Часть вторая
Сказки ненависти
Я проглотил бекон, съел без остатка яичницу с луком и третий по счету кусок пирога, пока Барт все жевал и жевал уныло, точно у него вовсе не было зубов. Пирог, ждущий его на тарелке, давно остыл, а Барт цедил апельсиновый сок с таким отвращением, будто это был яд. У старика на смертном одре и то лучший аппетит.
Барт бросил на меня враждебный взгляд и перевел его на маму. Я не мог понять: он так любит ее – как он может и ненавидеть одновременно?
С ним происходило что-то странное. Раньше он был застенчивым, замкнутым мальчиком. Но постепенно превращался во все более агрессивного, жестокого и подозрительного мальчика. Теперь он и на папу глядел так, будто тот совершил невесть что. Но его ненависть к маме неприкрыта и непонятна.
Неужели ему неясно, что у нас с ним лучшая мама в мире? Мне хотелось выкрикнуть это, чтобы узнали все и чтобы Барт вновь стал таким, каким я его знал. Пусть бы себе, как и прежде, играл в войну, бормотал что-то, убивал воображаемых врагов… Но куда исчезло его восхищение мамой, его любовь к ней?
Улучив момент, я поймал Барта у стены сада.
– Что, черт возьми, случилось, Барт? Отчего ты так злишься на маму?
– Я ее больше не люблю.
Он согнулся, расставил руки, как крылья, и превратился в аэроплан. Для Барта это было совершенно нормально, я не удивился.
– Уйди с дороги! – приказал он. – Самолет вылетает в Австралию! Сезон охоты на кенгуру!
– Барт Шеффилд, отчего ты всегда хочешь кого-то убивать?
Руки-крылья опустились, мотор заглох, и Барт смущенно посмотрел на меня. Он был таким красивым, когда солнце падало на его карие глаза, и таким маленьким, беззащитным.
– Не буду я убивать настоящих кенгуру. Я просто хотел поймать вот такого маленького-малюсенького и посадить в карман, чтобы он вырос.
Вот дурак! Тупица.
– Во-первых, у тебя нет в кармане соска, чтобы детеныш пил из него молоко. – Я насильно усадил его на скамью. – И потом, нам надо поговорить, как мужчина с мужчиной. Что тебя так тревожит, Барт, дружище?
– В большом-пребольшом, красивом-прекрасивом доме высоко-высоко в горах, когда прошел день, наступила ночь и пошел снег, – начался пожар! Языки пламени взлетали все выше и выше, красные и желтые, а снежные хлопья превратились в розовые… А в том большом-пребольшом доме жила старая-престарая женщина, которая никогда не ходила, никогда не разговаривала, и вот мой папа, мой настоящий папа, который был юрист, побежал спасти ее… Он не смог спасти ее, и он сгорел! Он сгорел, сгорел…
Ненормальный. Сумасшедший. Как жалко его.
– Барт, – начал вкрадчиво увещевать я, – ты же знаешь, что дядя Пол умер совсем не так.
Но к чему говорить ему это? Дядя Пол умер спустя несколько лет после рождения Барта. Спустя сколько? Я могу вспомнить дядю Пола, но не помню годы. Мог бы спросить у мамы, но не хочу снова тревожить ее этим. Я повел Барта к дому.
– Барт, твой настоящий отец умер, когда он сидел на веранде и читал газету. Он не умер при пожаре. У него было больное сердце, и это вызвало тромбоз коронарных сосудов. Вспомни, папа нам все объяснил.
Его глаза потемнели, зрачки расширились, и он яростно завопил:
– Я не о том отце говорю! Я говорю о моем настоящем папе! Он был юрист, он был сильным и большим, у него никогда не болело сердце!
– Барт, кто тебе все это наплел?
– Сгорел! – заорал он, вырываясь и протягивая руки, словно пытаясь в дыму найти выход из огня. – Это Джон Эймос мне рассказал! Весь мир был в огне! На Рождество загорелась праздничная елка! Люди бегали, кричали, наступали на упавших! И тогда этот огромный дом упал и поглотил собой всех, кто там остался! Мой папа умер, умер там!
Ну хватит. Пойду и все расскажу родителям.
– Барт, послушай-ка. Если ты не перестанешь ходить к соседям и слушать всякие идиотские истории, я расскажу обо всем родителям, и они пойдут к этим людям разговаривать о тебе.
