Рике с Хохолком

Впервые забеременев в сорок восемь лет, Энида воспринимала грядущие роды, как иные – русскую рулетку. И однако, ее радовала эта беременность, которую она ждала так долго. Когда она узнала о своем положении, то была уже на шестом месяце.

– Но как же так, мадам, ведь у вас больше не было месячных! – удивился врач.

– В моем возрасте мне это показалось нормальным.

– А тошнота, усталость?

– Я привыкла, что чувствую себя не очень хорошо.

Доктор был вынужден признать, что ее слегка округлившийся живот едва ли мог навести на подозрения. Энида принадлежала к породе женщин столь маленьких и хрупких, что они никогда не выглядят настоящими женщинами и в один прекрасный момент внезапно из подростков превращаются в стареньких девочек.

Тем утром в больнице Энида здорово перетрусила. Она чувствовала, что надвигается катастрофа, перед которой она бессильна. Муж держал ее за руку.

– У меня не получится, – сказала она.

– Все пройдет просто замечательно, – заверил он.

Но вовсе так не думал. За все время беременности Энида не набрала ни грамма. Ее убеждали, что младенец живет в ее животе. Приходилось напрячь воображение, чтобы в это поверить.

Врач заявил, что сделает кесарево. Это представлялось единственным выходом. Супруги почувствовали себя спокойнее.

Уже определили, что будет мальчик. Энида считала его даром богов и собиралась назвать Деодатом.

– Почему бы не Теодором? Смысл тот же, – предложил муж.

– Лучшие мужчины в мире носят имена, которые заканчиваются на «ат», – ответила она.

Онорату оставалось лишь улыбнуться.

Когда родители увидели ребенка, их мир перевернулся. Новорожденный походил на старичка: весь сморщенный, с едва приоткрытыми глазами и впалым ртом – он был отвратителен.

Ошеломленная Энида с трудом обрела голос, чтобы спросить доктора, нормален ли ее сын.

– Он абсолютно здоров, мадам.

– Почему он весь в морщинах?

– Небольшое обезвоживание. Это быстро пройдет.

– Он такой маленький, такой худой!

– Похож на свою мать, мадам.

– Но, доктор, он ведь ужасен.

– Знаете, никто не осмеливается это сказать, но младенцы почти всегда уродливы. Могу вас заверить, что ваш производит на меня самое благоприятное впечатление.

Оставшись наедине с ребенком, Онорат и Энида смирились и приняли решение любить его.

– Может, лучше назвать его Рике с Хохолком? – робко предложила она.

– Нет. Деодат звучит отлично, – возразил новоиспеченный отец, мужественно улыбаясь.

К счастью, родственников и друзей у них было немного. И тем не менее им пришлось выдержать нашествие нескольких визитеров, чья вежливость не могла скрыть растерянности. Энида вглядывалась в лица тех, кто впервые видел ее малыша; всякий раз она подмечала дрожь отвращения и страдала от этого. После душераздирающего молчания гости отпускали комментарии разной степени бестактности: «Вылитый его прадедушка на смертном одре». Или: «Ну и личико! Впрочем, для парня это не так важно».

Побила рекорд злобная тетя Эпзиба:

– Бедняжка Энида, ты уже оправилась?

– Да. Кесарево прошло хорошо.

– Да нет, я хотела сказать: ты уже оправилась, оттого что у тебя такой мерзкий ребенок?

Родители сдались; вернувшись домой из клиники, они заперлись на все замки.

– Дорогой, – сказала Энида Онорату, – поклянись, что мы больше не будем никого принимать.

– Клянусь, любовь моя.

– Надеюсь, желчь и злословие всех этих людей не задели Деодата. Знаешь, он такой милый. Попытался сосать мою грудь, а когда понял, что у него не получается, то улыбнулся мне, словно хотел сказать, что это не так уж и важно.

«Она сходит с ума», – подумал отец. Энида всегда отличалась крайней хрупкостью, как физически, так и психически. В пятнадцать лет ее отчислили из балетной школы парижской Оперы по причине, еще невиданной в этом почтенном заведении: избыточная худоба. «Мы и не думали, что такое возможно», – заключила экзаменаторша.

Поскольку росту в девочке было всего метр пятьдесят, карьера манекенщицы ей не светила. Хорошо хоть ей выдали аттестат. Главной причиной, по которой преподаватели смилостивились, было то, что ей прочили будущее звезды балета.

Энида не осмелилась признаться домашним в своем провале и каждое утро приходила к Опере, усаживалась на ступени лестницы и оставалась там до самого вечера. Именно на этих ступенях Онорат, который в то время был в столовой балетной школы помощником повара, и приметил ее. Семнадцатилетний паренек, округлый и телом, и умом, безумно влюбился в щуплую девчушку.

– Мог бы найти кого-нибудь получше, чем кандидатку в самоубийцы, – сказала она ему.

– Выходи за меня.

– Какая из меня жена – я вешу всего ничего.

– Ничего, вдвоем будет то, что надо.

Раз уж никакая иная судьба ей не светила, девушка в конце концов согласилась. В сфере бракосочетания еще действовал Кодекс Наполеона: для женщин минимальный возраст для вступления в брак составлял пятнадцать лет, для мужчин – восемнадцать. Выждав год, они поженились в церкви Святого Августина.

Они были очень счастливы. Энида, к собственному удивлению, вскоре обнаружила, что по уши влюбилась в склонного к полноте парня. Его непоколебимая доброжелательность и терпение произвели на нее должное впечатление. Он быстро продвигался по служебной лестнице и вскоре стал шеф-поваром столовой балетной школы. Будущие балерины постоянно прибегали к нему с требованием класть меньше масла и сливок в блюда, хотя Онорат божился, что уже давно вообще не покупает этих ингредиентов.

– А почему тогда ваша стряпня такая вкусная? – возмущались юные танцовщицы.

– Потому что я готовлю с любовью.

– Оказывается, от любви толстеют? Вы вон какой круглый!

– Я такой от природы. Но гляньте на мою жену, и поймете, что от любви худеют.

Аргумент походил на правду – Энида всегда была сама грация. Тем самым он успокаивал «крысок» – такое прозвище издавна закрепилось за ученицами балетной школы и кордебалетом, – и те проникались доверием к своему кормильцу.

Более тридцати лет протекли в счастье столь полном, что влюбленные и не заметили, как прошло время. Супруга часто печалилась, что у них нет детей. Онорат утешал ее, говоря: «Мы сами свои дети».

В сущности, они и жили как дитятки малые; покинув свои кухонные владения, Онорат тотчас устремлялся к жене. Вместе они играли в белот или в «лошадок», старательно передвигая фишки по полю. Когда в саду Тюильри открывалась ярмарка, они пропадали там часами. Чаще всего в тире, хотя оба были самыми бездарными стрелками, каких только видел свет. Когда их начинало подташнивать оттого, что они слишком долго крутились на большом колесе и съели слишком много сахарной ваты, они пешком, держась за руки, возвращались к Опере.

Энида была слаба здоровьем, да оно бы ей и не пригодилось. Ее болезни были взаправдашними, но не слишком серьезными. Онорат обращался с ней как с маленькой девочкой: приносил в постель поднос с тостами, черничным желе и слабозаваренным чаем. Потом раздевался и ложился рядом, прижимая ее к себе. Его губчатое тело вбирало в себя испарину жара или миазмы кашля. Из окна своей спальни под самой крышей Оперы они смотрели на Париж, который только для них не изменился со времен Жана Кокто. Не всем выпадает благодать разделить образ жизни ужасных детей.

Рождение Деодата обернулось жестким приземлением. Ничего не попишешь, пришлось и им примкнуть к той разновидности взрослых, которую называют родителями. То обстоятельство, что сами они оставались детьми куда дольше обычного, превратилось в серьезную помеху: они сохранили привычку просыпаться утром с мыслью о том, чего им сейчас больше всего хочется. Онорат всегда первым вспоминал о ребенке и вскрикивал: «Малыш!»

Осознавая, какое он доставляет разочарование, младенец с самого начала вел себя очень сдержанно. Никто не слышал, чтобы он плакал. Даже проголодавшись, он терпеливо ждал свою бутылочку, которую высасывал с жадным мистическим экстазом. Поскольку Эниде трудно было скрыть ужас, который ей внушало его лицо, он очень скоро научился улыбаться.

Она преисполнилась признательности и полюбила его. Любовь была тем сильнее, что она всерьез опасалась, что так и не сумеет ею проникнуться. Было ясно: Деодат в полной мере почувствовал, что она испытывает отвращение, и помог ей преодолеть его.

– Наш сын умен, – возгласила она.

И была права: их чадо было наделено той высшей формой ума, которую следовало бы назвать «проникновением в другого». Классический ум редко наделен этим достоинством, сравнимым с талантом к языкам: те, кто им обладает, знают, что каждая личность суть специфический язык, который можно выучить, если вслушиваться всем сердцем и чувствами. Отчасти поэтому его следует отнести к интеллектуальной сфере: речь идет о понимании и знании. Умники, не усвоившие именно такой подход к окружающим, превратятся, в этимологическом значении слова, в идиотов: то есть в существа, сконцентрированные на самих себе. Время, в которое мы живем, изобилует такими умными идиотами, глядя на которых общество горько сожалеет о славных дурнях былых времен.

Любому уму также присуща способность к приспособлению. Деодат был вынужден улещивать свое окружение, не слишком склонное доброжелательно относиться к мерзким вывертам природы. Впрочем, не стоит заблуждаться: Энида и Онорат были хорошими людьми. Истина проста: любой способен восстать против уродства, тем более в собственном потомстве. Как перенести, что мгновение любви породило безобразное существо, лицезрение которого – постоянный шок, и привыкнуть к этому невозможно? Как смириться с тем, что счастливый союз произвел столь гротескную физиономию? Подобный абсурд можно списать только на несчастный случай.

Еще не достигнув пресловутой «стадии зеркала», ребенок уже знал, что он очень гадок. Он читал это в выражении глаз матери, почти в каждом благодушном взгляде отца. Он знал это тем более твердо, что его уродство не исходило от родителей: он не унаследовал его ни от прелестной мамы, ни от толстощекого папы – невыносимый парадокс, который Энида сформулировала следующим образом: «Дорогой, в твои пятьдесят ты выглядишь куда большим младенцем, чем наш бедный малыш». С уст Эниды часто слетало «бедный малыш».

Все младенцы одиноки, а этот был еще более одинок, чем прочие, предоставленный самому себе в колыбельке, которая была для него вселенной. Он любил одиночество: в обществе самого себя он был избавлен от жалостливых замечаний и мог полностью отдаться пьянящему исследованию своего мозга. Ему открывались пейзажи столь грандиозные и прекрасные, что он очень рано познал восторг благородных порывов. Там он мог свободно передвигаться, менять точку обзора и слушать звук, иногда исходящий из бесконечности.

