5. В городе, где умер Марк Аврелий

Когда Дженни с восемнадцатилетним Гарпом уехали в Европу, он был гораздо лучше большинства своих сверстников подготовлен к затворнической жизни, какую обычно ведут писатели. Он отлично чувствовал себя в том мире, который создал собственным воображением; в конце концов, его и воспитала женщина, полагавшая затворничество (если не одиночное заключение) наиболее естественной формой существования. Прошло немало лет, прежде чем Гарп заметил, что у него совсем нет друзей; однако Дженни Филдз это отнюдь не казалось странным. Ведь ее первым и единственным другом был Эрни Холм с его слегка отчужденной и подчеркнуто вежливой манерой держаться.

Дженни и Гарп далеко не сразу нашли себе жилье по вкусу, сперва переезжали из пансиона в пансион, колеся по всей Вене. Этот способ определить, в какой части города им больше всего нравится жить, подсказал мистер Тинч: пусть поживут понемногу во всех районах Вены, а потом решат, где лучше. Возможно, жизнь в пансионе и показалась приятной мистеру Тинчу в 1913 году, но теперь на дворе был 1961 год, и Дженни с Гарпом быстро устали таскать свои пишущие машинки по всему городу. Однако именно опыт жизни в различных венских пансионах и позволил Гарпу написать первый и, возможно, лучший его рассказ – «Пансион «Грильпарцер». Гарп понятия не имел, что такое пансион, пока не приехал в Вену, но ему быстро стало ясно, что пансион способен предложить несколько меньше, чем гостиница, и вообще он всегда меньше, чем гостиница, и никогда не бывает достаточно элегантным; и далеко не всегда в пансионах предлагается завтрак. В иных пансионах ты как бы заключал некую сделку с самим собой, в других – почти сразу понимал, что совершил ошибку. Некоторые пансионы, выбранные Гарпом и Дженни, были вполне приятными – чистыми, комфортабельными, с дружелюбным персоналом, но зачастую слишком ветхими.

Дженни и Гарп почти сразу решили, где хотели бы жить: на Рингштрассе либо поблизости от нее. Эта широкая улица кольцом охватывает Старый город, сердце столицы; здесь можно было найти практически все необходимое буквально в двух шагах, так что Дженни, совсем не знавшая немецкого, вполне могла обойтись и без Гарпа, ведь, если можно так выразиться, это была наиболее космополитичная часть Вены, и здешнее население отличалось достаточно высокой образованностью.

Гарпа весьма забавляло, что теперь ему приходилось отвечать за свою мать и практически быть хозяином в доме: три года занятий немецким языком в Стиринг-скул сделали свое дело.

– Возьми шницель, мама, – советовал Дженни Гарп.

– А, по-моему, Kalbsnieren звучит интереснее, – неуверенно говорила Дженни.

– Это телячьи почки, – переводил ей Гарп. – Ты что, любишь телячьи почки?

– Не знаю, – признавалась Дженни. – Наверное, нет. Когда они наконец сняли квартиру, Гарп взял на себя закупку провизии и стряпню. Дженни восемнадцать лет питалась исключительно в столовой Стиринг-скул и готовить так и не научилась, а теперь не могла даже и в поваренную книгу заглянуть, не зная немецкого. Именно в Вене Гарп обнаружил, что ему очень нравится готовить. Но больше всего ему в Европе, по его собственным словам, понравился ватерклозет. В пансионах это, правда, была всего лишь крошечная комнатка, где, кроме унитаза, ничего не имелось, но это-то и показалось Гарпу чрезвычайно осмысленным. Он писал Хелен Холм: «Самая разумная система – когда люди испражняются в одном месте, а чистят зубы в другом». Ватерклозет даже стал впоследствии одним из «героев» рассказа Гарпа «Пансион «Грильпарцер». Но в данный момент ни этого рассказа, ни чего-либо другого он еще не написал.

Для восемнадцатилетнего юноши Гарп был на удивление дисциплинирован и усидчив, однако вокруг оказалось слишком много интересного и незнакомого; кроме того, на него вдруг обрушилась неожиданная ответственность за мать, так что он, при постоянной занятости работой, за несколько месяцев не написал ничего, кроме нескольких пространных писем к Хелен. Разум его был слишком взбудоражен исследованиями новой территории обитания, и он просто не в силах был работать методически, как ни старался.

Ему хотелось написать историю одной семьи, но пока он знал про своих будущих героев только то, что они ведут довольно интересную жизнь и очень близки друг другу, как и полагается в настоящей дружной семье. Однако даже для начала этого было явно недостаточно.

В квартире, где поселились Дженни и Гарп, были кремовые стены и высокие потолки, а располагалась она на втором этаже старинного дома по Швиндгассе, небольшой улочке в четвертом районе Вены. Совсем недалеко находились Принц-Ойгенштрассе, Шварценбергплац, а также Верхний и Нижний Бельведеры. Гарп часто посещал различные музеи и художественные галереи, но Дженни с ним ходить отказывалась; исключение она делала только для Верхнего Бельведера, хотя Гарп предупредил ее, что там она сможет увидеть только полотна XIX – XX веков, но Дженни заявила, что с нее и этого вполне достаточно. Гарп не раз предлагал ей прогуляться по саду до Нижнего Бельведера и посмотреть коллекцию барокко, но Дженни только головой качала; в Стиринг-скул она прослушала несколько курсов по истории искусства и считала себя вполне образованной.

– А Брейгели, мама! – заманивал ее Гарп. – Тебе и нужно-то всего доехать на трамвае до Мариахильфер-штрассе. Музей истории искусств находится прямо напротив трамвайной остановки.

– До Бельведера я могу и пешком дойти, – возражала Дженни. – Зачем мне куда-то тащиться на трамвае?

Пешком она могла дойти и до Карлскирхе, и до Аргентиниерштрассе, где в весьма интересных с архитектурной точки зрения зданиях располагались посольства. А, например, болгарское посольство было прямо напротив их дома на Швиндгассе. Дженни упрямо твердила, что ей нравятся окрестности их дома, так что лучше она не будет от него отдаляться. Примерно в квартале от них находилась небольшая кофейня, и Дженни заходила туда, чтобы почитать английские газеты. Но ни в кафе, ни в ресторан она в одиночку не ходила; обедать ее водил Гарп (если он не готовил что-нибудь сам). Если же никакой еды дома не было, а Гарп куда-нибудь уходил, Дженни просто сидела голодная. Впрочем, она относилась к этому очень спокойно, полностью поглощенная идеей написать книгу, и, надо сказать, что в их «венский период» эта идея занимала Дженни гораздо больше, чем ее сына, который собирался стать писателем.

– На данном этапе у меня нет ни малейшего желания чувствовать себя здесь туристкой, – говорила она Гарпу. – Но ты, разумеется, не должен оглядываться на меня. Ты сюда приехал именно для того, чтобы повсюду ходить и впитывать культуру.

«В-в-впитывайте, в-в-впитывайте культуру!» – говорил им мистер Тинч. И Дженни казалось, что Гарп именно это и должен делать; сама же она, как ей казалось, уже впитала достаточно, чтобы иметь право высказать и собственное мнение. Дженни Филдз был сорок один год. Ей казалось, что наиболее интересная часть ее жизни уже прожита и теперь пришла пора поведать о ней другим.

Гарп дал матери листочек бумаги и велел повсюду носить его с собой на случай, если она заблудится в незнакомом городе. На листочке был написан их адрес: Швиндгассе 15–2, Вена IV. С превеликим трудом Гарп заставил мать выучить, как произносится их адрес.

– Швиндгассефюнфценцвай! – выплевывала Дженни.

– Еще раз! – требовал Гарп. – Ты что, хочешь заблудиться?

Сам Гарп день за днем методично исследовал Вену, то и дело обнаруживая такие места, куда можно бы повести Дженни вечером или после обеда, когда она заканчивала свои писательские экзерсисы. Они пили пиво или вино, и Гарп рассказывал, как провел день, а Дженни вежливо слушала. От вина и пива ее обычно клонило в сон. Обычно они съедали на обед что-нибудь вкусное, и затем Гарп доставлял мать домой на трамвае; он особенно гордился тем, что, досконально изучив систему городских трамвайных линий, никогда не пользовался такси. Иногда с утра пораньше он отправлялся на какой-нибудь открытый рынок, потом возвращался домой и до обеда возился на кухне. Впрочем, Дженни никогда не жаловалась, и ей было все равно, дома они едят или в ресторане.

– Это «Gumpoldskirchner», – говорил, например, Гарп и подробно рассказывал ей об этой марке вина. – Его очень хорошо подавать к Schweinebraten, к свиному жаркому.

– Какие смешные слова, – замечала Дженни.

В одном из своих типичных отзывов о стиле Дженниной прозы Гарп позднее писал: «Моя мать выдержала такое сражение с английским языком, что нечего удивляться: немецкий она выучить так и не удосужилась».

Хотя Дженни Филдз каждый день честно по многу часов просиживала за пишущей машинкой, писать она совершенно не умела. Впрочем, писать-то она писала, но терпеть не могла перечитывать написанное. Вскоре она, правда, нашла иной способ самооценки: вспоминала прочитанные некогда произведения, которые ей особенно нравились, и пыталась сравнивать их с собственными литературными опытами. До сих пор Дженни всегда начинала с самого начала: «Я родилась… Мои родители хотели, чтобы я осталась в Уэлсли…» и так далее. А потом сразу переходила к делу: «Я решила, что хочу ребенка, своего собственного, и вскоре мне удалось заполучить его, и вот каким образом…» Однако Дженни прочитала все-таки немало хороших книг и понимала, что ее «интересная история» звучит не так уж интересно и далеко не так хорошо, как те хорошие и интересные истории, которые она помнила. В чем же дело? – думала она и в очередной раз посылала Гарпа в немногочисленные венские книжные магазины, где продавались книги на английском языке. Ей хотелось повнимательнее присмотреться, как и с чего начинались ее любимые книги; надо сказать, ей удалось весьма быстро «нашлепать» три сотни машинописных страниц, однако она и сама чувствовала, что ее книга по-настоящему еще не началась.

Но Дженни переживала свои писательские неудачи молча; с Гарпом она всегда была весела и приветлива, хотя и редко достаточно внимательна. Дженни Филдз всю жизнь прожила с ощущением, что жизнь ее закончилась, не успев начаться. Как и образование Гарпа. Как и ее собственное образование. Как и ее отношения с сержантом Гарпом. От этого она, разумеется, не стала меньше любить сына, но теперь ей казалось, что фаза материнской опеки закончилась; она воспитала сына, теперь он взрослый, и надо позволить ему найти себе занятие по душе, которым бы он действительно увлекся. Не могла же она прожить жизнь за него, записывая на занятия борьбой или чем-либо еще. Но жить рядом с сыном Дженни нравилось; мало того, ей даже в голову не приходило, что когда-нибудь они будут жить отдельно. Правда, она ожидала, что в Вене Гарп будет не только впитывать культуру, но и постоянно развлекаться. И Гарп развлекался как мог.