Он закрыл веки, словно ему надо было разглядеть что-то в своем собственном воображении. Он будто высматривал там еще более достоверные детали. Потом его темные глаза открылись. Взгляд был бешеным и диким.
– Занимайся своим поганым делом, Джори Марке, или убирайся!
Он подобрал старую бейсбольную клюшку и внезапно запустил ею мне в голову. Он вышиб бы мне мозги, если бы я не пригнулся.
– Если заикнешься обо мне и бабушке, я убью тебя, пока ты спишь.
Он сказал это громко и холодно, глядя мне прямо в глаза.
Я почувствовал, что у меня волосы встают дыбом от страха. Неужели я его боюсь? Нет. Ведь он – мой младший брат. Я продолжал молча взирать на него. А он внезапно сбросил с себя всю браваду и схватился за сердце. Я улыбнулся: я-то знал его секрет. Он всегда таким образом избегал настоящего столкновения.
– Ну хорошо, Барт. Тогда я сам возьмусь за это дело. Я сам пойду к соседям и спрошу у них, почему старые люди позволяют себе забивать мальчишке голову всяким мусором.
Личина старика мгновенно спала с него. Губы его беспомощно раскрылись. Он с мольбой посмотрел на меня, но я решительно повернулся и пошел, точно зная, что он ничего не предпримет. Бамс! Я упал плашмя от тяжести, вспрыгнувшей мне на спину. Это был Барт. Я хотел было поздравить его наконец-то с быстрой и точной реакцией, но он принялся молотить меня кулаками по лицу.
– Ты больше не будешь красавчиком, – прошипел он.
Я нанес ответный удар, не посмотрев прежде, что он, оказывается, колотит меня вслепую, с закрытыми глазами, и при этом всхлипывает, как ребенок. И я уже не смог ударить вторично.
– Испугался, да? – Он оттопырил верхнюю губу и зарычал, весьма довольный собой. – Ну что, узнал, кто здесь хозяин? В глаз хочешь, да?
Тут уж я не выдержал и двинул его что было силы. Он упал, и я снова устыдился: ведь он становился сильным, только когда злился.
– Тебя надо проучить хорошенько, Барт Шеффилд, и я этим, пожалуй, займусь. В следующий раз подумай дважды, прежде чем угрожать мне, или это ты останешься без глаза.
– Ты никакой мне не брат, – всхлипнул Барт. Весь пыл сошел с него. – Ты мне брат только наполовину, а это все равно что не брат.
Он плакал навзрыд и подвывал. Грязными кулаками тер глаза, не находя выхода своим эмоциям.
– Ты видишь: та старуха пичкает тебя дурацкими мыслями, а их у тебя и без того более чем достаточно. Она просто настраивает тебя против семьи, и я ей это выскажу.
– Не смей! – взвизгнул он, и ярость снова обуяла его. – Или я не знаю что сделаю… Я сделаю! Я клянусь, что я что-то натворю! Ты пожалеешь, если пойдешь туда!
Я усмехнулся:
– Это ты заставишь меня пожалеть или кто-то другой?
– Я знаю, что тебе там надо, – сказал он угрюмо, снова становясь ребенком. – Ты хочешь отнять у меня моего громадного пса. Но он не полюбит тебя ни за что! Ты хочешь, чтобы моя бабушка увидела тебя и полюбила больше, чем меня. Но у тебя не получится! Ты хочешь все у меня отнять, но я тебе не отдам, не отдам!
Мне стало его жаль. Но так оставить я это не мог.
– Иди пожалуйся маме, она пожалеет! – презрительно бросил я и ушел.
Он кричал у меня за спиной о том, что я еще пожалею, что он что-то натворит…
– Ты еще заплачешь сам, Джори! Ты заплачешь так, как не плакал никогда в жизни!
Солнце ярко сияло в этот день, деревья отбрасывали на дорогу тень, и вскоре я забыл о Барте, о его угрозах. Солнце начинало припекать мне голову. Позади послышался топот маленьких лапок. Я повернулся и увидел Клевера, который спешил ко мне, чтобы я подхватил его на руки. Поджидая его, я опустился на колени, и он бросился ко мне в объятия и начал облизывать мне лицо с той же преданностью и обожанием, как и в то время, когда мне было три года.
Три года… Я вспомнил, как мы жили тогда с мамой в горах Блю-Ридж в Виргинии, в маленьком коттедже, примостившемся на склоне. Я помнил темноглазого человека, очень высокого, который подарил мне не только Клевера, но еще и кота, названного Калико, и попугая по имени Ваттеркап. Кот убежал и не вернулся. А Ваттеркап умер, когда мне было семь лет.