Это был ветер, дующий так сильно, что наверняка долетал из чудовищной дали. Его необузданность заставляла ребенка млеть от удовольствия, в нем слышались обрывки неизвестного языка, который Деодат понимал благодаря своему дару вслушиваться, и смысл был: «Это я. Это я, я живу. Помни». Звук был глубоким, словно из ванны уходит вода, и вызывал в нем самый сладостный страх. Сладость, окутанная покрывалом столь темным, что никакого света более не существовало. Игра заключалась в том, чтобы позволить себе погрузиться в необъятное ничто. Победа в подобном испытании наполняла его радостью и гордостью.

Потом очень медленно начинали вновь проявляться вещи: Деодат видел, как из небытия всплывали первые частицы существования, некая простейшая форма, с которой он играл: она собирала себя цепочкой цветовых переливов, и он наслаждался каждым цветом в ее самородном состоянии – нежностью синего, богатством красного, лукавостью зеленого, мощью желтого, и, прикасаясь к ним, он испытывал изысканную дрожь.

Он установил, что почти всегда речь шла о видениях, и подозревал, что существуют и иные способы исследования. Но он изучал то, что было в его распоряжении, и понимал, что на свой лад отлично обеспечен подручным материалом. Он научился пробовать на вкус свои пальцы, немного соленые, и подушку, которую его слюна делала сладкой, как молоко. Когда ему хотелось новых контрастов, он напрягался и выталкивал в пеленку теплую густую массу, которая сильно пахла: это вызывало в нем бешеную гордость. Двери распахивались, и он входил в королевство, где был единственным хозяином.

Там бушевала любовь, которая никогда не бывала так прекрасна, как в его одиночестве. Этот изливающийся поток не предназначался кому-то конкретно: беспредметная любовь не обременяла себя никакими иными заботами и отдавала его во власть самого колоссального наслаждения, какое только можно себе представить. Стоило окунуться в этот прилив, и он уносил туда, где не было ни времени, ни пространства, только бесконечность удовольствия.

В какой-то момент всегда появлялось лицо: другой человек проявлял о нем заботу, и следовало снова включаться в общение. Деодат заметил, что улыбка является хорошим ответом на неумолимые родительские ожидания, и на улыбки не скупился.

Оставаясь один, младенец не улыбался никогда. Ему не нужно было сообщать самому себе о собственном удовлетворении. Улыбка относилась к той речи или, вернее, к той форме речи, которая адресовалась другим. Ведь существовала еще и внутренняя речь, чуждая информации, и служила она только усилению экстаза.

Следовало признать, что в присутствии родителей любое послание звучало не так ясно. Приходилось применяться к их уровню, хуже того – к уровню, который они приписывали ему. Невозможно было вырваться из плена представлений о младенчестве. Но Деодат любил отца и мать, а потому принимал их правила.

Энида завладевала его тельцем и прижимала к себе. Он чувствовал слова любви, отдававшиеся в материнской груди. Она развертывала запачканную пеленку и осыпала сына похвалами. Это утверждало его в мысли, что он сотворил нечто восхитительное. Она протирала попку младенца, и он дрыгал ножками от удовольствия. Она наносила мазь, приносящую чудесную свежесть, и заворачивала его в свежую пеленку. Млеющий от неги, малыш приоткрывал ротик.

– Он, наверно, проголодался, – замечал Онорат. – Пойду приготовлю бутылочку.

Деодат знал, что его физическую оболочку родители воспринимают как проблему, и запретил себе любые пищевые аллергии, простительные красивым детям. Он пил коровье молоко из своих бутылочек, не доставляя окружающим никаких хлопот. «Какой паинька», – говорили ему.

Потом его возвращали в кроватку. Он ценил это пространство по простой причине: туда никто не мог вторгнуться. Хоть он и любил отца с матерью, но подметил, что предпочитает любить их на некотором расстоянии: его чувства от этого только выигрывали. Когда мать брала его на руки, обилие удовольствия частично умаляло его любовь. Укрывшись в своей кроватке, он анализировал пережитый восторг, вновь переживая его в воспоминаниях, и ощущал, как его затопляет пьянительная волна. Его переживания были тем глубже, что он мог наблюдать за дамой своих мыслей, пока та была занята своими делами: она хлопотала по дому, включала пылесос, читала. Он никогда так не любил ее, как в моменты, когда она дарила ему свое присутствие, не отягощая вниманием.

Деодат любил Онората тоже, но его любовь исходила скорее из головы, нежели из тела. На руках у отца Деодат испытывал приятную смесь привязанности и уважения. Он ценил и то, что здесь не предполагалось никаких всплесков эмоций: его бы это смутило. Он чувствовал, что этот человек лишен материнской тревожности, и был ему признателен и за надежность, и за уравновешенность.

Однажды произошло событие: младенец обнаружил, что во вселенной существуют и другие личности. Энида открыла дверь, и возникло существо одного пола с отцом, но куда более мощного телосложения и с более низким голосом. Мать не казалась удивленной его появлением.

– Поставьте все в кухне, – сказала она.

Субъект внес целую упаковку бутылей с водой. А потом сразу ушел.

Деодат принялся размышлять. Если подобное вторжение не потрясло его мать, значит в этом человеке не было ничего для нее необычного. Он постарался заглянуть в самые дальние уголки своего мозга; как ни непроницаема была там тьма, он все же сумел различить некие тени, подтверждавшие эту чудовищную невероятность: отец, мать и он сам – не единственные существа в мире. Робинзон, столкнувшись нос к носу с Пятницей, не был так потрясен.

Позже он услышал разговор между Оноратом и Энидой:

– Они просто ужасны. Я им клянусь всеми святыми, что не добавляю ни унции жира в свои блюда, а они не верят, более того, практически к ним не притрагиваются.

– Хочешь, я снова им покажусь, чтобы их успокоить?

– Может, так и придется сделать. Но я сыт по горло приступами подозрительности у этих анорексичных девиц.

Таким образом, ребенок получил подтверждение, что во вселенной обитают иные индивидуумы, на этот раз одного пола с матерью. Он почувствовал, что это равновесное наличие несет в себе дополнительную информацию, однако решил отложить осмысление данного факта на потом.

Язык, на котором общались родители, не представлял для него ни малейшей сложности. Когда возникало сочетание незнакомых звуков, вслед за ним всплывало и значение. Однажды дама его мыслей обратилась к нему, указывая на себя пальцем и повторяя с необычной отчетливостью:

– Мама. Ма-ма. Мама.

Он подумал, что и без того давно уже знает ее имя. Как она могла в этом усомниться? Или она считает его глупым?

Она подняла его повыше и повторила:

– Мама. Ма-ма.

Ее рот оказался прямо перед его глазами, и он наблюдал, как губы выговаривают слоги. Это было пугающе и абсурдно. Зачем она так делает?

Хоть он и не отдавал себе отчета, но свойственный его возрасту миметизм вынудил его гримасничать схожим образом, и, к собственному изумлению, он услышал, как из его губ вылетело «мама» независимо от его воли.

– Да, маленький мой! Да, мой маленький! – воскликнула Энида, вне себя от радости. – Браво!

Она жадно расцеловала его. У нее был такой восторженный вид, словно она обнаружила самую прекрасную из его какашек. Деодату подобная шкала ценностей показалась несообразной.

Оказавшись в кроватке, он проанализировал новые данные. Мать хотела, чтобы он говорил. Почему? Что он должен сказать? Что она хотела, чтобы он сказал?

Требование было совершенно ясным. Она хотела, чтобы он произнес ее имя. Значит, произнести имя человека, с которым имеешь дело, – это важный ритуал. Деодат уже сталкивался с поступками такого рода в жизни больших. Надо подумать над тем, чтобы сказать «папа» папе, а то он может рассердиться.

Возможно также, мама хотела проверить, функционирует ли его речевой аппарат. Да, наверно, что-то в этом роде. Все люди, которых он видел, производили шум своим ртом, а вот он ни разу не произвел. Он вспомнил, что слышал, как Энида умилялась его молчанию и добавляла, что он никогда не плачет. А вот она иногда плакала. Тогда он смотрел на нее очень пристально, а она говорила: «Мир перевернулся! Теперь младенец хочет утешить маму! А плакать должен бы ты!» Но почему он должен плакать?

Плач вроде бы как-то связан с болью. Насколько он понимал, мать лила слезы, когда страдала. Он не мог различить, было ли это симптомом или речью. Так или иначе, он не испытывал боли и даже сомневался, способен ли сам плакать: он как-то попробовал, когда рядом никого не было, но никакая вода из глаз не полилась.

Онорат ступил на порог, и ребенок, вспомнив о наложенной на себя миссии, тут же возгласил: «Папапа». Отец застыл как громом пораженный и наконец сказал:

– Ты разговариваешь!

– Да, он сказал мне «мама», – вмешалась Энида, желая отметить свое первенство.

Он взял сына на руки и покрыл его поцелуями:

– Молодец, дорогой мой! Теперь мы наконец-то узнаем, что происходит у тебя в голове.

Ага. Так вот в чем дело. Им хотелось, чтобы он говорил, потому что так они будут знать, что происходит у него в голове. Значит, разговаривают для этого? Нет. Когда люди разговаривали, они произносили: «Куда мне это положить, мадам?» или «На ужин у нас будут макароны». Но именно от него ждут такого, особенного использования речи. Конечно же, у него в голове имеют место необычайные явления; наверняка он производит удивительные мысли, когда остается один. Очевидно, потому его так часто оставляли в столь милом одиночестве: они понимали, как он в этом нуждается, чтобы предаваться глубоким размышлениям.

Ребенок пришел к выводу, что другие знали о его отличии: он – избранный, чья голова таит в себе нечто насущно необходимое в реальности. В головах других нет таких сияний и необъятностей. И как ни странно, они об этом осведомлены. Каким образом? Это следовало выяснить. Нельзя отбрасывать предположение, что у больших есть способности, которым он – пока еще? – не наделен.

Вместе с тем он обратил внимание, что сам намного меньше всех, кого видел. Это его заинтриговало. Является ли это увечьем? Он решил, что нет. Данное обстоятельство позволяло родителям носить его на руках, а ему нравилось, когда они его поднимали и прижимали к себе. Малые размеры обеспечивали ему особое обхождение: если ему требовался предмет, находящийся вне пределов досягаемости, стоило протянуть руки и издать звук, как предмет ему приносили. Овладение речью немного нарушит этот процесс: отныне от него потребуется назвать предмет. Деодат находил подобную манию довольно глупой, но, когда он подчинялся и говорил «панда» или «ложка», вызванный этим восторг доставлял ему радость.

– Знаешь, он хорошо разговаривает, – замечала Энида.

– Скоро он заговорит целыми фразами.