Он не слишком-то продвинулся со своим рассказом о дружной семье, разве что нашел для них интересную работу. Отец семейства инспектировал рестораны, гостиницы и пансионы, и семья ездила с ним по всей Австрии. Он определял уровень заведений и присваивал им соответствующую категорию – А, В или С. Такой работой и сам Гарп занимался бы с удовольствием. В стране вроде Австрии, которая во многом зависит от туризма, очень важно точно знать, как туристы устроены, как они едят и спят, и классификация жилья для них должна быть делом чрезвычайно важным, хотя пока что Гарп толком не мог обосновать, что же особенно важного в этой классификации – и для кого. Ну да, у придуманного им главы семейства работенка была действительно забавная: он мог разоблачать различные злоупотребления, мог по своему усмотрению присваивать категории… а что дальше? Нет, куда легче и приятней было писать длинные письма Хелен!

Весь конец лета и первые месяцы осени Гарп посвятил пешим и трамвайным прогулкам по Вене, но до сих пор никого интересного не встретил. Он писал Хелен: «В какой-то мере взрослость – это ощущение, что вокруг тебя нет никого, кто хотя бы отчасти тебя напоминал, тем самым помогая тебе понять самого себя». Гарп не сомневался, что это ощущение внушила ему «чаровница Вена», потому что «здесь действительно нет никого, похожего на меня».

Пожалуй, в этом он не ошибся. В Вене тогда было очень мало ровесников Гарпа. Во-первых, не так уж много венцев родилось в 1943 году. Во-вторых, рождаемость среди коренных венцев с аншлюса и до конца войны, то есть в 1938–1945 годах, была минимальной, хотя немало детишек родились в результате изнасилований. В целом же многие жители Вены вполне сознательно не хотели заводить детей вплоть до 1955 года – до конца русской оккупации. В течение семнадцати лет Вена была оккупирована иностранцами, и понятно, что ее жители отнюдь не считали этот период достаточно благоприятным, чтобы иметь детей. Ну а для Гарпа это оказалось весьма поучительно – довольно долго прожить в таком месте, где чувствуешь себя странно одиноким только потому, что тебе восемнадцать лет. Возможно, именно это заставило его быстрее повзрослеть и почувствовать, что «Вена скорее музей, где помещается мертвый город, – как он писал Хелен, – чем город, который полон музеев и все еще жив».

Впрочем, наблюдения Гарпа не носили критического характера. Ему как раз очень нравилось слоняться по городу как по музею. «Более живой и реальный город, возможно, не настолько пришелся бы мне по душе, – писал он позднее. – Вена, находившаяся в своей предсмертной фазе, лежала притихшая и совершенно не мешала мне смотреть на нее, думать о ней и снова смотреть. В живом городе я бы никогда не сумел заметить столь многого. Живые города никогда не стоят на месте и вечно меняют свой облик».

Итак, Т.С. Гарп в течение всех оставшихся теплых месяцев только и делал, что писал «заметки» о Вене и письма Хелен Холм, а также вел домашнее хозяйство, обеспечивая нормальную и спокойную жизнь своей матери, которая к давно избранному ею одиночеству прибавила писательское затворничество. «Моя мать, писательница», – шутливо именовал ее Гарп в письмах к Хелен, однако в душе завидовал Дженни: ведь она все-таки что-то упорно писала, а он чувствовал, что безнадежно увяз в своем неначатом рассказе. Он понимал, что первоначально задуманный сюжет можно развивать до бесконечности, подсовывая выдуманным героям одно приключение за другим, но что же с ними случится в итоге? Они попадут в очередной ресторан категории В, где десерты готовят настолько плохо, что им никогда в жизни не получить вожделенной категории? Или в очередную гостиницу, которая вот-вот скатится в категорию С, потому что в вестибюле там вечно пахнет плесенью? Впрочем, можно бы, скажем, отравить кого-нибудь из членов инспекторской семьи в ресторане класса А, но что это будет значить? Можно ввести в повествование сумасшедших или даже преступников, которые, например, будут скрываться в одном из пансионов, но как увязать этих преступников с общим замыслом произведения?

Вот тут-то Гарп и понимал, что общего замысла у него нет.

Однажды он увидел, как бродячие цирковые артисты из Венгрии или Югославии выгружаются на вокзальный перрон, и попытался вообразить этих людей внутри своего рассказа. У циркачей был медведь, который кружил на мотоцикле по автостоянке. Собралась небольшая толпа, и между людьми ходил на руках какой-то человек, собирая в плошку, которую держал ногами, деньги за выступление медведя; иногда он случайно падал, как, впрочем, и медведь на своем мотоцикле.

Наконец мотоцикл заглох окончательно и больше заводиться не пожелал. Гарп так и не узнал, что за номера у остальных двух членов труппы, которые как раз намеревались сменить «на арене» медведя и человека, ходившего на руках, потому что в этот момент появились полицейские и потребовали от циркачей заполнить целую кучу каких-то документов. Зрителям это было совсем неинтересно, и они постепенно разошлись. Гарп задержался дольше остальных, но не потому, что его интересовало продолжение жалкого представления, а потому, что ему хотелось вставить этих циркачей в свой рассказ. Хотя пока что он понятия не имел, как это сделать. Уже уходя с вокзала, он услышал, как взревывает мотоцикл: медведь готовился в очередной раз повторить свой номер.

Единственное, что удалось придумать Гарпу за несколько недель, это название рассказа: «Австрийское туристическое бюро». Название ему не нравилось. Он словно опять отступил назад, став туристом, вместо того чтобы стать писателем.

Но с приходом холодов Гарп окончательно устал от туризма; он начал писать Хелен злые письма, упрекая ее, что она слишком редко и нерегулярно ему отвечает, что, собственно, свидетельствовало скорее о том, что сам он писал ей слишком часто. Да и занята Хелен была куда больше: она училась в колледже, поступила сразу на второй курс, так что ей пришлось досдавать массу предметов. Если в те ранние годы Хелен и Гарп и были в чем-то похожи, так это в том, что оба словно вечно куда-то спешили и опаздывали. «Оставь бедную Хелен в покое, – советовала Гарпу Дженни. – Вообще-то я полагала, что ты будешь писать и еще кое-что, кроме писем к ней». Но Гарпу было неприятно работать в одной квартире с матерью, будто соревнуясь, кто больше напишет. Пишущая машинка Дженни почти не умолкала, не давая ей времени подумать, и порой Гарпу казалось, что этот равномерный стук вполне способен положить конец его писательской карьере еще до того, как она успеет начаться. «Моя мать никогда понятия не имела ни о работе в тишине, ни о том, чтобы хоть изредка пересматривать собственные мысли и изречения», – как-то заметил Гарп.

К ноябрю у Дженни на письменном столе лежало шестьсот машинописных страниц рукописи, однако ей по-прежнему казалось, что к работе она еще и не приступала. У Гарпа даже сюжета такого не было, чтобы изложить его на пристойном количестве страниц. И он понял, что воображение пробудить куда труднее, чем воспоминания.

«Прорыв», как он назвал это в одном из писем к Хелен, случился холодным снежным днем в Музее истории Вены. От их дома до этого музея ничего не стоило дойти пешком, но Гарп почему-то до сих пор туда не сходил, считая, что музей совсем близко и можно посетить его в любой свободный день. Дженни не раз говорила ему о Музее истории. Это было одно из немногих мест, которые она посещала самостоятельно и которые находились в пределах пространства, называемого ею «у нас по соседству».

Упоминала она и о том, что там есть специальная комната какого-то писателя, только она забыла, какого именно. Хотя ей казалось, что иметь в музее такую писательскую комнату – затея весьма интересная.

– Это настоящая комната писателя, мам? – спросил Гарп.

– Да, и обставлена его собственной мебелью. А может, они и стены и пол тоже к себе перенесли – не знаю уж, как они умудрились.

– А зачем? – удивился Гарп. – И что делает эта комната в музее?

– По-моему, это была его спальня, – продолжала Дженни. – Но, кажется, он и писал там же.

От изумления Гарп округлил глаза. Ему это казалось почти неприличным: неужели там же стоит стакан с зубной щеткой писателя? И его ночной горшок?

Но комната была самая обыкновенная, только кровать выглядела слишком маленькой, словно детской. И письменный стол тоже. Вряд ли это был человек экспансивный, почему-то подумал Гарп. Мебель темного дерева выглядела невероятно хрупкой. Гарп подумал, что у его матери кабинет гораздо лучше. Тот писатель, чья комната была, точно в раку, помещена в Музей истории Вены, носил имя Франц Грильпарцер, Гарп о нем никогда не слышал.

Франц Грильпарцер умер в 1872 году; этот австрийский поэт и драматург мало известен за пределами Австрии. Он один из тех писателей, которым не удалось пережить свой век и сохранить сколько-нибудь продолжительную популярность у читателей. Впоследствии Гарп будет отстаивать точку зрения, что Грильпарцер и не заслуживал пережить XIX век. Пьесы и стихотворения Гарпа не интересовали вообще, однако он пошел в библиотеку и прочел то, что считалось шедевром среди прочих произведений Грильпарцера: длиннющий рассказ «Бедный музыкант». Возможно, подумал Гарп, моих трех лет изучения немецкого в Стиринг-скул все-таки недостаточно, чтобы по-настоящему оценить этот рассказ (который вызвал у него чуть ли не отвращение), и отыскал в букинистической лавке на Габсбургергассе его английский перевод, но и на английском рассказ ему совершенно не понравился.

Ему казалось, что рассказ этот – просто смехотворная мелодрама, написанная к тому же весьма неумело и страшно сентиментальная. Отчасти, хотя и весьма отдаленно, «Бедный музыкант» напоминал некоторые русские рассказы XIX века, в которых главный герой обычно нерешителен, робок и вообще – неудачник во всех отношениях. Однако Достоевский, например, вполне способен был, по мнению Гарпа, увлечь читателя даже подобным слезливым сюжетом. Что же касается Грильпарцера, то он просто раздражал своей слащавой тривиальностью.

В той же букинистической лавке Гарп купил английский перевод «Размышлений» Марка Аврелия; на занятиях латынью в Стиринг-скул их заставляли читать Марка Аврелия, но по-английски Гарп его никогда прежде не читал. А купил он эту книгу потому, что хозяин лавки сказал ему, что Марк Аврелий умер именно в Вене.

«Время человеческой жизни, – писал Марк Аврелий, – миг; ее сущность – вечное течение; ощущение – смутно; строение всего тела – бренно; душа – неустойчива; судьба – загадочна; слава – недостоверна. Одним словом, все, относящееся к телу, подобно потоку, относящееся к душе – сновидению и дыму». И Гарп почему-то подумал, что Марк Аврелий жил не иначе как в Вене, когда писал это.

Мрачные размышления Марка Аврелия были, разумеется, предметом серьезного писательства, думал Гарп. А вот разница между Грильпарцером и Достоевским была отнюдь не в предмете. Она – в уровне ума и доброты, заключил он, в уровне истинного мастерства и артистичности. Отчего-то столь очевидное «открытие» его обрадовало. Годы спустя Гарп прочитал у одного критика в предисловии к произведениям Грильпарцера: «Это был весьма впечатлительный, измученный жизненными невзгодами человек, часто подверженный депрессиям, а порою самый настоящий параноик, вечно раздраженный, вечно всем недовольный, буквально задыхающийся от собственной меланхолии, – короче, очень сложный и вполне современный человек».

«Возможно, все это и справедливо, – писал сам Гарп, – однако Грильпарцер был еще и на редкость плохим писателем».

