17. Похороны Главной Феминистки и другие похороны

«После смерти Уолта, – писал Т.С. Гарп, – вся оставшаяся жизнь казалась мне лишь эпилогом». Когда умерла Дженни Филдз, Гарп, должно быть, почувствовал растерянность, ибо жизнь явно шла по какому-то плану. Но какому?

Сидя в офисе Джона Вулфа в Нью-Йорке, Гарп пытался вникнуть в смысл великого множества планов, которые строились вокруг похорон его матери.

– Я же не давал разрешения на похороны, – сказал Гарп. – Да и о каких похоронах вообще идет речь? Где ее тело, Роберта?

Роберта Малдун терпеливо объяснила, что тело отправлено туда, куда хотела Дженни. Но тело – это не главное, сказала Роберта. Просто будет устроено мемориальное действо, которое незачем считать «похоронами».

В газетах, однако, писали, что это будут первые феминистские похороны в Нью-Йорке.

А из полиции сообщили, что ожидаются беспорядки.

– Значит, все-таки «первые феминистские похороны»? – спросил Гарп.

– Она так много значила для нас, женщин! – сказала Роберта. – Не сердись. Ты ведь ей все-таки не хозяин, знаешь ли!

У Джона Вулфа от удивления округлились глаза.

Дункан Гарп не отрываясь смотрел в окно офиса Джона Вулфа на сороковом этаже здания, высившегося над Манхэттеном. Возможно, Дункану казалось, что он снова летит на самолете.

В соседней комнате Хелен звонила по телефону в добрый старый Стиринг, пытаясь связаться с отцом; она хотела, чтобы Эрни встретил их в Бостоне.

– Ну ладно, – медленно проговорил Гарп; на коленях у него сидела маленькая Дженни Гарп. – Ладно, Роберта. Я приду. Хотя ты прекрасно знаешь, что я этого не одобряю!

– Ты туда пойдешь? – изумился Джон Вулф.

– Нет! – вырвалось у Роберты, но она тут же поправилась: – Я хотела сказать, что это вовсе не обязательно.

– Знаю, – сказал Гарп. – Но ты права. Ей бы, возможно, это вполне понравилось, так что я пойду. А что, собственно, там будет?

– Там будет много всяких выступлений… – сказала Роберта. – Но ты же не хочешь идти, Гарп!

– Еще они собираются читать отрывки из ее книги, – сказал Джон Вулф. – Мы пожертвовали несколько экземпляров.

– Ты же не хочешь туда идти, Гарп! – нервно повторила Роберта. – Пожалуйста, не ходи.

– Я хочу пойти, – сказал Гарп. – И обещаю не шипеть и не улюлюкать – что бы там эти задницы о моей матери ни говорили. Я и сам могу прочитать кое-что из написанного ею, если, конечно, кому-то интересно. Вот вы, например, знаете, что она писала по поводу того, что ее называют феминисткой? – Роберта и Джон Вулф потрясенно переглянулись; лица у обоих посерели. – Примерно так «Я ненавижу, когда меня так называют, ведь это ярлык, который на меня навесили другие и который совершенно не соответствует ни моему отношению к мужчинам, ни тому, как и о чем я пишу!»

– Я не хочу спорить тобой, Гарп, – сказала Роберта. – По крайней мере, сейчас. Ты прекрасно знаешь, что Дженни говорила и совсем иное. Она действительно была феминисткой, нравился ей этот ярлык или нет. Просто именно она оказалась способна указать женщинам на многие творимые против них беззакония и всегда боролась за то, чтобы женщины имели право жить так, как им хочется, имели право делать свой собственный выбор.

– Вот как? – сказал Гарп. – А может, она, по-твоему, еще и верила, что все происходящее с женщинами происходит с ними, потому что они женщины?

– Только полный идиот может верить в это, Гарп, – сказала Роберта с упреком. – Ты что же, всех нас сплошными джеймсианками считаешь?

– Пожалуйста, прекратите наконец этот дурацкий спор! – вмешался Джон Вулф.

Дженни Гарп тихонько пискнула и шлепнула Гарпа по коленке; он удивленно посмотрел на девочку – словно совсем позабыл, что на коленях у него сидит живое существо.

– Ну, в чем дело? – спросил он малышку. Но Дженни опять притихла, рассматривая что-то в широком просторе, открывавшемся из окон офиса Джона Вулфа, и видимое только ей одной.

– В котором часу состоится ваше действо? – спросил Гарп у Роберты.

– В пять.

– Мне кажется, время выбрано специально, чтобы половина нью-йоркских секретарш смогли на час раньше уйти с работы, – заметил Джон Вулф.

– Не все работающие женщины в Нью-Йорке – секретарши, – парировала Роберта.

– Но секретарши – единственные, кого будет особенно не хватать на работе как раз между четырьмя и пятью часами дня, – возразил Джон.

– О господи! – вздохнул Гарп.

Вошла Хелен и сообщила, что так и не дозвонилась до отца.

– Он, наверное, на тренировке, – предположил Гарп.

– Но борцовский сезон еще не начался, – возразила Хелен.

Гарп глянул на календарик в своих наручных часах, которые до сих пор показывали европейское время. В последний раз он переводил часы в Вене. Впрочем, Гарп знал, что тренировки по борьбе в Стиринг-скул начинаются не раньше Дня благодарения. Хелен была права.

– Когда я позвонила в офис спортзала, мне сказали, что он дома, – сказала Хелен, – а дома никто трубку не брал.

– Ничего, мы просто возьмем в Бостоне машину, и все, – сказал Гарп. – К тому же вылететь мы сможем только сегодня вечером: я должен пойти на эти чертовы похороны.

– Ничего ты не должен! – упрямо возразила Роберта.

– А если честно, тебе нельзя идти, – прибавила Хелен. Роберта и Джон Вулф снова мрачно переглянулись; Гарп же по-прежнему ничего не понимал.

– Что ты хочешь этим сказать? – обратился он к Хелен. – Что значит «нельзя»?

– Это же феминистские похороны, – пояснила Хелен. – Ты статью-то в газете прочитал или удовлетворился одним заголовком?

Гарп укоризненно взглянул на Роберту Малдун, но та смотрела на Дункана, который вытащил подзорную трубу и сверху наблюдал за Манхэттеном.

– Правда, Гарп, тебе нельзя туда идти, – призналась Роберта. – Я не стала говорить, потому что думала, тебя от самой этой идеи уже тошнит. Мне в голову не приходило, что ты захочешь туда пойти.

– Значит, мне это не разрешается? – спросил Гарп.

– Это похороны для женщин, – сказала Роберта. – Женщины любили ее, они ее и оплачут. Так нам хотелось.

– Между прочим, я тоже ее любил! – гневно сверкнул глазами Гарп. – И я – ее единственный сын! Ты имеешь в виду, что я не вправе пойти на это дурацкое представление только потому, что я мужчина?

– Зря ты называешь это «дурацким представлением», – сказала Роберта.

– А где будет «дурацкое представление»? – спросил Дункан. – И что это такое?

Дженни Гарп снова пискнула, но Гарп даже внимания не обратил, и Хелен забрала у него девочку.

– Ты хочешь сказать, что на похороны моей матери мужчины не допускаются? – спросил Гарп у Роберты.

– Это совсем не похороны, я же говорила, – сказала Роберта. – Скорее митинг – демонстрация нашего глубочайшего почтения…

– Я пойду туда, Роберта, – твердо сказал Гарп. – И мне совершенно безразлично, как это действо называется.

– О господи! – Хелен с малюткой Дженни на руках направилась к дверям. – Пойду попробую еще раз до отца дозвониться.

– Я вижу человека с одной рукой, – сообщил Дункан, глядя в подзорную трубу.

– Пожалуйста, Гарп, не ходи! – мягко попросила Роберта.

– Она права, – сказал Джон Вулф. – Я тоже хотел пойти. В конце концов, именно я напечатал главную книгу Дженни. Но мне не разрешили. Пусть поступают как хотят, Гарп. Мне кажется, Дженни одобрила бы эту идею.

– Мне это совершенно безразлично, – упрямо повторил Гарп.

– Видимо, так оно и есть, – сказала Роберта. – И это вторая причина, по какой не следует там появляться.

– Ты еще не знаешь, как некоторые представительницы женского движения восприняли твою книгу! – попытался предостеречь Гарпа Джон Вулф.