Младенец спросил себя, почему целая фраза представляется прогрессом. Это же просто путаница, которая усложняет все удовольствие. Однако важно пойти им навстречу, а потому он произнесет фразу, тем более что Деодата рассердило их неверие в его способности. Он поразмыслил, какое содержание донести, и выбрал любезность:

– Мама, это платье тебе идет.

И тут же понял, что переборщил: мать уронила стакан, который разлетелся на полу на тысячу осколков, и, даже не обратив внимания на беду, кинулась к телефону и лихорадочно закричала в трубку:

– Он сказал: «Мама, это платье тебе идет»! Клянусь тебе! В тринадцать месяцев! «Мама, это платье тебе идет»! Он сверходаренный ребенок! Какое раннее развитие! Гений!

Только через час она вспомнила, что надо бы убрать осколки, хотя обычно в подобных случаях сразу же хваталась за пылесос. Потом она взяла сына на руки и спросила:

– Кто ты, человечек?

– Деодат, – ответил он.

– Ты знаешь свое имя!

Ну конечно. Он же не дебил.

Тогда Энида совершила небывалый поступок: она поднесла ребенка к обширной блестящей поверхности, в которой была видна она сама, прижимающая к груди игрушку с гротескным лицом. Почувствовав его растерянность, она взяла ручку младенца и помахала ею. По одновременности жеста Деодат осознал личность игрушки. И почувствовал себя раздавленным: вот этим был он сам. Он осознал свое уродство без всяких объяснений. На его лице лежала печать ужасной тайны, которая стала еще страшнее с того момента, когда он уловил, о ком идет речь. Его черты исказились, сложившись в расплывчатую гримасу, и, прежде чем он успел проанализировать ситуацию, изо рта вырвался крик, из глаз полилась вода, взгляд затуманился, тело изогнулось в конвульсии.

– Ты плачешь! – воскликнула мать.

Она не пожелала увидеть в этом нечто печальное. Ей и в голову не пришло, что мгновение назад ему открылось его уродство. «Обычные эмоции на стадии зеркала», – подумала она.

– Это хорошо, дорогой мой. Поплачь.

С некоторого времени бытует теория, что уродство определяется культурой: вроде бы именно она внушает нам, что считать красивым или безобразным, будь то люди, животные или предметы. Происходит подмена сути деталью. Даже если допустить, что культура и впрямь определяет вариации прекрасного в зависимости от времени и места, то все равно этому предшествует само понятие красоты. Мы рождаемся с этим наваждением, и оно настолько сильно, что маленьких детей естественным образом привлекают красивые люди и отталкивают уроды.

Деодат в ближайшем окружении знал только миловидное лицо матери и доброе – отца. Он впервые обнаружил, что облик может внушать ужас, и в то же мгновение понял, что это его собственный лик. Перед ним, считавшим себя избранным, предстала изнанка этого выбора, а может, и тайный его мотив. Даже если бы речь шла не о нем, он вскрикнул бы от боли. Но то, что ужас внушал он сам, стало для него неиссякаемым источником страданий.

Энида положила плачущего ребенка обратно в кроватку. И тут произошло чудо. Деодат интуитивно понял, что не следует ни на кого злиться. Любое человеческое существо, пережившее столь жестокую травму, сталкивается с мрачным выбором: человек либо проникается ненавистью ко всей вселенной за то, что ему отведено такое несправедливое место, либо решает служить для человечества объектом жалости. И в редчайших случаях люди выбирают узенькую дверь третьего пути: признать несправедливость как таковую, не больше и не меньше, однако это признание не сопровождается никаким негативным чувством. Они не отрицают мучительности своего положения, но и не делают из этого решительно никаких выводов.

Деодат еще долго плакал, переживая жестокий удар, но худшее было уже позади. Громкий голос в его голове говорил: «Я отвратителен, пусть так. Но я не стал от этого меньше, чем я есть, – я тот, кто видит в своем мозгу пленительные картины, тот, кто радуется своему существованию, кто познал ум и наслаждение и может нескончаемо радоваться этому знанию».

Иногда следует благословить недоразумения между родителями и детьми: если бы Энида поняла, отчего плачет ребенок, она попыталась бы его утешить и наговорила бы кучу ласковых вещей, которые не только не помогли бы, но еще и усугубили бы положение: «Ты не так уж уродлив, просто ты другой, это не страшно, я люблю тебя таким, каков ты есть». К счастью, она не произнесла ни одного из этих разрушительных слов, так что Деодат смог справиться с ужасной истиной и придумать великолепный modus vivendi.

Страдание и несправедливость существовали всегда. С лучшими намерениями, которыми вымощена дорога в ад, наше время изобрело чудовищные словесные притирания, которые не исцеляют, а лишь увеличивают пораженную поверхность и создают нечто вроде постоянного раздражения на коже несчастного. Его боль усугубляется тучей кровососов.

В тот день Онорат преподнес супруге букет белых лилий: она была так тронута, что не подумала рассказать мужу про происшествие с зеркалом и реакцию младенца, что позволило отцу избежать произнесения неловких слов. Было жарко. Запах лилий невероятно усилился и достиг ноздрей ребенка. Тот пришел в восторг и интуитивно почувствовал, что существует любовь, отличная от той, которую он испытывал к матери: иная любовь, безмерная, которая просыпается при встрече с несравненной красотой, любовь, чье очарование пьянит, как благоухание цветов.

Отец, который все еще радовался первой фразе Деодата, заметил жене: «А ведь он прав. Это платье тебе идет».

Энида внезапно вспомнила про высказывание сына. Почему она про него забыла? Что произошло? Воспоминание о слезах и зеркале мелькнуло в ее голове, но она решила, что не стоит омрачать праздник крещения первой фразы.

Восхищенный отец подкинул малыша вверх и провозгласил его маленьким гением.

– Почему? – спросил младенец.

Изумление родителей. «Он сказал „почему“! Он сказал „почему“!»

Ребенок понял, что отца нужно оберегать не меньше, чем мать: представители этой породы приходят в восторг из-за любого пустяка.

На другом берегу Сены молодая пара, недавно поселившаяся недалеко от Аустерлицкого вокзала, произвела на свет девочку. Отца звали Плющ, мать – Роза. Младенца они назвали Мальвой.

– Вы уверены, что выбрали хорошее имя? – спросила медсестра.

– Да, – ответила роженица. – Имя моего мужа означает вьющееся растение, мое – цветок, розу. А вьющаяся роза – это мальва.

Перед лицом такой решимости медсестра сдалась и написала имя на браслете. В тот момент, когда она закрепляла браслет на запястье новорожденной, она взглянула в лицо малышке и невольно воскликнула:

– Какая ты красивая!

Личико Мальвы отличалось от других новорожденных, красных, сморщенных: девочка была гладкая и белая, как цветок хлопка, и никакие судороги не искажали черт фарфоровой куколки.

Люди, пришедшие с визитом вежливости в роддом, мгновенно попадали под ее обаяние.

– Какая прелестная девочка у вас получилась! – говорили они родителям, изумленные столь легким успехом.

Нашлось и несколько ворчунов, недовольных выбором имени, но и они всегда добавляли в конце:

– Да ладно! Она так красива, что ей пойдет любое имя.

Плющ занимался разработкой видеоигр, Роза была куратором художественной галереи в крутом новом квартале Шевальре. Им было по двадцать пять лет, и времени на младенца у них не оставалось. Через месяц после родов молодая мать вышла на работу, передоверив малышку своей матери, которая жила в роскошной развалине в Фонтенбло.

– Ты уверена, что это хорошая мысль? – спросил у нее Плющ.

– Я там выросла, и растила меня мать, – ответила Роза.

– И дом, и твоя мать в то время не были такими развалинами.

– Я желаю своей дочери такого же волшебного детства, какое было у меня.

Мать Розы звали Штокрозой – другое название мальвы. Она с первого взгляда влюбилась в свою внучку.

– Я и не думала, что ребенок может быть еще красивее, чем Роза, – заметила она.

Никто не знал, сколько лет Штокрозе. Неведение подпитывало мысль, что она пришла из совершенно иной эпохи, когда удостоверения личности не существовали, а шестнадцатилетние девушки выбирали между карьерой феи или ведьмы. Казалось, что Штокроза выбора так и не сделала: в ней было столько же от ведьмы, сколько и от феи.

Роза понятия не имела, кто ее отец и как его имя. Когда она пыталась расспросить мать, та отделывалась заверением:

– Я любила его. Он погиб на войне.

– На какой войне? Французы не вели никакой войны, когда я родилась.

– Французы всегда ведут где-нибудь войну.

– Расскажи мне о нем.

– Не могу. Слишком велика была любовь.

Иногда у Розы мелькало подозрение, что Штокроза все выдумала. И однако, они жили во дворце, который был им завещан тем самым отцом, и их с матерью право собственности никогда не оспаривалось.

Единственный ребенок, Роза провела множество послеполуденных часов на чердаке сарданапаловского дворца, роясь в сундуках и воображая себя наследницей царской династии. Там были любовные письма, адресованные матери, одно прекраснее другого, с неразборчивыми подписями и самой разной каллиграфией. Девочка гадала: происходит она от множества мужчин или же от одного, но питавшего к Штокрозе все виды любви. Не было ни портретов, ни фотографий, единственным следом были письма.

Мистический отец совсем не оставил денег. Штокрозе пришлось заняться хиромантией, чтобы не умереть с голоду. Клиенты прибывали в это невероятное жилище, которое рушилось прямо во время сеансов ясновидения, – медиум упорно повторяла, что это знак. Ей верили. Сама обстановка была своего рода шедевром: они входили в развалины будуара, их принимала женщина с загадочной внешностью, прекрасная и уродливая, молодая и в то же время старая, ласковая и пугающая; она предлагала сесть и раскрывала ладонь посетителя с такой деликатностью, словно речь шла о первопечатной книге. Потом долго со страдальческим видом всматривалась в длань того, кого эта медлительность вгоняла в тревогу, и в конце концов предсказывала события до крайности положительные, пока им на голову осыпалась штукатурка. Заканчивала свои сеансы она всегда одной и той же формулой:

– Вы под защитой.

Клиент платил и сбегал, пока пифия не передумала.

Роза иногда спрашивала мать, нравится ли той насмехаться над людьми.

– Кто тебе сказал, что я насмехаюсь?

– Я наблюдала за тобой, спрятавшись за занавесками. Ты говоришь от фонаря, это же видно.

– Если быть точнее, я открываю рот и слушаю, что из него доносится. Я не знаю той части меня, которая говорит.

– Мама, а твои пророчества сбываются?

– Представления не имею. Нареканий никогда не поступало. А раз я предсказываю только счастливые события и триумфы, то доставляю удовольствие.

– Это не очень честно.

– Ты не права. Сто процентов клиентов уходят от меня счастливыми.

– А мои линии на ладони прочтешь?

