Глава 7

Я лежал на веранде маленького домика, который снимал в Шуше, и предавался любовным мечтаниям.

Моя любовь была не такой, как у других. Она была особенной с самого начала. Нино я встретил не у ручья, не у водопада, а на Николаевской, по дороге в лицей. И уже по одному этому моя любовь должна совершенно отличаться ото всех историй, которые мне доводилось слышать от отца, дедушки, дядей.

На Востоке любовь начинается либо у тихо шелестящих сельских ручьев, либо же где-нибудь у шумных городских фонтанов. Вечерами девушки с кувшинами на плечах отправляются к ручью. А неподалеку собираются парни, которые ведут неспешные беседы о битвах, разбойниках и совершенно не обращают внимания на проходящих мимо девушек. Девушки медленно наполняют свои кувшины и так же медленно возвращаются. Полные по самое горлышко кувшины нести тяжело. Девушки боятся поскользнуться, платки сползают у них с лица, и красавицы застенчиво опускают глаза. Но бывает, что одна из них случайно поднимает глаза, и ее взгляд встречается с взглядом кого-нибудь из парней. Если у ручья несколько раз встретятся взглядами молодые люди, все уже знают — это начало любовной истории.

Остальное происходит уже само собой. Влюбленный парень бродит по окрестностям города и поет печальные песни. Его родня обсуждает с родителями девушки вопросы приданого и другие не менее важные проблемы, а мудрецы пытаются подсчитать, сколько новых бойцов произведут на свет эти молодожены. Вот как просто все происходит, все заранее рассчитано и решено.

А что же я? Где затерялся мой ручей? Где платок на лице Нино? Странно. Разглядеть лицо женщины под платком невозможно, но это не мешает узнать о ее привычках, мыслях, желаниях. Платок скрывает глаза женщины, ее нос, рот, но не душу. Душа восточной женщины не столь уж загадочна. Она многим отличается от женщин, не скрывающих лица под чадрой. Потому что можно увидеть глаза, нос, губы западных женщин, но постичь, что скрывается за всем этим, не сможет даже величайший мудрец, думающий, что он все знает на свете…

Я люблю Нино, но иногда она приводит меня в замешательство, изумляет, повергает в сомнения. Ей доставляет удовольствие, когда на улице на нее заглядываются посторонние мужчины. В то время как восточную женщину это рассердило бы. Она целует меня. Я ласкаю ее груди, ноги. А ведь мы с ней даже не помолвлены! Когда она читает книги про любовь, глаза ее становятся мечтательными. А спросишь, о чем она задумалась, — покачает удивленно головой и скажет: «Сама не знаю». Когда Нино рядом со мной — у меня нет вообще никаких мыслей, желаний. Мне кажется, у нее такой характер оттого, что она часто ездила в Россию. Отец всегда возил ее с собой в Петербург. А всем известно, что русские женщины — самые сумасшедшие женщины на свете. Их глаза полны страсти, они часто обманывают мужей и изменяют им с другими. И, несмотря на это, у них очень редко бывает больше двух детей. Так карает их Аллах!

Но я все равно люблю Нино. Люблю ее глаза, голос, смех, люблю, как она разговаривает, даже мысли ее люблю. Мы с ней поженимся, и она, несмотря на веселый, резвый, мечтательный нрав, будет, как и все грузинские женщины, хорошей женой. Дай-то Аллах!

Я повернулся на другой бок. Эти мысли ничего, кроме удовольствия, мне не приносили. Что могло быть приятней, чем лежать, закрыв глаза, и думать о будущем, то есть о Нино? А наше будущее — это женитьба; оно начнется со дня нашей свадьбы, с того дня, когда Нино станет моей женой.

Это, наверное, будет очень суматошный день. Я не смогу даже увидеть Нино. Говорят, нет ничего хуже, чем когда в день свадьбы жених и невеста появляются вместе. Мои друзья, вооруженные, на конях, заберут Нино из ее дома. Лицо ее будет закрыто плотным платком. Только в этот день, в день свадьбы, ей придется выполнить восточный обряд. Мулла будет задавать вопросы, а мои товарищи, стоя по углам комнаты — шептать заклинания против бессилия. Этого тоже требует обычай. Потому что у каждого человека есть враги, и в день свадьбы они до половины вынимают кинжалы из ножен, обращают лица к Западу и шепчут:

— Анисани, банисани, мамаварн, каниани — он не может этого, он не может этого, он не может этого.

Но, слава Аллаху, у меня есть хорошие друзья, и Ильяс бек знает все спасительные заклинанья наизусть.

Сразу после бракосочетания мы должны тут же расстаться. Нино пойдет к своим подругам, а я — к друзьям. Каждый из нас проведет последний день юности порознь.

А потом? Да, что потом?

Я на мгновение открываю глаза, вижу веранду, деревья в саду и опять закрываю глаза, чтобы снова все обдумать. День свадьбы — очень важный день в жизни, может быть, даже самый важный, но в то же время это самый тяжелый день.