«Будешь моим сыном?» – вспомнил я слова этого человека, которого звали… звали… Барт? Барт Уинслоу? Боже мой… только сейчас я начал осознавать что-то, что до сих пор выпадало из моего сознания. Или… мой брат Барт – сын этого человека, а не дяди Пола? Отчего бы иначе мама назвала своего сына именем человека, который не был ей мужем?
– Иди домой, Клевер, – сказал я, и он, кажется, понял. – Тебе уже одиннадцать лет, и не годится тебе гулять по солнцепеку. Иди домой, ляг в тенек и жди меня, хорошо?
Помахивая хвостом, он послушно удалился, оглядываясь на меня. Как только я повернусь, он снова последует за мной. Поэтому я терпеливо ждал, пока он не скроется из виду. Тогда я продолжил путь к огромному особняку, что был по соседству. Из головы у меня не выходило мое открытие… и все события прошлого крутились, как в калейдоскопе. Я вспомнил балет на Рождество, рождественский вечер и человека, который подарил мне мой первый электрический поезд. Но я отчего-то оборвал цепь воспоминаний, желая сохранить образ матери священным, свою любовь к дяде Полу нерушимой, а уважение к Крису – непоколебленным. Нельзя позволять себе вспоминать лишнее.
Любовь и любимые люди приходят и уходят, говорил я себе. Балет – это тоже жизнь, только экзальтированная, с преувеличенными страстями. И смело, как бы сделал мой папа, я подошел к железной ограде и заявил по переговорному устройству, что хочу быть принятым. Железные ворота тихо распахнулись, как двери каземата, чтобы пропустить меня внутрь. Я почти бегом преодолел извилистую тропинку к дому и позвонил, а потом постучал медным молотком в двойные двери.
Я нетерпеливо ждал, пока мне открывал сгорбленный старик-дворецкий. Тем временем позади меня закрылись железные ворота. Я почувствовал себя так, будто попал в ловушку. И совсем как Барт, я стал придумывать волшебные ситуации, только из своей сферы, из балета. Я вообразил себя бедным скитающимся принцем, который не знал волшебного слова. Только Барт знал его.
Внезапно меня охватили смущение и сожаление. Нет, этот дом не был похож на замок злой колдуньи, который мне предстояло завоевать. Это просто был старый дом старой женщины, которая, видимо, нуждается в Барте так же сильно, как и он в ней. Но конечно, она не может быть его бабушкой, это он все придумал. Та бабушка, я знал, находится в сумасшедшем доме где-то далеко в Виргинии. Туда ее поместили за какое-то ужасное преступление.
Здесь все было тихо; вся обстановка подавляла и делала меня как-то старше. У нас в доме всегда звучала музыка, шум с кухни, лай Клевера, крики Синди, шумные игры Барта и возня Эммы. Но в этом доме не слышно было ни шороха. Я нервно вытер ноги, уже жалея о своем намерении встретиться с хозяйкой. В окне за занавеской промелькнула чья-то тень. Я вздрогнул и хотел убежать, но тут дверь открылась и в нее выглянул дворецкий.
– Можете войти, – негостеприимно проговорил он, меряя меня взглядом водянистых глаз, – но не задерживайтесь слишком долго. Хозяйка стара и быстро устает.
Я спросил, как ее зовут, потому что уже устал называть ее про себя «старой женщиной» или «дамой в черном». Мне не ответили. Дворецкий был мне неприятен всем: своей походкой, шарканьем, стуком эбонитовой трости по паркету и розовой блестящей лысиной. Тонкие белые усы его свисали двумя шнурами на сжатые губы. Хотя он казался слабым и старым, в нем было что-то зловещее.
Он подтолкнул меня вперед, но я все еще не решался. Тогда он насмешливо улыбнулся, показав слишком большие и слишком желтые зубы. Я смело расправил плечи и вошел, надеясь, что сейчас я все улажу и мы снова заживем так же счастливо, как жили до сих пор, когда они сюда еще не приехали и этот дом был в нашем распоряжении.
Я не осознавал своих дурных предчувствий. Я полагал, что это просто любопытство.
Комната, куда я вошел, снова поразила меня, хотя затрудняюсь сказать почему. Может быть, потому, что в такой чудесный солнечный день шторы были наглухо закрыты. Или потому, что еще и ставни снаружи тоже были закрыты, пропуская лишь узкие солнечные лучи. И то и другое создавало в зале неожиданный холодок. В нашей местности сильной жары не бывает никогда. Близость океана создает прохладу, а вечерами даже летом необходимо надевать свитер. Но в этом доме было просто-таки холодно.