– У моей собственной дочери? Мне достаточно твоего лица, чтобы удостовериться, что тебя ждет великая судьба.

Штокроза работала нелегально: если бы ей пришлось платить налоги, она не смогла бы сохранить дворец. В школе в графе «профессия родителей» Роза писала «отец умер, мать вдова». И испытывала неловкость скорее за тавтологию, чем за суть указанного занятия. Преподаватели проникались жалостью к сироте и обычно воздерживались от дальнейших расспросов.

Следует признать, что Штокроза являла собой образцовую вдову, можно сказать, ее архетип: всегда в черном, на лице благородная скорбь, строжайше соблюдаемый обет безбрачия, – казалось, она всегда погружена в свои мысли. В один прекрасный день, когда она выставляла за дверь очередного претендента, Роза услышала, как ее мать говорит:

– Вы не были бы так нахальны, если бы знали, чьим преемником желаете стать!

Дочь сочла этот ответ достойным Анжелики, маркизы ангелов.

– Мама, а я на него похожа? – вмешалась она.

– На кого?

– На того, чьим преемником этот тип желал стать.

– По-прежнему шпионишь за мной!

Она и впрямь шпионила. Для себя она объясняла это чрезмерной таинственностью, которая ее окружала. Очень быстро она научилась находить в этом удовольствие. Загадка возбуждала ее. Рыться на чердаке, извлекать из закоулков кучу странных предметов и столько же секретов – это развивало и ее умение видеть, и ум.

Став взрослой, она не искала других объяснений своей страсти к современному искусству: фрустрация, порождаемая недосказанностью этих произведений, возвращала ее к давнему влечению и неудовлетворенности ее детства.

Поместить дочь к матери для Розы означало как бы передать по наследству расследование: «Это пробудит твой ум, моя маленькая».

Но случилось нечто иное.

Едва попав в мир волшебной сказки, малышка усвоила поведение, которому было суждено стать ее обычной реакцией на протяжении следующих двадцати лет: она будто застыла в изумлении. Вместо того чтобы, как в свое время Роза, задаться вопросом: а что же за всем этим скрывается? – она вообще ни о чем не задумалась. Поразительный мир Штокрозы возымел только один эффект: у Мальвы очень рано развилась удивительная способность полностью погружаться в себя, отключаясь от окружающего.

Бабушка клала малышку в ее крошечный манеж, стоявший посреди огромной гостиной, чье частичное обрушение только подчеркивало великолепие, и уходила заниматься своими делами. Всякий раз, проходя через залу, она замечала, что младенец лежит в той же позе и с тем же выражением лица.

«Какая ты умничка!» – говорила бабуля. Когда она брала девочку на руки, Мальва не сводила с нее восторженных глаз, что смутило бы любого, но Штокрозу приводило в восхищение: «Я всегда мечтала, чтобы на меня так смотрели».

Бабушку и внучку связывала безумная любовь. Старая дама слегка корила себя за то, что любит Мальву куда сильнее, чем собственную дочь, но поделать ничего не могла. «Это ведь не значит, что я не любила Розу», – успокаивала себя она. Точно так же дело обстояло с малышкой Мальвой: конечно, она любила свою мать, которую видела время от времени, но весь пыл ее души с первого взгляда был безраздельно отдан Штокрозе.

Девочка-малышка поздно заговорила, и вообще она запаздывала во всем. Лишь почти в два года она наконец-то произнесла первые слова:

– Я люблю тебя, – сказала она бабушке.

Когда шок прошел, старая дама решила уточнить:

– Кого ты любишь?

– Я люблю тебя, бабуля.

Та, к кому было обращено это признание, взяла ребенка, прижала к себе и не могла отпустить. Эта любовь не походила ни на одну другую, которую ей довелось испытать, превосходила их по силе и по самой своей природе. Штокроза ощущала поток, который изливался из ее груди на ребенка и возвращался обратно еще более насыщенным.

– Это ты научила меня, что можно так любить, – сказала она.

Когда Роза приехала навестить их, Штокроза постаралась, чтобы все выглядело как обычно. Она разучила с Мальвой приветствие, которое та должна была произнести в присутствии матери. По знаку бабушки та пролепетала, запинаясь:

– Мама, я люблю тебя.

– Как? Ты разговариваешь?

– Да. А ты слышала, что именно она тебе сказала?

– Это хорошо, – кивнула Роза, от которой не ускользнула заученность фразы и отсутствие убежденности. – А что еще она говорит?

– Это только начало, дочь моя. Прояви немного терпения.

Роза на несколько минут уединилась с матерью.

– В ее возрасте я давно уже разговаривала, верно? И я ходила?

– Не нужно сравнивать. У каждого ребенка свой ритм.

– Ладно. А к чему у моей дочери особая способность?

– К созерцанию.

– Ты уверена, что говоришь это не для того, чтобы скрыть что-то другое?

– Уверена. Я наблюдала за ней. Она предается созерцанию с необычайной сосредоточенностью.

Роза никогда не задерживалась надолго. Она чувствовала себя лишней. Уходя, она вздыхала с облегчением: «Да благословит тебя Господь, мама! Наверно, я не создана быть матерью. Я не способна восхищаться этой малышкой, она мне кажется глуповатой».

– Однако ты и правда могла бы ходить, – заметила бабушка. – Попробуем?

Она поставила малышку на землю, не отпуская ее ручек, и постаралась объяснить, что надо ставить одну ножку перед другой. Результат не вдохновлял. Все выглядело так, будто ребенка это упражнение не интересует.

Штокроза отошла метров на пять от Мальвы и распахнула ей объятия:

– Иди ко мне, дорогая.

Малышка двинулась на четвереньках. Да, это не выход.

Тогда бабушке пришла мысль, что лучше шагать рядом с ребенком, держа его за руку: «Мы идем гулять». Мальва поняла, что такое занятие связывает ее с бабулей и требует особых умений. Она пошла без всяких затруднений, протягивая руку вверх, к той, кого она любила, и наслаждаясь тем, что бабушкина рука сжимает ее ладошку.

Прогулка привела их в сад, который на самом деле превратился в лесную чащу. Деревьев было слишком много, чтобы между стволами могла расти трава: почву устилали мох и опавшие листья. Весной здесь цвели дикие анемоны.

– Люди корят меня за то, что я недостаточно занимаюсь садом, – сообщила старая дама своей очень юной спутнице. – Это верно, но, видишь ли, я не дровосек. И я не хочу избавляться ни от одного из этих деревьев. Они так красивы, правда? «Они съедают весь свет», – говорят мне. Но предпочесть деревьям дневной свет кажется мне таким же абсурдным, как предпочесть воду цветам.

На самом деле ей уже очень давно не делали такого рода замечаний. Клиенты – или как их назвать? – прибывавшие, чтобы узнать будущее, исходили из принципа, что в подобных местах все должно быть странным, и в первую очередь – хозяйка дома. Едва они оказывались в поместье, их охватывал страх. Даже любезность Штокрозы их не успокаивала. А присутствие девочки нереальной красоты вселяло еще большую тревогу. И в довершение всего ясновидящая заверяла, что ребенок – вылитая ее копия в детском возрасте. Оставалось только глянуть на теперешнее лицо дамы, чтобы задаться вопросом, какие же травмы могли его так изменить? Не то чтобы она была уродлива, далеко нет. Но о ней нельзя было просто сказать, как говорят о множестве бабушек, мол, в молодости она наверняка была очень красива. Люди думали: да, она была очень красива, но с ней произошла катастрофа, непохоже, чтобы причиной этому были, как у всех, беды утекших лет. Складывалось впечатление, что этому лицу пришлось выдержать невыразимое зрелище, которое изменило саму его природу.

Многие жалели крошечную девочку, которая жила одна в этих развалинах вместе с ведьмой, но вынуждены были признать, что выглядит она счастливой и здоровой, несмотря ни на что. «Детство – это чудо, – думали они. – Можно жить бок о бок с сумасшедшей старухой и как-то приноровиться к этому».

Мальва поступила еще лучше. Она отдавала себе отчет в исключительности своей бабушки: сравнение с матерью было достаточно убедительным. Она интуитивно понимала, что не следует давать пищу для подозрений: если каким-либо образом она позволит догадаться о странностях Штокрозы, ее могут забрать от бабушки. В тех редчайших случаях, когда она покидала их владения, ее ужасала ничтожность обычного мира.

– Бабушка, я хочу навсегда остаться с тобой, – заявила она в два года.

Это было и признание в любви, и осознанный выбор.

Уродство ребенка обескураживает гораздо больше, чем уродство старика. Даже те, кому не довелось такое пережить, догадываются, что подобное несчастье таит массу ужасных сюрпризов и меняет человека. Что же сказать о том, кому не понадобилась травма, чтобы быть отвратительным? Его невозможно считать обезображенным, он таким родился. Так чудовищный вид Человека-слона объясняли несчастным случаем, произошедшим во время беременности матери. Но Энида, пока носила ребенка, никаких особенных потрясений не испытала, и мерзкая физиономия Деодата была необъяснимой загадкой.

Как ни оттягивали родители поступление в школу, но, когда ему исполнилось шесть, им пришлось решиться и отправить его в подготовительный класс. Родители так боялись, что сына ждет травля, что предпочли ни о чем его не предупреждать. Они надеялись на его ум, который намного превосходил их собственный. И не обманулись.

Первый день в школе вполне мог вызвать в нем отвращение к роду человеческому. Деодат никогда не общался с детьми своего возраста: он смутно надеялся встретить своих alter ego, существ, которые поймут его, братьев. Он обнаружил банду скотов, ошеломляюще злобных и глупых. Ни один ученик не сказал ему ни слова, и вдобавок они говорили о нем в его же присутствии:

– Видел этого?

– Ну и урод!

– Я рядом с ним не сяду!

Когда учитель устроил перекличку, выяснилось его имя.

– Дезодорант! – крикнул один из детей.

Класс взорвался хохотом. С этого момента его звали только Дезодорантом.

Учитель постарался навести порядок, но, увы, без должной настойчивости. Казалось, он сам едва сдерживает смех.

К тому же большинство ребят были знакомы еще с детского сада. Корпоративный дух и иерархия отношений уже правили бал. Все это не способствовало теплому приему новичка.

После вводного урока и знакомства началась первая перемена. Деодат, который понял, что от мальчиков нечего ждать, решил попытать счастья у девочек. Те бросились прочь с воплями ужаса. Он услышал, как одна из них кричит:

– Если этот до меня дотронется, меня вырвет!

Остаток получасовой перемены чужак провел, наблюдая за детьми и сознавая, что страдает. Он знал причину своих мучений: при виде собственного отражения в зеркале он тоже испытывал желание убежать. «Но я-то легко могу на себя не смотреть. А они вынуждены», – понял он.

Ему удалось умерить свое презрение: «Когда я в первый раз себя увидел, я отреагировал, как и они. Может, они привыкнут».

