2
Мама ждала нас на перроне. Я как мог успокаивал Софи, но, сколько ни повторял всю дорогу, что ей нечего опасаться, никто ее не осудит, встреча с моей матерью ее пугала. Она то и дело приводила в порядок волосы, одергивала свитер, расправляла складки на юбке. Впервые я видел ее одетой не в брюки. Этот штрих женственности ее, похоже, смущал: Софи избрала для себя мальчишеский стиль, находя в нем защиту от внешнего мира.
Мама проявила деликатность: сначала тепло поздоровалась с Софи, а потом уж обняла меня. Я не знал, что она купила машину — маленькую, подержанную, совсем неказистую, но мама настолько к ней привязалась, что даже дала ей имя. Моя мама вообще любила давать вещам имена. Однажды я услышал, как она желала доброго утра заварочному чайнику, который тщательно протирала, а потом поставила на подоконник, носиком к стеклу, чтобы он мог полюбоваться видом. И это меня она всегда упрекала в избытке воображения!
Как только мы приехали домой, тот самый чайник, носивший имя Марселина в память об одной старой тетушке, пошел в дело. Яблочный пирог, политый кленовым сиропом, ждал нас на столе в гостиной. Мама задала тысячу вопросов о наших занятиях, о заботах и радостях. Разговор о нашей жизни в больнице пробудил дорогие ей воспоминания. Она, никогда не говорившая дома о своей работе, теперь так и сыпала случаями из своего медсестринского прошлого, но обращалась только к Софи.
В ходе разговора она то и дело спрашивала, сколько мы думаем у нее пробыть. Софи наконец вытянула ноги, села свободнее и пришла мне на помощь, отвечая на некоторые из тысячи вопросов.
Воспользовавшись передышкой, я взял наши вещи и понес наверх. Когда я поднимался по лестнице, мама крикнула мне вслед, что приготовила гостевую комнату для Софи и постелила свежие простыни на мою кровать. Она добавила, что кровать мне, возможно, уже маловата. Я улыбнулся, одолевая последние ступеньки.
День был чудесный, и мама предложила нам прогуляться, пока она будет готовить ужин.
Мы шагали по дороге, которую я прошел из конца в конец столько раз; ничего не изменилось. Вот платан, на коре которого я когда-то в приступе меланхолии нацарапал перочинным ножом слова. Порез давно затянулся, заключив в древесине надпись, которой я был в ту пору горд: «Элизабет — уродина».
Софи попросила рассказать о моем детстве. Ее собственное прошло в столице, и перспектива признаться, что единственным нашим субботним развлечением был поход в супермаркет, не вдохновляла. Когда она спросила, чем были заняты мои дни, я толкнул дверь булочной и ответил:
— Идем, я тебе покажу.
Мать Люка сидела за кассой. Увидев нас, она слезла с табурета, обошла стойку и крепко обняла меня.
Надо же, как я вырос! Впрочем, так со всеми случается, да и пора уж. Вот только выгляжу что-то неважно, наверное оттого, что небрит. А похудел-то как! Большой город здоровью не на пользу. Если студенты-медики будут болеть, кто станет лечить людей?
Мама Люка была рада угостить нас всеми сладостями, каких только нам захочется.
Она на секунду замолчала, посмотрев на Софи, и понимающе улыбнулась мне. Мол, повезло тебе, она красивая.
Я спросил, как поживает Люк. Мой друг спал наверху. График студента-медика — курорт в сравнении с расписанием подмастерья булочника. Мама Люка попросила нас присмотреть за булочной, пока она сходит за ним.
— Небось помнишь еще, как обслужить клиента, — сказала она и, подмигнув мне, вышла через заднюю дверь.
— Что, собственно, мы с тобой здесь делаем? — спросила Софи.
Я уселся за прилавок.
— Хочешь кофейный эклер?
Тут появился встрепанный Люк. Мать, наверно, ничего ему не сказала, потому что при виде меня он вытаращил глаза.
Я готов был поклясться, что он постарел больше меня. И тоже выглядел неважно, скорее всего из-за следов муки на щеках.