Убежденность Гарпа в том, что Франц Грильпарцер был «плохим» писателем, как ни странно, дала ему самому впервые какую-то уверенность в собственных силах – он поверил в себя как в писателя, еще ничего толком не написав. Возможно, в жизни каждого писателя необходим такой момент, когда какого-то другого автора клеймят за полную профессиональную непригодность. Инстинкт убийцы, проснувшийся в душе Гарпа по отношению к бедному Грильпарцеру, был тайным и чисто борцовским. Читая отзывы критиков, Гарп как бы наблюдал своего противника во время схватки с другим борцом и старательно отмечал его слабости и просчеты, понимая, что сам может сделать лучше. Он даже заставил Дженни прочесть «Бедного музыканта» – один из редких случаев, когда его интересовало именно ее литературное мнение.

– Чепуха, – вынесла свой приговор Дженни. – Примитив. Слезливо и сентиментально-слащаво. Взбитые сливки.

И оба остались этим приговором несказанно довольны.

– А знаешь, мне и комната его совсем не нравится, – сказала Дженни. – Разве такой должна быть комната настоящего писателя?

– Ну, это-то, по-моему, никакого значения не имеет, мам, – заметил Гарп.

– Не скажи. Вся забитая барахлом, темная… И атмосфера в ней какая-то чересчур нервная.

Гарп заглянул в комнату матери. На постели, на комоде под зеркалом (так что посмотреться в него было совершенно невозможно) – всюду громоздились стопки страниц ее невероятно длинного и путаного манускрипта. В общем, Гарпу показалось, что комната матери тоже не очень-то похожа на комнату настоящего писателя, но вслух он этого не сказал.

Он написал Хелен длиннющее послание, в котором обильно цитировал Марка Аврелия и мордовал несчастного Франца Грильпарцера. По мнению Гарпа, «Франц Грильпарцер умер в 1872 году, и умер навсегда, подобно дешевому местному вину, которое даже вывезти никуда нельзя из Вены, потому что по дороге оно испортится». Письмо напоминало борцовскую разминку мускулов перед состязанием, и Хелен, похоже, это поняла. Гарп даже написал письмо под копирку – настолько оно ему нравилось – и послал Хелен копию, а оригинал оставил себе. «У меня такое ощущение, – написала ему в ответ Хелен, – что я понемногу превращаюсь в библиотеку или, точнее, в папку для твоих черновиков».

Обиделась ли она? Гарп не настолько задумывался о чувствах Хелен, чтобы спрашивать ее об этом. Он просто написал в следующем письме, что «вот-вот будет готов писать». И не сомневался, что результатами Хелен теперь будет довольна. Возможно, подобная самоуверенность у кого-то другого могла вызвать и негативные чувства, но Хелен отнеслась к высказываниям Гарпа спокойно. Она упорно училась, «пожирая» предлагаемые в колледже курсы с утроенной быстротой. Некоторая самовлюбленность и эгоизм будущего писателя Гарпа ничуть не смутили ее; Хелен Холм и сама бежала к поставленной перед собой цели с весьма примечательной скоростью и очень ценила тех, кто исполнен такой же решимости. Кроме того, ей нравились письма Гарпа; она отлично его понимала, сама будучи в значительной степени эгоисткой, да и письма эти оказались на редкость хорошо и интересно написаны, о чем она не уставала ему повторять.

А между тем жившие в Вене Дженни и Гарп по-прежнему развлекались шуточками по адресу несчастного Грильпарцера. Они начали обнаруживать множество мелких признаков того, что покойный писатель жил именно в этом городе: там имелись улица Грильпарцергассе и кофейня его имени, а однажды в кондитерской они с изумлением обнаружили слоеное пирожное, названное в его честь «грильпарцерторте»! Пирожное оказалось чересчур сладким. Они выдумывали всякие дурацкие словечки вроде «грильпарцерированный»; так, предлагая матери яйца на завтрак, Гарп спрашивал, хочет ли она яйца всмятку или «грильпацерированные». А как-то раз в зоопарке они долго наблюдали за исключительно долговязой и неуклюжей антилопой, бока которой были покрыты клочьями вылезшей шерсти и засохшими экскрементами; антилопа печально стояла в своем узком и вонючем зимнем загоне, и Гарп тут же дал ей название «гну Грильпарцера».

По поводу своих писательских успехов Дженни однажды заметила, что «занимается чистым грильпарцерством». Она имела в виду, что в тексте у нее появляются персонажи и сцены, «похожие на отвратительный надрывный звонок будильника». Она намекала на сцену в бостонском кинотеатре, когда к ней подсел тот солдат. «В кинотеатре, – писала Дженни Филдз, – ко мне приблизился какой-то солдат, явно охваченный плотским вожделением».

– Но это же просто ужасно, мам! – воскликнул Гарп, прочитав эти слова. Использование выражений типа «охваченный плотским вожделением» Дженни и сама называла «заниматься грильпарцерством».

– Но ведь именно так и было! – возразила она на этот раз. – Типичное плотское вожделение.

– Ты лучше напиши, что его распирало от похоти, – предложил Гарп.

– Ну, опять «грильпарцерское» выражение, – сказала Дженни.

В общем-то, в жизни именно плотское вожделение и интересовало ее меньше всего. Они обсудили эту тему достаточно подробно, и Гарп признался в своем «плотском вожделении» к Куши Перси и даже выдал матери вполне пристойное описание сцены соблазнения. Но Дженни от его рассказа в восторг отнюдь не пришла.

– А как же Хелен? – спросила она. – К Хелен ты тоже испытываешь плотское вожделение?

Гарп признался, что испытывает.

– Ужас какой! – воскликнула Дженни. Плотское вожделение как чувство было ей недоступно, она не понимала, что это такое и каким образом у Гарпа оно ассоциируется с удовольствием, и еще меньше понимала, как вожделение можно ассоциировать с любовью или привязанностью.

– «Все, относящееся к телу, подобно потоку», – неуклюже процитировал Гарп Марка Аврелия. Мать только головой покачала. Они как раз обедали в ресторане, убранство которого отличалось обилием красных тонов, поблизости от улицы Блутгассе.

– «Кровавая улица»! – радостно перевел матери Гарп.

– Прекрати переводить мне каждое слово! – заявила вдруг Дженни. – Я совсем не желаю знать все. – Ей просто не очень понравилась обстановка в ресторане, еда была слишком дорогой, да и обслуживали их чересчур медленно. Домой они возвращались уже поздним вечером. Было холодно, и игривые огоньки Кернтнер-штрассе мало их согревали.

– Давай возьмем такси, – предложила Дженни. Но Гарп упрямо твердил, что тут совсем рядом остановка трамвая. – Черт бы тебя побрал с твоими трамваями! – проворчала Дженни.

В общем, было ясно, что тема «плотского вожделения» окончательно испортила ей вечер.

Первый район Вены сиял рождественскими огнями; между высоченными шпилями собора Св. Стефана и массивным зданием Оперы было по меньшей мере семь кварталов сплошных магазинов, баров и гостиниц. Зимой здесь можно было найти развлечение на любой вкус.

– Мам, давай все-таки как-нибудь вечерком сходим в Оперу, – предложил Гарп. Они прожили в Вене уже полгода, но в Опере не были ни разу: Дженни не любила слишком поздно ложиться.

– Сходи один, – ответила она и вдруг увидела впереди трех женщин, стоявших в рядок, в длинных меховых шубах; у одной из них была еще муфточка из того же меха, что и шуба, и она прижимала муфту к лицу, дыша в нее, чтобы согреть руки. Эта дама казалась вполне элегантной, хотя наряды ее соседок по панели отдавали рождественской мишурой. Дженни с восторгом уставилась на муфточку. – Вот что мне хотелось бы иметь! – воскликнула она, указывая на женщину. – Где я могу такую купить? – Гарп не сразу понял, что она имеет в виду.

Он-то прекрасно знал, что эти женщины – проститутки.

А проститутки, увидев столь странную парочку, были весьма озадачены: красивый мальчик и простоватая, но миловидная женщина, которая по возрасту годилась ему в матери. Однако Дженни, шагая по улице, с таким достоинством опиралась на руку Гарпа, и в разговоре их чувствовалось такое странное напряжение и даже смущение, что проститутки тут же решили, что эта женщина никак не может быть матерью хорошенького мальчика. А когда Дженни чуть ли не пальцем указала на них, они разозлились, решив, что она тоже проститутка, перехватившая клиента на их территории, да еще совсем мальчишку, да еще явно платежеспособного.

В Вене проституция легализована и находится под весьма сложным контролем. У проституток даже есть нечто вроде профсоюза; каждой из них выдаются медицинские сертификаты и удостоверения личности, а в публичных домах регулярно устраивается врачебный осмотр. На богатые улицы первого района допускались лишь самые шикарные проститутки. Ближе к окраинам «жрицы любви» были и поскромнее, и постарее, и менее красивые. И там они конечно же стоили гораздо дешевле. В каждом районе цены на услуги этих женщин были фиксированными. Так что, завидев Дженни, шлюхи дружно выступили ей навстречу и преградили путь. Они быстро определили, что Дженни совершенно не тянет на проститутку из первого района и вообще, по всей видимости, работает независимо – что является нарушением закона, а может, просто тайком выползла со своей окраины, надеясь подзаработать деньжат. Ну что ж, не деньги она сейчас получит, а неприятности!

Честно говоря, принять Дженни за проститутку было довольно трудно, хотя определить ее род занятий и возраст тоже оказалось затруднительно. Она столько лет носила только медицинский халат, что совершенно не знала, как ей следует одеваться в Вене. И пожалуй, склонялась к излишествам, особенно когда куда-нибудь выходила с Гарпом, возможно вознаграждая себя за тот старый купальный халат, в котором обычно писала. Она не имела почти никакого опыта в покупке одежды, тем более что здесь, в чужом европейском городе, все вещи смотрелись как-то по-другому. Не обладая собственным вкусом, Дженни просто покупала самые дорогие наряды; в конце концов, деньги у нее были, а желания «таскаться по магазинам» не было вовсе. Как и терпения. Вот почему в своих обновках она порой выглядела точно рождественская елка, и, когда шагала рядом с Гарпом, никому в голову не приходило принять их за близких родственников. Сам Гарп почти постоянно носил форму Стиринг-скул: пиджак, галстук, удобные брюки – этакий стандартный набор из магазина готового платья, который делал Гарпа практически неразличимым в толпе любого большого города.

– Ты не мог бы спросить у этой женщины, где она купила муфточку? – пристала к сыну Дженни. И тут именно женщина с муфтой вдруг заступила ей дорогу.

– Это же шлюхи, мам! – прошептал Гарп. Дженни так и замерла на месте. Женщина с муфтой что-то говорила ей сердитым и резким тоном, но Дженни, разумеется, не понимала ни слова и уставилась на Гарпа, надеясь, что он переведет.

– Моя мать всего лишь хотела спросить у вас, где вы купили такую хорошенькую муфточку, – медленно сказал Гарп по-немецки.

– А, так они иностранцы! – пренебрежительно сказала одна из проституток.

– Господи, это ж его мать! – ужаснулась другая.

Женщина с муфтой продолжала пристально смотреть на Дженни, а та буквально глаз не сводила с ее муфты. Гарп рассматривал проституток. Одна совсем молоденькая, волосы уложены в высокую прическу, усыпанную золотыми и серебряными звездочками; на щеке татуировка – зеленая звезда, а верхнюю губу чуточку подтягивает кверху приметный шрам, отчего казалось, что с лицом у нее что-то не так, но что именно, сразу и не скажешь. Тело у девицы, впрочем, изъянов не имело; она была высокая, гибкая, стройная, и Дженни вдруг обнаружила, что внимательно на нее смотрит.

