клешню омара величиной с мою ступню. Честно.
Доротея выходит из дома вслед за отцом и до вечера не возвращается. Рыбачит. Убеждает себя, что именно рыбачит, а вовсе не ищет встречи с тем парнем. Утопая по щиколотку в иле, доходит вброд до южной окраины Харпсуэлла, переворачивает раковины, тычет палкой в анемоны, открывает для себя неписаные правила прибрежной жизни. Не сдавливай морской огурец. У гребешка раковина очень хрупкая. Некоторые рачки прячутся под прибитыми к берегу корягами. Увидишь закрученную спираль – проверь: может, это рак-отшельник. Иглянка не высовывается из своей раковины. Остерегайся наступить на мечехвоста. Морские желуди мертво держатся за камень. Баклан с высоты в сотню футов слышит, как ты вскрываешь двустворчатую ракушку, разворачивается, пикирует на землю и начинает клянчить моллюска. Море, как выясняет Доротея, цветет. Она раз за разом постигает эти истины.
Но в основном она осваивает рыбную ловлю. Учится вязать узлы, сражается с вцепившимся в волосы острым стримером, присаживается на корягу, чтобы уложить или распутать леску. А леска цепляется то за колючки, то за ветви, а однажды намоталась на бутылку от моющего средства. Всему приходится учиться: как ходить с этим удилищем, как продираться с ним сквозь камыши, как лазать по камням. Кто мог знать, что для него нужен поводок? Пробковая ручка уже потемнела от пота и соли. Смуглые плечи Доротеи приобрели оттенок старинных медяков. Кроссовки истлели. Ходит она босиком, с гордо поднятой головой. Вот такая она – новая Доротея. Вот такая она – прибрежная Дороти.
Улова нет. Дороти наведывается даже на Попэм-Бич, длинный мыс выжженного песка, где во время отлива виднеется речное устье. Забрасывает и с каменного утеса, и с мостков, заходит по шею в воду и забрасывает на глубину. И все без толку. Видит, как рыбаки в лодках вытаскивают по два-три десятка окуней. Прекрасных, полосатых, серебристо-черных окуней с разинутыми прозрачными губами. А на ее мушки попадаются разве что водоросли да всякий мусор. К тому же леска так и норовит обмотаться вокруг лодыжек; невесть откуда взявшиеся гадкие узлы портят ей поводки.
Парень как сквозь землю провалился.
Она видит, как бьется выброшенная на берег рыба, как подпрыгивает осетр. Видит жестокость океана. Видит, как выплывающий из пещеры косяк луфарей распугивает стайку сельди и выталкивает на песок покусанных, дрожащих песчанок. Видит, как лежит на отмели кверху жирным белым брюхом дохлая треска. Видит, как олуши жадно рвут на части вынесенного приливом ската, а скопа хватает с гребня волны мерлузу.
Как-то днем она приходит туда, где ночами жгут костер. Низкое серое небо ложится на верхушки деревьев. Неспешно капает теплый дождик. Мокнет плоское черное кострище. Повсюду стоят и валяются пивные бутылки. Выйдя на мыс, она снимает свитер и заходит в море. Волны лижут ей шею. Волосы плывут по воде. Она вспоминает того парня, его обжигающее дыхание. Загрубелые кончики пальцев. Зеленые глаза, что в темноте делаются черными.
Днями напролет она ни с кем не разговаривает. Приближаясь к любой излучине, всякий раз молится, чтобы за поворотом столкнуться с укутанным в туман парнем, который забрасывает удочку в ожидании улова, в ожидании Дороти. Но нет: повсюду только валуны, камыши да редкие лодки.
Однажды июльский вечер выдался таким гнетущим и влажным, какого Доротея не припомнит. Весь день в воздухе висит какая-то тяжесть, но гроза так и не приходит. Океан плоский, свинцового цвета. Горизонт расплывается в сплошном сером мареве, низкое небо того и гляди опустится на арендованный дом и проломит крышу. От жары не спасает даже наступившая темнота.
Доротея, вся в поту, сидит у себя в комнате. Кожей чувствует, как небо грозится ее похоронить.
На пороге стоит отец. Под мышками у него темные круги. Он перестал их замечать, когда махал метлой. Но теперь-то ее папа – судостроитель.
Приветик, Доротея.