Мы не виделись с моего отъезда, и столь долгая разлука давала себя знать. Каждый искал слова, подбирал подходящие фразы. Нас разделяли несколько лет, кто-то должен был сделать первый шаг, но мы оба стеснялись. Я протянул ему руку, он раскрыл мне объятия.
— Старик, где ты пропадал все это время? Сколько пациентов угробил, пока я пек булочки?
Люк снял передник. Раз в кои-то веки отцу придется обойтись без него.
Все вместе мы отправились гулять, и ноги сами вынесли нас на ту дорогу, где родилась наша с Люком дружба, туда, где прошли ее лучшие годы.
Стоя у ограды, мы молча смотрели на школьный двор. Под сенью высокого каштана мне почудилась тень маленького мальчика, неуклюже сгребавшего листья. Старая скамья была пуста. Мне очень хотелось войти и добраться до сторожки.
Мое детство осталось здесь. Каштаны тому свидетели, я сделал все, чтобы с ним расстаться, загадывал желание, всегда одно и то же, при виде каждой падающей звезды в августовском небе. Я хотел выбраться из своего чересчур тесного тела, но почему же в этот день мне так отчаянно не хватало Ива?
— Здесь мы прошли огонь, воду и медные трубы, — сказал Люк, вымученно усмехнувшись. — А как весело нам бывало, помнишь?
— Не всегда, — ответил я.
— Нет, не всегда, но все-таки…
Софи кашлянула. Не то чтобы ей стало скучно в нашем обществе, но перспектива насладиться последними лучами солнца в саду привлекала больше. Она была уверена, что найдет дорогу: надо просто идти прямо. И моей маме компания не помешает, сказала она, уходя.
Люк проводил ее взглядом и присвистнул сквозь зубы.
— Ты не скучаешь, старик. Я бы тоже хотел еще поучиться, вроде как прокатиться лишний круг на карусели.
— Знаешь, медицинский факультет — это не совсем Луна-парк.
— Работа, знаешь, тоже. А ведь мы оба носим белые халаты — вот и еще кое-что общее.
— Ты счастлив? — спросил я.
— Я работаю с отцом, это не всегда легко, но я учусь ремеслу. Я уже начинаю зарабатывать на жизнь, а еще занимаюсь сестренкой, она растет. Работа в булочной нелегкая, но я не жалуюсь. Да, думаю, я счастлив.
Однако мне казалось, что свет, некогда сиявший в твоих глазах, Люк, теперь погас и ты как будто был в обиде на меня за то, что я уехал, оставив тебя одного.
— Может, проведем вместе вечер? — предложил я.
— Мама не видела тебя несколько месяцев, и потом, твоя подружка — ее ты куда денешь? Вы с ней давно?
— Не знаю, — ответил я.
— Ты не знаешь, сколько времени с ней встречаешься?
— Мы с Софи скорее друзья, — буркнул я.
И правда, я не мог даже вспомнить, когда мы впервые поцеловались. Наши губы соприкоснулись однажды вечером, когда я прощался с ней после дежурства, но надо бы спросить ее, считает ли она это первым поцелуем. В другой раз, в парке, я угостил Софи мороженым, и, когда стирал пальцем капельку шоколада с ее губ, она меня поцеловала. Может быть, именно в тот день наша дружба переросла в нечто большее. Да так ли уж важно помнить первый раз?
— Ты думаешь что-то с ней построить? — неловко спросил Люк. — Я хочу сказать, что-то серьезное? Прости, если это нескромный вопрос, — тотчас извинился он.
— При наших безумных графиках, если удается провести вместе два вечера в неделю, — это уже подвиг.
— Возможно, но при ваших безумных графиках она все-таки нашла время посвятить тебе уик-энд да еще провести его с тобой в нашей дыре: это, согласись, что-то значит. Она заслуживает лучшего, чем коротать время с твоей мамой, пока ты будешь болтать со старым другом. Мне бы тоже хотелось, чтобы в моей жизни кто-то был, но наши красавицы-одноклассницы давно отсюда сбежали. И потом, кто захочет строить жизнь с человеком, который ложится спать в восемь, а среди ночи идет ставить тесто?
