Мама написала мне, что приедет в первых числах марта. К ее приезду я заказал столик в ресторане и буквально выгрыз у заведующего отделением день отпуска. В ту среду утром я встречал ее поезд. Пассажиры выходили из вагонов, но моей мамы среди них не было. И вдруг я увидел на перроне Люка. Без багажа, с пустыми руками, он стоял неподвижно и смотрел на меня. Я увидел слезы на его глазах и сразу понял, что мир рухнул и ничего уже не будет как прежде.

Люк медленно приблизился. Мне хотелось, чтобы он никогда не дошел до меня, чтобы не смог произнести слов, которые готовился мне сказать.

Меня окружала толпа пассажиров, спешащих к выходу. Мне хотелось быть одним из них, из тех, для кого земля продолжает вращаться как ни в чем не бывало, тогда как для меня она внезапно остановилась.

Люк сказал: «Твоя мама умерла, старина», — и острый нож вонзился мне в самое нутро. Люк поддержал меня, обнял, а я зашелся от рыданий. У меня вырвался крик на этом перроне вокзала, как сейчас помню, протяжный вопль из далекого детства. Люк сжимал меня все крепче, не давая упасть, и шептал: «Кричи, кричи сколько хочешь, для этого я и здесь, старина».

Я больше не увижу тебя, не услышу твоего голоса, никогда ты не позовешь меня, как звала раньше по утрам, я не вдохну больше амбровый запах, так славно окутывавший тебя. Мне теперь не с кем разделить мои радости и печали, мы больше ничего не сможем рассказать друг другу. Ты больше не поставишь в вазу в гостиной веточки мимозы, которые я приносил тебе в последние дни января, ты больше не наденешь ни соломенную шляпку летом, ни кашемировый палантин, в который ты кутала плечи с первыми осенними холодами. Ты больше не разведешь огонь в камине, когда декабрьский снег укроет твой сад. Ты ушла до прихода весны, ты покинула меня не предупредив, и никогда в жизни мне не было так одиноко, как на этом перроне вокзала, где я узнал, что тебя больше нет.

«Сегодня умерла моя мама» — сто раз я повторял эту фразу и сто раз не мог в это поверить. Пустота, возникшая в день ее ухода, так и осталась со мной.

Там, на перроне, Люк рассказал мне, что произошло. Накануне он предложил моей маме заехать за ней и отвезти к поезду. Он и нашел ее лежащей перед дверью. Люк вызвал «скорую», но было слишком поздно, она умерла еще вечером. Вышла, вероятно, закрыть ставни и упала: остановка сердца. Мама провела свою последнюю ночь на земле в своем саду, открытыми глазами глядя на звезды.

Мы вместе сели в поезд. Люк молча смотрел на меня, а я смотрел на убегающий пейзаж, думая о том, сколько раз моя мама видела его за окном, когда ехала ко мне. Я забыл отменить заказ на столик в ее любимом ресторане.

Она ждала меня в траурном зале. Мама всегда была невероятно предупредительна, служащий похоронного бюро сказал мне, что она обо всем позаботилась. Она ждала меня, лежа в гробу. Бледная, со своей успокаивающей улыбкой на губах, такой материнской, говорившей мне, что все будет хорошо, что она со мной, как когда-то в первый день занятий в школе. Я коснулся губами маминых щек. Последний поцелуй — словно падает занавес, окончательно и бесповоротно, над сценой детства. Я пробыл с ней всю ночь, охраняя ее покой, как раньше столько ночей она охраняла мой сон.

В отрочестве мы все мечтаем в один прекрасный день покинуть родителей, но настает другой день, когда родители покидают нас. И тогда мы мечтаем лишь об одном: снова стать хоть на минутку детьми, жившими под их кровом, обнять их, сказать им, не стыдясь, как мы их любим, прижаться к ним покрепче, чтобы они нас успокоили еще хоть раз.

Я выслушал проповедь священника над могилой моей мамы. Мы не теряем родителей, даже после смерти они продолжают жить в нас. Те, кто дал нам жизнь, кто подарил нам всю свою любовь, чтобы мы их пережили, не могут уйти бесследно.

Священник был прав, но мысль о том, что нет больше места на земле, где бы они дышали, что ты никогда не услышишь их голосов, что ставни дома твоего детства заперты навеки, повергает в такое одиночество, какое непостижимо даже Богу.