Ужас как жарко, папа.
Что ж поделаешь, надо переждать.
Неужели нельзя добиться, чтобы она открыла окно? Хотя бы на один вечер. Мне же не уснуть. Я изжарюсь в этом спальном мешке.
Прямо не знаю, Доротея.
Ну пожалуйста, пап. Такая жарища.
Может, дверь оставим открытой?
Окно, пап. Мама уже спит. Она и не узнает. Всего-то на одну ночь.
Отец вздыхает. Сутулится. Уходит за отверткой. Бесшумно выкручивает болты.
Парня нигде нет.
Обливаясь потом, Доротея таится за пределами светового круга. К коленям липнут сосновые иглы. Тучей вьются комары, садятся на лицо и руки, кусаются. Она давит их на коже. Дым от костра поднимается в безветренное небо. Доротея задерживает дыхание, да так долго, что перед глазами все плывет, а в груди колет. Она еще раз обводит глазами зыбкие лица – оранжевые от огня лица ребят, собравшихся у костра на мысу Харпсуэлл-Пойнт. Знакомого лица среди них не видно. Парень исчез.
Кружным путем Доротея направляется к оконечности мыса; это место она теперь знает как свои пять пальцев: и маленькие тайные гроты, и глубокую заводь, где однажды утром видела белого омара. И всеми этими тайнами, как считает Дороти, она обязана тому парню. Она уверена – здесь-то найти его не составит труда: он будет рыбачить и посмеиваться, что она даже в самую жаркую ночь и то пришла в свитере. Он будет там, он покажет ей, что такое море. Снимет груз, который сам же оставил у нее на душе.
На мысу его тоже нет.
Она возвращается и выходит прямо к костру, четырнадцатилетняя девочка, решительная и сильная. Местные ребята поворачиваются к ней. Так и жгут взглядами, она это чувствует. От дыма щиплет глаза. Доротея произносит его имя.
Уехал он, сообщает кто-то один.
Все глазеют на нее, потом отворачиваются. И смотрят на костер.
Уехал к себе в Бостон. На той неделе. Всей семьей отчалили. Дачники.
Доротея уходит. Бредет, как слепая; подлесок царапает лицо. Споткнувшись, она падает на мокрую траву. Коленки грязные, облеплены травой, расцарапаны в кровь. Поникшая, выходит на незнакомую гравийную тропу. Минует подъездные дорожки, чей-то дом, где окна светятся телевизионной синевой. Вот тявкнула собака. Ухнула сова. Доротея продолжает путь вдоль асфальтового шоссе. Оставляет позади лесопилку. Чувствует, что заблудилась. Внутренне холодеет; небо давит нестерпимо.
Босая, идет нога за ногу, а дальше пускается бегом и не может согреться, и уже не знает, в какой стороне океан. Уходит на милю вперед, если не больше. Гравийную тропу сменяет обычный тротуар. Дрожа, она садится и не двигается с места. Так проходит час, другой. Небо озаряется розовым. По шоссе дребезжит грузовик: на крыльях вмятины, одна фара не горит. Очкарик-водитель притормаживает, высовывается в окно, открывает дверь. Забравшись в кабину, Доротея просит подбросить ее до металлургического завода.
Он высаживает ее у проходной. Царапины на грязных ногах побагровели, волосы сбились в лохмы. Мимо спешат рабочие в касках, у каждого в руке коробка с едой; шурша резиной по гравию, подкатывает «мерседес» с тонированными стеклами. Доротея, затесавшись в толпу рабочих, проникает на территорию. Видит вывеску: АДМИНИСТРАЦИЯ. В будке сидит толстяк с жетоном. У него за спиной огромный ангар из гофрированного железа, дальше – застывший подъемный кран. Баржа, груженная дренажными трубами.
Доротея стучится в окошко; толстяк поднимает голову от конторской доски с зажимом для бумаг.
Мой отец, говорит она. Сантьяго Сан-Хуан. Обед забыл. Я принесла, хочу ему отдать.
Сдвинув очки на лоб, толстяк изучает незнакомую девочку с израненными коричневыми ступнями. И с трясущимися пальцами. Сверяется с закрепленными на доске списками. Переворачивает листы. Пробегает взглядом учетные карточки.
Как, говоришь, его фамилия?
Сан-Хуан.