— Твоя мама ведь вышла за булочника.
— Моя мама всегда твердит мне, что времена изменились, хоть люди по-прежнему едят хлеб.
— Приходи к нам сегодня вечером, Люк, завтра мы уезжаем, и я хотел…
— Не могу, мы начинаем в три, мне надо выспаться, иначе я не работник.
Люк, старина, что с тобой сталось, где наш былой беззаботный смех?
— О мэрии ты больше не думаешь?
— Для политики нужно какое-никакое образование, — усмехнулся Люк.
Наши тени вытянулись рядом на тротуаре. В школьные годы я всегда внимательно следил, как бы не украсть его тень, а если это изредка и невольно случалось, тотчас ему ее возвращал. Друг детства — святое. С этой-то мыслью я и шагнул вперед, потому что слишком любил его, чтобы делать вид, будто не слышу того, что он не мог сказать мне вслух.
Люк ничего не понял. Тень подо мной была не моя, но как он мог это заметить? Наши тени были теперь одного роста.
Я простился с другом у дверей булочной. Мы обнялись, и он еще раз повторил, что страшно рад меня видеть. Надо хотя бы созваниваться время от времени.
Я вернулся домой с коробкой пирожных — на этом настоял Люк. В память о старых добрых временах, сказал он, хлопнув меня по плечу.
* * *
За обедом мама завязала разговор с Софи. Вопросы, которые она ей задавала, все косвенно касались моей жизни — спрашивать напрямую мама стеснялась. Софи спросила ее, каким я был в детстве. Всегда странно слышать, как говорят о вас в вашем присутствии, особенно если собеседники делают вид, будто вас рядом нет. Мама заверила, что я был спокойным мальчиком, — но о моем истинном детстве она многого не знала. После короткой паузы она добавила, что я никогда не приносил ей разочарований.
Я люблю морщинки, что залегли в уголках ее рта и у глаз. Я знаю, что сама она их ненавидит, но меня они как-то успокаивают. На ее лице я читаю нашу общую жизнь, мою и ее. Нет, не по детству я тосковал, вернувшись сюда, но по маме, по нашей близости, нашим субботним походам в супермаркет, по нашим ужинам вдвоем, которые иногда проходили в полном молчании, но не было на свете людей ближе нас; я скучал по тем ночам, когда она приходила ко мне в комнату, ложилась рядом, гладила меня по голове. Это только кажется, что годы уходят. Самые простые моменты запечатлеваются в нас навсегда.
Софи рассказала маме о смерти маленького мальчика, которого она не смогла спасти, о том, как трудно отдаться делу целиком, ограждая себя от горя в случае неудачи. Мама ответила, что с детьми это особенно тяжело. Иным врачам удается очерстветь больше других, однако она готова поклясться, что терять пациента для всех одинаково тяжело. Мне порой думалось, что, может быть, я выбрал медицину в надежде когда-нибудь исцелить мою мать от ран, нанесенных ей жизнью.
После ужина мама тихонько ретировалась, а я увлек Софи в сад за домом. Ночь была теплая, Софи опустила голову мне на плечо и поблагодарила за то, что я хоть на несколько часов увез ее из больницы. Я извинился за мамину болтовню: наш уик-энд мог бы быть более интимным.
— Что ты, где может быть интимнее, чем здесь? Сто раз я рассказывала тебе о себе, сто раз ты меня слушал, но сам никогда ничего не говорил. Сегодня я чувствую, что хоть немного наверстала упущенное.
Взошла луна. Софи, взглянув на нее, сказала мне, что сегодня полнолуние. Я поднял голову и посмотрел на крышу. Шифер ярко блестел.
— Пошли, — велел я, потянув Софи за руку, — постарайся не шуметь и иди за мной.
Когда мы поднялись на чердак, Софи пришлось пробираться под крышу на четвереньках. У слухового окна я поцеловал ее. Мы долго сидели, слушая окутавшую нас тишину.
У Софи слипались глаза. Она оставила меня одного и, закрывая за собой люк, сказала, что, если моя кровать мала, я могу прийти спать к ней.