В день свадьбы нелегко будет попасть и в спальню невесты. Вдоль длинного коридора у каждой двери стоят люди в масках, и они пропускают тебя только после того, как заплатишь им. А друзья уходят, подбросив в спальню петуха или кота, или подстроив еще какую-нибудь каверзу. Я должен буду внимательно осмотреть все. Бывает даже, что в постели прячется старуха и требует выкупа за то, чтоб освободить брачное ложе…

И вот, наконец, я остаюсь один. Открывается дверь, и входит Нино. Теперь начинается самая сложная часть свадебной церемонии. Нино смеется и с надеждой смотрит на меня. Ее тело стянуто сафьяновым корсетом. Он завязан впереди сложно переплетающимися узелками. Развязать их — дело очень сложное, но в том-то и состоит смысл корсета. Я должен сам развязать все узелки. Нино не имеет права помогать мне в этом. Или поможет? Узлы и в самом деле очень сложные, но перерезать их ножом — значит опозориться и признать свое бессилие. Мужчина должен доказать, что он сам себе господин. Ведь на следующий день друзья придут и захотят взглянуть на развязанные узелки. Горе несчастному, который не сможет предъявить их: о нем будет говорить весь город.

В свадебную ночь дом напоминает муравейник. Повсюду стоят друзья, знакомые друзей и друзья знакомых. Они везде: в коридорах, на крыше, даже на улице. Они ждут и, если ждать приходится долго, теряют терпение.

Тогда они начинают стучать в дверь, мяукать, лаять, но как только раздается долгожданный выстрел из пистолета — все мгновенно меняется. Все тут же на радостях начинают палить в воздух, выходят на улицу и становятся в караул, чтобы выпустить нас с Нино, лишь когда им самим захочется этого.

Да, это будет воистину прекрасная свадьба. Свадьба с соблюдением всех старинных обрядов.

Я, кажется, незаметно заснул на мягкой тахте. Потому что когда я открыл глаза, то увидел, что гочу мой сидит на земле и острием ножа чистит ногти. Как же я не заметил его прихода?

Я лениво зевнул и спросил:

— Ну, что новенького, братец?

— Ничего особенного не произошло, ага, — ответил он своим противным голосом. — По соседству подрались женщины да какой-то осел от испуга плюхнулся в реку, так до сих пор там и сидит…

Гочу умолк, спрятал свой кинжал в ножны.

— Государь император объявил войну нескольким европейским королям, равнодушно добавил он после недолгого молчания.

— Что? Какую войну?

Я вскочил и удивленно уставился на него.

— Самую обыкновенную войну.

— Да что ты болтаешь? Кому он объявил войну?

— Разным европейским королям. Я забыл их имена. Их там было много. А Мустафа записал их имена.

— Скорей позови его сюда!

Удивленный моим столь живым интересом, гочу тряхнул головой и вышел. Через некоторое время он вернулся с хозяином дома.

Гордый обширностью и глубиной своих познаний, Мустафа довольно усмехался. Да, конечно, царь объявил войну, об этом знает весь город. Только я один сплю здесь и не в курсе происходящего. Почему царь объявил войну? Этого никто точно сказать не мог. Во всяком случае, подобное решение царя свидетельствует о необычайной мудрости нашего монарха.

— Но кому он объявил войну? — теряя терпение, крикнул я.

Мустафа сунул руку в карман, достал оттуда мятый лист бумаги, откашлялся и торжественно, хотя и с большим трудом, начал читать:

— Императору Германии, императору Австро-Венгрии, королю баварскому, королю прусскому, правителю Саксонии, королю Венгрии и еще ряду мелких графств и княжеств.

— Я ведь говорил тебе, ага, что невозможно всех упомнить, — виноватым тоном проговорил гочу.

Мустафа спрятал листок в карман.

— Вместе с тем Его величество султан Великой Османской империи и халиф Мехмет Рашид, а также Его величество шахиншах Ирана Султан Ахмед шах объявили, что они в этой войне участвовать не намерены. Таким образом, кяфиры воюют друг с другом, а нас это совсем не касается. Мулла в мечети Мухаммеда Али полагает, что победят немцы.

Колокольный звон разнесся по всему городу, прервал Мустафу. Я выбежал на улицу.

Знойное августовское небо неподвижно висело над городом. Легкие облачка издали глядели на землю безучастными свидетелями. Звон колоколов долетел до окружающих город гор и эхом возвращался обратно. На улицах было многолюдно. Перепуганные и взволнованные лица были обращены вверх к куполам и минаретам. Пыль столбом стояла в сухом воздухе. Люди нервничали. Немой угрозой нависали над нами стены мечетей и церквей. Наконец перезвон колоколов смолк. На минарете мечети у нашего дома появился толстый мулла в ярком одеянии. Он рупором поднес ко рту ладони и торжественно, но в то же время печально прокричал:

— Идите на намаз, идите на намаз, лучше молиться, чем спать!

Гочу оседлал коня, я вскочил в седло и, не обращая внимания на испуганные взгляды людей, пустился по улицам, выехал за город по узкой извилистой дороге, во весь опор промчался мимо домов карабахских аристократов.