Я никогда не переставал думать о маме. Она со мной в каждое мгновение моей жизни. Порой я смотрю фильм с мыслью, что ей бы он понравился, слушаю песню, которую она напевала когда-то, а в иные чудесные дни чувствую долетающий от проходящей мимо женщины амбровый запах, который напоминает о ней. Мне случается иногда даже говорить с ней вполголоса. Священник был прав: веришь ты в Бога или нет, мама не может умереть совсем, ее бессмертие здесь, в сердце ребенка, которого она любила. Я тоже надеюсь однажды обрести частицу вечности в сердце ребенка, которого сам, в свою очередь, воспитаю.

Почти весь городок пришел на похороны, даже Маркес, который, к моему немалому удивлению, красовался в трехцветном шарфе на груди. Этот олух пробился-таки в мэры. Отец Люка закрыл булочную, чтобы присутствовать на похоронах. Пришла даже директриса школы; уоки-токи она давно сдала в утиль, но плакала больше других и называла меня «мой маленький». Была и Софи: Люк позвонил ей, и она выехала первым утренним поездом. Видеть, как они держатся за руки, было для меня огромным утешением, сам не знаю почему. Когда все разошлись, я остался один у могилы.

Я достал из бумажника фотографию, с которой никогда не расставался, — фотографию отца, держащего меня на руках. Я положил ее на мамину могилу, чтобы сегодня в последний раз мы собрались все втроем.

После похорон Люк отвез меня домой на своем стареньком «универсале». Он в конце концов купил эту машину у человека, который давал ему ее напрокат.

— Хочешь, я войду с тобой?

— Нет, спасибо, оставайся с Софи.

— Как мы можем оставить тебя одного в такой вечер?

— Думаю, именно этого мне и хочется. Я не был дома несколько месяцев, и потом, я чувствую, что она еще здесь, в этих стенах. Уверяю тебя, хоть она и спит на кладбище, я проведу эту последнюю ночь с ней.

Люк, еще не решаясь уйти, улыбнулся и сказал:

— А знаешь, в школе мы все были влюблены в твою маму.

— Я этого не знал.

— Она была самой красивой из мам нашего класса, кажется, даже этот осел Маркес к ней неровно дышал.

Верный друг заставил-таки меня улыбнуться. Я вышел из машины, проводил ее взглядом и вошел в дом.

Я обнаружил, что мама не делала в доме никакого ремонта. Ее медицинская карта лежала на низком столике в гостиной. Я посмотрел ее и, увидев даты на кардиограммах, все понял. Той недели каникул, что она провела якобы с подругой на Юге, никогда не было; в конце января у нее случился сердечный приступ, и, пока мы с Люком и Софи ездили к морю, она лежала в больнице на обследовании. Она выдумала эту поездку, чтобы я не тревожился. Я учился на врача, надеясь вылечить мою маму от всех недугов, — и даже не знал, что она больна.

Я пошел на кухню, открыл холодильник, нашел ужин, который она приготовила накануне…

Я стоял как дурак перед открытым холодильником и не мог удержать слез. Я не плакал на похоронах, словно она мне запретила, желая, чтобы я владел собой на людях. Но от таких вот мелочей и осознаешь внезапно уход тех, кого любил. Будильник на тумбочке, продолжающий тикать, смятая подушка на разобранной постели, фотография на комоде, зубная щетка в стакане, чайник на подоконнике в кухне, носиком к окну, «чтобы смотрел в сад», а на столе остатки яблочного пирога, политого кленовым сиропом.

Мое детство жило здесь, в этом доме, полном воспоминаний — воспоминаний о моей маме и о тех годах, что мы прожили вместе.

Я вспомнил, что мама говорила мне о найденной коробке. Луна была полная, и я поднялся на чердак.

Она стояла на полу, на самом виду. Под крышкой я нашел письмо, написанное маминой рукой.

«Любовь моя!

Всегда любящая тебя мама».

Я открыл коробку; внутри лежали письма, которые посылал мне отец, — на каждое Рождество и на каждый день рождения.

Я сидел на полу перед слуховым окном и смотрел на восходящую в темном небе луну. Прижимая к груди письма отца, я шептал: «Мама, мама, как ты могла?»

И тут на полу вытянулась моя тень, и мне привиделась рядом с ней другая, мамина, она улыбалась мне и плакала одновременно. Луна продолжила свое движение, и мамина тень исчезла.