* * *
В доме все стихло, ни звука, ни шороха. Я открыл одну из коробок и, перебирая сокровища детства, вдруг почувствовал себя странно. Как будто мои руки стали меньше, как будто мир, который я оставил, вновь обступил меня. Первые лунные лучи коснулись половиц чердака. Я выпрямился и, стукнувшись головой о балку, вернулся к действительности, но передо мной уже легла тень, длинная, тонкая, как карандашный штрих. Она дотянулась до сундука и, я готов поклясться, села на него. Тень смотрела на меня, ожидая, что я заговорю первым. Это был вызов, но я молчал.
— Итак, ты все-таки вернулся, — сказала она. — Я рада, что ты здесь, мы тебя ждали.
— Вы меня ждали?
— А как же, мы ведь знали, что рано или поздно ты вернешься.
— Я сам еще вчера не знал, что буду здесь сегодня вечером.
— Думаешь, ты здесь случайно? Та девочка, что играла в классики, была нашим посланцем. Ты нам нужен.
— Кто ты?
— Я староста. Пусть класс давно распущен, мы продолжаем присматривать за вами, ведь тени стареют иначе.
— Чего вы ждете от меня?
— Сколько раз он вырывал тебя из лап Маркеса? А помнишь, как тебе бывало одиноко и он оказывался тут как тут, с шутками и смехом? Помнишь, как вечерами вы шли вдвоем из школы, сколько часов провели вместе? Он был твоим лучшим другом, не так ли?
— Зачем ты мне все это говоришь?
— Однажды здесь, на чердаке, ты смотрел на фотографию, которую я тебе подарила, и у тебя вырвался вопрос: «Куда девалась вся эта любовь?» Теперь моя очередь спросить тебя: эта дружба — куда ты ее дел?
— Ты тень Люка?
— Ты говоришь мне «ты», стало быть, знаешь, кому я принадлежу.
Луна склонилась на правую сторону окна. Тень тихонько соскользнула с сундука на пол, стала еще тоньше.
— Постой, не уходи! Что я должен сделать?
— Помоги ему изменить жизнь, забери его с собой. Вспомни, из вас двоих учиться на врача надо было ему. Еще не поздно, никогда не бывает поздно, если любишь. Помоги ему стать тем, кем он хотел. Ты сам это знаешь. Извини, что покидаю тебя, но время идет, у меня нет выбора. До свидания.
Луна ушла из слухового окна, и тень растаяла между двумя коробками.
Закрыв за собой люк, я пошел к Софи. Когда я лег рядом, она прижалась ко мне и тотчас снова уснула. Я долго лежал в темноте с открытыми глазами. Пошел дождь, я слушал стук капель по кровле, шелест кустов шиповника в саду. Каждый звук в ночи в этом доме был мне знаком и близок.
* * *
Около девяти утра Софи потянулась. Ни я, ни она давно, уже несколько месяцев, не спали так долго.
Мы спустились в кухню, где нас ждал сюрприз. За столом сидел и беседовал с моей мамой Люк.
— Обычно в это время я ложусь спать, но вы уезжаете, и я не мог с вами не проститься, — сказал он мне. — Смотри, я вам кое-что принес. Я испек их рано утром с мыслью о вас, это особая партия.
Люк протянул нам корзинку, полную еще теплых круассанов и булочек.
— Вкусно? — спросил он, с умилением глядя, как лакомится Софи.
— Лучше булочек я в жизни не ела, — ответила она.
Мама, извинившись, оставила нас: ей надо было поработать в саду.
Софи вонзила зубы в круассан, и по глазам Люка я увидел, что аппетит моей подруги доставляет ему огромное удовольствие.
— Хороший он доктор, мой кореш? — спросил он у Софи.
— Не сказать чтобы ангел, но да, он будет хорошим врачом, — ответила она с полным ртом.
Люк хотел все знать о наших больничных буднях, ему все было интересно. И чем больше Софи ему рассказывала, тем больше я понимал, как он мечтает о такой жизни.