– Спроси у нее, сколько ей лет, – попросила она Гарпа.

– Мне восемнадцать, – ответила девушка на ломаном английском. – Я хорошо знаю по-английски.

– Моему сыну столько же, – сказала ей Дженни, подталкивая Гарпа локтем. Она так и не поняла, что они сперва приняли ее за свою «товарку». Когда Гарп позднее сказал ей об этом, она пришла в ярость, но злилась только на себя. «Это всё мои платья! – кричала она. – Я совершенно не умею одеваться!» И с этого дня Дженни Филдз забросила свои наряды, вновь облачилась в форму сестры милосердия и ходила в ней повсюду, словно пребывала на вечном дежурстве, хотя медсестрой она больше никогда не работала и не хотела работать.

– Можно мне взглянуть на вашу муфточку? – спросила Дженни у женщины в роскошной шубе, полагая, что все эти незнакомки говорят по-английски, однако английский знала только молодая проститутка, и Гарпу пришлось выступить в роли переводчика. Женщина весьма неохотно сняла муфточку, и из этого теплого гнездышка, где прятались ее красивые руки, унизанные сверкающими перстнями, повеяло ароматом ее духов.

У третьей из шлюх на лбу виднелась оспинка, будто отпечаток персиковой косточки. За исключением этой рябинки да еще рта, который, на вкус Гарпа, был чересчур маленьким и пухлым, точно ротик раскормленного младенца, все остальное в ней вполне соответствовало стандарту – зрелая женщина лет двадцати с небольшим. Возможно, подумал Гарп, у нее весьма пышная грудь, однако под черной меховой шубкой разглядеть ее грудь как следует не смог.

А вот женщина с муфтой, по мнению Гарпа, была просто красавицей. Нежное продолговатое, немного печальное лицо. И тело, наверное, безупречное, а движения спокойные и неторопливые. Во всяком случае, рот у нее был очень спокойный. Только по затаенной грусти в глазах и по обнаженным рукам Гарп догадался, что ей, по крайней мере, столько же лет, сколько его матери, а может и больше.

– Это подарок, – сказала она Гарпу, указывая на муфту. – Мне подарили ее вместе с шубой. – Мех был очень светлый, серебристый, удивительно мягкий и приятный на ощупь.

– Да уж, вещь настоящая! – заметила молодая шлюха, говорившая по-английски. Она явно восхищалась старшей подругой.

– Да вы почти в любом магазине можете купить что-нибудь подобное, ну, может, не такое дорогое, – посоветовала Гарпу женщина с оспиной на лбу. И она указала в сторону Кернтнер-штрассе. – Сходите, например, к Штефлю.

Она говорила на каком-то забавном наречии, которое Гарп понимал с трудом. Дженни даже головы в ее сторону не повернула, а Гарп благодарно кивнул и снова уставился на обнаженные запястья старшей из проституток, на ее тонкие пальцы, унизанные кольцами.

– У меня руки замерзли, – тихонько заметила она Гарпу, и он взял у Дженни муфту и вернул ей. Но Дженни и не думала уходить.

– Давай поговорим с ней! – не унималась она. – Я хочу расспросить ее о плотском вожделении.

– О чем? – Гарп обомлел. – Мам, да ты что? Господи!

– О том, что мы недавно с тобой обсуждали, – спокойно пояснила Дженни. – Я хочу спросить, что она думает о плотском вожделении.

Проститутки постарше вопросительно посмотрели на ту, что знала английский язык, однако ее английский был не настолько хорош, чтобы сразу понять, о чем говорят эти иностранцы.

– Холодно, мама, – жалобным тоном сказал Гарп. – И поздно уже. Пойдем домой, а?

– Скажи ей, что мы хотели бы пойти в какое-нибудь приличное и теплое место, чтобы просто посидеть и поговорить, – настаивала Дженни. – Она ведь позволит нам заплатить за нее, верно?

– Ну да, наверное, – простонал Гарп. – Но, мам, она ведь абсолютно ничего не знает о плотском вожделении. Они же обычно почти ничего не чувствуют.

– Я хочу узнать о том плотском вожделении, которое испытывают мужчины, – строго сказала ему Дженни. – О твоем, например. Уж о мужском-то вожделении она должна кое-что знать, я полагаю.

– Мама, ради бога! – взмолился Гарп.

– Was macht’s? В чем дело? – спросила Гарпа молоденькая проститутка. – Она что, хочет купить муфту?

– Нет, нет, – поспешно ответил Гарп. – Она хочет купить одну из вас!

Старшая из проституток просто остолбенела, а та, что с оспиной на лбу, рассмеялась.

– Вы не поняли, мама хочет всего лишь поговорить с одной из вас! – пояснил Гарп.

– Холодно очень, – сообщила молоденькая шлюха, подозрительно на него глядя.

– Но ведь поговорить можно в любом месте, в тепле, где вы сами захотите, – заторопился он.

– Спроси вон у той, сколько она берет, – сказала Дженни, указывая на женщину с муфтой.

– Wieviel kostet? – пробормотал Гарп.

– Пятьсот шиллингов, – сказала молоденькая шлюха.

Гарпу пришлось объяснять Дженни, что это примерно двадцать долларов. Даже прожив в Австрии больше года, Дженни так и не выучила немецкие числительные и не различала денежные знаки.

– Двадцать долларов за то, чтобы всего лишь поговорить? – спросила Дженни.

– Нет-нет, мама, – сказал Гарп. – За обычные услуги. Дженни задумалась. Не слишком ли много – за обычные услуги? Но этого она не знала.

– Скажи, что мы дадим ей десять, – предложила Дженни, но на лице молодой шлюхи отразилось сомнение, да и на лице старшей тоже, словно разговор мог быть для нее куда труднее, чем «обычная» работа. Сомневалась она не только из-за цены; она не доверяла Гарпу и Дженни. И спросила свою молодую подругу, говорившую по-английски, англичане это или американцы. Американцы, сказала та, и старшая вздохнула с некоторым облегчением.

– Видите ли, англичане часто бывают извращенцами, – сказала она Гарпу по-немецки. – А американцы обычно нормальные люди.

– Вы поймите, мы просто хотим с вами поговорить, – повторил Гарп, с ужасом понимая, что проститутка явно воображает себе некую оргию, в которой будут участвовать и мать с сыном.

– Хорошо. Двести пятьдесят шиллингов, – наконец согласилась она. – И вы угостите меня кофе.

Она провела их в то местечко, куда обычно заходят погреться проститутки, – в крошечный бар с миниатюрными столиками; все время звонил телефон, но лишь несколько мужчин с мрачным видом из-за вешалки рассматривали женщин и уходили прочь. По негласному правилу к женщинам нельзя было подойти, пока они сидят в этом баре; он служил проституткам чем-то вроде запасного аэродрома, потайного убежища.

– Спроси, сколько ей лет, – велела Дженни Гарпу, но, когда он спросил, женщина мягко опустила ресницы и покачала головой. – Ладно, – сказала Дженни. – Тогда спроси ее, почему, как ей кажется, она нравится мужчинам?

У Гарпа от удивления округлились глаза.

– Но тебе-то ведь она нравится, верно? – спросила его Дженни. Гарп честно признался, что нравится. – Ну и чего тебе от нее надо? Чего ты от нее хочешь получить больше всего? Я не имею в виду ее гениталии; я хотела бы знать, есть ли в ней что-нибудь еще, что привлекает тебя? Что-нибудь такое, что можно было бы о ней вообразить, некая аура, может быть?

– Слушай, мам, может, ты лучше просто заплатишь мне двести пятьдесят шиллингов и перестанешь задавать ей дурацкие вопросы? – устало предложил Дженни Гарп.

– Не будь идиотом, – сказала Дженни. – Я хочу знать, не унижает ли ее чувство, что ее просто хотят, и необходимость потом отдаваться; или, может, она думает, что этим она унижает только мужчин?

Гарп с огромным трудом попытался все это перевести. Женщина с муфтой, как ни странно, задумалась над этим вопросом; лицо ее было очень серьезным. Может, она меня просто не поняла? – думал Гарп.

– Я не знаю, – наконец коротко ответила она.

– Хорошо. У меня есть и другие вопросы, – сказала Дженни.

Этот кошмар продолжался примерно час. Затем женщина сказала, что ей пора. Дженни не была ни удовлетворена, ни разочарована этим ночным интервью, хотя ей явно недоставало конкретных результатов; она казалась прямо-таки ненасытно любопытной. А Гарп понял, что никого в жизни не хотел так сильно, как эту женщину с муфтой.

– Хочешь ее? – спросила у него Дженни настолько внезапно, что он не смог солгать. – Неужели после всего этого, после всех этих вопросов ты действительно хочешь еще и заняться с ней сексом?

– Конечно, мам, – с несчастным видом признался Гарп. Вряд ли Дженни понимала теперь, что такое «плотское вожделение», лучше, чем до обеда, потому что выглядела она крайне озадаченной.

– Ну хорошо, – сказала она наконец и вручила ему 250 шиллингов, а потом еще 500, сказав лишь: – Делай что хочешь. Вернее, что должен. Но, пожалуйста, сперва отвези меня домой.

Проститутка внимательно следила за передачей денег, глаз у нее был наметанный. Получив точную сумму, она коснулась руки Гарпа холодными, как и ее кольца, пальцами и сказала:

– Послушай, это нормально, что твоя мать хочет купить меня для тебя. Но пойти она с нами не сможет. Этого я ей никогда не позволю. Ни за что на свете! Я все-таки католичка, хочешь верь, хочешь нет, но это так. А если тебе хочется какой-нибудь особенной забавы, то лучше попроси Тину.

Гарп поинтересовался, кто такая Тина, и содрогнулся при мысли, что уж для Тины-то ничто на свете не может показаться слишком забавным.

– Я сейчас отвезу мать домой, – сказал Гарп женщине с муфтой, – но назад к тебе сегодня уже не вернусь.

Она улыбнулась ему, и он почувствовал, что его распирает от желания, от пресловутого «плотского вожделения» – вот-вот лопнут штаны и из карманов посыплются никому не нужные шиллинги. Зубы у женщины были просто идеальные, и только на одном, на верхнем резце, красовалась золотая коронка.

В такси (Гарп все-таки согласился поехать домой в такси!) он изложил матери венскую систему проституции. Дженни ничуть не удивилась, что проституция здесь узаконена; ее удивило, что во многих странах проституция находится вне закона.

– Разве она не должна быть законной? – вопрошала она. – Разве не может женщина использовать собственное тело так, как хочет? А если кто-то желает ей заплатить, то это просто нормальная маленькая сделка. Разве двадцать долларов так уж много?

– Нет, цена вполне приемлемая, – сказал Гарп со знанием дела. – По-моему, даже довольно низкая для таких хорошеньких женщин.

Дженни влепила ему пощечину.

– Что-то больно много ты обо всем этом знаешь! – Однако она тут же извинилась и сказала, что ей очень стыдно; ведь она никогда прежде его не била, а сейчас ну просто совершенно не в силах понять, что это за гребаное плотское вожделение такое!

Дома, на Швиндгассе, Гарп твердо решил никуда больше не ездить; он уже спал, а Дженни все мерила шагами свою заваленную машинописными страницами комнату и никак не могла сформулировать мысль, что так и просилась наружу, так и кипела в ее мозгу.

А Гарпу снились другие проститутки. В Вене он уже имел дело с двумя или тремя, но никогда еще не платил им по первому разряду. На следующий день после раннего ужина он оставил мать за работой и отправился к той женщине с норковой муфточкой.