Роберта Малдун сделала страшные глаза. Гарпа и раньше обвиняли в том, что он выезжает за счет репутации своей матери и женского движения. Роберта видела рекламу «Мира глазами Бензенхавера», которую Джон Вулф выпустил сразу после гибели Дженни. Роман Гарпа черпал популярность и из этой трагедии, ведь реклама била на жалость к автору, потерявшему не только сына, «но теперь еще и мать».

К счастью, Гарп этой рекламы не видел, а Джон Вулф о ней сожалел.

«Мир глазами Бензенхавера» продавался, продавался, продавался. Долгие годы он служил предметом различных литературоведческих дискуссий, изучался в колледжах. Временами там изучали и другие книги Гарпа. Один из курсов, например, включал автобиографию Дженни Филдз, три романа Гарпа и написанную Стюартом Перси «Историю школы имени Эверетта Стиринга». Цель этого курса, видимо, состояла в том, чтобы отыскать в книгах все те факты жизни и творчества Гарпа, что могли сойти за правду.

К счастью, Гарп не узнал и об этом университетском курсе.

– А теперь я вижу человека с одной ногой! – сообщил Дункан Гарп; он, похоже, высматривал на улицах и за окнами домов Манхэттена всех калек и уродов – задача, которой хватило бы на долгие годы.

– Пожалуйста, Дункан, немедленно прекрати! – сказал ему Гарп.

– Если ты вправду хочешь пойти, Гарп, – вдруг прошептала Роберта Малдун, – тебе придется надеть женское платье!

– Если мужчине надо преодолеть столько трудностей, чтобы попасть на ваше дурацкое собрание, – рявкнул Гарп, – вы бы еще хромосомную проверку у входа устроили! – Он тут же пожалел о своих словах, увидев, как Роберта вздрогнула, словно от удара. Гарп взял ее большие руки в свои и не выпускал, пока не почувствовал ответное пожатие. – Извини, – прошептал он. – Но раз мне придется тащиться в женском платье, тут тебе и карты в руки. Я хочу сказать, у тебя-то в этом смысле опыт богатый, верно?

– Да уж! – сказала Роберта.

– Нет, это просто смешно! – воскликнул Джон Вулф. – Вы оба, наверно, с ума сошли?

– Но если кто-нибудь из женщин тебя узнает, – предупредила Гарпа Роберта, – они тебя на куски разорвут. В лучшем случае просто не пропустят внутрь.

В кабинет снова вошла Хелен, на руках у нее попискивала маленькая Дженни Гарп.

– Я дозвонилась до Боджера, – сообщила она Гарпу – и попросила его разыскать папу. Странно, что его нигде нет: на него это совсем не похоже.

Гарп только головой покачал.

– Надо немедленно отправляться в аэропорт! – сказала Хелен. – А в Бостоне взять напрокат машину и ехать в Стиринг! Пусть только дети немного передохнут. А ты, если тебе так уж хочется приключений, можешь потом вернуться в Нью-Йорк.

– Ладно, вы поезжайте, – сказал Гарп. – А я вылечу попозже, сам возьму машину и доберусь до Стиринга.

– Но это же глупо! – сказала Хелен.

– И бессмысленно дорого, – прибавила Роберта.

– У меня теперь куча денег, – сказал Гарп и криво улыбнулся Джону Вулфу, но тот на улыбку не ответил и вызвался сам отвезти Хелен и детей в аэропорт.

– А вон там один человек с одной рукой, один – с одной ногой, двое хромых и еще один совсем без носа! – радостно сообщил Дункан.

– Ты подожди немного и полюбуйся на собственного отца, – сказала Дункану Роберта Малдун.

А Гарп подумал: ничего себе – убитый горем сын, бывший борец, переодевается в женское платье, чтобы присутствовать на торжественной церемонии по случаю похорон родной матери! Он поцеловал Хелен, детей и даже Джона Вулфа.

– Не беспокойся об Эрни, – сказал он Хелен.

– И о Гарпе не беспокойтесь, – вставила Роберта. – Я так его переодену и приукрашу, что никто и не подумает к нему придираться.

– Лучше бы ты все-таки оставил их всех в покое, – сказала Гарпу Хелен.

И тут вдруг в кабинете Джона Вулфа, где и так уже было не протолкнуться, появилась какая-то незнакомая женщина. Собственно, сперва никто даже и не заметил ее, однако она упорно старалась привлечь внимание Джона Вулфа и наконец громко обратилась к нему, улучив мгновение внезапной тишины. Разумеется, все тут же удивленно уставились на нее.

– Мистер Вулф! – сказала женщина, весьма немолодая, со сморщенным коричневым лицом и сильной проседью в черных волосах; каждый шаг, казалось, давался ей с трудом, причиняя сильную боль. Вокруг ее обширной талии был дважды обернут электрический удлинитель.

– Да, Джилси? Ты что-то хочешь мне сказать? – спросил у нее Джон Вулф.

Гарп так и уставился на женщину: значит, это и есть та самая Джилси Слопер! Джону Вулфу не мешало бы знать, что писатели хорошо запоминают имена.

– Я хотела спросить, – сказала Джилси, – нельзя ли мне сегодня уйти пораньше, если вы позволите, конечно. Чтоб на похороны пойти. – Говорила она очень невнятно, опустив подбородок книзу и стараясь произносить как можно меньше слов. Ей явно не хотелось открывать рот при посторонних. Гарпа она, разумеется, узнала сразу, но очень боялась, что ее начнут ему представлять в присутствии всех этих людей.

– Да, конечно, ты можешь уйти, – быстро сказал Джон Вулф. В данный момент ему тоже ничуть не хотелось знакомить Джилси Слопер с Гарпом.

– Минуточку, – сказал Гарп. Джилси Слопер и Джон Вулф так и застыли. – Вы и есть Джилси Слопер?

– Нет! – выпалил Джон Вулф. Но Гарп сверкнул в его сторону глазами, и он осекся.

– Как вы поживаете? – вежливо спросила Джилси у Гарпа, не поднимая глаз.

– А вы как поживаете? – спросил Гарп. Он с первого взгляда мог сказать, что этой старой и грустной женщине совсем не понравилась его книга; Джон Вулф сказал ему неправду.

– Мне очень жаль – насчет вашей мамы! – сказала Джилси.

– Спасибо большое за сочувствие. – Но, как и все остальные, Гарп не мог не видеть, что Джилси Слопер прямо-таки кипит от невысказанных чувств.

– Она стоила двух или даже трех таких, как вы! – вдруг выкрикнула Джилси Гарпу в лицо, и из ее мутных желтоватых глаз покатились слезы. – Она стоила четырех или даже пяти ваших ужасных книг! Госспди! – всхлипнула она и, прихрамывая, побрела прочь, бормоча себе под нос – Госспди! Госспди!

А вот и еще один хромой человек, подумал Дункан Гарп, понимая, однако, что отец в данный момент ни за что не пожелает слушать его отчет об увиденных калеках.

Собравшиеся на первых феминистских похоронах в городе Нью-Йорке, казалось, толком не знали, как им себя вести. Возможно, потому, что церемония происходила не в церкви, а в одном из загадочных зданий университетского кампуса – в старой аудитории, полной отзвуков давних речей, к которым никто не прислушивался. Огромное помещение выглядело немного обшарпанным – из-за веселых студенческих капустников, выступлений рок-групп и различных, иногда и хорошо известных, поэтов. Однако царил в нем и дух академической серьезности, ведь здесь явно читали свои длинные лекции всеми уважаемые профессора, а сотни студентов старательно эти лекции конспектировали.

Называлось это место «Скул оф Нерсинг-Холл», а потому вполне подходило для поминовения Дженни Филдз. В толпе собравшихся на церемонию, облаченных в фирменные платья «подлинная Дженни Филдз» с вышитым красным сердечком над грудью, было трудно отличить в толпе от одетых в белые и совершенно не модные халаты настоящих сестер милосердия, которые находились поблизости от «Нерсинг-скул» по совсем иным причинам, но из любопытства или из искреннего сочувствия, а может, из-за того и другого, все же сунули нос в аудиторию да там и остались.

В огромной, тихо бормочущей аудитории было так много женщин в белых медицинских халатах, что Гарп тут же рассердился на Роберту.

– Я же говорил, что мне нужно одеться сестрой милосердия, – шипел он. – Я бы куда меньше бросался в глаза.

– А я боялась, что в халате медсестры ты, наоборот, будешь привлекать внимание, – призналась Роберта. – Я же не знала, что их тут будет так много!