Софи в свою очередь спросила его об «огне, воде и медных трубах», упомянутых вчера у школьной ограды. Несмотря на мои грозные взгляды, Люк рассказал ей о том, как я воевал с Маркесом, как тот запер меня в шкафчике, как он, Люк, каждый год помогал мне победить на выборах старосты, и даже о пожаре в сторожке. По ходу разговора смех Люка вновь стал прежним, искренним и заразительным.
— В котором часу вы уезжаете? — спросил он.
Софи предстояло заступать на дежурство в полночь, а мне завтра утром. Мы наметили выехать после обеда. Люк зевнул, изо всех сил борясь с усталостью. Софи пошла собирать вещи, оставив нас вдвоем.
— Ты еще приедешь? — спросил меня Люк.
— Конечно, — ответил я.
— Постарайся в следующий раз в понедельник, если сможешь. Ты ведь помнишь, что булочная закрыта по вторникам? Мы смогли бы провести вместе целый вечер, вот было бы здорово! У нас так мало времени, а мне хочется еще послушать, как ты там живешь.
— Люк, почему бы тебе не уехать со мной? Почему не попытать счастья? Ты же мечтал учиться на врача. Получишь стипендию, а я устрою тебя санитаром для подработки, и за жилье платить не надо, моя комнатка невелика, но места нам двоим хватит.
— Ты хочешь, чтобы я пошел учиться сейчас? Надо было предлагать мне это пять лет назад, старина!
— Начнешь попозже — что такого? Кто спрашивает о возрасте врача, входя в его кабинет?
— Я сяду на студенческую скамью с людьми намного меня моложе, мне не хочется быть Маркесом курса.
— Подумай, сколько девушек вроде Элизабет не устоят перед обаянием твоей зрелости.
— Конечно, — задумчиво протянул Люк, — если так посмотреть… Нет, брось, не тешь меня мечтами. Поболтать с тобой приятно, но, когда ты уедешь, мне будет еще хуже.
— Что тебе мешает? Подумай, ведь это твоя жизнь!
— И моего отца, матери, сестренки. Я им всем нужен здесь. Машина на трех колесах далеко не уедет. Тебе не понять, что такое семья.
Люк опустил голову, уткнувшись носом в чашку с кофе.
— Прости, — вздохнул он, помолчав, — я не это хотел сказать. Дело в том, дружище, что предок никогда меня не отпустит. Я ему нужен, я его опора на старости лет, он рассчитывает, что я сменю его в булочной, когда он уже не сможет вставать к печи среди ночи.
— Лет через двадцать, Люк! Твой отец состарится лет через двадцать, и потом, у тебя ведь есть сестра!
Люк рассмеялся.
— Да уж, представляю, как отец стал бы учить ее ремеслу, это же он у нее по струнке ходит. Меня он держит в ежовых рукавицах, а она вертит им как хочет.
Люк встал и направился к двери.
— Рад был тебя повидать. Больше не пропадай так надолго. Все равно, даже если ты станешь знаменитым профессором и будешь жить в шикарной квартире, в шикарном районе большого города, твой дом останется здесь.
Люк обнял меня на прощание. Когда он был уже в дверях, я окликнул его:
— В котором часу ты начинаешь работу?
— Тебе это зачем?
— Я тоже работаю ночами, если буду знать твое расписание, на дежурстве мне будет не так одиноко. Посмотрю на часы и представлю себе, что ты делаешь.
Люк посмотрел на меня как-то странно.
— Ты же расспрашивал, что мы делаем в больнице, так расскажи, как проходит твоя жизнь у печи.
— В три часа ночи мы замешиваем тесто: мука, вода, соль, дрожжи. После первого замеса надо ждать, чтобы оно подошло. Около четырех у нас перерыв. В теплую погоду я открываю заднюю дверь булочной, выставляю в проулок два табурета, и мы с папой пьем кофе. Мы почти не разговариваем, папа уверяет, что тесто не любит лишнего шума, но вообще-то это ему надо отдохнуть. Выпив кофе, я даю ему вздремнуть часок на табурете, а сам иду мыть подносы и расстилать льняные салфетки, на которые мы потом уложим хлеб.