Вернувшись в класс, он переносил остракизм с безразличием менее притворным, чем вначале. Учитель отметил его мужество и восхитился.

В конце дня за ним пришла Энида. Он бросился в ее объятия и прижался так крепко, что она заподозрила катастрофу. Задать вопрос она не осмелилась. Когда они возвращались домой, держась за руки, ребенок спросил:

– Что такое дезодорант?

– Кто-то тебе сказал, что ты плохо пахнешь? – всполошилась мать.

– Нет, – с беспокойством ответил он. – Я просто услышал это слово.

– Я объясню тебе дома.

Сказано – сделано. Он рассмотрел тюбик, снял крышечку, понюхал шарик: пахло ванилью. Прочел, что было на нем написано.

– Я не понимаю, для чего это.

Энида показала, как пользоваться этим, и объяснила, для чего предназначен этот предмет.

– Но ты еще слишком юн, чтоб тебе это понадобилось, – добавила она.

Деодат усвоил новые данные и решил, что прозвище не было ни позитивным, ни негативным: он к нему приспособится. Недоброжелательное отношение детей было для него очевидным, но он сделает вид, что не заметил этого.

На следующий день учитель обратил внимание, что ребенок прекрасно читает:

– Кто тебя научил?

– Никто.

– А писать?

– Я пишу не так, как вы.

– Покажи.

Деодат вывел печатные буквы, будто типографский шрифт: он воспроизводил их такими, какими читал, и скоропись взрослых его удивляла. Доказательство, что малыш выучился сам.

– Я научу тебя, как писать прописью, ладно? Так красивее, – предложил учитель.

«И так ты будешь меньше сталкиваться с детской жестокостью», – подумал он.

Дети поняли, что их соученик был чудищем не только физически. Деодат свое отличие не подчеркивал. В его поведении не было ничего из того, что сегодня приписывается сверходаренным детям: он был слишком умен, чтобы думать, будто ему нечему больше учиться. Даже когда он знал, о чем идет речь, ему было интересно, как учитель это объясняет. А когда он не слушал, то тайком наблюдал за учениками: инстинктивно он тянулся к товарищеским отношениям. Те, кто травил его, сбившись в группу, взятые по отдельности, не стремились его ненавидеть. На перемене приближаться к ним не стоило – они переставали быть индивидуумами и превращались в стаю. Лучше всего было обменяться в каком-нибудь перерыве парой банальных слов. Ребенок отвечал прокаженному, не боясь, что его как-то с ним свяжут. Мало-помалу отщепенец установил такого рода безобидные контакты с каждым учеником. Два месяца спустя он играл с остальными во дворе, а группа так и не заметила его военной хитрости.

Однако агрессивность по отношению к нему никуда не делась. Однажды, когда учитель поздравлял его с успехами в арифметике, один маленький паршивец выкрикнул во все горло рекламный слоган:

– Лучший дезодорант, ноль процентов запаха, стопроцентный результат!

У мишени хватило смекалки рассмеяться вместе со всем классом. Благодаря чему насмешка испарилась довольно быстро. Прозвище не замедлило сократиться до Део, что вполне могло сойти за уменьшительное от его настоящего имени.

Еще один фактор, способствовавший изоляции: в школе Деодат был единственным, у кого дома не было телевизора. Он задал вопрос родителям, но те проявили несгибаемость: их послушать, так телевизор – изобретение самого дьявола. Сын, желавший составить собственное мнение, приступил к истинно стратегическим маневрам. Он присмотрелся к каждому ученику, как генерал проводит смотр войску, и решил обратиться к Акселю:

– Если я сделаю за тебя домашнее задание по арифметике, то смогу прийти к тебе посмотреть телевизор в среду после занятий?

Аксель, скорее довольный, что ему удастся избежать плохой оценки, согласился. Деодат объявил матери, что в ближайшую среду приглашен к приятелю, Энида возрадовалась:

– У тебя есть приятель?

Но тут же спохватилась, осознав, насколько ее энтузиазм оскорбителен, и сделала вид, что явление столь естественное не вызывает у нее особых чувств.

В назначенный день мать Акселя сдержала приступ тошноты при виде отличника и списала жуткую физиономию на математические шишки. Закончив с заданием по арифметике, оба мальчика устроились перед роскошным телевизором и стали смотреть пресловутую дневную программу мультиков.

К своему стыду – ему было бы приятней согласиться с родителями, – Деодат пришел в восторг. Стоило унестись на этом ковре-самолете, состоявшем из картинок и звуков, и ты оказывался в фантастическом мире, населенном невероятными персонажами, о чьих похождениях рассказывалось со сверхзвуковой скоростью, с кучей странных звукоподражаний и карамельными припевами. Так во имя чего его лишали этого чуда?

Аксель был не слишком смышленым. Наверняка пошел в мать, которая проводила эти послеобеденные часы в соседней комнате, негромко разговаривая по телефону, вернее, ей казалось, что негромко: Деодату достаточно было напрячь слух, чтобы различить: «Клянусь тебе, настоящее маленькое чудовище. Аксель этого не замечает, он же ребенок. Думаешь, я должна предупредить мужа?»

Судя по всему, от предупреждения она воздержалась, потому что около шести вечера появился мужчина и первым делом воскликнул:

– Это еще что за тролль?

– Добрый вечер, месье, – подчеркнуто вежливо ответил оскорбленный.

Полчаса спустя Энида пришла за сыном. Уже по тому, как ее разглядывали родители Акселя, она поняла, что внешность ее ребенка произвела большое впечатление. «Нет, это не наследственное», – захотелось ей уточнить.

– Тебе понравилось, как ты провел время, милый? – спросила она по дороге.

– Да. Можно я пойду к Акселю в следующую среду?

Она согласилась. Это стало чем-то вроде еженедельного ритуала. Загадка становилась все более интригующей: как эти люди, имевшие такой магический телевизор и проводившие возле него бо`льшую часть времени, могли оставаться глупыми и даже хуже, чем глупыми, – вульгарными и ничтожными? Как получалось, что волшебные движущиеся картинки не развивали их ум? Деодат хотел узнать об этом побольше и спросил у Акселя, нельзя ли остаться у него на ночь.

– Без проблем, – ответил приятель.

В следующую среду Энида не зашла за сыном в половине седьмого, и ребенок смог наконец выяснить, как проходят вечера у других. Чистая фантасмагория: все это время они провели у телевизора. Около восьми часов мать заказала пиццу, ее вскоре доставили, и мать разложила ее сразу по тарелкам: таким образом не пришлось садиться за стол и отрываться от созерцания.

Зато программы менялись и становились не такими хорошими. На экране появились настоящие люди. То, что они говорили, вряд ли могло считаться интересным. Да и речь их была просто отвратительной, хотя вроде бы производила впечатление на семью Акселя. Иногда мать Акселя спрашивала, не хочет ли кто добавки. Отец протягивал тарелку, другой рукой призывая к молчанию.

Деодат постарался сосредоточиться на том, что говорилось. Едва он начинал понимать затронутую тему, как она менялась. Единственное, что было общим во всех сюжетах, – это тоскливая скука.

Довольно забавная реклама прерывала это занудство, но потом дело пошло еще хуже. Началась дискуссия между несколькими индивидуумами, каждый из которых говорил от имени Франции, как будто она им принадлежала. Наверно, в предыдущем эпизоде произошло нечто серьезное.

– Тебе это интересно? – прошептал Деодат на ухо Акселю.

Вместо ответа тот вяло пожал плечами.

– Может, пойдем спать? – предложил гость.

Отец жестом заставил их замолчать. Мальчики направились в комнату Акселя.

– Вы смотрите телевизор каждый вечер? – спросил Деодат.

– Мои родители любят быть в курсе.

– Но тебе это скучно, верно ведь?

– Ну, знаешь… – ответил тот, прежде чем пристроить голову на подушку и заснуть.

Такое поведение привело Деодата в глубокое смятение. Зачем приятель страдал от невыносимой скуки? Его вроде никто не заставлял: они вольны были уйти, не спрашивая разрешения. Тогда почему он терпел эту передачу?

Спальня Акселя была забита игрушками. Хотя Деодат приходил к нему каждую среду, они ни разу не играли ни с одной из этих чудесных штучек. Если бы он не боялся разбудить приятеля, он открыл бы аккуратно расставленные коробки, прикоснулся к желанным предметам – Лего, машина Бэтмена, солдатики из Лего Дупло. Он позволил себе утвердиться во мнении, что Аксель, возможно, не очень смышленый. И не исключал, что свою роль в этом сыграло вездесущее телевидение. И причиной были не обязательно передачи. Похоже, сам аппарат порабощал волю Акселя.

На следующее утро Деодат испытал облегчение, отправляясь в школу, которую, впрочем, совсем не любил. У него было ощущение, что он возвращается в мир, защищенный от небытия. В столовой он услышал, как Аксель рассказывает о нем гадости («Он ест неряшливо, он не переодевается, ложась спать») и подошел спросить, в чем причина такого предательства.

– Да, знаешь, – ответил бывший приятель, пожимая плечами, – просто к слову пришлось.

– Я больше не буду приходить к тебе по средам.

– Почему?

Деодат знал, что проблема Акселя не только в том, что он глуп. Наверняка это было связано с телевидением, хотя природы связи он не понимал. Но ему стало грустно при мысли, что он больше не увидит чудесные мультфильмы.

Его родителей встревожил конец того, что они считали дружбой.

– Это так серьезно – то, что он тебе сделал?

– Нет.

– Тогда прости его.

– Уже простил. Просто все не так, как раньше.

Понятие дружбы еще не коснулось мальчика. Он не испытывал в ней особой потребности. При этом он вел себя с достоинством, ведь дружба появляется не затем, чтобы удовлетворить чье-то желание. Она возникает, когда встречаешь человека, который делает возможными эти высшие отношения.

Деодат видел, что в школе некоторые ученики были друзьями. Он воспринимал это как заключенный пакт, взаимную лояльность, что вызывало уважение, но не больше. А кроме того, он понимал, хотя это его совсем не огорчало, что Аксель, злословя на его счет, поднимает собственный авторитет. Он видел, сколько детей купились на подобную низость, и это не вызывало в нем желания сблизиться с одним из них.

Однажды, когда он играл во дворе в вышибалы, ему на голову шлепнулся птичий помет. Он не сразу понял, что произошло. Хохот одноклассников все разъяснил. Он помчался в туалет посмотреть на себя в зеркало и увидел на волосах беловатую субстанцию. Он не осмелился прикоснуться к ней. К его изумлению, на него вдруг нахлынула радость. Смывая под краном помет, он пытался проанализировать свое возбуждение: «Нас там было около сотни, а упало на меня. Птица меня выбрала».