– Похоже, это приобретает характер национальной традиции, черт бы ее побрал, – пробормотал Гарп. – Ладно, там увидим, – прибавил он и умолк; он нарочно ссутулился и рядом с Робертой выглядел маленьким и невзрачным, но чувствовал, что все посматривают на него с подозрением, будто чуют его принадлежность к противоположному полу или, как и предупреждала Роберта, его враждебность.

Они уселись в самом центре огромной аудитории, всего в трех рядах от ораторской кафедры, а за спиной у них плескалось целое море женщин, плавно разливаясь по рядам, по проходам между рядами и свободному пространству у дальней стены аудитории, где никаких сидений не было; те же, кто не искал сидячих мест, поскольку не собирался задерживаться надолго, и пришел, только чтобы выразить покойной свое почтение, медленной вереницей втекали в одну дверь и столь же медленно вытекали в другую. Казалось, большая часть аудитории, заполненная сидящими, – это открытый гроб Дженни Филдз, мимо которого в торжественном молчании проходят эти скорбящие о ней женщины.

Гарпу, разумеется, казалось, что «открытый гроб» именно он, и все эти женщины рассматривают его бледное лицо, желтоватый оттенок его кожи и абсурдный, почти карнавальный костюм.

Вполне возможно, Роберта вырядила его так в отместку за то, что он чуть ли не силой увязался с нею, а может, за то, что он жестоко, хотя и невольно, намекнул на состав ее хромосом. Она одела Гарпа в дешевый комбинезон бирюзового цвета (того же, что и грузовик Орена Рэта), с золотой молнией, тянувшейся от горла до промежности. В бедрах костюмчик был Гарпу явно широковат, зато фальшивый бюст, выбранный Робертой, вызывающе торчал, оттопыривая клапаны карманов, а вредная молния отъезжала куда-то в сторону и грозила в любой момент разойтись.

– Ну и видок у тебя! – сказала Гарпу Роберта.

– Скотина ты, Роберта! – прошипел в ответ Гарп.

Бретельки огромного фальшивого бюстгальтера непривычно врезались в плечи, но стоило Гарпу заметить, что кто-то из женщин на него смотрит, по всей видимости пытаясь определить его половую принадлежность, как он демонстративно поворачивался к ней боком, старательно выпячивая свою «грудь» и, как ему казалось, снимая тем все возможные сомнения.

Парик, выбранный все той же Робертой, внушал Гарпу гораздо меньше уверенности: это были пышно взбитые медового цвета волосы типичной шлюхи. Вдобавок под этим париком собственная его голова страшно чесалась.

На шее у него красовался кокетливый шарфик зеленого цвета.

От пудры смуглое лицо Гарпа приобрело несколько болезненный, серовато-желтый оттенок, однако Роберта сказала, что иначе невозможно скрыть густую щетину у него на щеках. Его тонковатые губы были щедро накрашены вишневой помадой, но он все время облизывал их и в итоге совершенно размазал помаду в углу рта.

– У тебя такой вид, словно ты только что целовался, – «успокоила» Роберта.

Хотя Гарпу было холодновато, Роберта не позволила ему надеть спортивную куртку – плечи в ней казались слишком широкими. На ноги он натянул высокие, до колена, сапоги из мерзкой синтетики вишневого цвета; по словам Роберты, под цвет помады. Увидев свое отражение в одной из витрин, Гарп сообщил Роберте, что выглядит как несовершеннолетняя проститутка.

– Как стареющая несовершеннолетняя проститутка, – поправила его Роберта. Но потом поправилась сама: – Ты выглядишь как самая настоящая женщина, Гарп. Может быть, не обладающая достаточно хорошим вкусом, но все-таки как женщина!

Итак, Гарп ерзал на сиденье в битком набитой женщинами аудитории и нервно крутил дурацкие веревочки, украшавшие нелепую плетеную сумочку с восточным орнаментом, в которую едва поместился его бумажник. А настоящую одежду Гарпа, его истинное обличье, Роберта Малдун спрятала в большую спортивную сумку, которую носила через плечо.

– Это Хортон-Джонс, – прошептала Роберта, указывая на худую женщину с ястребиным носом, которая что-то гнусаво вещала с кафедры, по-птичьи склоняя набок голову. Речь у нее была на редкость сухая, явно заготовленная заранее.

Гарп понятия не имел, кто такая Хортон-Джонс; он пожал плечами, продолжая терпеть это скучнейшее действо. Речи выступавших весьма разнились – от страстных политических призывов к объединению до печальных, даже лирических, исполненных искренней боли личных воспоминаний о Дженни Филдз. Аудитория не знала, то ли аплодировать, то ли молиться, то ли громко выражать одобрение, то ли молчать и мрачно кивать головой в знак согласия. Обстановка одновременно была похожа и на оплакивание покойника, и на страстный митинг наконец-то собравшихся вместе единомышленников, вполне готовых затем в марше двинуться дальше, и Гарпу такое желание представлялось вполне естественным, ибо соответствовало как личности его матери, так и смутному понятию «женское движение».

– А это Салли Девлин, – прошептала Роберта. Женщина, поднимавшаяся на трибуну, показалась Гарпу не только очень приятной и неглупой, но и смутно знакомой. И он сразу ощутил потребность как-то от нее защититься. Не имея в виду ничего дурного и исключительно из желания поддразнить Роберту, он прошептал:

– А ножки у нее неплохие!

– Да уж получше, чем у тебя, – сказала Роберта и больно ущипнула его за бедро своими сильными пальцами, один из которых, насколько знал Гарп, был неоднократно сломан, еще когда Роберта играла за футбольную команду «Филадельфия Иглз».

Салли Девлин обвела зал своими ласковыми печальными очами, словно делая безмолвное замечание школьникам, которые не только не слушают учительницу, но и сидеть спокойно не могут.

– На самом деле этому бессмысленному убийству нет прощения! – тихо сказала Салли Девлин. – Но Дженни Филдз помогала стольким несчастным вновь стать личностями, она была так терпелива и великодушна с женщинами, попавшими в беду, что любая из нас, которой кто-то помогал в трудную минуту, должна всей душой страдать из-за того, что случилось с Дженни Филдз.

И в эти мгновения Гарп действительно страдал всей душой; и по залу тоже пронесся единодушный вздох, и единодушное рыдание вырвалось из груди сотен женщин. Рядом сотрясались от плача широченные плечи Роберты. Он вдруг почувствовал, как рука женщины, сидевшей прямо за ним, стиснула его плечо, прямо-таки вцепилась в его ужасный бирюзовый комбинезон. Интересно, подумал он, а вдруг она даст мне пощечину за то, что я явился сюда в таком неподобающе оскорбительном наряде? Однако женщина вскоре убрала руку и ничего ему не сказала. Возможно, ей просто требовалась поддержка. И Гарп понял, что в эти мгновения все они чувствуют себя родными сестрами.

Он поднял глаза, чтобы вновь посмотреть на Салли Девлин, но сквозь пелену слез не мог ясно ее рассмотреть, хотя слышал вполне отчетливо: она рыдала! Громко, искренне, пронзительно вскрикивая порой! Она пыталась вернуться к своему выступлению, однако никак не могла справиться с собой и отыскать на странице нужное место; страницы речи в ее дрожащей руке так шуршали, что было слышно в микрофон. Какая-то могучая женщина, которую Гарп, кажется, видел раньше в качестве одной из телохранительниц матери, хотела помочь Салли Девлин сойти с трибуны, но та вовсе не собиралась уходить.

– Я не хотела плакать, – смущенно сказала она, все еще утирая слезы и судорожно всхлипывая. – Мне нужно кое-что сказать вам. – Однако голос совершенно ее не слушался. – Черт побери! Никак не могу с собой справиться, – сказала она и удалилась с таким достоинством, что Гарп был глубоко тронут.

Могучая, грозного вида женщина вдруг оказалась одна перед микрофоном. Аудитория, затаив дыхание, ждала. Гарп почувствовал, что соседка сзади вновь положила руку ему на плечо; потом эта рука дрогнула, а может, женщина даже нарочно толкнула его. Глядя на крупные руки Роберты, спокойно сложенные у нее на коленях, Гарп сообразил, что рука, лежащая у него на плече, наверняка очень маленькая.

Могучая женщина явно хотела что-то сказать, и аудитория терпеливо ждала. Хотя ждать, видимо, пришлось бы до бесконечности. Хорошо зная эту особу, Роберта встала рядом с Гарпом и принялась хлопать в ладоши, аплодируя этой большой, как скала, женщине и ее странному, точно зачарованному молчанию перед микрофоном. К аплодисментам Роберты присоединились и другие, в том числе и Гарп, хотя он понятия не имел, зачем это делает.