Хозяйка дома сидела в деревянном кресле-качалке и смотрела на меня. Она сделала жест, приглашающий меня подойти ближе. Ее рука была изысканно тонка. Отчего-то у меня было предчувствие, что она угрожает благополучию моих родителей, моему собственному, и больше всего – душевному благополучию Барта.
– Не нужно бояться меня, Джори, – теплым, ласковым голосом сказала она. – Мой дом всегда открыт для тебя так же, как и для Барта. Я всегда буду рада тебя видеть. Давай поболтаем с тобой. Хочешь кусок пирога и чашечку чая?
«Обольстить» – вот то слово, которое следовало бы добавить для расширения моего словаря, на чем всегда настаивал папа. Он часто говорил: «Мир принадлежит тем, кто умеет красиво и правильно говорить, а удача приходит к тем, кто хорошо пишет».
Она обольстила меня, эта дама в черном, сидевшая так горделиво в своем кресле и выглядевшая так старо.
– Отчего вы не откроете ставни, не раздвинете занавеси, чтобы впустить сюда свет и воздух? – спросил я.
Нервное движение рук высветило игру драгоценных камней, которыми были унизаны ее пальцы. Рубины, изумруды и бриллианты – все цвета спектра засияли вдруг в комнате. И все эти роскошные украшения совсем не вязались с простым черным нарядом, который она носила, и с вуалью в несколько слоев черного шифона, что была на ее голове. Но голубые глаза ее были открыты и показались мне мучительно знакомыми.
– Свет режет мне глаза, – объяснила она слабым шепотом.
– Почему?
– Что «почему»? Почему свет режет мне глаза?
– Да.
Она вздохнула:
– Я долго жила оторванной от мира, замкнутой в маленькой комнатке, но что еще хуже, я была замкнута в себе. Когда ты лицом к лицу сталкиваешься впервые сам с собой, то первое впечатление – это шок. Когда я впервые поглядела на себя в зеркало без свидетелей, я содрогнулась; так же было, когда я впервые заглянула внутрь себя. Поэтому сейчас в моих комнатах много зеркал, но я закрываю свое лицо, чтобы не видеть слишком многое. Я нарочно не пускаю в комнаты свет, чтобы не видеть лица, которое я любила раньше.
– Тогда было бы лучше снять зеркала.
– Как легко все у тебя получается. Но ты еще молод. Молодым все кажется простым и легким. Я не хочу снимать зеркала. Они нужны мне для того, чтобы напоминать о моей вине. И эти закрытые окна, и этот застывший воздух – это все наказание для меня. Если хочешь, Джори, открой ставни, раздвинь шторы, впусти сюда воздух и свет, а я сниму вуаль и открою свое лицо, но ты не найдешь его приятным. Красота моя давно увяла, но это столь малая потеря по сравнению с прочим, что ушло от меня и за что надо было сражаться самоотверженно.
– Самоотверженно? – спросил я.
Для меня это было слово, не употребляемое обычно в разговорах; слово, которое в книгах было равнозначно храбрости.
– Да, Джори, надо было самоотверженно защищать то, что принадлежало мне. Я была для них всем, но я же их и погубила. Я полагала, что поступаю правильно, а совершила преступление. Я каждый день убеждала себя, что поступаю правильно. Я не обращала внимания на просьбы и мольбы; я полагала, что делаю для них все, потому что у них все было. Они перестали мне верить, они перестали любить меня, и это оказалось самым страшным наказанием. Это страшнее любой боли. Теперь я ненавижу себя за слабость, нерешительность, трусость в те минуты жизни, когда надо было стоять на своем и сражаться за них. Надо было забыть о себе и думать только о них, о моих детях. Единственное мое извинение в том, что я была тогда молода, а молодые всегда эгоистичны, даже когда речь идет о собственных детях. Я тогда думала, что мои интересы выше, чем их. Думала, их время еще придет, а мое – уже нет. Я ощущала, что это мой последний шанс стать счастливой. И что надо ухватиться за него, пока старость не украла мою красоту… а мой любимый был моложе меня. Я не могла рассказать ему о них.
О них? О ком это она?
– О ком? – тихо спросил я, почему-то не желая, чтобы она мне ответила или, по крайней мере, сказала слишком много.