Толстяк долго сверлит ее взглядом. Потом возвращается к своим бумагам. И повторяет: Сан-Хуан. Да, есть такой. Док «си-четыре». Вон там, сзади.
Она идет по указателям «С4» и оказывается на бетонном пирсе, где замер, свесив стрелу, подъемный кран, стиснутый высокими штабелями контейнеров. Со свернутыми чертежами под мышкой мимо шагают инженеры в костюмах, при галстуках и в защитных касках. Сигналя, подъезжает автопогрузчик; водитель косится на нее с неприязнью.
Доротея находит отца на краю пирса, где над мутной речной водой громоздится синий мусорный контейнер. Течение подбрасывает пластиковые стаканчики. Над контейнером, хлопая серо-белыми крыльями, горланят чайки. Папа одет в засаленный бежевый комбинезон. В руках у него метла. Он лениво гоняет ею чаек. Чайки с криком норовят нагадить ему на голову.
Обернувшись, он видит дочку. Встречается с ней взглядом. И отводит глаза.
Доротея.
Папа. Все это время. Месяц за месяцем. Ты говорил, что строишь корабли.
Больше она ничего не может выдавить. Дрожит от холода. Но не уходит. Отец опирается на метлу. Смотрит вместе с дочерью, как река сливается с морем. Доротею бьет озноб, отец обнимает дочку за плечи, но ее все равно трясет.
На горизонте появляется эсминец. Его, молчаливого серого левиафана, тащит за собой буксир, напряженно стуча двигателями; Доротея уже различает цифры на серых боках и палубные орудия, с виду такие мирные, чистые. Корпус – величиной с многоэтажный дом; непонятно, как она могла поверить, что отцу по силам охватить такую громаду? А кому вообще по силам охватить такую громаду?
Доротея не может согреться. Не может отделаться от озноба и мучается дурнотой. Весь день лежит в спальном мешке. Удилище прислонено к стенке. Смотреть на него нет сил. В ушах шумит океан, от этого ей совсем тошно. От вращения земного шара ей тошно. Где-то между ног возникает ледяной холод, который ползет по бедрам и поднимается до самой шеи. Сколько может, она задерживает дыхание, с каждым разом получается все дольше, перед глазами плывут круги, а потом какой-то рубильник, над которым она не властна, переключается сам по себе, воздух вырывается из легких, а затем врывается обратно, и зрение становится чуть более четким.
Свернувшись калачиком в спальном мешке, она дрожит и грезит, чтобы поскорей пришла зима. Чтобы цементная серость моря и горизонта похоронила солнце, не дав ему взойти. Чтобы ночи стали по-зимнему долгими. Чтобы заблестели звезды, словно кончики стальных крючков. Чтобы под босыми ногами заскрипел снег. В своих грезах она сидит на самой оконечности мыса Харпсуэлл-Пойнт и смотрит, как ветер гонит по воде барашки. Того парня нигде нет. Никого нигде нет – ни птицы, ни рыбы. Вся рыба ушла, покинула реку, косяками устремилась в разливающееся море. И океан, и река опустели. Камни освободились от моллюсков-блюдечек, от морских желудей, от водорослей. Леска хищно, не хуже толстой веревки или колец паутины, стягивает ее лодыжки. А сама она превращается в рыбешку, что угодила в сети. Превращается в родного отца. Чей мир нещадно запутан.
Проснувшись, она видит маму. Та поит Доротею горячей водой. В этой роли мама даже становится немного мягче. Как-никак, дочка вернулась, а сама она еще не до конца разуверилась, что ее муж каким-то образом умудряется проектировать корпуса военных кораблей. Доротея разглядывает сидящую рядышком мать, тугие тонкие жилы на материнской шее. У Доротеи – такие же. В полудреме она слушает, как мать переходит из комнаты в комнату, как моет посуду в кухонной раковине.
Начало августа. С рассветом – стук в дверь. Настолько громкий, настолько не ко времени, что Доротея выпрыгивает из спальника. Она оказывается у дверей раньше, чем мама успевает выйти из кухни. Внутри у девушки потрескивает жар. Она вглядывается в рассветный сумрак. За порогом стоит могучая фигура. Великан из скобяной лавки. В великанской руке – гладкое нахлыстовое удилище.