Потом отец присоединяется ко мне, и мы делаем второй замес. Делим тесто на порции, формуем, прокалываем каждую булочку ножом, чтобы корочка не лопнула, и наконец сажаем в печь.
Казалось бы, каждую ночь одно и то же, но всякий раз бывает по-разному, главное — результат. Когда холодно, тесто подходит дольше, в него надо добавить горячей воды и побольше дрожжей; когда жарко, нужна, наоборот, ледяная вода, иначе оно быстро пересохнет. Чтобы испечь хороший хлеб, важна каждая мелочь, даже погода на дворе; булочники не любят дождь, в ненастье работать приходится дольше.
В шесть часов мы достаем из печи первую утреннюю партию хлеба. Даем ему немного остыть и несем в булочную. Вот так, старина, но если ты думаешь, что, выслушав мой рассказ, сам станешь булочником, то ошибаешься. Правда, твои рассказы о больнице тоже не сделают меня врачом. Ну все, мне надо пойти поспать, поцелуй от меня маму и еще крепче — твою подружку. Мне нравится, как она на тебя смотрит, тебе повезло, и я искренне рад за тебя.
Простившись с Люком, я вышел в сад и застал маму сидящей на корточках у клумбы с розами. Цветы прибило дождем, и она аккуратно поднимала каждый.
— Колени болят, — пожаловалась она, вставая. — А ты выглядишь лучше, чем вчера. Остался бы на несколько дней, чтобы набраться сил.
Я не ответил, глядя в ее глаза, которые улыбались мне. Если бы ты знала, мама, до чего мне хотелось, чтобы ты написала объяснительную записку, как в те времена, когда в твоей власти было отпустить мне все грехи, даже прогул.
— Вы хорошая пара, — сказала мама, взяв меня за руку.
Я по-прежнему ничего не отвечал, и она продолжила свой монолог:
— Иначе разве ты повел бы ее к себе на чердак вчера вечером? Знаешь, я все слышу в этом доме, всегда слышала. После твоего отъезда я, бывало, наведывалась туда. Когда очень по тебе скучала, забиралась и садилась у слухового окна. Не знаю почему, но там мне казалось, что я как-то к тебе ближе, будто, глядя сквозь стекло, я видела вдали тебя. Давно уже я туда не поднималась; я же сказала, у меня колени болят, трудно стало пробираться на четвереньках среди всего этого хлама. О, не делай такое лицо, можешь мне поверить, твои коробки я не открывала. У твоей мамы, конечно, есть недостатки, но бестактность не входит в их число.
— Я ни в чем тебя не обвиняю, — ответил я.
Мама погладила меня по щеке.
— Будь честным с собой и тем более с ней; если твое чувство к ней — не любовь, не давай ей надежды попусту, она хорошая девушка.
— Почему ты мне это говоришь?
— Потому что ты мой сын — кто знает тебя лучше, чем я?
Мама сказала, чтобы я шел к Софи, а ей надо подрезать ветки роз. Я поднялся в комнату. Софи, облокотясь о подоконник, рассеянно смотрела в окно.
— Ты очень обидишься, если тебе придется уехать одной?
Софи обернулась:
— Лекции я смогу для тебя законспектировать, но в понедельник вечером, если я не ошибаюсь, тебе на дежурство.
— Вот именно, это вторая услуга, о которой я хочу тебя попросить. Если можешь, зайди к заведующему отделением, скажи, что я заболел, ничего страшного, ангина, но я предпочел подлечиться и не заражать пациентов. Мне нужны всего сутки.
— Нет, я не обижусь, ты почти не видел маму, и вечер с тобой наверняка будет ей в радость. А я поеду одна и по дороге успею придумать для тебя более правдоподобную отмазку.
Мама обрадовалась, что я задержусь еще на день. На ее машине я отвез Софи на вокзал.
Софи поцеловала меня в щеку и лукаво улыбнулась, садясь в вагон. Окна в поезде теперь не открываются, и «до свидания» толком не скажешь, как раньше. Состав тронулся, Софи помахала мне рукой. Я стоял на перроне, пока не скрылись вдали огоньки последнего вагона.