– Она из джеймсианок, – шепнула Гарпу Роберта. – Она не может ничего сказать.

Тем не менее этой женщине удалось пронять аудиторию одним лишь своим полным боли, страдальческим лицом. Она открыла рот и шевелила губами, словно пела, но из ее уст не вылетало ни звука. Гарпу почудилось даже, что он видит ее язык, варварски отрезанный под корень. Он помнил, как его мать поддерживала их – этих безумиц. Дженни, когда кто-нибудь из них являлся к ней в дом, прямо-таки окутывала бедняжку лаской и вниманием. Однако в конце концов и Дженни призналась, что не одобряет того, что они с собой сделали, – призналась, возможно, только Гарпу. «Они превращают себя в жертв обстоятельств, – сказала тогда Дженни, – ведь когда то же самое делают с ними мужчины, они негодуют. Почему бы им в знак протеста не принять, скажем, обет молчания? Или никогда не открывать рта в присутствии мужчин? Это же просто нелогично: уродовать себя, чтобы насолить кому-то другому».

Но теперь и Гарп, растроганный трагедией этой безумной женщины, что стояла перед огромной аудиторией, впервые осознал, что в этом массовом уродовании самих себя есть какой-то смысл, – насильственное и нелогичное, это уродование, как ничто другое, отражало тяжкие душевные, а не физические страдания. «Мне действительно очень больно», – говорило огромное лицо женщины на трибуне, и его, Гарпа, слезы, бегущие ручьем, застилали это лицо.

Но тут маленькая рука, лежавшая у него на плече, так сильно стиснула его, что Гарпу стало больно; он опомнился – мужчина на ритуальном собрании женщин! – и обернулся. За ним сидела молодая женщина с усталым лицом, которое тоже показалось ему смутно знакомым.

– А я тебя знаю! – шепнула она ему, но тон у нее при этом был отнюдь не радостный.

Роберта предупреждала его, чтобы он здесь даже рта не открывал и ни в коем случае не пытался ни с кем говорить. И он знал, как справиться с этой проблемой. Молча покачал головой и вытащил из нагрудного кармашка блокнот, довольно-таки помятый от напора фальшивой груди; потом выудил из своей дурацкой сумочки карандаш. Острые, точно птичьи когти, пальцы женщины впились в его плечо, словно она боялась, что он от нее убежит.

«Привет! Я – джеймсианка!» – нацарапал Гарп в блокноте, оторвал листок и передал молодой женщине. Она его даже не взяла.

– Черта с два! – сказала она ему. – Ты – Т.С. Гарп!

Слово «Гарп» прозвучало точно рык неведомого зверя в тиши застывшего в страдании зала, все еще находившегося под влиянием безмолвно замершей перед микрофоном огромной джеймсианки. Роберта Маддун тотчас обернулась, встревожено глядя на молодую женщину: она ее в жизни не видала.

– Я не знаю, кто эта твоя большая подружка, – сообщила Гарпу молодая женщина, – но ты – Т.С. Гарп. Понятия не имею, где ты раздобыл свой ублюдочный парик и здоровенные сиськи, но я бы тебя где угодно узнала. Ты ни капельки не изменился с тех пор, как трахал мою сестру – и до смерти дотрахал! – заявила она, и Гарп наконец сообразил, кто эта его врагиня: самая младшая из выводка Перси. Бейнбридж! Маленькая Пух, Бедняжка Пух, которая носила подгузники, когда у нее кажется, уже и менструации начались; да и сейчас, Гарп мог поклясться, она частенько к ним прибегала!

Гарп внимательно посмотрел на Бейнбридж Перси; сейчас у него сиськи и вправду были раз в пять больше, чем у нее. Бедняжка Пух никогда не отличалась привлекательностью: одежда и прическа в стиле «унисекс», черты лица ни изящные, ни грубые – никакие. Пух Перси была в армейской рубашке с сержантскими нашивками и предвыборным значком той женщины, которая надеялась стать новым губернатором штата Нью-Гэмпшир. И только тут Гарп осознал, что на пост губернатора претендовала именно Салли Девлин! Интересно, подумал он, неужели она выиграла?

– Привет, Пух, – сказал Гарп и увидел, как она поморщилась: еще бы, давнее ненавистное прозвище, и совершенно ясно, больше ее так никто не зовет! – Извини, Бейнбридж, просто вырвалось по старой памяти, – пробормотал Гарп, но становиться друзьями было слишком поздно. С дружбой они опоздали на долгие годы – с того самого вечера, когда Гарп откусил ухо Бонкерсу и изнасиловал Куши в изоляторе Стиринг-скул, хотя по-настоящему она никогда ему не нравилась и он не пришел ни на ее свадьбу, ни на ее похороны.

Каким бы тяжким ни было обвинение против Гарпа в данную минуту, когда он, казалось, воплощал в себе всю отвратительную половину населения планеты, Пух Перси думала о другом: она наконец-то поймала своего личного врага – о, наконец-то!

Теплая большая рука Роберты слегка коснулась спины Гарпа, и ее густой голос прогудел ему в самое ухо:

– Убирайся отсюда, да поскорее, только ни слова не говори!

– В наши ряды прокрался мужчина!. – завопила, нарушив печальную тишину аудитории, Бейнбридж Перси. Ее вопль заставил даже вконец расстроенную джеймсианку, все еще стоявшую на трибуне, издать какой-то тихий невнятный звук – может быть, она просто кашлянула. – Здесь мужчина! – снова завопила проклятая Пух. – Это Т.С. Гарп! Здесь Гарп! – тявкала она.

Роберта пыталась вытащить Гарпа в проход. Когда-то «крепкий орешек» отличался редкостным умением блокировать противника, а затем передавать мяч или принимать пас от другого игрока, но сейчас даже такая знаменитость, как Роберта Малдун, была не в состоянии удержать напор этих женщин.

– Прошу вас, пожалуйста, простите нас! – твердила Роберта. – Это же его мать, поймите, наконец! Он ее единственный сын.

А она – моя единственная мать! – думал Гарп, пробираясь к выходу под прикрытием Роберты и чувствуя, как острые, словно бритва, ногти Пух Перси царапают ему лицо. Пух стащила с него парик, но он рванул его к себе и прижал к животу, словно эта штуковина имела для него первостепенное значение.

– Он затрахал мою сестру до смерти! – завывала Пух Перси. Каким образом она пришла к такому выводу, Гарп никогда не узнает, но Пух явно была уверена, что все обстояло именно так. Она перелезла через спинку сиденья, на котором он только что сидел, и преследовала его и Роберту по пятам, пока они наконец не выбрались в проход.

– Дженни была моей матерью, – мимоходом сказал Гарп какой-то женщине, которая определенно была беременна. Сквозь ее презрительно-насмешливую улыбку Гарп разглядел разум и доброту, но также – отстраненность и отвращение.

– Дайте ему пройти, – тихо и довольно равнодушно сказала беременная.

Некоторые другие как будто бы отнеслись к нему с большим сочувствием и кричали, что он, сын Дженни Филдз, имеет право быть здесь. Однако Гарп слышал и совсем иные выкрики, без малейшего намека на сочувствие

Шагая дальше по проходу, Гарп почувствовал, что с него срывают накладной бюст, и, прикрываясь одной рукой, другую протянул к Роберте в надежде на ее помощь, но Роберта была, что называется, «вне игры»: несколько молодых женщин в матросских куртках повалили ее на пол и уселись на нее верхом. Гарпу вдруг пришло в голову, что они, вероятно, и Роберту считают переодетым мужчиной, а когда обнаружат свою ошибку, результаты могут быть самые плачевные.

– Беги, Гарп! – крикнула Роберта.

– Да-да, беги скорей, маленький придурок! – прошипела одна из матросских курток.

И Гарп побежал.

Он уже почти добрался до двигавшихся чередой – из одной двери в другую – женщин у дальней стены, когда чей-то пинок попал точно в цель. По яйцам его не били со времен занятий борьбой в Стиринг-скул – за столько лет он напрочь забыл, что после такого удара невозможно пошевелиться. Он упал на бок, свернулся клубком и прикрылся руками. Разъяренные женщины все пытались вырвать у него из рук парик и крошечный ридикюль, но он крепко прижимал их к себе, словно драгоценный, выигранный в тяжком поединке приз. Его еще несколько раз пнули ногами, обутыми в туфли на каблуках, несколько раз стукнули кулаком, а потом он вдруг почувствовал приятный мятный запах и услышал голос пожилой женщины, дышавшей прямо ему в лицо.