– О моих детях, Джори. О моих четверых детях от первого мужа, за которого я вышла, когда мне было только восемнадцать. Я вышла замуж против воли отца, но по любви. Я думала, что никогда не смогу найти мужчину, столь же привлекательного для меня… и все же я его нашла.
Мне не хотелось слушать всю эту историю. Но она упрашивала меня остаться. Я присел на один из прекрасных дорогих стульев.
– И вот, – продолжала она, – я пошла на поводу у своих страхов, позволила своей любви ослепить себя, игнорировала их интересы, и теперь… теперь я плачу по ночам.
Что я мог ей сказать? Я не понимал, о чем она говорит. Я подумал, что она сошла с ума, и неудивительно, что Барт тоже ведет себя как помешанный. Она пристально посмотрела на меня:
– Ты исключительно красивый мальчик. Но наверное, тебе это известно.
Я кивнул. Мне это было известно. Всю жизнь мне говорили о моем шарме, моей воспитанности, моих талантах. Но я четко знал, что главное – талант, а не внешность. По моему мнению, внешность без таланта бесполезна. Я уже знал, что красота с возрастом блекнет, но все же я преклонялся перед красотой.
Поглядев на обстановку, можно было понять, что эта женщина ценит красоту так же, как и я, однако…
– Как жаль, что она сидит здесь во мраке и отказывает себе во всех радостях жизни, – прошептал я, не подумав.
Она услышала и тоже чуть слышно произнесла:
– Чтобы больше наказать себя.
Я не ответил, и она продолжила свою историю о несчастной богатой девушке, которая совершила ошибку, влюбившись в своего дядю, сводного брата ее отца, – он был всего тремя годами старше, – и за это отец оставил ее без наследства. Почему она выбрала меня, чтобы рассказать все это? Что общего имеет ее прошлое с Бартом? Ведь ради него я пришел сюда.
– Я вышла замуж вторично. Мои дети возненавидели меня за это. – Она посмотрела на свои руки, сложенные на коленях, и принялась нервно крутить перстни, сверкающие камнями. – Детям часто кажется, что взрослые делают то или иное по своему капризу. Это не всегда так. Детям кажется, что мама не нуждается ни в ком, кроме них. – Она вздохнула. – Они полагают, что могут дать ей всю любовь, какая ей нужна, потому что еще не знают, что есть множество видов любви… а женщине трудно быть одной, особенно после смерти мужа.
Вдруг, будто забыв обо мне на время, она вскочила:
– Ах! Я такая негостеприимная хозяйка! Джори, что бы ты хотел попить и поесть?
– Ничего, спасибо. Я пришел только лишь для того, чтобы сказать, что вы не должны приглашать сюда Барта. Не знаю, что вы ему тут рассказываете, что он делает у вас, но домой он приходит расстроенный, напичканный дикими мыслями.
– Расстроенный?
Ее нервные пальцы взлетели к горловине платья и принялись теребить красивую нитку жемчуга с бриллиантовой застежкой.
– Джори, если я задам тебе один гипотетический вопрос, ответишь ли ты мне искренне?
Я встал:
– Мне не хочется отвечать на вопросы…
– Если твои мама и папа когда-либо разочаруют тебя, подорвут твое уважение к ним, найдешь ли ты в своем сердце достаточно любви, чтобы простить их?
«Конечно», – сам себе быстро ответил я, хотя совершенно не мог себе представить такой ситуации. Я начал продвигаться к двери, а она все ждала моего ответа.
– Да, мадам, думаю, я простил бы им все.
– А убийство? – быстро спросила она, тоже вставая. – Ты бы простил? Случайное, неумышленное убийство?
Да, она точно помешанная, как и ее дворецкий. Мне захотелось побыстрее выбраться отсюда. Но надо, чтобы она поняла, что я предупреждаю всерьез. И я сказал:
– Если вы желаете Барту добра, оставьте его!
Ее глаза наполнились слезами, и она молча кивнула. Я понимал, что причинил ей боль. Мне пришлось скрепить свое сердце, чтобы не начать извиняться.
Когда я уже выходил, в дверь постучали, и я открыл ее. Двое мужчин внесли в дом продолговатый ящик и начали отдирать прибитую гвоздями крышку.
– Не уходи, Джори, – попросила дама в черном. – Я хочу, чтобы ты взглянул на то, что лежит в ящике.
Зачем мне было разглядывать чужие вещи? Но я остался, отчасти подчиняясь тайному любопытству.