Ее «рабочее» имя было Шарлотта. Она не удивилась, увидев его. Она не первый день жила на свете и сразу чуяла, когда клиент клюнул, хотя так и не сказала Гарпу, сколько ей лет. Шарлотта явно тщательнейшим образом ухаживала за собой, и лишь когда она была совершенно голой, ее истинный возраст выдавали не только чересчур выпуклые, но местами и узловатые вены на тонких и длинных запястьях. На животе и грудях виднелись тонкие белые следы растяжек – следы беременности, – но она сказала Гарпу, что ребенок ее давно умер. Она не возражала, когда он касался шрама от кесарева сечения у нее на животе.

После того как Гарп четыре раза встречался с Шарлоттой по фиксированной цене первого района, он как-то случайно налетел на нее на рынке Нашмаркт утром в субботу. Она покупала фрукты. Видимо, она еще не успела вымыть голову и повязала ее платочком; из-под платочка торчала челка и две косички, как у молоденькой девчонки. Челка прикрывала бледноватый при дневном свете лоб. И ни следа косметики; на Шарлотте были американские джинсы, теннисные туфли и длинный толстый свитер с высоким воротом. Гарп, пожалуй, и не узнал бы ее, если бы не руки, которыми она выбирала фрукты: все ее кольца оставались на ней.

Сперва она даже не ответила, когда он поздоровался и заговорил с ней, однако, как только улеглось первое раздражение от встречи с клиентом в нерабочее время, смягчилась. Гарп и раньше рассказывал ей, что всегда сам ходит за покупками и готовит еду для себя и для матери, и она находила это очень милым. Гарп вообще долгое время не задумывался над тем, что ему примерно столько же лет, сколько было бы сыну Шарлотты, останься он жив. Шарлотта как-то по-другому, чем всем остальным, интересовалась его жизнью вдвоем с матерью.

– Как у твоей матери продвигается работа? – обычно спрашивала она.

– Тарахтит на машинке без передыху! – отвечал Гарп. – По-моему, до сих пор так и не разрешила проблему «плотского вожделения».

Но Шарлотта не очень-то позволяла Гарпу подшучивать над матерью.

И Гарп тоже не чувствовал себя с нею уверенно; например, он никогда не рассказывал ей, что тоже пробует писать. Знал, что она сочтет его слишком молодым для этого. Да и сам порой так считал. Тем более что рассказ был по-прежнему не готов, и рассказывать-то было особенно не о чем. Хотя кое-что он сделал – придумал рассказу новое название: «Пансион «Грильпарцер», и это название ему действительно очень нравилось и помогало собираться с мыслями. Теперь он уже представлял себе место, где должно было случиться почти все самое важное. И можно было сосредоточенно думать о героях рассказа – о семье инспектора ресторанов и гостиниц, об обитателях маленького и очень унылого пансиона (этот пансион непременно должен быть маленьким и унылым, находиться в Вене и носить имя Франца Грильпарцера). А обитателями пансиона должны были стать цирковые артисты – нечто вроде маленькой труппы средней руки, – которым больше негде жить.

В системе инспекторских категорий здешний мирок определенно угодил в категорию С. Размышляя об этом, Гарп – медленно, с трудом – все же заставил себя начать и продвигаться в нужном направлении. Он чувствовал, что направление выбрано правильно, но ощущение это оказалось слишком новым, чтобы он сразу решился начать писать или хотя бы записывать разрозненные мысли. Он понимал, что чем чаще шлет письма Хелен, тем меньше пишет в другом, гораздо более важном смысле. Обсуждать проблемы своего творчества с матерью он не мог: по части воображения она не была сильна. А обсуждать эти дела с Шарлоттой и вовсе глупо.

Теперь Гарп часто встречался с нею по субботам на Нашмаркте. Сделав покупки, они иногда завтракали вместе в сербском ресторанчике рядом с городским парком. В таких случаях Шарлотта всегда платила за себя сама. Во время одного из таких завтраков Гарп признался ей, что ему сложно платить ей по таксе первого района, скрывая от матери, куда он тратит так много денег. Шарлотта рассердилась, потому что он опять заговорил о «делах» в «нерабочее» время. Но Гарп знал, что она рассердилась бы куда сильнее, скажи он, что ходит к ней так редко потому, что цены у проституток шестого района, с перекрестка улиц Карл-Швайгхофергассе и Мариахильфер, куда он иногда наведывался, настолько ниже, что ему ничего не стоит скрыть такие траты от матери.

Шарлотта была весьма невысокого мнения о проститутках, которые работали за пределами первого района. Как-то она даже сказала Гарпу, что сразу уйдет на пенсию, как только почувствует, что клиентура первого района от нее ускользает. Во всяком случае, в других районах она работать не собиралась ни за что. Шарлотте удалось скопить довольно крупную сумму денег, так что, завершив свою нынешнюю «карьеру», она собиралась переехать в Мюнхен (где никто не знает, что она шлюха) и выйти замуж за молодого врача, который бы заботился о ней во всех отношениях, пока она не умрет. Ей не нужно было объяснять Гарпу, что она всегда привлекала молодых мужчин, но признание, что она хотела бы выйти замуж именно за врача, оказалось для него неожиданно неприятным. Впоследствии он часто населял свои романы и рассказы различными непривлекательными персонажами медицинской профессии, хотя ему даже в голову не приходило, сколь сильно на него повлияли откровения Шарлотты. Правда, в «Пансионе «Грильпарцер» никакого врача нет. В самом начале там есть кое-какие рассуждения о смерти, и эта тема в итоге становится главной в рассказе. Но сперва у Гарпа был только сон о смерти, и он отдал этот сон самому старому персонажу в рассказе – бабушке. Гарп догадывался, что именно бабушке и суждено умереть первой.

ПАНСИОН «ГРИЛЬПАРЦЕР»

Мой отец работал в Австрийском туристическом бюро. Идея устроить семейное путешествие, когда отец отправится тайно инспектировать разные гостиницы, пансионы и рестораны, принадлежала моей матери. Мать и мы с братом должны были повсюду сопровождать отца и сообщать ему о любых недостатках – проявлениях грубости, плохо убранных помещениях, невкусной еде. Он велел нам создавать персоналу инспектируемых заведений всевозможные трудности: например, никогда не заказывать в точности то, что указано в меню, всячески подражая иностранцам с их причудами и странными просьбами, сообщать точное время, когда мы хотели бы принять ванну, без конца требовать принести в номер аспирин или спрашивать, как добраться до зоопарка. Нам было велено вести себя в высшей степени благовоспитанно, но капризно; а когда визит в тот или иной отель либо ресторан заканчивался, мы скрупулезно отчитывались перед отцом, уже сидя в машине.

К примеру, мать говорила: парикмахерская по утрам вечно закрыта, однако администратор дает вполне приличные рекомендации насчет ближайших парикмахерских. Мне кажется, говорила мать, это нормально, если, конечно, они не заявляют, что в гостинице есть собственные мастера.

– Видишь ли, они как раз и заявляют, что мастера у них есть, – отвечал отец и что-то записывал в огромную тетрадь.

Я всегда играл роль шофера. И сообщал отцу, что, хотя машина стояла на гостиничной стоянке, а не на улице, с тех пор как мы вручили ключи от нее швейцару, на счетчике появилось лишних четырнадцать километров.

– А вот об этом следует доложить непосредственно управляющему гостиницей, – сурово говорил отец.

– В туалете мокро и вода все время течет, – добавлял я.

– Я даже дверь туда открыть не мог, – подхватывал мой братишка Робо.

– У тебя, Робо, вечно неприятности с дверями, – говорила мать.

– Но это же, наверное, категория С? – снисходительно говорил я.

– Боюсь, что нет, – отвечал отец. – В списке гостиница проходит по категории В. – На некоторое время воцарялось скорбное молчание; самый суровый приговор заключался в понижении классности гостиницы или пансиона. И мы к этому относились с полной серьезностью.

– Я думаю, стоит написать управляющему, – предлагала мать. – Письмо не слишком приятное, но и без излишних грубостей. Простая констатация фактов, и все.

– Мне он, пожалуй, даже понравился, – говорил отец. Он всегда считал необходимым встретиться с управляющим гостиницей и основным персоналом.

– Не забудь, они ездили по своим делишкам на нашей машине! – вставлял я. – Это же просто безобразие!

– И яйца были тухлые, – заявлял Робо; но ему еще не было десяти, так что его суждения особо в расчет не принимались.

Мы стали еще более жесткими оценщиками, когда умер мой дед и нам в наследство досталась бабушка, мамина мать, которая с тех пор всегда сопровождала нас в путешествиях. Бабушка Йоханна, еще не утратившая своей царственной осанки, привыкла к путешествиям категории А, но мой отец чаще всего инспектировал как раз заведения класса В или С. Именно такие недорогие гостиницы и пансионы и предпочитали туристы. С ресторанами было, правда, получше: люди, которые не могли себе позволить останавливаться в дорогих гостиницах, все-таки старались есть в местах достойных.

– Я не допущу, чтобы на мне пробовали сомнительную пищу, – заявила как-то раз Йоханна и повернулась к нам с братом. – Я понимаю, вы в восторге от этих поездок, для вас это просто продолжение веселых каникул, но мне слишком дорого обходится беспокойство, которое я испытываю при мысли о том, где придется провести следующую ночь. Американцы, возможно, находят очень милым и забавным, что в наших гостиницах до сих пор есть номера без ванной и туалета, но меня, старуху, отнюдь не приводит в восторг прогулка по коридору в поисках места, где можно умыться и опорожнить кишечник. Да что там беспокойство! Вполне возможны ведь и реальные инфекции – и не только в недоброкачественной пище. Если постель вызывает у меня сомнения, клянусь, я в нее не лягу! А юные души так впечатлительны! Вы, родители, должны серьезно подумать о том, какое влияние оказывает на них гостиничная публика. – Отец и мать согласно кивали, но молчали, и бабушка набрасывалась на меня: – А ты что, не можешь ехать помедленней? Умерь-ка свой пыл, любитель острых ощущений! – Я сбавлял скорость. – Ах, Вена!.. – мечтательно продолжала бабушка Йоханна. – В Вене я всегда останавливалась в «Амбассадоре»…

– Йоханна, дорогая, но «Амбассадор» инспекторы тайком не посещают, – сказал отец.

– Еще бы! – презрительно фыркнула Йоханна. – Но мне думается, даже и обыкновенная гостиница класса А нам не светит?

– Да, чаще всего мы останавливаемся в туристских гостиницах класса В, – признался отец.

– Но мне показалось, в твоем списке была указана одна гостиница категории А?

– Нет, – сказал отец. – Там одна гостиница категории С.

– Это хорошо! – вмешался Робо. – В таких гостиницах весело, там драки бывают!

– Вот-вот, я так и думала, – поджала губы Йоханна.

– Это не гостиница, а пансион. Очень маленький. – Отец говорил таким тоном, словно размер пансиона мог служить оправданием.

– И его хозяева, разумеется, претендуют на категорию В? – спросила мать.

– Но на них поступило несколько жалоб, – подхватил я.

– Я в этом не сомневаюсь, – мрачно буркнула Йоханна.

– И еще там были животные… – снова высунулся было я, но мать остановила меня взглядом.

– Животные? – Йоханна застыла от ужаса.

– Ну да, животные, – подтвердил я.