– Попробуйте встать, – ласково сказала она, и он увидел, что это медсестра. Настоящая медсестра. Никакого модного красного сердечка у нее на груди не было, только маленькая бронзово-голубая табличка с именем – она была R N, то есть «дипломированная медсестра» такая-то.

– Меня зовут Дотти, – сказала она ему; ей было лет шестьдесят, не меньше.

– Очень приятно, – сказал Гарп. – Спасибо вам, Дотти.

Она взяла его за руку и быстро провела сквозь толпу. Пока она была рядом, ни у кого, похоже, не возникало желания причинить ему боль или не дать пройти. Они просто расступались, и все.

– У вас на такси денег хватит? – спросила медсестра Дотти, когда они уже вышли на улицу.

– Да, по-моему, вполне, – ответил Гарп и пошарил в своем ужасном ридикюльчике: бумажник был на месте. А парик – еще более всклокоченный – торчал у него под мышкой. Нормальная его одежда была в сумке у Роберты, однако он тщетно высматривал ее, надеясь, что она вот-вот выйдет из дверей.

– Наденьте парик, – посоветовала Дотти, – иначе вас примут за трансвестита. – Он с трудом нацепил парик; она ему помогала. – Знаете, люди ужасно не любят трансвеститов, – прибавила она, вынула из своих седых волос несколько шпилек и постаралась соорудить Гарпу более пристойную прическу. – А царапина у вас на щеке скоро кровоточить перестанет, – сказала она.

На крыльце появилась высокая чернокожая женщина, выглядевшая вполне достойной соперницей для Роберты, и погрозила Гарпу кулаком, но не сказала ни слова. Возможно, она тоже была из джеймсианок. Возле нее уже собирались другие женщины, и Гарп начал опасаться, что они снова нападут на него, но тут заметил чуть поодаль от этой группы девушку или, точнее, девочку-подростка, которая стояла, словно не имея к этим бандиткам никакого отношения; у нее были грязноватые светлые волосы и круглые пронзительные глаза, похожие на блюдца, в которые нечаянно пролили кофе, – такие безумные круглые глаза бывают у наркоманов или у тех, кто долго и безутешно плакал. От ее взгляда Гарп похолодел, ему вправду стало страшно: девушка казалась ему юной мужененавистницей, которая проникла на собрание женского движения, спрятав револьвер в большой дамский ридикюль. Гарп стиснул в руках свою жалкую плетеную сумочку, вспомнив, что в бумажнике у него полно кредитных карточек да и наличных достаточно, чтобы взять такси до аэропорта, а с помощью кредитных карточек он сможет купить билет на самолет до Бостона и наконец укрыться, так сказать, в лоне семьи. Ему ужасно хотелось освободиться от этих мерзких фальшивых грудей, но сейчас это было абсолютно невозможно, словно он так и родился – и с грудями, и в этом неудобном, где-то слишком тесном, а где-то висящем мешком Дамском комбинезоне. Впрочем, иной одеждой он не располагал, так что придется, видимо, обойтись тем, что есть. По шуму, доносившемуся из-за дверей, Гарп понимал, что Роберта ведет жестокий бой не на жизнь, а на смерть. Тех, кто грохнулся в обморок или же получил сильный удар, уже выносили на крыльцо; в зал бросились полицейские.

– Ваша мать была первоклассной сестрой милосердия и такой женщиной, которая любую другую могла заставить гордиться собой, – сказала Гарпу медсестра по имени Дотти. – Готова пари держать, что она и матерью была отличной.

– Да, это правда! – сказал Гарп.

Дотти поймала ему такси; отъезжая, он увидел, что она спокойно направляется к крыльцу «Скул оф Нер-синг-Холл» и грозные женщины, что там стоят, вовсе не собираются ее трогать. К зданию подъезжало все больше полицейских машин; Гарп все высматривал странную девушку с глазами-блюдцами, но она куда-то исчезла.

Он спросил у водителя, кого выбрали новым губернатором Нью-Гемпшира. Гарп очень старался говорить высоким, «женским» голосом, однако же таксист, привыкший, видно, ко всякому, не выразил ни малейшего удивления ни по поводу внешности Гарпа, ни по поводу его голоса.

– Меня очень долго в стране не было, – пояснил Гарп.

– Ну, ты ничего и не потеряла, милашка, – сказал таксист. – Эта бабенка не выстояла.

– Салли Девлин? – спросил Гарп.

– Ну да. Она сломалась во время прямой трансляции по телевидению, – сказал таксист. – Ее так развезло после того убийства, что она не могла с собой совладать. Ей дали слово, а она, вишь, ничегошеньки вымолвить не может! Полная дура и истеричка! Куда ей в губернаторы, если она с собой совладать не может, а?

И Гарп вдруг увидел, как развивался этот проигрыш. Возможно, сторонники действующего губернатора и прежде не забывали вслух отметить «чисто женскую сверхэмоциональность миссис Девлин». «Опозоренная» проявлением своих искренних чувств по поводу гибели Дженни Филдз, Салли Девлин была мгновенно сочтена избирателями никуда не годной – тем более для столь ответственного поста, как губернатор штата. Гарпу стало стыдно. Стыдно за других.

– А по-моему, – сказал таксист, – как раз такого выстрела и не хватало, чтобы показать народу, что бабе с этой работой нипочем не справиться, ясно?

– Заткнись ты! Знай себе баранку крути! – разозлился Гарп.

– Послушай, золотце, – сказал таксист. – Я совершенно не обязан тут терпеть всякие оскорбления!

– Ты задница и ублюдок, ясно? – сообщил ему Гарп. – И если ты до самого аэропорта не будешь молчать, то я первому же полицейскому сообщу, что ты меня всю излапал и хотел изнасиловать, ясно?

Разъяренный таксист молча вдавил в пол педаль газа и некоторое время гнал машину так, будто надеялся, что проклятая пассажирка потребует остановиться и высадить ее.

– Если ты немедленно не сбросишь скорость, – сказал ему Гарп, – я действительно скажу первому же копу, что ты пытался меня изнасиловать.

– У, ведьма гребаная! – проворчал таксист, но скорость сбросил и до аэропорта больше ни слова не проронил. Гарп положил деньги вместе с чаевыми на капот машины, и одна монета провалилась внутрь. – У, бабы гребаные, – буркнул таксист.

– У, гребаные мужики! – рявкнул в ответ Гарп, чувствуя – впрочем, чувства у него были смешанные, – что выполнил свой долг и теперь война полов может с успехом продолжаться без него.

В аэропорту у Гарпа потребовали карточку «Американ экспресс» и попросили еще документ, удостоверяющий личность. Ну и, разумеется, задали неизбежный вопрос, что означают инициалы Т. С. Женщина-кассир явно не соприкасалась с литературным миром, а потому не знала, кто такой Т.С. Гарп.

Гарп сказал ей, что «Т» – это «Тилли», а «С» – «Сара».

– Тилли Сара Гарп? – спросила кассирша. Этой молодой женщине явно не нравился странно идущий Гарпу, но уж больно непристойный комбинезон. – Так, багажа нет, сдавать нечего, да? И никакой ручной клади?

– Нет, ничего, – сказал он.

– Даже и пальто нет? – Стюардесса в самолете окинула его презрительным взглядом с головы до ног.

– Пальто у меня нет, – сказал Гарп. Стюардесса вздрогнула, так грубо, по-мужски прозвучал его голос. – И никаких сумок, ни дорожных, ни ручных, – прибавил он улыбаясь. Ему казалось, что теперь все его имущество – это фальшивые груди, сногсшибательные буфера, которые приспособила ему Роберта; и он ссутулился, стараясь их спрятать, хотя, если честно, это было совершенно невозможно.

Как только Гарп выбрал кресло и сел, какой-то мужчина тут же пристроился рядом. Гарп выглянул в окно. К самолету все еще спешили пассажиры. Среди них он заметил ту похожую на привидение, грязноватую блондинистую девицу. У нее тоже не было ни пальто, ни ручной клади. Только тот чересчур большой ридикюль – достаточно большой, чтобы в нем могла поместиться даже бомба. Гарп сразу почувствовал присутствие Подводной Жабы – на бедре у него мелко задрожал какой-то мускул. Он посмотрел в сторону прохода, чтобы сразу заметить, где сядет эта девица, и встретил плотоядный взгляд своего соседа.