Старик-дворецкий пришаркал в зал, но она отослала его:
– Я не звала тебя, Джон. Пожалуйста, оставайся на своей половине, пока я не позвоню.
Он неприязненно взглянул на нее и убрался восвояси.
К тому времени ящик был открыт, двое рабочих вынули упаковочные материалы и развернули что-то огромное в сером чехле.
Все эти приготовления были похожи на спуск корабля на воду. Мне отчего-то стало неприятно, тем более что у хозяйки дома был такой вид, будто она ждет не дождется, когда я увижу содержимое ящика. Может быть, она хочет сделать мне подарок, ведь она всегда дарит Барту все, что он только пожелает. Барт был, пожалуй, самым жадным на земле мальчишкой: он хотел все, особенно же он хотел любви к себе и никому больше не желал эту любовь уступать.
Я успел понять, что рабочие разворачивают огромную картину, написанную маслом, но тут же вздрогнул и отступил, потрясенный: передо мной стояла мама, еще более прекрасная, чем наяву.
Она была в простом белом платье; ее тонкая рука опиралась на прекрасный резной столбик. А позади нее расстилалась пеленой мерцающая белая материя. Резная лестница уходила куда-то в туман, в котором угадывались очертания не то дворца, не то особняка.
– Ты знаешь, чей это портрет? – спросила она, когда картина была повешена на указанное место в одном из боковых залов.
Я тупо кивнул, потеряв дар речи.
Зачем ей мамин портрет?
Она подождала, пока уйдут рабочие. Они ушли улыбаясь, довольные выданными им деньгами.
Я с трудом дышал, все мое тело пребывало в странном оцепенении.
– Джори, – ласково сказала дама в черном, поворачиваясь ко мне, – это мой портрет, его заказал мой второй муж вскоре после того, как мы поженились. Когда я позировала для него, мне было тридцать семь лет.
Да, моей маме тоже было тридцать семь, и на портрете эта женщина выглядела в точности как моя мама.
Я сглотнул комок в горле; мне захотелось в туалет, мне срочно надо было бежать… Но я остался: еще больше мне необходимо было выслушать ее объяснения. Я чувствовал приближение какой-то страшной тайны; я был совершенно парализован страхом.
– Мой второй муж, Бартоломью Уинслоу, был моложе меня, Джори, – быстро, будто боясь, что я не дослушаю, проговорила она. – Когда подросла моя дочь, она соблазнила моего мужа, увела его у меня, желая иметь от него ребенка и этим ранить меня еще глубже. Ведь я больше не могла иметь детей. Ты догадываешься, кто этот ее ребенок?
Я вскочил и попятился к выходу, выставив перед собой руки, чтобы избежать новых нежелательных для меня откровений. Я не желал, не желал слушать это!
– Джори, Джори, Джори, – покачивая головой, нараспев продолжала она, – ты совсем меня не помнишь? Вспомни-ка, как ты жил с мамой в горах Виргинии. Вспомни маленькую почту и женщину в меховом манто. Тебе тогда было года три. Ты тогда увидел меня, заулыбался, подошел погладить мех и еще сказал, что я красивая, – помнишь?
– Нет! – закричал я изо всех сил. – Я никогда вас не видел, никогда до того, как вы приехали сюда! А все блондинки с голубыми глазами выглядят одинаково!
– Да, – печально и отрешенно проговорила она, – тут ты прав. Я не хотела подшутить над тобой. Я думала, мне будет приятно твое удивление. Прости меня, Джори. Прости.
Мне надо было уйти, но я не в силах был оторваться от этих голубых глаз.
Медленно шагая домой, я чувствовал себя несчастным. Зачем я остался? Зачем этот портрет привезли, именно когда я был там? Отчего у меня такое чувство, что эта женщина представляет угрозу для моей матери? Неужели ты, мама, соблазнила ее мужа? Неужели это правда? Но ведь у Барта именно такое имя: Бартоломью. Разве это не доказательство?
Все, что она рассказала, подтверждало те подозрения, которые до поры до времени спали во мне. Распахнулись какие-то двери, впуская все новые воспоминания, враждебные для меня.
Я поднялся по ступеням на веранду, которую мама шутливо прозвала «южный дворик Пола». Конечно, на традиционное калифорнийское патио это было совсем не похоже.
Сегодня на этой веранде чего-то не хватало. Если бы я не был расстроен, то сразу заметил бы, чего именно. А так мне понадобилось какое-то время, чтобы понять, что Клевера нигде нет. Я позвал его, но он не появился. Я начал искать и звать всюду.