– Подозрение на то, что там могли быть животные, – поправила меня мать.

– Да-да, именно так, – сказал и отец.

– Прекрасно! – Бабушка просто взбеленилась. – Животные в гостинице! Это что значит, а? Клочья шерсти на коврах? Отвратительные экскременты по углам? Разве вам неизвестно, что у меня тут же начинается приступ астмы, стоит мне заглянуть в комнату, где была кошка?

– Та жалоба касалась вовсе не кошек, – начал было я, но мать сильно ударила меня локтем в бок.

– Значит, собак? Бешеных псов, которые способны укусить человека, когда он идет в ванную!

– Нет, – попытался я загладить свою вину. – И не собак.

– Это были медведи! – радостно завопил Робо.

– Ну, насчет медведей, Робо, ты преувеличиваешь, – сказала мама. – Да и вообще мы ничего наверняка не знаем.

– Нет, это совершенно несерьезно! Разве можно жить в таком месте? – воскликнула Йоханна.

– Ну конечно же нет! Мальчишки просто всякую ерунду болтают, – попытался успокоить ее отец. – Откуда в пансионе могут быть медведи?

– Нет, я помню, там было одно письмо, в котором говорилось про медведей, – запротестовал я. – Туристическое бюро еще решило, что это жалоба какого-то сумасшедшего. А потом пришло второе письмо, и в нем подтверждалось, что в пансионе есть медведь…

Отец в зеркальце заднего вида хмуро посмотрел на меня, но я решил, что раз уж мы взялись за подобное расследование, то разумнее держать бабушку в курсе.

– А может, это и не настоящий медведь? – с явным разочарованием протянул Робо.

– А кто же? Человек в медвежьей шкуре? Оборотень? – вскричала Йоханна. – Или какой-то извращенец? Человек, переодетый чудовищем, или чудовище в человечьем обличье снует поблизости, а я знать не знаю, что ему надо! Нет, я бы хотела в первую очередь посетить именно этот пансион! Пусть это будет первое и последнее наше испытание категорией Си, пусть оно как можно скорее останется позади!

– Но на сегодня у нас даже номера там не заказаны, – возразила мама.

– Зато мы можем предоставить им возможность, что называется, расстараться, – сказал отец. Он никогда не говорил своим жертвам, что работает в Австрийском туристическом бюро. Но все же считал, что заказать номера заранее – наиболее приличный способ дать обслуживающему персоналу шанс получше подготовиться к приему постояльцев.

– Я уверена, что совершенно незачем заранее бронировать номера в таком месте, где люди переодеваются в шкуры диких зверей! – твердо заявила Йоханна. – И я совершенно не сомневаюсь, что там всегда есть свободные номера. Потому что человек вполне способен умереть прямо в своей постели от испуга, если ночью к нему в номер заявится какой-то безумец в вонючей медвежьей шкуре.

– А может, и настоящий медведь! – с надеждой подхватил Робо, чувствуя, что настоящий медведь в теперешней ситуации был бы для бабушки, пожалуй, даже предпочтительнее. По-моему, сам Робо настоящего медведя абсолютно не боялся.

Я как можно незаметнее подогнал машину к темному перекрестку Планкен– и Зайлергассе. Перед нами был темный маленький домишко – пансион категории С, претендовавший на категорию В.

– Парковаться негде, – сообщил я отцу, который уже заносил этот недостаток в свой кондуит.

Я с трудом припарковался у тротуара кому-то в хвост, и мы продолжали сидеть в машине и смотреть на пансион «Грильпарцер»; в нем было всего четыре невысоких этажа, и он был зажат между булочной-кондитерской и табачной лавкой.

– Видите? – сказал отец. – Никаких медведей.

– Никаких таких людей, я надеюсь, – заметила бабушка.

– А может, они ночью приходят? – осторожно предположил Робо, поглядывая по сторонам.

Потом мы все-таки вылезли из машины, вошли в пансион, и там нас встретил менеджер, некий господин Теобальд, увидев которого Йоханна мгновенно насторожилась.

– О, целых три поколения путешествуют вместе! – восторженно вскричал господин Теобальд. – Совсем как в добрые старые времена! – Это он прибавил специально для бабушки. – Когда еще не было такого количества разводов, а молодые супружеские пары не требовали себе отдельных спален. Должен сказать, у нас настоящий семейный пансион. Жаль только, вы не заказали номера заранее, чтобы я мог разместить вас поудобнее и поближе друг к другу.

– Мы не привыкли спать в одной комнате, знаете ли! – отрезала бабушка.

– О, я совсем не это имел в виду! – поспешил успокоить ее Теобальд. – Я всего лишь хотел сказать, что ваши номера будут расположены не так близко друг к другу, как вам, возможно, хотелось бы.

Это явно встревожило бабушку.

– И как далеко они будут друг от друга? – спросила она.

– Видите ли, у меня всего два свободных номера, – сказал он. – И только один из них достаточно велик, чтобы в нем могли поместиться эти два мальчика и их родители.

– А где же будет моя комната? – холодно спросила Йоханна.

– Прямо напротив ватерклозета! – сообщил ей Теобальд, словно это был явный плюс.

Но когда нас повели в номера – бабушка при этом настороженно держалась рядом с отцом в самом конце процессии, – я услышал, как она сердито пробормотала:

– Не так я представляла себе заслуженный отдых на старости лет! Общая уборная прямо напротив моей двери! И слышно, как каждый туда входит и выходит!

– Ни одна из наших комнат не похожа на другую! – вещал между тем господин Теобальд. – Вся мебель старинная, фамильная… – В это мы вполне могли поверить: большая комната, которую нам с Робо предстояло разделить с родителями, больше смахивала на музей, битком набитый всякими безделушками. Там было несколько старинных платяных шкафов, украшенных разностильными ручками, раковина отделана бронзой, а изголовья кроватей – резьбой. Я видел, как отец прикидывает в уме все минусы и плюсы, чтобы занести их в свою заветную тетрадь. Йоханна, похоже, заметила это и сказала ему:

– Это ты можешь сделать и попозже. Пусть мне сперва покажут, где я буду спать!

Всей семьей мы послушно последовали за Теобальдом и бабушкой по длинному извилистому коридору, причем отец явно подсчитывал, сколько шагов ему потребуется пройти до уборной. Ковер в коридоре был тонкий, невнятного серого цвета. На стенах висели старые фотографии участников соревнований по конькобежному спорту – коньки у всех были какие-то странные: их лезвия загибались вверх, точно мыски башмаков средневековых шутов или полозья старинных саней.

Робо, убежавший далеко вперед, оповестил нас, что уборная обнаружена.

Комната бабушки действительно оказалась напротив – битком набитая фарфором и полированным деревом и пропахшая плесенью. Шторы на окнах были влажные, а посредине кровати виднелось странное возвышение – так у собак порой поднимается шерсть на загривке и вдоль хребта; возвышение это вызывало слегка тревожное чувство: казалось, кто-то очень худой лежит, вытянувшись, точнехонько в самом центре кровати.

Бабушка не сказала ни слова, и только когда Теобальд выкатился из комнаты с таким видом, словно его сперва ранили в самое сердце, а потом сообщили, что жить он все-таки будет, бабушка спросила отца:

– На каком таком основании этот пансион надеется получить категорию В?

– Вряд ли он ее получит; это совершенно определенно категория С, – ответил отец.

– В категории С родился и в ней же умрет, – вставил я.

– Что до меня, то я бы сказала, что это категория Е или даже F, – сурово заявила Йоханна.

Мы снова вышли в коридор. В маленькой полутемной гостиной, где мы рассчитывали выпить чаю, какой-то человек без галстука пел венгерскую песню.

– Это вовсе не значит, что он венгр, – сказал бабушке отец, но она скептически заметила:

– Даже если и так, то его странное поведение не делает ему чести.

От чая и кофе бабушка отказалась. Робо съел маленькое пирожное, по его словам очень вкусное. Мы с матерью выкурили сигарету; она как раз пыталась бросить курить, а я – начать. Поэтому сигарету мы разделили пополам и дали друг другу слово никогда не выкуривать целую сигарету в одиночку.

– Это один из наших лучших постояльцев, – шепнул отцу господин Теобальд, указывая на певца. – Он знает песни всех стран мира.

– Венгерские-то, по крайней мере, он точно знает, – заметила бабушка, но все же улыбнулась.

Потом к нам подошел какой-то маленький человечек, чисто выбритый, однако с той вечной тенью цвета вороненой стали на худом лице, какая бывает у очень темноволосых людей. Он был в чистой белой рубашке (хотя и немного пожелтевшей от старости и бесконечных стирок), в брюках от вечернего костюма и в совершенно не подходившем к этим брюкам пиджаке. Он что-то сказал бабушке, но она не поняла и переспросила:

– Простите, как вы сказали?

– Я сказал, что могу рассказывать сны, – повторил человечек.

– Рассказывать сны? То есть пересказываете те сны, которые видели? – уточнила бабушка.

– Да, я вижу сны и умею их рассказывать, – загадочно подтвердил он. Певец тут же умолк, прислушался к разговору и пояснил:

– Он вам мигом расскажет любой сон любого человека, какой вы только пожелаете узнать.

– Я совершенно уверена, что не желаю ничего слушать про какие-то чужие сны, – отрезала бабушка. И с отвращением посмотрела на клок черных волос, выглядывающий из расстегнутого ворота певца. На рассказчика снов она вообще смотреть не стала.

– Насколько я вижу, вы настоящая дама, – сказал ей рассказчик снов. – И не станете откликаться на любой сон, который возьмет да и приснится, верно?

– Разумеется нет! – ответствовала бабушка и наповал сразила моего отца одним из своих знаменитых взглядов «как-ты-мог-допустить-чтобы-такое-случилось-со-мной!».

– Но я знаю один сон, который вы бы никогда не оставили без внимания, – сказал рассказчик снов и закрыл глаза.

Певец незаметным движением придвинул ему стул, и вдруг оказалось, что рассказчик сидит совсем рядом с нами. Робо, хотя давно уже вышел из младенческого возраста, забрался к отцу на колени.

– В высоком замке, – начал рассказчик снов, – рядом со своим мужем лежала в постели женщина. Она проснулась внезапно среди ночи и никак не могла понять, что же ее разбудило, однако чувствовала себя настолько свежей и бодрой, словно давно уже наступило утро. Ей было отчего-то понятно, хотя она на него даже не посмотрела, что муж ее тоже не спит и тоже проснулся совершенно внезапно…

– Надеюсь, это годится для детских ушей? Ха-ха-ха! – рассмеялся господин Теобальд, но никто на него даже не взглянул. Бабушка, сложив руки на коленях, внимательно смотрела на певца и на рассказчика; она сидела очень прямо, плотно сдвинув колени и спрятав каблуки туфель под стул. Мать держала отца за руку. Я сидел рядом с рассказчиком снов, от пиджака которого несло зверинцем. Он помолчал и продолжил:

– Итак, женщина и ее муж лежали без сна и прислушивались к звукам во дворе и в замке, который арендовали совсем недавно и знали не очень хорошо. Они еще не привыкли на ночь запирать входные двери. Мимо замка часто гуляли деревенские жители, а деревенским детишкам разрешалось висеть и качаться на старинных воротах. Но что же все-таки разбудило супругов?

– Медведи? – спросил Робо, но отец приложил палец к его губам.

– Нет, они услышали топот лошадиных копыт, – сказал рассказчик снов.