– Может быть, – со знанием дела сказал тот, – когда мы взлетим, вы разрешите угостить вас выпивкой? – Его маленькие, близко поставленные глазки прямо-таки впились в выгнутую дугой молнию на груди у Гарпа, затянутого в дурацкий бирюзовый комбинезон.

Гарпа захлестнуло странное чувство несправедливости и обиды. Он ведь не просил Роберту обеспечивать ему такое «анатомическое строение». Жаль, не удалось тихо и спокойно поговорить с этой мудрой и приятной женщиной Салли Девлин, неудавшейся кандидаткой на пост губернатора штата Нью-Гэмпшир. Он бы непременно убедил ее, что она слишком хороша для такой поганой работенки.

– Но до чего же хорош этот ваш комбинезончик! – с мерзкой ухмылкой сказал сосед Гарпа.

– Да пошел ты в задницу! – В конце концов, Гарп был сыном женщины, которая запросто пырнула ножом какого-то типа, который приставал к ней в бостонском кинотеатре – много лет назад, давным-давно.

И приставучий тип явно это почувствовал, попытался встать, но никак не мог отстегнуть ремень безопасности и беспомощно посмотрел на Гарпа. Тот перегнулся через сиденье, обдав соседа запахом отвратительных духов, которыми Роберта так щедро его оросила, выправил пряжку ремня и с громким щелчком освободил этого кретина, угрожающе проворчав прямо в его покрасневшее от ужаса ухо:

– Как только взлетим, иди сперва про… рись в туалете, милый!

Когда этот тип сбежал и соседнее кресло опустело, Гарп с вызовом взглянул на следующего пассажира, пожелавшего здесь «приземлиться», – словно на поединок приглашал. Но увидев, кто это, сразу насторожился. Она была очень худая, руки, совсем еще девчоночьи, костлявые, крепко сжимали непомерно большой ридикюль. Она не спросила разрешения – просто взяла и села рядом. Видно, сегодня, подумал Гарп, Подводная Жаба является в обличье совсем молоденькой девчонки. Когда девушка полезла к себе в сумку, Гарп перехватил ее запястье и почти ласково положил ее руку снова к ней на колени. Рука оказалась слабенькой, и никакого револьвера в этой руке не было. Не было в ней и ножа – только блокнотик, карандаш и ластик, стертый до того, что превратился в крошечный шарик.

– Ох, простите! – прошептал он.

Если эта девочка – не убийца, то он, пожалуй, знает, кто она такая. «И почему мне в жизни так часто встречаются люди с дефектами речи? – писал Гарп в одном из своих писем. – Может, просто потому, что я, писатель, замечаю вокруг только то, что звучит неправильно? Или не звучит вовсе?»

Юная ведьма с глазами-блюдцами что-то быстро написала на листке и сунула его Гарту.

– Да-да, – устало сказал он, – я уже догадался: вы одна из джеймсианок.

В ответ девушка, закусив губу, яростно мотнула головой и прямо-таки впихнула записку Гарпу в ладонь.

«Меня зовут Эллен Джеймс, – сообщалось в записке. – И я вовсе не одна из джеймсианок!»

– Так вы та самая Эллен Джеймс? – спросил он, хотя понимал всю бессмысленность своего вопроса: достаточно было взглянуть ей в лицо, чтобы это понять. И возраст как раз подходящий – не так уж давно ее, одиннадцатилетнюю тогда девочку изнасиловали и лишили языка. Ее глаза, издали напоминавшие испачканные кофе блюдца, при ближайшем рассмотрении оказались даже довольно красивыми; просто были в красных прожилках – возможно, от хронической бессонницы. Искусанная нижняя губа напоминала крошечный ластик, который она держала в руке. Девочка нацарапала еще несколько слов.

«Я из Иллинойса. Мои родители недавно погибли в автокатастрофе, и тогда я решила поехать сюда, на Восток, чтобы познакомиться с Вашей матерью. Я написала ей, и она очень быстро мне ответила! Прислала замечательное письмо! И пригласила приехать и пожить у нее сколько захочу, а еще сказала, чтобы я непременно прочитала все Ваши книги».

Гарп переворачивал крошечные листки блокнота, все время кивая головой и улыбаясь.

«Но Вашу мать убили!» – написала Эллен Джеймс, вытащила из огромного ридикюля коричневую бандану и высморкалась в нее.

«Я все равно приехала и некоторое время жила среди участниц женского движения в Нью-Йорке. Теперь я уже знаю слишком много джеймсианок, как Вы их называете. Собственно, только их-то я и знаю; я получаю сотни рождественских открыток…»

Она перестала писать и убрала руку, чтобы Гарп прочитал последнюю строчку.

– Да-да, в этом я не сомневаюсь, – подбодрил он ее. «Я, конечно, не могла не пойти на похороны Вашейматери. Потому что знала: там будете Вы. Я знала, что Вы непременно приедете!» Она снова убрала руку и улыбнулась ему. А потом вдруг засмущалась и прикрыла лицо своей грязной коричневой банданой.

– Так вы хотели видеть именно меня? – спросил Гарп.

Она энергично тряхнула головой и вытащила из ридикюля растрепанный экземпляр «Мира глазами Бензенхавера».

«Это лучшая история об изнасиловании, какую я когда-либо читала, – написала Эллен Джеймс. Гарп поморщился. – А знаете, сколько раз я прочитала Вашу книгу?»

Он посмотрел в ее слезящиеся восхищенные глаза. И молча покачал головой, словно был так же нем, как и она. Она коснулась его лица, совершенно по-детски. Растопырила пальцы, чтобы он сосчитал: все пальчики на одной руке и почти все на второй. Господи, она прочла его ужасную книгу восемь раз!

– Восемь раз! – прошептал Гарп.

Она кивнула и улыбнулась. И вдруг, совершенно успокоившись, откинулась на спинку кресла с таким видом, словно все в ее жизни наконец-то благополучно завершилось: она сидит рядом со своим любимым писателем и скоро будет в Бостоне; раз уж не получилось знакомства с той замечательной женщиной, которой она так восхищалась и которая успела погибнуть, пока она, Эллен, добиралась сюда из Иллинойса, то пусть хотя бы единственный сын той женщины пока остается с нею рядом, и этого будет для нее вполне достаточно.

– Ты в колледже училась? – спросил ее Гарп. Эллен Джеймс подняла один грязный пальчик; лицо у нее стало совершенно несчастным.

– Только один год? – перевел Гарп. – Тебе там не понравилось. Или ничего не получалось?

Она решительно кивнула.

– А кем ты хотела стать? – спросил он, едва не прибавив: «Когда вырастешь».

Эллен указала на него и покраснела. Она почти коснулась его могучего фальшивого бюста.

– Писателем? – догадался Гарп.

Она облегченно вздохнула и улыбнулась, как бы говоря: до чего легко ты меня понимаешь! У Гарпа перехватило горло. Эта девочка потрясла его; она была так похожа на тех обреченных детей, чей организм не вырабатывает антител, у них вообще нет естественного иммунитета, и они абсолютно беззащитны перед любой болезнью. И если не живут всю жизнь в стерильных пластиковых палатках, то просто умирают от первого же вульгарного насморка. И сейчас перед ним была одна такая, Эллен Джеймс из Иллинойса, дитя без социального иммунитета, оставившее свое пластиковое убежище.

– У тебя погибли и папа и мама? – спросил Гарп. Она кивнула и снова закусила и без того изжеванную губу. – И никаких других родственников у тебя нет? – спросил он. Она покачала головой.

Он знал, что сделала бы его мать. И знал, что Хелен возражать не станет; да и Роберта, разумеется, не откажется помочь. Как и все те женщины, которым некогда нанесли тяжкие раны и которые теперь с помощью его матери как-то сумели эти раны залечить – каждая по-своему.

– Ну что ж, можешь считать, что отныне у тебя есть семья, – сказал Гарп и взял Эллен Джеймс за руку. Он поморщился, услышав собственный голос: интонации были в точности те же, что и у его покойной матери, когда она исполняла свою давнишнюю и любимую роль в ненаписанной мыльной опере под названием «Приключения доброй медсестры».

Эллен Джеймс закрыла глаза, словно от счастья лишилась чувств, и, когда стюардесса попросила пристегнуть ремни безопасности, девочка ее не услышала. Гарп сам пристегнул ей ремень. И весь недолгий перелет до Бостона Эллен «не умолкая» изливала свое изболевшееся сердечко в бесконечных записках.