– Бога ради, Джори, – выглянула из окна кухни Эмма, – не кричи так громко! Я только что уложила Синди, и ты разбудишь ее. Я видела Клевера несколько минут назад, он побежал в сад за бабочкой.
Ну конечно! Я вздохнул с облегчением. Только одна вещь превращала моего старого пуделя в щенка – весело порхающие бабочки. Я пошел на кухню к Эмме.
– Эмма, я давно хотел спросить: в каком году мама вышла замуж за доктора Пола?
Эмма в это время исследовала содержимое холодильника, бормоча себе под нос:
– Могу поклясться, что здесь лежали жареные цыплята. Остались с прошлого вечера. У нас сегодня печенка с луком, Барт это не любит, так я оставила цыплят специально для него. Думаю, твой проныра-братец уже съел их.
– Так вы не помните, когда они поженились?
– Ты тогда был совсем маленький, – ответила она, продолжая поиски.
Эмма всегда плохо помнила даты. Она даже не могла запомнить собственный день рождения. Может быть, специально?
– Тогда расскажите мне снова, как мама встретилась с младшим братом Пола. То есть с нашим отчимом.
– О, Крис, конечно, был такой красивый, такой высокий и загорелый. Но доктор Пол был нисколько его не хуже… в своем собственном роде, конечно. Замечательный человек, ваш второй отец Пол. Он был такой добрый, такой мягкий, выдержанный…
– Странно, что маме сразу понравился не младший брат, а старший, правда?
Эмма выпрямилась и схватилась за спину, на которую всегда жаловалась. Потом вытерла руки своим белоснежным фартуком.
– Надеюсь, твои родители сегодня не опоздают к обеду? Беги-ка и скажи Барту, чтобы принял ванну, пока не поздно. Это нехорошо, когда мама приезжает и видит Барта вечно грязным.
– Эмма, вы мне не ответили.
Она повернулась к плите и начала поджаривать перцы.
– Джори, лучше бы ты спросил у своих родителей. Не приставай ко мне. Может быть, ты полагаешь, что я член семьи? Нет, я всего лишь друг дома. Так что беги и не мешай мне готовить.
– Ну пожалуйста, Эмма, это нужно не для меня, а для благополучия Барта. Я придумал кое-что, чтобы исправить его поведение. Но как я могу что-то сделать, если у меня нет фактов?
– Джори, – сказала она, улыбаясь мне, – будь счастлив, что у тебя такие замечательные родители. Вы с Бартом – очень счастливые мальчики. Я надеюсь, и Синди со временем поймет, как ей посчастливилось в тот день, когда твоя мама решила завести дочку.
День шел на убыль. Я искал где только мог, но не нашел Клевера. Я устало присел на ступени и смотрел, как небо становится из синего розовым с огненно-фиолетовыми полосами. Страшная тяжесть висела на сердце. Хорошо бы весь сегодняшний кошмар бесследно прошел. Клевер, где же Клевер? До этого момента я не осознавал, как много он значит в моей жизни, как мне будет его не хватать, если… если он исчез навсегда. Боже, сделай так, чтобы он не исчез, прошу тебя.
Я еще раз оглядел двор, а потом решил пойти в дом и позвонить в газеты, чтобы дать объявление. Я назначу за Клевера такое большое вознаграждение, что кто-нибудь его обязательно принесет.
– Клевер! – еще раз закричал я. – Ко мне!
Из кустов вылез Барт в изодранной и грязной одежде. Его темные глаза странно бегали.
– Чего орешь?
– Не могу найти Клевера, – ответил я. – Ты ведь знаешь, что он никуда не уходит. Он домашний пес. Я как-то прочел о людях, которые крадут собак, чтобы продать их в научные лаборатории для экспериментов. Барт, если кто-то продал так Клевера, я умру.
Он уставился на меня, потрясенный:
– Они не сделают этого… разве такое возможно?
– Барт, надо найти Клевера. Если он не вернется, я сойду с ума, я умру. А что, если он попал под машину?
Барт побледнел и начал дрожать.
– Что с тобой?
– Я пристрелил волка прямо здесь. Выстрелил ему в красный глаз. Он хотел напасть на меня, а я оказался быстрее и выстрелил…
– Прекрати, Барт! – Он начинал меня страшно раздражать своей несуразицей. – Нет здесь никаких волков, и ты прекрасно знаешь это!