Йоханна, которая сидела на своем жестком стуле, вздрогнула, закрыла глаза и склонила голову на грудь.

– Да, они услышали храпение и топот лошадей, не желавших стоять на месте, – продолжал рассказчик снов. – Муж той женщины коснулся ее руки и удивленно спросил: «Там, кажется, лошади?» Женщина встала с постели и подошла к окну, выходившему во двор замка. Она могла бы поклясться, что увидела во дворе целый отряд конных воинов! И каких! Все в рыцарских доспехах; забрала шлемов опущены, так что наверху их тихие голоса были едва слышны, точно голоса далекой слабой радиостанции. Доспехи поскрипывали и позванивали, стоило лошадям шевельнуться.

Во дворе замка был высохший бассейн, посреди которого когда-то бил фонтан, но теперь женщина с удивлением увидела, что фонтан снова бьет и бассейн полон воды; вода переливалась через его потрескавшиеся, обломанные края, и лошади с наслаждением пили. Рыцари выглядели усталыми, однако спешиваться явно не собирались; они посматривали вверх, на темные окна замка, словно знали, что их к этому водному источнику никто не приглашал, – и все же они нуждались в этой краткой передышке на пути неизвестно куда.

Женщина видела, как поблескивают в лунном свете их большие щиты. Она замерзла, осторожно отошла от окна и прилегла рядом с мужем.

«Что там?» – спросил он ее.

«Лошади», – отвечала она.

«Мне так и показалось, – сказал он. – Они там все цветы съедят».

«А кто построил этот замок?» – неожиданно спросила жена. Замок был очень старый, они оба прекрасно об этом знали.

«Карл Великий», – сонным голосом ответил муж; он уже начинал засыпать.

А женщина все лежала без сна и все слушала журчание воды, которая, казалось, сбегала по всем трубам замка, по всем его желобам, чтобы наполнить тот бассейн во дворе. И еще она все время слышала тихие, искаженные забралами и расстоянием голоса воинов – воинов Карла Великого, говоривших на каком-то мертвом языке. Мертвый язык и голоса рыцарей казались женщине столь же ужасными, сколь ужасным казался ей далекий VIII век и люди, называвшиеся франками. А лошади пили, и пили, и никак не могли напиться.

Женщина все ждала, когда же эти люди уйдут; она совсем их не боялась, понимая, что они просто совершают некое странствие и это остановка в пути, в одном из мест, когда-то хорошо им знакомых. И еще она чувствовала, что, пока слышен звук текущей воды, нельзя тревожить покой замка и царящую в нем тьму. Когда же она наконец уснула, ей казалось, что воины Карла Великого все еще там.

Утром муж спросил ее:

«Ты тоже слышала звук струящейся воды?»

« Да, – сказала она, – конечно слышала».

Но фонтан, разумеется, был сух, и цветы остались не тронуты, это было видно даже из окна спальни. Хотя обычно цветы лошади едят с удовольствием.

«Посмотри, – сказал муж, когда они вместе спустились во двор, – нигде никаких отпечатков подков! И навоза нет! Должно быть, нам все это приснилось».

Она не сказала ему, что там были еще и воины в рыцарских доспехах, а к тому же вряд ли двум разным людям может присниться один и тот же сон. Она не стала напоминать мужу, что он слишком много курит и порой не способен почувствовать даже аромат только что сваренного супа в собственной тарелке, а уж запаха лошадей, находившихся так далеко внизу, под открытым небом, он и вовсе не учует.

Она видела тех воинов (а может, они ей снились?) еще раза два, пока они жили в замке, но муж больше ни разу не проснулся одновременно с нею. И каждый раз они появлялись неожиданно. Однажды она проснулась, чувствуя на языке вкус металла, словно лизнула старую ржавую железяку – меч? нагрудную пластину доспехов? кольчугу? наколенник? – и выглянула в окно. Они снова были там, во дворе, только погода уже начинала портиться, похолодало, и над водой в бассейне поднимался густой туман, почти скрывая из виду коней, побелевших от инея. И на этот раз воинов было гораздо меньше, чем в прошлый, словно суровая зима и тяжкие испытания вырвали из их рядов многих товарищей. В самый последний раз лошади показались ей похожими на привидения, а люди – на пустые доспехи, накрепко приделанные к седлам. Морды лошадей совсем обледенели. И дышали они (а может, люди?) хрипло, затрудненно…

Муж этой женщины, – сказал рассказчик снов, – вскоре умер от какой-то респираторной инфекции. Но тогда она еще не знала, что он вскоре умрет.

Бабушка подняла голову и с размаху влепила рассказчику снов пощечину – прямо по его сине-серому от густой щетины лицу. Робо у отца на коленях испуганно сжался в комок. Моя мать схватила Йоханну за руку. Певец нервным движением отбросил назад волосы и вскочил – то ли испугавшись, то ли готовый с кулаками защищать своего друга. Однако рассказчик снов драться не собирался; он молча поклонился бабушке и вышел из гостиной. Казалось, они с Йоханной заключили какой-то молчаливый договор, который, впрочем, не принес радости ни тому, ни другой. Мой отец снова записал что-то в своем гроссбухе.

– Ну что, разве плохая история? Ха-ха-ха! – бодренько спросил нас господин Теобальд и взъерошил Робо волосы, чего тот терпеть не мог.

– Господин Теобальд, – сказала моя мать встревожено, – а знаете, ведь и мой отец умер от респираторной инфекции!

– О господи, черт подери! – воскликнул Теобальд. – Мне очень жаль, сударыня, – обернулся он к бабушке, но та говорить с ним не пожелала.

Потом мы повели бабушку обедать в ресторан категории А, однако она едва притронулась к еде.

– Этот тип – цыган, – заявила она. – Сатанинское отродье! Да к тому же венгерский цыган!

– Мама, перестань, прошу тебя, – сказала ей наша мать. – Ну откуда ему было знать про папу?

– Он знает куда больше, чем ты! – отрезала бабушка.

– Шницель просто превосходный, – заметил отец, записывая что-то в свою тетрадь. – И красное «Gumpoldskirchner» к нему в самый раз.

– И телячьи почки очень вкусные, – сказал я.

– И яйца тоже, – сказал Робо.

Но бабушка хранила молчание до тех пор, пока мы не вернулись в пансион «Грильпарцер»; только теперь мы заметили, что дверь в туалет подвешена сантиметров на тридцать выше уровня пола, так что напоминает, с одной стороны, дверцы в американских туалетах, а с другой – двери в «салунах», какими их изображают в вестернах.

– Так. Я очень рада, что успела воспользоваться туалетом в ресторане, – заметила бабушка. – Господи, как это отвратительно! Постараюсь не выходить в туалет и не предоставлять возможности каждому, кто проходит мимо, пялиться на мои голые лодыжки!

Когда мы оказались в своем «семейном» номере, отец сказал:

– А ведь, по-моему, Йоханна тоже когда-то жила в замке. По-моему, они с дедом арендовали что-то в этом роде, только давно.

– Да, – сказала мама, – еще до моего рождения. Они арендовали замок Катцельсдорф. Я видела фотографии.

– Вот почему рассказ этого венгра так ее расстроил! – догадался отец.

И тут в их разговор влез Робо.

– В коридоре кто-то катается на велосипеде! – сообщил он. – Я видел, как прямо у нас под дверью проехало колесо.

– Робо, иди спать, – сказала мама.

– Но колесо действительно проехало! – возмутился Робо. – И оно скрипело «сквик, сквик»!

– Довольно. Спокойной ночи, мальчики, – сказал отец.

– Почему нам нельзя и слова сказать? – заступился я за брата. – Мы тоже хотим поговорить.

– Вот и разговаривайте друг с другом, – сказал отец. – А я в данный момент разговариваю не с вами, а с мамой.

– Я очень устала и хочу спать, – сказала мама. – И я бы предпочла, чтобы никто и ни с кем больше не разговаривал.

Мы постарались не разговаривать и лежали тихо. Возможно, даже уснули. А потом Робо разбудил меня и шепотом сообщил, что ему нужно в уборную.

– Ты же знаешь, где она находится, – прошептал я в ответ.

Робо вышел, но дверь оставил чуточку приоткрытой; я слышал, как он идет по коридору, касаясь рукой стены. Вернулся он очень быстро.

– Там кто-то есть! – сказал он.

– Ну и что? Подожди, пока этот человек закончит свои дела, и заходи.

– Там даже свет не горел, – не унимался Робо, – а я все равно видел – я заглянул под дверь. Там кто-то есть – в темноте!

– Я и сам предпочитаю делать это в темноте, – сказал я.

Но Робо упорно хотелось поделиться со мной всем, что он там увидел. Оказывается, из-под двери были видны не ноги, а руки.

– Руки? – переспросил я.

– Да! Там, где должны были стоять ноги! – Робо поклялся, что все так и было.

– Слушай, не мешай мне спать! – рассердился я.

– Пожалуйста, пойдем туда и посмотрим, – умоляющим тоном попросил он. Я потащился по коридору за ним следом, и конечно же в уборной никого не оказалось.

– Руки ушли… – растерянно прошептал Робо.

– Ну, естественно! Из уборной всегда лучше всего на руках выходить, – насмешливо сказал я. – Ладно, иди писай, я тебя здесь подожду.

Он вошел в уборную, печально шмыгая носом, и помочился в темноте. Мы двинулись обратно и, когда уже подходили к нашему номеру, встретились с черноволосым человеком небольшого роста, с такой же синеватой щетиной на щеках, как у рассказчика снов, который так рассердил бабушку, и в такой же чистой, хотя и поношенной одежде. Он послал нам улыбку. И мне пришлось признать, что шел он на руках!

– Видишь? – прошептал Робо. Мы вошли в номер и накрепко заперли за собой дверь.

– В чем дело? – спросила мама.

– Там какой-то человек на руках ходит, – сказал я.

– Он и писает, тоже стоя на руках! – добавил Робо.

– Категория С! – пробормотал сквозь сон отец; отцу часто снилось, что он делает пометки в своей толстой тетради.

– Хорошо, мы поговорим об этом утром, – сказала мать.

– Может, это просто акробат, которому вздумалось подшутить над тобой, потому что ты еще маленький, – сказал я Робо.

– А откуда он знал, маленький я или большой, если он в это время в уборной был? – спросил Робо.

– Немедленно спать! – прошипела мама.

И тут из дальнего конца коридора донесся пронзительный вопль бабушки.

Мама накинула свой хорошенький зеленый пеньюар; отец облачился в купальный халат и поспешно нацепил очки; я натянул брюки прямо на пижамные штаны. Первым в коридор выскочил Робо. Из-под двери уборной исходил свет. Но бабушка, находившаяся там, продолжала издавать ритмичные вопли.

– Мы здесь! – крикнул я ей.

– Мама, что случилось? – спросила наша мать. Мы стояли в широкой полосе света возле двери в уборную. Нам были хорошо видны бабушкины розовато-лиловые шлепанцы и ее белые, как фарфор, лодыжки. Кричать она перестала.

– Я слышала шепот, когда лежала в кровати, – сказала она из-за двери.

– Это были мы с Робо, – сказал я ей.

– А когда мне показалось, что в коридоре больше никого нет, я все-таки решилась встать и пойти в уборную, – продолжала Йоханна, – но свет не включала и все делала очень тихо. И тут я услышала, а потом и увидела это колесо…

– Колесо? – переспросил отец.