— Али хан, ты уже рвешься в бой? — кричали мне вслед эти простые крестьяне, считающиеся здесь аристократами.

Я взглянул на лежавшую внизу долину, туда, где посреди сада стоял небольшой домик с плоской крышей. Заглядевшись на этот домик, я позабыл, обо всех правилах верховой езды и на полном скаку пустил коня вниз под гору. Дом становился все ближе и постепенно заслонял собой и горы, и небо, и город, и царя, и вообще весь мир.

Я направил коня прямо в сад. Из дома вышел какой-то слуга, неподвижно застыл у дверей и устремил на меня невидящий взгляд.

— Князь с семьей три часа назад покинул город, — проговорил он.

Рука моя невольно дернулась к кинжалу. Слуга отпрянул в сторону.

— Княжна Нино оставила господину Али хану Ширванширу письмо. Он сунул руку во внутренний карман пиджака и протянул мне письмо. Я соскочил с коня и сел на ступеньки. Я нетерпеливо разорвал мягкий, белый и надушенный конверт. Письмо было написано крупным детским почерком:

Я сложил письмо. По сути дела вокруг все было, как должно быть. Кроме меня. Мне, Али хану Ширванширу, следовало бы явиться к городскому голове, поздравить его с началом войны или же, по крайней мере, заказать в одной из мечетей молитву во славу русского оружия. Я же вместо этого, как сумасшедший прыгаю, в седло и мчусь в долину.

Я сидел на ступеньках, уставившись в пространство. Конечно, я вел себя глупо. Когда в стране объявлена война, человек не должен первым делом сломя голову мчаться к своей любимой или сидеть и читать надушенные письма. Но война шла не в нашей стране, а там, в России, и какое нам с Нино было до этого дело. Все-таки в душе моей просыпалась какая-то злость. Я злился и на старого Кипиани, который так поспешно вернулся домой в Баку, и на войну, и на лицей святой царицы Тамары, где девушек не учат, как им следует вести себя, а, прежде всего, на Нино, которая, ничего не сообщив мне, уехала, в то время как я, позабыв о своих обязанностях, о долге и звании, мчался, чтобы увидеть ее.

Я несколько раз перечитал письмо. Потом вдруг выхватил кинжал. Движение руки, мгновенный блеск клинка, и кинжал с глухим стуком вонзился в ствол дерева.

Слуга подошел к дереву, выдернул кинжал из ствола, с видом знатока осмотрел его со всех сторон, одобрительно кивнул и, возвращая мне, со страхом сказал:

— Это настоящая кубачинская сталь, и руке вашей силы не занимать.

Я вскочил на коня и, не спеша, направился в город. Вдали блестели под солнцем купола Шуши. Вся моя злоба прошла, она ушла в ствол дерева. Нино поступила верно. Эта девушка уважает своих родителей, и из нее получится хорошая жена. Мне было стыдно, я ехал, низко, опустив голову и глотая дорожную пыль. Багровое солнце клонилось к западу.

Неожиданное конское ржание заставило меня вздрогнуть и поднять голову. На мгновение я позабыл и Нино, и вообще весь мир. Я увидел маленькую лошадку с узкой небольшой головой, гордым взглядом, худым телом и тонкими, как у балерины, ногами. В седле сидел пожилой человек с вислыми усами и большим, с горбинкой носом. Это был помещик, живущий по соседству, князь Медиков. Застыв на месте, я, не веря своим глазам, любовался его конем. Мгновенно мне вспомнились рассказы о коне святого Сары бека, которых я наслушался, пока жил в Шуше.

«Это гнедой конь. Во всем Карабахе таких коней двенадцать голов. За ними строже, чем за женщинами в гареме султана».

И вот теперь этот легендарный конь стоял передо мной.

— Куда вы направляетесь, князь?

— На войну, сынок.

— Какой у вас прекрасный конь, князь!

— Да, я вижу, ты восхищен. Лишь у нескольких человек есть такие гнедые.

В глазах князя заблестели слезы гордости и волнения.

— Его сердце весит всего три килограмма. Если намочить его круп, он блестит, как золотое кольцо. Этот конь еще не видел дневного света. Сегодня, когда его вывели на воздух, лучи солнца осветили его глаза, и они заблестели, как забивший из-под земли родник. Так блестят глаза человека, добывающего огонь. Этот конь потомок коня Сары бека. Я его еще никому не показывал. Князь Меликов сел на этого коня, лишь когда царь призвал его на войну.

Он величественно попрощался и продолжал путь. Тихо позвякивала его сабля. В стране, действительно, началась война.

Домой я добрался уже затемно. Сообщение о войне взбудоражило город. Аристократы напились, бродили пьяные по улицам и стреляли в воздух.

— Прольется кровь, — кричали они, — кровь будет литься рекой, мы прославим тебя, Карабах!

Дома меня ждала телеграмма.

— Собирайся, — сказал я гочу, — завтра едем домой.

Я вышел на улицу, наблюдая за происходящим в городе. Что-то тревожило меня, но что, я не мог понять. Я поднял голову и долго смотрел в небо, пытаясь угадать будущее.