«Я этих джеймсианок просто ненавижу! – писала она. – Я бы никогда с собой такого не сделала!» Открыв рот, она продемонстрировала Гарпу зияющую там пустоту. Он весь похолодел. «Я хочу говорить обо всем на свете; я хочу высказать все, что у меня на душе».

Гарп заметил, что большой палец ее правой руки несколько искривлен, а указательный чуть ли не вдвое длиннее, чем на левой руке. «Пишущий» мускул у Эллен Джеймс был необычайно развит. Да уж, писательские судороги тренированным пальцам этой девочки вряд ли знакомы, думал он.

«Слова приходят, приходят…» – писала она и после каждой строчки ждала, когда он кивнет головой в знак того, что успел все прочитать, и только тогда продолжала. Она описала ему всю свою жизнь. Учительницу английского языка в средней школе – единственного человека, который имел там для нее какое-то значение. Экзему, которой страдала ее мать. Автомобиль «форд-мустанг», который ее отец водил слишком быстро и неосторожно.

«Я прочитала все книги, какие мне попадались», – писала Эллен Джеймс. Гарп рассказал ей, что его жена Хелен тоже очень любит читать и они, наверное, друг другу понравятся. Взгляд девочки отражал радужные надежды, переполнявшие ее душу.

«Кто был Вашим самым любимым писателем в детстве?» – спросила она его.

– Джозеф Конрад, – ответил Гарп.

Она вздохнула, одобряя его выбор, и написала: «А у меня – Джейн Остин».

– Это хорошо, – искренне похвалил Гарп

Когда самолет приземлился, она так устала, что практически спала на ходу, и Гарп провел ее по коридору аэропорта и просто прислонил к конторке, заполняя необходимые квитанции, чтобы взять напрокат машину.

– Т. С. ? – спросил человек, который их обслуживал. Одна из фальшивых грудей Гарпа съехала набок, и чиновнику, видно, стало не по себе: возможно, ему показалось, что это странное тело, с ног до головы затянутое в бирюзовый комбинезон, вот-вот развалится.

В машине, мчавшейся по темному шоссе на север, в Стиринг-скул, Эллен Джеймс спала, свернувшись, как котенок, на заднем сиденье. В зеркальце заднего вида Гарп заметил, что на коленке у нее до крови содрана кожа. Во сне она сосала большой палец.

В конце концов похороны оказались вполне под стать Дженни Филдз, и нечто очень важное перешло от матери к сыну. Теперь уже он как бы стал для кого-то братом милосердия. Но что было куда важнее, Гарп наконец понял, в чем заключался талант его матери: инстинкт у нее всегда работал безошибочно, а потому Дженни Филдз всегда поступала правильно. Когда-нибудь, надеялся Гарп, я увижу и пойму связь между полученным сегодня уроком и своим стремлением к писательскому труду, впрочем, это личная цель, и на ее достижение потребуется некоторое время. Самое же главное заключалось вот в чем: именно в машине, мчавшейся в Стиринг с настоящей Эллен Джеймс, мирно спавшей на заднем сиденье, ТС. Гарп решил непременно стать больше похожим на свою мать. На Дженни Филдз.

Наверное, это решение весьма порадовало бы его мать, если бы пришло Гарпу в голову, когда мать была еще жива.

«Смерть, – писал впоследствии Гарп, – похоже, не любит дожидаться, когда мы будем готовы встретиться с ней. Хотя смерть достаточно снисходительна и, когда это возможно, развлекается, устраивая всякую театральщину вместо обычной кончины».

Итак, Гарп, лишенный всякой способности к самозащите, но утративший и ощущение близости Подводной Жабы – во всяком случае, с тех пор как прибыл в Бостон, – вошел в дом Эрни Холма, своего тестя, неся на руках спящую Эллен Джеймс. Ей было сейчас лет девятнадцать, но весила она гораздо меньше, чем Дункан.

Гарп никак не рассчитывал увидеть в мрачноватой гостиной Эрни сильно поседевшего и постаревшего декана Боджера, в полном одиночестве смотревшего телевизор. А старый декан, собиравшийся на пенсию, хоть и не удивился при виде Гарпа, одетого как последняя шлюха, но с ужасом смотрел на спящую Эллен Джеймс у него на руках.

– Она что же… – пролепетал Боджер.

– Она спит, – успокоил его Гарп. – А где все? – И не успел еще отзвучать его вопрос, как он услышал шлепок холодного брюха Подводной Жабы по холодному полу притихшего дома.

– Я пытался с тобой связаться, – сказал декан Боджер. – Эрни…

– Сердце? – догадался Гарп.

– Да, – сказал Боджер. – Врачи чем-то напоили Хелен, чтобы она уснула. Она наверху. А я решил подождать тебя здесь – ну, понимаешь, вдруг бы дети проснулись и им что-нибудь понадобилось. В общем, чтобы ее никто не будил. Мне очень жаль, Гарп. Иногда все разом валится на голову, просто с ума сойти можно!

Гарп знал, как Боджер любил его мать. Он положил спящую Эллен Джеймс на диван в гостиной и выключил наконец этот проклятый телевизор, который делал лицо спящей девушки совершенно синим.

– Эрни умер во сне? – спросил Гарп Боджера, стаскивая свой парик – Вы его здесь нашли?

Бедный декан отчего-то вдруг занервничал и ответил не сразу.

– Он был на кровати… наверху, – помолчав, сказал Боджер. – Я его снизу окликнул, но он не отвечал, и я решил подняться наверх… Ну и там нашел его… Я привел его в порядок – прежде чем звать кого бы то ни было.

– Вы привели его в порядок? – удивился Гарп. Он расстегнул молнию на бирюзовом комбинезоне и избавился от своего чудовищного бюста. Возможно, старый декан решит, что это просто маскарадный костюм, в котором путешествовал Гарп, ставший знаменитым писателем.

– Пожалуйста, не говори Хелен! – строго велел ему Боджер.

– Не говорить ей чего! – удивился Гарп.

Боджер вытащил из-под обширного жилета журнал. Тот самый порнографический журнал, где была опубликована первая глава «Мира глазами Бензенхавера». Журнал выглядел очень старым и потрепанным.

– Эрни смотрел на эти фотографии, – сказал Боджер, – когда у него сердце остановилось.

Гарп взял у него журнал и без труда представил себе сцену этой смерти. Эрни Холм мастурбировал, глядя на фотографии «бобров со вспоротым брюхом», и его старое сердце не выдержало. Во времена Гарпа в Стиринг-скул бытовала шутка насчет того, что это, мол, наилучший способ «покинуть сей мир». Ну что ж, Эрни именно так его и покинул, а добрый декан Боджер натянул знаменитому тренеру штаны и спрятал журнальчик подальше от его дочери.

– Врачу-то мне, конечно, пришлось рассказать, ты же понимаешь, – сказал Боджер.

И Гарпу вдруг пришла на ум тошнотворная метафора из прошлого его матери, но он не стал произносить ее вслух при старом декане. При мысли об одинокой жизни Эрни Гарп совсем пал духом.

– Вот и твоя мама тоже! – вздохнул Боджер, качая головой; холодный свет фонаря за окном освещал ночной кампус Стиринг-скул. – Твоя мама была необыкновенной женщиной! – задумчиво пробормотал Боджер. – И настоящим бойцом! – прибавил он с гордостью. – У меня, между прочим, до сих пор хранятся копии тех записок, которые она писала Стюарту Перси.

– Вы всегда были очень добры к ней, – сказал Гарп.

– Знаешь, она стоила сотни таких, как Стюарт Перси! – вздохнул Боджер.

– Это точно! – поддержал его Гарп.

– А ты знаешь, он-то ведь тоже умер, – сказал Боджер.

– Жирный Стью? – удивился Гарп.

– Ну да. Вчера. После «тяжелой продолжительной болезни» – ты ведь знаешь, конечно, что под этим подразумевается?

– Нет, – сказал Гарп. Он никогда об этом даже не задумывался.

– Чаще всего рак, – мрачно пояснил Боджер. – И он, кстати, действительно болел очень долго.

– Да? Что ж, мне очень жаль, – сказал Гарп, думая о Бедняжке Пух и, разумеется, о Куши. И о своем старинном противнике Бонкерсе, которому когда-то откусил ухо; этот противный вкус он порой еще чувствовал во сне.

– Наверняка будет неразбериха с часовней Стиринг-скул, – сказал Боджер. – Думаю, Хелен лучше тебе объяснит, но, насколько я понял, отпевать Стюарта будут утром, а Эрни – днем, несколько позже. И ты, конечно же, знаешь, что решено насчет Дженни?