– Да, большое колесо. Оно несколько раз прокатилось мимо двери уборной. Прокатится в одну сторону и тут же возвращается обратно…

Отец покрутил пальцами у виска и выразительно посмотрел на мать.

– У кого-то явно колесики не в порядке, – прошептал он, но мать сердито сверкнула глазами, и он умолк.

– А когда я включила свет, – продолжала рассказывать бабушка, – колесо тут же укатилось прочь.

– Я же говорил, что по коридору кто-то катается на велосипеде! – сказал Робо.

– Заткнись, Робо, – велел ему отец.

– Нет, это не велосипед, – сказала бабушка. – Там было только одно колесо.

Отец опять покрутил пальцами у виска.

– У нее самой одного-двух колесиков не хватает! – прошипел он, но мать сердито его толкнула, даже очки набок съехали.

– А потом пришел кто-то другой и заглянул под дверь! – сказала бабушка. – Вот тогда-то я и закричала.

– Кто пришел? – спросил отец.

– Я видела только его руки. Мужские руки – у него на пальцах были черные волосы, – сказала бабушка. – Руки стояли точно напротив двери в уборную. Он, должно быть, подглядывал за мной снизу.

– Он не подглядывал, бабушка, – сказал я, – он просто стоял там на руках.

– Не дерзи! – заметила мать.

– Но мы видели человека, который ходил по коридору на руках! – вмешался Робо.

– Ничего вы не видели! – сказал отец.

– Нет, видели! – возразил я.

– Мы сейчас своим криком всех перебудим, – предупредила нас мать.

В туалете с шумом спустили воду, и бабушка выплыла из-за двери с неизменным, лишь слегка поколебленным достоинством. На ней был купальный халат, надетый поверх пеньюара, из которого торчала очень длинная худая шея; вымазанное кремом лицо казалось абсолютно белым. Выглядела она как вспугнутая гусыня.

– Это злой человек, и намерения у него дурные, – сказала она вдруг. – И ему известны ужасные магические заклятья!

– Тому, кто смотрел на тебя из-под двери? – спросила мама.

– Тому, кто рассказал мне мой сон, – сказала бабушка. И слеза проделала дорожку в толще крема у нее на щеке. – Это же мой сон, а он рассказал его всем! Просто невероятно, что он его знает! Мой сон – о Карле Великом и его конных воинах… Я – единственный человек, которому этот сон мог быть известен. Он мне приснился еще до того, как ты родилась. – Она повернулась к нашей матери. – А этот злой колдун рассказывал мне мой сон так, словно сообщал по телевизору «последние известия»! Я даже твоему отцу никогда не рассказывала этот сон целиком. И никогда не была уверена, что это действительно был сон. А теперь вокруг какие-то колдуны, какие-то люди, которые ходят на руках, буквально поросших шерстью, какие-то магические колеса… Я хочу, чтобы мальчики спали со мной!

В общем, бабушка переехала в наш «семейный» номер, находившийся довольно далеко от уборной, и улеглась на постель моих родителей; лицо ее, вымазанное кремом, сияло, точно лицо мокрого привидения. Я видел, что Робо не спит и наблюдает за нею. Вряд ли и сама Йоханна спала хорошо; по-моему, ей опять снился тот сон о смерти; она вспоминала последнюю зиму и замерзших воинов Карла Великого в их металлических доспехах, покрытых инеем и почти неподвижных…

Наконец мне стало ясно, что придется тащиться в уборную. Я встал, заметив, что круглые карие глаза Робо проводили меня до двери.

В уборной кто-то был. Свет там не горел, но у стены напротив стоял одноколесный велосипед. И в темной уборной кто-то без конца спускал воду – словно там забавлялся ребенок, не дававший бачку даже наполниться до конца.

Я подошел ближе и заглянул под дверь – тот, кто был внутри, явно стоял не на руках, я, безусловно, увидел ноги, только они не касались пола, словно их обладатель стоял на цыпочках; подошвы этих ног, повернутые ко мне, были темно-красного цвета, а ступни – поистине огромны и приделаны к очень коротким, покрытым густой шерстью голеням. В общем, настоящие медвежьи лапы, только почему-то без когтей. У медведя когти не убираются, не то что у кошки. Если когти есть, ты их сразу видишь. Значит, тут либо человек, переодетый медведем, либо медведь, у которого удалили когти. Домашний медведь, может быть, подумал я. Или – если судить по его поведению в туалете – медведь, вломившийся в дом? Во всяком случае, по запаху я понял, что это никакой не человек в медвежьей шкуре, а самый настоящий медведь.

Я отступил к двери в бывшую бабушкину комнату, за которой, как выяснилось, прятался мой отец, ожидавший очередных неприятностей. Он резко распахнул дверь, и я буквально ввалился в номер, испугав нас обоих. Мама села в кровати и натянула стеганое одеяло на голову. «Я его поймал!» – крикнул отец, падая на меня. Пол дрогнул; велосипед, принадлежавший медведю, пошатнулся и въехал прямо в дверь уборной, откуда выскочил перепуганный зверь и чуть не растянулся в коридоре, споткнувшись о свой велосипед. Он испуганно посмотрел в открытую дверь номера на отца, который все еще сидел верхом на мне, поднял велосипед, сказал: «Гррауф!» Отец тут же захлопнул дверь.

На другом конце коридора послышался женский голос:

– Дуна, ты где?

– Харрф! – сказал медведь.

Мы услышали, как женщина подошла к нему и сказала:

– Ох, Дуна, ты все упражняешься! Никак не поймешь, что заниматься нужно днем, а не ночью!

Медведь не ответил. Отец осторожно приоткрыл дверь.

– Только в комнату никого не впускай! – предупредила мать, по-прежнему сидя под одеялом.

В коридоре возле медведя стояла очень красивая, но уже не очень молодая женщина, а медведь ловко балансировал в седле своего одноколесного велосипеда, одной лапой держась за плечо женщины. На голове у женщины красовался ярко-алый тюрбан, а сама она была с ног до головы обмотана куском материи, напоминавшим занавеску. На ее пышной груди виднелось ожерелье из медвежьих когтей; длинные серьги касались плеч, причем одно плечо было совершенно обнажено. Мы с отцом так и уставились на нее.

– Добрый вечер, – сказала она. – Простите, что побеспокоили вас. Дуне запрещено упражняться по ночам, но он так любит свою работу!

Медведь что-то проворчал и покатил дальше по коридору. Он отлично держался в седле, но ехал небрежно – задевал стены коридора, лапищами касался фотографий конькобежцев в рамках. Женщина поклонилась отцу и двинулась следом за медведем, зовя его: «Дуна, Дуна!» и поправляя покосившееся фотографии на стенах.

– Дуна – это от венгерского названия Дуная, – сказал мне отец. – Этого медведя назвали в честь нашего любимого Дуная. – Иной раз ему казалось странным, что и венгры тоже способны любить эту реку.

– Значит, медведь настоящий? – спросила мама из-под одеяла, но я предоставил отцу возможность разъяснить ей происходящее и удалился. Я знал, что утром господину Теобальду придется отвечать на множество самых разных вопросов и тогда уж я смогу получить всю необходимую информацию в развернутом виде.

Я зашел в уборную, стараясь поскорее справиться со своими делами, подгоняемый царившим там острым запахом зверя, кроме того, мне чудилось, что все кругом покрыто медвежьей шерстью, хотя он оставил туалет в полном порядке – во всяком случае для медведя.

– А я видел медведя! – прошептал я, но Робо, оказывается, уже переполз в бабушкину кровать и крепко спал у нее под боком. Сама же Йоханна не спала.

– С каждым разом я видела все меньше и меньше воинов, – сказала она. – В последний раз их оставалось всего девять. И все выглядели такими голодными! Они, похоже, съели и запасных лошадей. Тогда стояли ужасные холода!.. Как мне хотелось им помочь! Но ведь мы жили в такие далекие друг от друга эпохи! Как я могла помочь им, если тогда и на свет-то еще не родилась? Разумеется, я понимала, что они непременно умрут. Но это заняло так много времени… В последний раз, когда они пришли, фонтан был замерзший, и они мечами и пиками разбили лед на куски, развели костер и стали топить лед в котле. А потом достали из седельных сумок кости – разные и совсем без мяса – и покидали их в котел, чтобы сварить бульон. Должно быть, весьма жиденький бульон получился. Не знаю, чьи это были косточки. Кроличьи, должно быть. А может, оленя или дикого кабана. Или запасных лошадей. Я старалась не думать о том, что это могли быть и кости исчезнувших воинов…

– Ты, бабушка, ложись-ка и спи, хорошо? – ласково сказал я ей.

– И ты ложись. И не беспокойся насчет того медведя, – сказала она мне.

Ну а что дальше? – думал Гарп. Что с ними может случиться дальше? Он и сейчас еще не был до конца уверен, что с его героями уже что-то случилось и почему это случилось именно с ними. Гарп был прирожденным рассказчиком; он мог выдумывать одну историю за другой, точно нанизывая ожерелье, но каков был их общий смысл и сюжет? Что, например, значил этот сон и какова судьба рассказчика сна и его друга, певца? И что будет с остальными героями? Ведь все это нужно как-то соединить, дать всему этому естественное объяснение… А какое объяснение будет естественным? И какой конец позволит им всем стать частью одного и того же мира? Гарп понимал, что его знаний пока недостаточно, но доверял своему внутреннему чутью. Это чутье привело его к дверям пансиона «Грильпарцер», и теперь остается лишь довериться инстинкту, который твердит, что двигаться дальше нельзя, пока он не узнает о жизни гораздо больше, чем теперь.

То, что делало Гарпа старше и мудрее его девятнадцати лет, не имело никакого отношения к его жизненному опыту и образованию. У него было внутреннее чутье, была определенная решимость, было терпение, гораздо более крепкое, чем обычно у таких молодых людей, и он просто любил работать как следует. Если приплюсовать знания в области языка и литературы, которые дал ему мистер Тинч, то в этом и состояло его богатство. По-настоящему на Гарпа подействовали только два факта его жизни: страстное желание матери во что бы то ни стало написать книгу и то, что самые душевные и по-человечески близкие отношения сложились у него с проституткой. То и другое, как выяснилось впоследствии, как раз и помогло Гарпу в формировании его знаменитого чувства юмора.

Он снова отложил «Пансион «Грильпарцер» в сторону. До поры до времени, думал он, понимая, что должен узнать о жизни как можно больше, хотя единственное, что он мог делать, – это смотреть вокруг, бродить по Вене и учиться. Вена ради него как бы затаила дыхание. И жизнь тоже. Чувствуя это, он без конца расспрашивал Шарлотту, старался подмечать, что и как делает его мать, но, видимо, был пока просто слишком молод. Он знал, ему необходимо обрести умение видеть. Видеть общий порядок вещей, видеть совершенно по-своему. Это придет, твердил он себе, словно тренируясь перед очередными состязаниями по борьбе, когда приходится делать массу бессмысленных, но необходимых вещей – прыгать через веревочку, бегать круг за кругом по узенькой дорожке, поднимать тяжести.

Даже у Шарлотты есть свое видение мира, думал Гарп и совершенно точно знал, что оно есть у его матери. Однако ему не хватало пока мудрости вообразить себе мир глазами Дженни Филдз. Впрочем, он был уверен: дайте срок, и он сумеет увидеть мир своими собственными глазами, без помощи и подсказки со стороны реального мира, который его окружает и вскоре станет ему помощником.

Назад: 4. Окончание школы

Дальше: 6. «Пансион «Грильпарцер»