Инстинктивно он понял, что подобную интерпретацию событий следует держать при себе. Если в классе узнают, что свою невезуху он рассматривает как избранничество, его песенка спета. Он сознавал, что у него нет шансов убедить хоть кого-нибудь в правильности своего объяснения. И тем не менее сам он не сомневался.

Будь Деодат учеником пророка, он бы истолковал этот знак как божественный символ. Но он обладал редким свойством видеть вещи такими, каковы они есть, и восхищаться ими именно в этом качестве. Данный случай обернулся для него озарением. Перед ним открылся новый мир – мир птиц.

Он пожалел, что не сработал исследовательский рефлекс и он не рассмотрел помет. Так что было неизвестно, был то голубь, воробей или иная порода.

Он, кого человеческие существа начали серьезно разочаровывать, радовался, получив столь ясный призыв поднять глаза к истинным обитателям неба. Зачем придумывать образ ангела, если существуют птицы? Красота, грациозность, великолепное пение, полет, крылья, загадочность – эта порода обладала всеми качествами священных посланников. С тем дополнительным преимуществом, что не было нужды воображать их: достаточно было на них посмотреть. Но умение видеть никогда не было сильной стороной рода человеческого.

«Но я смогу видеть. Уже могу», – решил Деодат. Созерцать эту поразительную категорию реальности, которая жила в нескольких метрах над нами. И речи не было о стремлении увидеть незримое: даже без бинокля птица доступна взгляду. Не слишком связанный с нашей расой и в то же время не вполне ей чуждый, птичий род являл собой чудо параллельной цивилизации, мирного сосуществования.

Вернувшись на школьный двор, ребенок вгляделся в кроны каштанов. Он увидел крылатых обитателей парижского неба: воробьев, голубей и многих других птиц, чьи имена были ему еще незнакомы. Он поклялся себе, что научится определять их.

– Део, играть будешь? – крикнул один из мальчиков.

Он вернулся к игре в вышибалы и незамедлительно вышиб нескольких игроков своей команды подряд. В конце концов его прогнали с поля.

Новообращенный был не способен думать ни о чем другом и ждал окончания уроков с болезненным нетерпением. Когда прозвенел спасительный звонок, он со всех ног кинулся на улицу, где стояла на посту верная мать, открывая ему объятия.

– У нас есть дома книга про птиц?

– Нет.

Лицо ребенка исказилось. К счастью, Энида быстро сообразила:

– Ты сможешь посмотреть про птиц в словаре.

Вкладка «Птицы» в старинном «Иллюстрированном Ларуссе» раскрыла взору Деодата свои сокровища. Он разглядывал их, лежа на животе, несколько часов подряд, совершенно зачарованный.

Словарь представлял на одной странице все птичьи семейства. Воробьиные, хищные, голенастые и водоплавающие сгрудились огромной стаей, чего природа никогда бы не допустила. Это было истинное произведение искусства, пиршество красок и изящества.

Мальчик, руководствуясь чисто научным подходом, просмотрел и другие вкладки Ларусса: он ознакомился с семейством кошачьих, с рыбами, динозаврами, змеями. Никаких сомнений, только вкладка с птицами производила на него такое впечатление. Хотя разворот, посвященный рыбам, был не менее красочным, Деодат не почувствовал ни малейшего влечения к этой породе с недоуменными или недовольными мордами.

Художник, иллюстрировавший словарь, придал птицам выражение загадочное, но не сводимое ни к какому человеческому настроению: рыбы выглядели надутыми, а птицы хранили свою тайну.

Он также посмотрел в оглавлении названия пород, изображенных на вкладке. О радость! В своей щедрости Ларусс в статье «Дрозд» упоминал самца дрозда и его супругу, дрозда-самку, а в статье «Синица» еще и лазоревку – да на этих страницах птиц было не счесть. Придется пролистать весь словарь: никогда не знаешь, на какую тайную разновидность наткнешься на следующем развороте, – так, гуляя меж двух просек, вспугивают вспорхнувшую птицу.

Раньше Эниде приходилось заходить в спальню сына и будить его, чтобы он собирался в школу. Отныне она обнаруживала, что мальчик уже проснулся и лежит на ковре в гостиной перед раскрытым словарем. Всякий раз она спрашивала, давно ли он встал. Ответ был неизменен:

– Не знаю.

– Лучше бы ты выспался. Тебе это необходимо.

– Птицы мне нужнее.

– Ты их всех теперь знаешь.

– Нет. Есть еще те, которых не нарисовали. И потом, важно не только их узнать. Главное, быть с ними.

Соседка услышала об увлечении сына повара птицами. Она предложила мальчику зайти к ней в гости, чтобы познакомиться с ее кенарем. Деодат вернулся домой, охваченный сильнейшим гневом:

– Мама, Джонни сидит в клетке! Мадам Бутон настоящий монстр.

– Люди, у которых есть птицы, вынуждены держать их в клетках. Иначе те улетят и погибнут. Здешний климат им не подходит.

– Значит, нужно отвезти их в родную страну.

– Это невозможно.

Ребенок долгое время пребывал в угнетенном состоянии духа, не желая верить. Садизм ему подобных вызвал у него отвращение.

Энида, совсем было собравшаяся купить сыну в подарок на Рождество бенгальские огни, испытала глубокое облегчение при мысли, что ей удалось избежать подобной ошибки. Она раздобыла в книжном магазине том «Птицы мира» издательства «Бордас».

Вот так в возрасте шести лет Деодат получил в качестве подарка на Рождество книгу, которая заменила ему Библию. Справочник сначала перечислял девяносто девять разновидностей неворобьиных, прежде чем приступить к подробному описанию семидесяти четырех разновидностей семейства воробьиных: несколько странный подход к классификации, который, однако, не смутил юного читателя.

Эта абсурдная сортировка, без сомнения, объяснялась тем, что для большинства людей любовь к птицам в действительности сводилась к любви к отряду воробьинообразных. И правда, как не испытывать нежности к синицам, славкам, снегирям и малиновкам? Деодат их обожал, но не больше, чем хищных или голубиных. Заодно он открыл для себя, что попугаи, а еще больше – лапчатоногие служили для большинства представителей человеческого рода объектом насмешек. Получается, эти земляные черви осмеливались выставлять на посмешище столь благородные семейства! Мальчик был вне себя. Решительно, нет пределов человеческой низости. Кто видел все великолепие стаи диких гусей, тот не может не склониться перед этими аристократами небес.

Гуси не были единственными жертвами дурацкого человеческого презрения. Деодат узнал, что по-французски журавль – синоним женщины легкого поведения, утка вызывает целый ряд гротескных сравнений, как и ее несчастный кузен индюк. Он продолжил свое исследование и нашел некоторое облегчение в том, что речь идет о дефектах именно французского языка. По-английски индюк называется turkey, что близко к «турку» и отсылает нас к Блистательной Порте. По-японски утка звучит как kamo, что созвучно имени божества, а журавль, который именуется красивым словом tsuru, сам является объектом культового поклонения.

Можно было бы написать целую диссертацию о потребности французского языка высмеивать эти великолепные создания. Инстинктивно Деодат заподозрил, что тут немалую роль сыграла ревность. Со времен Лафонтена известно, что если ты вызываешь зависть, то это приносит несчастье, и во Франции больше, чем где-либо.

Зато знаменитый фильм Хичкока, чье название прямо означало предмет его страстного увлечения и который он немедленно посмотрел, нимало его не шокировал. В «Птицах» не было ни ненависти, ни презрения, только глубокое осознание превосходства пернатого царства. Да, если бы птицы захотели, они легко уничтожили бы человеческую расу. Еще один повод восхищаться, не их доброжелательностью – слово неправильное, – но их благородным безразличием к человеку.

Деодат решил, что в своем поведении с одноклассниками будет вдохновляться, насколько возможно, примером птиц. Дети из его класса были такими же, как все остальные, то есть никуда не годными. Это не превращало их в исчадия ада, они не заслуживали никакого наказания. Просто ему нужно научиться жить, как птицы, – не вместе с человеческими существами, а параллельно с ними, в некотором отдалении. Даже когда воробей садится на ладонь к человеку, между ними остается непреодолимая дистанция, отделяющая род летающий от рода ползающего.

Ребенок, почитавший свою мать, захотел узнать, любит ли она его избранников.

– Я люблю птиц, – заверила Энида, – но не больше, чем лошадей или слонов. Птицы замечательные, но они не очень привязчивы.

Деодат задумался, прежде чем ответить:

– То, что ты сказала, – правда. И за это тоже я их так сильно люблю.

– Ты, такой ласковый, который не упускает случая поцеловать меня?

– Да. Тебя мне нужно любить так. Но любовь к птицам совсем другая и такая же необходимая.

Энида посмотрела на сына – он неизменно в ней вызывал недоуменное восхищение. Семилетний ребенок, который говорит такое, – это нечто. Деодата заставили пройти через пресловутые тесты. Коэффициент умственного развития, равный 180, позволял предрекать ему блестящее будущее. Однако Энида знала, что ее сын – это нечто гораздо большее, чем просто вундеркинд. Он гений, он создает собственные законы с полнейшим безразличием к принятым умственным парадигмам.

Экзаменаторы проверки ради поинтересовались у нее, не скучает ли ребенок в школе и не ведет ли себя в классе неподобающим образом. Она с удовольствием опровергла их заблуждение:

– У него примерное поведение. Он смотрит в окно.

Деодат вывел непреложный закон: не существует окна, из которого не была бы не видна как минимум одна птица. Он сочувствовал тем, кто питал страсть к лошадям, рыбам или змеям, потому что по отношению к этим видам закон окна не срабатывал. По зрелом размышлении закон окна работал только с птицами: насекомые зимой исчезали.

Из всех диких животных только с птицей человек жил бок о бок, причем на протяжении всего года. Единственными местами, где их редко можно было увидеть, оставались открытое море и пустыня: по совпадению там и людей было мало. Это наблюдение наводило на мысль, что птица, если можно так выразиться, была благородным собратом человека. Ее постоянное присутствие напоминало роду людскому, чем он мог бы стать, если бы не поддался странной привлекательности тяготения.

Речь шла о чисто морганатическом братстве: птица ни в коем случае не поделилась бы своими аристократическими привилегиями с человеком. Но тот мог в любой момент поднять глаза к небу и помечтать о жизни тех, кто посмел летать.

Полет с очевидностью подразумевал отвагу. Изначально ни одно живое существо не летало. Но однажды, сотни миллионов лет назад, какая-то зверюшка не только пришла к этой небывалой мысли, но и попробовала ее осуществить. С оправданным волнением мы вспоминаем о пионерах авиации. А помнят ли животных, которые рискнули жизнью в том безумном эксперименте? В те времена у них, безусловно, был выбор. Человек принадлежит к породе, которая выбрала землю под ногами.