Голос гремит так, что не умещается в скромном домишке. Доброе утро, доброе утречко, грохочет великан. Сдается мне, для рыбалки лучше погоды не придумаешь. Если, конечно, время есть.
Смотрит он только на Доротею, а Доротея стоит в пижаме и втягивает запах великана – морской, сосновый запах. Из кухни, вытирая руки полотенцем, высовывается мама.
Они идут вдоль Попэм-Бич, великан делает огромные шаги. Чтобы не отставать, Доротея то и дело переходит на бег. День вплоть до самого горизонта светится голубизной и первозданностью. Они шлепают по воде и останавливаются бок о бок, чтобы начать лов. Доротея чувствует, как океан тянет ее за ноги. Великан не расстается с сигаретой. Время от времени смотрит, как Доротея забрасывает, улыбается, если у нее запутывается леска, хвалит, когда получается так, как надо.
Сам он удит неказисто. Леска не танцует в воздухе и не описывает лихих кругов, как у того паренька. Забрасывает попросту, в один прием, и оставляет леску покачиваться на волнах. Подтягивает одной великанской розовой ладонью. Снова забрасывает.
В этом деле, поучает он Доротею, важней всего время. Леску нужно как можно дольше удерживать в воде. А коли в воде ее не удержать, так и улова не будет.
До полудня клева нет; теперь оба сидят на бревне, выброшенном волнами. Великан принес пакетик изюма; хватает его ненадолго. Доротея задает вопросы, он отвечает, и она чувствует, что солнце напекло ей какую-то точку в голове.
Ближе к закату великан начинает таскать окуней – одного за другим; леска выстреливает, удочка всякий раз сгибается крутой параболой, он вываживает рыбину, потом бьет ее головой о камень и опускает в лежащий на берегу продуктовый пакет.
Вечером Доротея стоит рядом, пока великан потрошит свой улов: быстрым движением вспарывает рыбье брюхо и отдает внутренности на волю прилива. Это тоже штат Мэн, говорит себе Доротея, – вот этот рыбак, который потрошит рыбу на песке; и тут до нее доходит, что Доротея, будь то нынешняя или прежняя, навсегда останется Доротеей и что ей в этом мире не раз улыбнется удача.
Перед тем как уйти со своим уловом, великан улыбается Доротее, сообщает, что она – прирожденная рыбачка, и желает ей удачи. Buena suerte, говорит, и в устах огромного гринго из штата Мэн это звучит нелепо, но все равно приятно.
Горизонт мало-помалу пристраивается по бокам от солнца; Доротея продолжает забрасывать удилище. Руку уже сводит от напряжения, но теперь получается очень даже неплохо, леска летит параллельно воде, мушка ложится, точь-в-точь как показывал великан, да к тому же Доротея читает воду: прикидывает, где затаилась рыба, в какую забилась расщелину. Наблюдает за ходом рыбной мелочи и за полетом птиц, которые ею кормятся. Рука совсем одеревенела. Ноги затекли. Они теперь больше принадлежат океану, чем ей самой.
Закат, как жаркая топка, окрашивает своим цветом облака. И при этом скрытно посылает копья света в бухту, где Доротея, прорезая голубую поверхность, подтягивает к себе стример и в один прекрасный миг понимает, что его заглотил полосатый окунь.
Рыбина сильная, сдаваться не хочет; удилище гнется так, что глазам не верится; Доротея, поборов панику, медленно отступает к берегу и вываживает рыбу по всем правилам. Рыба мечется, делает обманные рывки. Доротея не теряется. Через леску ей передается сила окуня. Это достойный соперник. Он борется не на жизнь, а на смерть. Но и Доротея тоже борется.
Когда окунь в конце концов оказывается на мелководье, она вытаскивает его, трепещущего и задыхающегося, на сушу и нагибается, чтобы извлечь крючок. Крупная полосатая рыбина поблескивает в сумерках. Доротея поднимает окуня за нижнюю челюсть и заглядывает в круглые неразумные глаза.
С рыбиной на руках она заходит в воду. По плечи. Делает глубокий вдох, задерживает воздух в легких. Прижимает к себе свой улов. Ощущает мускулистую плоть. Ощущает и собственные мышцы, ноющие, измотанные, сильные. Склоняется к воде. Считает до двадцати. И отпускает рыбу на волю.