* * *
Я рыскал по окрестностям до полуночи. Слезы стояли у меня в горле и наполняли глаза. У меня было предчувствие, что Клевера нет в живых. В поисках мне помогал папа.
– Джори, – наконец сказал он, – давай бросим сейчас это дело и поищем еще утром. Может быть, Клевер вернется сам. Хотя он и стар, но лунная ночь может романтически на него подействовать, поэтому не стоит переживать всю ночь, Джори.
Ах, если бы. Но вряд ли. Давным-давно уже Клевер перестал бегать за представительницами их прекрасного собачьего пола. Все, что теперь ему было нужно, – это лежать где-нибудь в безопасном месте, где на него не наступит Барт.
– Папа, иди ложись, а я поищу еще. На репетицию мне только к десяти, поэтому ты больше нуждаешься сейчас во сне, чем я.
Он обнял меня, пожелал удачи и пошел в свою комнату. Часом позже и я сдался. Клевера не было в живых. Это было единственное объяснение его исчезновения.
Мне надо было рассказать родителям о своих подозрениях. Я подошел к их кровати. Лунный свет падал на их тела. Мама лежала на боку, прильнув к папе, который лежал на спине. Голова мамы покоилась на папиной груди, а он обнимал маму левой рукой, положив ладонь ей на бедро. Простыни достаточно прикрывали их наготу, но мне стало очень неловко. Я отступил назад. Не надо было мне входить. Во сне они оба выглядели моложе, чувственнее; зрелище было трогательное, но одновременно вызывало стыд. Я не понимал источника этого стыда. Ведь папа уже давно и честно объяснил мне все, что происходит в постели между мужчиной и женщиной.
Я неожиданно всхлипнул и повернулся.
– Крис, это ты? – спросила мама во сне, поворачиваясь на другой бок.
– Я здесь, милая. Спи, бабушка нас не найдет, – пробормотал сонно папа.
Я, потрясенный, застыл на пороге.
Оба говорили как дети, знавшие друг друга. И опять эта бабушка.
– Я так боюсь, Крис. Если они нас увидят и поймут, что мы им скажем, как объясним?
– Ш-ш-ш, – прошептал он. – Теперь жизнь наша станет другой. Верь в милость Божью. Мы с тобой были достаточно наказаны. Он не станет наказывать нас больше.
Я стремительно побежал в свою комнату и упал на кровать. Внутри меня были опустошение, холод и мрак вместо любви и света, как бывало раньше. Клевер пропал, пропал навсегда. Мой верный, любимый, добрейший пудель, который за свою жизнь никому не причинил вреда. А Барт подстрелил волка.
Что еще придумает Барт? Знает ли он, что я видел и слышал? Может быть, поэтому он ведет себя так странно? Поэтому он смотрит на маму так, будто хочет ее смерти? Слезы вновь стали душить меня. Теперь я знал, что Барт – сын не дяди Пола. Барт – сын второго мужа этой старой дамы, и зовут его так же. Это тот высокий темноглазый человек, которого я смутно помню. Доктора Пола я помнил хорошо, а моего собственного отца знал только по фотографиям.
Наши родители лгали нам. Почему они скрыли правду? Не потому ли, что правда была так безобразна, что они не решились рассказать нам? Или они не верят в нашу любовь к ним?
Бог мой, но ведь тогда их секрет должен быть таким ужасным, что мы не сможем простить!
А Барт просто опасен. Я знал, что это так. День ото дня он становился все более неуправляемым. Утром я хотел немедленно бежать к папе и маме и рассказать им. Но пришло утро… и я не смог сказать ни слова. Теперь мне становилось понятно, отчего папа настаивал на том, чтобы мы разучивали по одному новому слову каждый день. Для выражения таких переживаний нужны специальные слова, а я, увы, не был еще достаточно образован, чтобы облечь все свои мысли в соответствующие слова и термины. Мне нужна была поддержка, но где ее искать, если перед глазами все время стоит Барт с его темными пронизывающими глазами, Барт, который что-то знает?
Господи, ты ведь слышишь сейчас меня, ты видишь все; дай мир моим родителям, ниспошли им успокоение, так чтобы они не грезили по ночам какой-то страшной бабушкой; ведь что бы они ни совершили, праведное или нет, они не могли поступить против своей совести.
Отчего вдруг взялись эти мысли и слова?
Блажен мир, лишенный реальности. В моей памяти были люди-тени, ничего конкретного, конкретной была лишь ненависть Барта, которая росла день ото дня.