Аристократизм не ограничивается единственным выбором: тот, кто выбрал небо, придумал также и пение. Вообразить древнейшую стадию языка, когда музыка не отделялась от смысла, можно лишь благодаря птицам. Скудный человеческий мозг породил такую теорию, как искусство для искусства. Дрозд или соловей на дословесном уровне понимают, что категория «просто красивого» – чушь, причем несуществующая. Да, они поют на пике красоты – но лишь для того, чтобы выразить высший взлет освобождения. Самая вдохновенная песнь соловья выражает беспредельность прекрасного и тех чувств, которые оно может вызвать.

Деодата трогало то, что не все песни птиц красивы. Некоторые изумительные породы испускают ужасные крики, например цапля или сойка. Цапля представляла особенно волнующий случай: редкие птицы, будь то в полете или на земле, настолько напоминают принцев. То, что голос этого принца напоминает звуки, которые издает больной чахоткой, прочищающий горло, заставляло внимательнее отнестись к басням о взаимосвязи «перышек» и «ангельского голоска».

И это тоже привлекало Деодата в пернатой породе: у птиц, как бы изумительны они ни были, имелись свои противоречия, неудачи и странности. Он никогда не уставал наблюдать за ними: они были царством со всеми положенными интригами, героями и шутами. От древнего археоптерикса до футуристской арктической крачки, от фольклорного ягнятника-бородача до несообразного поползня-стенолаза, от беспардонной кукушки до самоотверженного пеликана, от простодушной коноплянки до технологичного дятла – все роли были представлены.

Как заядлый читатель не может остановиться на единственной настольной книге, так и Деодат был не способен сказать, какая птица у него любимая: сова-сипуха (что может быть более душераздирающим, чем ее крик?), утка-мандаринка в летнем оперении (у нее такие грациозные повадки), сарыч обыкновенный (у него особая манера застывать в небе, прежде чем ринуться вниз), поползень (он так смешно передвигается задом наперед), королек (размер с шоколадную конфету), водяная курочка (какое красивое создание!), кольчатая горлица (у нее такой нежный взгляд) – как тут выбрать? Каждый раз, обнаружив в своем томе новый вид птиц, он прыгал от радости.

«Когда я увижу их вживую, может, тогда и смогу выбрать», – думал он. Деодат отдавал себе отчет в собственной несостоятельности: семилетний ребенок, да еще горожанин – вряд ли он сможет отправиться наблюдать эти чудесные создания в места их обитания. С тем большим рвением он изучал то, что Париж предоставил в его распоряжение: голубей и воробьев. Последние его восхищали: воробей – «вора бей» – прыгучие воришки на тротуарах, невесомые гости мостовых, вечно голодные насмешливые нахалы в поисках поживы, они были юной порослью Парижа, а воробьихи – нимфетками, гордящимися своей вечной худобой. Что до голубей, то презрение, с каким к ним относились, однозначно определяло их как стареющих парижан. Разве они виноваты, что с годами у них появились и животик, и немного тяжеловесные манеры? Старость в Париже вызывает больше раздражения, чем где-либо. Хорошо еще, что взамен остаются кое-какие радости: удовольствие, с каким голубь гадит на памятник, служит ему утешением во многих печалях и компенсацией как за пренебрежение кокеток, так и за облавы полиции.

В парижских парках глаз Деодата радовала кромешная чернота ворон, вдоль Сены – чайки, которые, как и многие выходцы из провинции, притворялись, что тут и родились: «Парижский клюв – отличный клюв! Лишь местный клюв хорош», казалось, говорили они. Это давным-давно понял Вийон: птицы, как и все остальные, не могут устоять перед притягательностью Парижа.

И тем не менее ребенку не терпелось если не полететь на собственных крыльях, то хотя бы посмотреть на неисчислимое богатство пернатого мира. Увидит ли он когда-нибудь собственными глазами лесную завирушку, фрегата и воробьиную овсянку? Сможет ли порадовать душу зрелищем миграции казарок? Даже гриф, презираемый почти так же, как гиена, вызывал у него симпатию: он понимал племена, которые предоставляли тела своих покойников этому проворному чистильщику.

В школе орнитологическая страсть мальчика никак не снизила его отличную успеваемость, однако вернула его к изначальному одиночеству. Вызвали родителей:

– Ваш сын, у которого было много друзей в подготовительном классе, больше и слова не говорит своим бывшим товарищам. Вы в курсе?

– Достаточно в курсе, чтобы понимать, что таков его выбор.

– Деодат в высшей степени умен, и знает это. Не следует поощрять его в этом презрительном уединении.

– Дело совсем не в презрении. Наш сын думает только о птицах.

– Вы предполагаете сделать из него орнитолога?

– Мы предполагаем, что он сам решит, как ему жить.

– И все же досадно. Такой мозг мог бы найти себе лучшее применение.

Заледенев, Энида прервала встречу и увела мужа из кабинета директора лицея.

– Что за жалкий человек!

– Ты права, дорогая. Мы ничего не расскажем об этой беседе мальчику.

Истина была проста: сначала Деодат захотел доказать себе, что сумеет сойтись с детьми. Но когда это ему удалось, он пришел к выводу о невеликой ценности товарищеских отношений и всякая социальная жизнь перестала его интересовать. Наблюдение за воробьями во дворе давало ему неизмеримо больше, чем общение с теми, кто сначала прозвал его Дезодорантом, теперь именовал не иначе как Пометником.

Люди не безразличны к исключительной красоте: они ненавидят ее вполне осознанно. Явный урод иногда вызывает некоторое сочувствие; явный красавец – безжалостное возмущение. Ключ к успеху лежит в неопределенной миловидности, которая никого не раздражает.

С первого дня Мальва стала школьным изгоем. Учительница и ученики нашли прекрасный предлог для своего отвращения: девочка была признана непроходимой тупицей.

К ее несчастью, собственная мать придерживалась той же точки зрения.

Как может ближайшее окружение с уверенностью определить, что совсем маленький ребенок глуп? И как в школе могут наложить на ребенка клеймо идиота? Это тайна вдвойне, ужасная тайна.

С четырех лет Мальва раз в месяц проводила выходные у родителей в Париже. Они неодобрительно относились к категорическому нежеланию Штокрозы отдать ребенка в детский сад.

– Это только испортит ей детство, – возражала бабушка.

– Нет. Это помогает социализировать малышей, – отвечала мать.

– Что за варварский у тебя лексикон, моя бедная девочка!

Этот ежемесячный уик-энд был призван приучить Мальву к иным человеческим отношениям, нежели те, которые установились у них со Штокрозой. В машине, которая увозила их из Фонтенбло, Роза взяла за правило расспрашивать дочь.

– Как прошла эта неделя?

Долгое молчание, которое мать ошибочно истолковывала как размышление. Молчание. Отсутствующее выражение на лице малышки.

– Что вы с бабушкой делали вчера, позавчера?

Та же реакция.

– Чем ты хочешь заняться в Париже, дорогая?

Без изменений.

– А ты знаешь, что, когда тебе задают вопрос, нужно отвечать?

В родительской квартире в Тринадцатом округе у Мальвы была своя комната и игрушки. Там она и оставалась, неподвижно сидя на полу. Девочка с восторгом разглядывала предметы, но никогда к ним не прикасалась. Она практически не разговаривала.

Один-единственный раз малышка повела себя так, что не вызвала разочарования. Роза привела ее в галерею на вернисаж сербского художника, чьи гигантские полотна приводили в замешательство. Ребенок долго и изумленно разглядывал каждую картину. Художник подошел к ней спросить, что она об этом думает; вместо ответа Мальва пальчиком указала на самую необычную работу и обратила на автора вытаращенные глаза.

Серб оторопел и поцеловал девочке руку.

– Хотел бы я писать только вашу дочь, – сказал он галеристке.

Та из осторожности промолчала, однако на секунду не поверила в версию о гениальном взгляде ребенка. Ее мнение уже сложилось независимо от ее воли; пусть ей и было за него стыдно, но поделать она ничего не могла: Роза была убеждена, что Мальва непроходимо глупа, хоть никогда не говорила этого вслух.

Когда в воскресенье вечером она отвозила дочку обратно в Фонтенбло, собственное чувство облегчения вызывало в ней легкую грусть. А когда она видела, как девочка устремляется в объятия Штокрозы с криком «Бабушка!», то говорила себе: «Успокойся, это приносит облегчение вам обеим».

Однако она любила дочь, и та ее любила, но это не шло ни в какое сравнение с тем страстным чувством, которое связывало ребенка и бабушку.

Вернувшись в Париж, Роза заговаривала с мужем о том, что ее беспокоило:

– В возрасте Мальвы и даже раньше я уже всюду совала свой нос. Мамин дом такой загадочный, там хочется рыться, забираться на чердак, по крайней мере, заглянуть во все двери. А наша дочь сидит на полу и смотрит вокруг себя, не шевелясь и не разговаривая.

– Сделаем из нее монашку-дзен.

– Чем шутить, лучше сам признай, что она какая-то странная.

– Ну что ты хочешь от меня услышать? Что она умственно отсталая?

– Слишком сильно сказано. Нет, мне кажется, что ей не хватает любопытства.

– Вот уж страшный недостаток! Не хватает – и отлично!

Роза знала, что не права, сравнивая детство дочки со своим собственным, которое она, безусловно, идеализирует, ей следует радоваться, что их первые годы такие разные. И все же она ничего не могла поделать с поселившейся в глубине души тревогой из-за того, что она называла умственной недостаточностью или заторможенностью Мальвы.

Два года спустя, когда дочь пошла в подготовительный класс, страхи подтвердились. Нет, Мальва не жаловалась – она никогда не жаловалась, – но матери позвонила учительница:

– Плохи дела, мадам.

– Моя дочь ничему не учится, верно?

– Проблема не в этом. У меня есть ученики и похуже. Она вам рассказывает, что ей приходится выносить?

– Нет.

– Только что после перемены я не обнаружила Мальву. Спрашиваю у детей, где она, они хохочут. Я бегу во двор и нахожу там малышку, сидящую на земле. «Что ты здесь делаешь? Иди в класс! – Я не могу. – Почему? – Майте нарисовала вокруг меня черту мелом и запретила выходить из круга. – А я тебе велю выйти! – Майте сказала, если я выйду, моя мама умрет. – Она посмеялась над тобой, ты не должна ее слушать». Мне пришлось просто вытащить ее из круга. Поговорите с ней, скажите, что вы живы-здоровы.

Очень смущенная, Роза поговорила с дочерью по телефону и посоветовала ей держаться подальше от этой язвы Майте. И попросила передать трубку учительнице:

– Надеюсь, вы свяжетесь и с родителями Майте.

– Разумеется, мадам. Но мне также хотелось бы лично поговорить с вами.

Они назначили встречу. Роза повесила трубку и тяжело вздохнула. «Конечно, эта женщина думает, как и я: надо быть совсем глупой, чтобы поверить в историю с мелом и послушаться Майте. Моя дочь дура».

Во время беседы учительница объяснила Розе, что ее дочь никогда не защищается, и это ненормально.

– Дело не в одной Майте. Против Мальвы ополчились все дети. Научите ее защищаться.

– Как?

– Скажите ей, что она не должна терпеть, когда с ней дурно обращаются.

– Она должна драться?

– Конечно нет. Она должна разговаривать, то есть поступать так же, как вы, когда защищаете себя или ее. Вы же ее защищаете, когда на нее нападают, верно?

– Разумеется, – ответила Роза не слишком уверенно, надеясь, что сомнение останется незамеченным.

Она постаралась свернуть разговор с учительницей как можно быстрее. На нее навалилось чувство вины: «Я вся изолгалась. Если бы я сказала, что малышка живет у бабушки, она бы точно велела мне забрать ее домой. А Мальва об этом и слышать не хочет. Защищаю ли я своего ребенка, когда на него нападают? Что еще за история? Кроме этой Майте, никто никогда с ней плохо не обращался».

Роза позвонила матери:

– Ты защищаешь Мальву, когда на нее нападают?

– Кто-то напал на малышку?

– Ответь на вопрос, мама.

– Если бы на нее напали, я защищала бы ее, как зверь. Но такого никогда не бывало. Почему ты спрашиваешь?

Роза рассказала, в чем дело. Штокроза вздохнула:

– Бедная малышка!

– Она что, глупая, чтобы принять эту историю с меловым кругом за чистую монету?

– Я могу ее понять. На Кавказе с меловым кругом не шутят.

– Только не говори мне, что ты забиваешь голову ребенку своими дурацкими суевериями?

– Стараюсь этого не делать. Но думаю, что Мальва очень чувствительна к магии.

– А ты не думаешь, что она просто маленькая дурочка?

– Вовсе нет. Она необычайно умный ребенок.

– С чего ты это взяла, мама?

– Она никогда не говорит глупостей.

– Она вообще никогда ничего не говорит.

– Это неправда. Она говорит мало, но то, что она говорит, – замечательно.

– А вот в ее школьных успехах нет ничего замечательного.

– С каких это пор об уме ребенка судят по подобным мелочам?

– Надеюсь, ты не говоришь ей, что школа ничего не значит?

Штокроза успокоила ее на этот счет.

– Послушай, мама, кажется, Мальва стала изгоем в классе. Она с тобой об этом говорила?

– Никогда.

– Постарайся узнать побольше, ладно?

– Обещаю тебе.

В тот же вечер у бабушки с внучкой состоялся серьезный разговор:

– Дорогая, другие дети с тобой плохо обращаются?

– Нет.

– Но Майте заключила тебя в меловой круг.

– А это плохо?

– Знаешь, некоторые дети, вроде Майте, бывают очень злыми. Расскажи мне, что происходит на переменках.

– Я играю.

– В какую игру?

– В бассейн.

– Во дворе есть бассейн?

– Бассейн – это я.

– Не понимаю.

– Другие забираются на стену, как будто это трамплин, а я ложусь внизу на землю. Они прыгают.

– Я не хочу больше ничего слышать. Почему вы не играете в другую игру?

– Мы еще играем в футбол.

– Дай догадаюсь: ты мяч?

– Нет, я ворота.

– Вратарь на воротах?

– Нет, сами ворота.

– Дорогая, это ужасно. Ты не должна допускать, чтобы тебе делали больно.

– Это не так уж больно. И так лучше, чем раньше. Раньше никто не хотел со мной играть.

– По мне, лучше бы ты и дальше ни с кем не играла. Обещай, что больше в этих ужасных играх участвовать не будешь.

– Ладно.

Штокроза улыбнулась, прежде чем спросить:

– У тебя нет синяков – тебе ведь достается столько ударов?

Малышка пожала плечами. Бабушка, которая каждый вечер мыла ее в ванне, удостоверилась, что она цела и невредима. Это было очень странно: на Мальве не оставалось синяков.

На следующий день, когда ученики попытались втянуть девочку в одну из своих садистских игр, она вежливо отказалась. Они настаивали, но Мальва стояла на своем. Они решили ее побить. Она очень спокойно посмотрела им в глаза и сказала:

– Это бесполезно, на мне не остается следов.

Они так растерялись, что занялись чем-то другим. Отныне Мальва стала одиноким ребенком. На переменах она бесконечно прохаживалась одна, что-то напевая. Казалось, ничто ее не трогало. Единственное, что было для нее важно, – это вернуться к бабушке.

– Тебе очень тяжело оттого, что у тебя нет друзей? – спросила ее та.

– Мне все равно в школе не очень нравится, – последовал ответ.

В выходные Мальва по-прежнему усаживалась в центре столовой дворца и смотрела вокруг, не двигаясь с места.

– Тебе не скучно? – поинтересовалась Штокроза.

– Нет. Я всякий раз замечаю что-то новое.

Бабушка была так очарована ее ответом, что повела малышку в свою спальню. Одно это уже было редкой привилегией, потому что Штокроза не позволяла никому ступать в ее святилище, но тем дело не закончилось.

– Я покажу тебе то, что не показываю никому.

Старая дама присела у туалетного столика, пристроила ребенка к себе на колени, открыла ящик и достала кожаную шкатулку.

– Кожа – это кожа, как человеческая: с ней ничто не сравнится, если хранишь нечто хрупкое и не хочешь его повредить.

Она подняла крышку, и открылся мир великолепия, обустроенный с великой тщательностью.

– Драгоценности не должны соприкасаться: на камнях могут остаться царапины. Только в фильмах про пиратов сокровища навалены грудой. Каждое украшение – тонкая вещь, которая не выносит прикосновения себе подобных.

Внутренность шкатулки представляла собой многоэтажный лабиринт с секретными ящичками, бархатными подушечками, ловушками, темными извилинами и ужасными механизмами.

– Дай мне свою руку. Закрой глаза.

Малышка подчинилась, дрожа от страха. Бабушка поместила ее руку внутрь гениального устройства, чья мягкость в самых неожиданных уголках сменялась холодной твердостью металла и драгоценного камня.

– Даже если бы ты была слепой, ты бы почувствовала, как это прекрасно, правда?

Штокроза заметила, что ребенка бросило в дрожь, и с одобрением отнеслась к такой реакции.

– А теперь открой глаза.

Вспышка золота отозвалась на лице Мальвы, как пощечина. Старая дама доставала одно за другим драгоценные творения ювелиров, выпуская их на вольный воздух. Она будто представляла малышке живых персонажей:

– Вот Звезда Самарканда, браслет тысяча семьсот сорок девятого года. Его преподнес придворной даме в Версале один персидский сановник. Браслет сделан из золота, добытого на Урале: ты еще увидишь, что ничто так не отличается от золота, как оно само. Только восточный вкус может ценить такое желтое золото. Я очень люблю этот браслет. В него вставлен бриллиант, который и дал ему имя, – он так огромен, что носить этот браслет в публичном месте было бы оскорблением. Почувствуй, какой тяжелый. Правда, впечатляет?

Мальва дрожала. Она, которая никогда не отличалась хорошей памятью, впитывала каждое слово, каким бабушка описывала драгоценности.

– Встань.

Штокроза начала одно за другим выкладывать на широкую постель украшения. Стеганое бархатное покрывало встретило золото и драгоценные камни как высоких гостей. Когда ими покрылась вся поверхность двуспальной кровати, старая дама задернула шторы, погрузив комнату в доисторический мрак.

– Посмотри.

Слабые переливы этой импровизированной мозаики потрясали, как барельефы в старинном склепе.

– Говорят, японские сокровища задуманы так, чтобы ими любовались в темноте. Я не японка, но понимаю, что это имеет смысл.

В отсутствие всякого света то, что парило в сердце тьмы, испускало многоцветное сияние. Похоже было на волшебную лампу.

– Этот блеск не может быть отраженным: мы в полной тьме. Значит, от золота и драгоценных камней исходит свет.

Мальве, хоть она и не была уверена, что все понимает, слова бабушки казались возвышенными и прекрасными.

– Знаешь, почему я никогда не заговаривала об этих украшениях с твоей матерью? – спросила Штокроза, снова распахивая шторы.

– Нет.

– Потому что она, как и все остальные, стала бы задавать вопросы. Она начала бы расспрашивать о происхождении моего сокровища, о его стоимости, а главное, она бы потребовала, чтобы я отнесла все в банковский сейф.

Девочка, которая плохо разбиралась в банках и вкладах, нахмурила бровки при мысли, что шкатулка с драгоценностями могла бы оказаться в чужом месте.

– А ты никогда не задаешь вопросов. Я не говорю, что задавать их – плохо. Вопросы могут быть признаком ума. Но ты поступаешь неизмеримо умнее, не задавая их. Я знаю, что ты никому не расскажешь о сокровище.

Повисло молчание. Ребенок догадался, что не отвечать будет лучшим ответом.

– Я не храню эти драгоценности в банковском сейфе, потому что мне необходимо постоянно видеть и носить их. Я надеваю их каждую ночь, ложась спать.

Мальва посмотрела на все лежащее на постели и постаралась вообразить Штокрозу, украшенную таким количеством чудес.

– Это истина, которую знают немногие: чтобы драгоценности оставались великолепными, их нужно очень часто носить. А говоря «носить», я имею в виду «любить». Драгоценность, которую носят без любви, может внезапно угаснуть. Я, та, кто перед тобой, видела собственными глазами, как моя бедная мать навсегда загасила бриллиант, который приняла из тщеславия от мужчины, которого не любила. Она надела его один-единственный раз. К концу вечера пробка от графина сияла ярче, чем ее солитер. Она его продала за гроши кому-то из Антверпена.

Малышка хотела было спросить, что такое Антверпен, но бабушка только что похвалила ее за нелюбовь к вопросам. Она подумала, что посмотрит в словаре.

– Дорогая, если у меня и есть жизненное правило, которым я хотела бы с тобой поделиться, то именно это: никогда не принимай дорогого украшения от мужчины, которого не любишь. Особенно если украшение тебе нравится: камень тебе этого не простит.

Девочка сомневалась, что подобное правило ей когда-нибудь пригодится.

– Короче, если бы твоя мать узнала о существовании этих сокровищ, она заставила бы меня, как минимум, их застраховать. А это предполагает экспертизу – какой кошмар! Отдать свои драгоценности на экспертизу – это же доказать, что ты их не любишь. А я их люблю до такой степени, что не могу обойтись ни дня без того, чтобы не надеть их. Если я сохранила свой блеск, то благодаря им. Ведь я блестящая женщина?

Мальва горячо подтвердила. Она заколебалась, прежде чем сказать:

– Бабушка, мне так хотелось бы увидеть тебя в твоих украшениях.

Штокроза задумалась.