– А что решено? – внутренне ужасаясь, спросил Гарп.

– Устроить мемориал.

– Господи, только не это! – вырвалось у Гарпа. – Мемориал? Здесь?

– Знаешь, тут есть и девушки, – сказал Боджер. – Я бы, правда, назвал их женщинами… – Он покачал головой. – Нет, я, право, не знаю, они еще такие юные… Для меня просто девчонки.

– Студентки? – спросил Гарп.

– Да, студентки, – сказал Боджер. – И эти девушки проголосовали за то, чтобы назвать изолятор Стиринг-скул ее именем.

– Изолятор?

– Ну да. Он ведь никак не назывался, ты же знаешь, – сказал Боджер. – А у большей части наших зданий названия есть.

– Значит, изолятор имени Дженни Филдз? – тупо проговорил Гарп.

– А ведь звучит совсем неплохо, верно? – спросил Боджер, не уверенный, что Гарп с ним согласен, но Гарпу было все равно.

Только один раз за всю длинную холодную ночь малышка Дженни проснулась, но к тому времени, как Гарп наконец отодвинулся от теплого, погруженного в глубокий сон тела Хелен и встал, он увидел, что Эллен Джеймс уже взяла плачущую девочку и греет ей бутылочку. Забавное гуканье и бульканье, свойственное младенцам, доносилось сейчас не изо рта Дженни, а из лишенного языка рта Эллен Джеймс. Когда-то она работала в дневных яслях, еще в Иллинойсе – об этом она рассказала Гарпу в самолете, – так что хорошо умела обращаться с такими малышами и даже «разговаривала» с ними на их языке.

Гарп улыбнулся ей и вернулся в постель.

Утром он рассказал Хелен об Эллен Джеймс, а потом они поговорили об Эрни.

– Хорошо, что папа умер во сне, – сказала Хелен. – Когда я думаю о твоей матери…

– Да, конечно, – сказал Гарп.

Дункана познакомили с Эллен Джеймс. Одноглазый мальчик и безъязыкая девочка, думал Гарп. Они отлично дополняют друг друга, и теперь моя семья еще больше сплотится.

Когда наконец позвонила Роберта и стала описывать свой арест, именно Дункан – он меньше всех в доме устал от разговоров – рассказал ей, что Эрни Холм умер от сердечного приступа.

Когда Хелен обнаружила на кухне в помойном ведре бирюзовый комбинезон и огромную накладную грудь вместе с бюстгальтером, она, похоже, даже немножко развеселилась. А вишневого цвета виниловые сапоги сидели на ней просто отлично, но она все равно их выбросила. Эллен Джеймс попросила только отдать ей зеленый шарф, после чего Хелен повела девочку по магазинам, чтобы купить ей кое-что из одежды. Дункан выпросил парик и – необычайно действуя Гарпу на нервы – почти все утро ходил в этом чертовом парике.

Позвонил декан Боджер, спросил, не может ли он быть чем-нибудь полезен.

Теперешний завхоз Стиринг-скул специально заглянул к ним, чтобы поговорить с Гарпом с глазу на глаз. Он объяснил, что Эрни Холм проживал в школьном помещении, поскольку работал в школе, а потому, как только Хелен найдет возможность, вещи Эрни следует вывезти. Как понял Гарп, фамильный дом Стирингов, принадлежавший Мидж Стиринг-Перси, был передан школе еще несколько лет назад – в дар от Мидж и Жирного Стью, по случаю чего была устроена торжественная церемония. Гарп сказал завхозу, что, как он надеется, Хелен предоставят столько же времени, чтобы вывезти вещи, сколько предоставили бы Мидж Перси.

– О, конечно, – сказал завхоз. – А их дом мы, конечно, продадим, – доверительно сообщил он Гарпу. – Это же полное барахло!

Насколько помнил Гарп, фамильный дом Стирингов никогда барахлом не был.

– Все-таки это история, – сказал Гарп. – Я-то думал, вы захотите его оставить – к тому же как-никак подарок.

– Водопроводные трубы и канализация в ужасном состоянии, – сказал завхоз. И пожаловался, что в своем прогрессирующем маразме Мидж и Жирный Стью довели дом до полного запустения. – Может, это и очаровательный старый дом, – сказал молодой завхоз, – но школе нужно смотреть вперед. Тут и так кругом сплошная история. Нельзя же топить все строительные фонды в канализации подобных исторических памятников. Нам нужны здания, которыми можно реально пользоваться. И нам все равно, что произойдет с этим старым домом.

Когда Гарп рассказал Хелен, что дом Стирингов-Перси будет продан, она окончательно расстроилась. Плакала-то она, конечно, об отце и обо всем, что с ним связано в ее жизни, однако известие, что Стиринг-скул отказывается от самого великолепного дома на территории школы, памятного им с детства, угнетающе подействовало на них обоих – и на Гарпа, и на Хелен.

Затем Гарп пошел договариваться с местным органистом, чтобы на похоронах Эрни не играли ту музыку, какую будут играть утром на похоронах Жирного Стью. Хелен почему-то придавала этому очень большое значение, она была расстроена, и Гарп не стал задавать вопросов, хотя ее поручение представлялось ему довольно бессмысленным.

Приземистая часовня Стиринг-скул, выстроенная в подражание стилю тюдор, была так густо увита плющом, что казалось, проросла из-под земли и теперь тщетно пытается пробиться также сквозь плотно переплетенные побеги.

Темные, в полоску, штаны (от костюма Джона Вулфа) упорно сползали и мели землю, когда Гарп вошел в полутемную часовню, – он так и не отдал костюм портному, а попытался кое-как подогнать его сам. Первая волна сумрачной органной музыки сразу дымом окутала Гарпа. Он думал, что пришел достаточно рано, однако, к своему ужасу, увидел, что похороны Жирного Стью уже начались. Почти все присутствующие были глубокими стариками, и Гарп никого не узнавал – это были те самые старцы из высшего общества Стиринг-скул, которые посещали любые похороны: выражая на чужих похоронах двойное сочувствие, они как бы предвосхищали свои собственные. А эта смерть, думал Гарп, привлекла столько народу в основном потому, что Мидж принадлежала к семейству Стиринг, ведь сам-то Стюарт Перси мало с кем дружил. Церковные скамьи были заполнены вдовами; их маленькие черные шляпки с вуалями вызывали ощущение паутины, упавшей сверху на головы этих старых дам.

– Я рад, что и ты здесь, Джек, – сказал Гарпу какой-то человек в черном, сидевший в последнем ряду. Гарп, почти никем не замеченный, присел на заднюю скамью, надеясь переждать здесь прощальную церемонию, а потом переговорить с органистом. – У нас тут мускулов не хватает, гроб нести некому, – снова обратился к Гарпу сосед, и Гарп узнал его: это был водитель катафалка из похоронной конторы.

– Я не носильщик гробов, – прошептал Гарп в ответ.

– Тебе придется на время им стать, – возразил водитель катафалка, – иначе мы никогда его отсюда не вытащим. Уж больно здоровенный.

От водителя катафалка пахло сигарным дымом. И, взглянув на скамьи, освещенные узкими полосками солнечного света из окон часовни, Гарп убедился, что водитель прав. Отовсюду ему подмигивали седые кудряшки старых вдов, даже лысых голов стариков среди присутствующих почти не видно; и штук тринадцать или четырнадцать прочных тростей были аккуратно прислонены к подлокотникам скамей. Заметил Гарп и два инвалидных кресла.

В итоге он не возражал, когда водитель катафалка взял его под руку и повел за собой.

– Они сказали, мужчин будет больше, – шепотом жаловался водитель, – но никого мало-мальски здорового я тут не заметил.

Гарпа проводили к передней скамье; напротив сидело все семейство Перси. К своему ужасу, он увидел, что на той скамье, где ему предложили сесть, распростерто чье-то тело. Лежавший там старик был совершенно неподвижен, и сесть Гарп так и не решился; впрочем, ему тут же помахали со скамьи семейства Перси, приглашая к себе, и вскоре он обнаружил, что сидит рядом с Мидж. У Гарпа мелькнула мысль, что старик на скамье – просто очередной покойник, ждущий отпевания.

– Это дядя Харрис Стэнфулл, он просто спит, – шепнула Гарту Мидж, кивнув в сторону лежащего на скамье старика, который выглядел как самый настоящий покойник.

– Это дядя Хорас Солтер, мама! – поправил сидевший рядом с ней мужчина, и Гарп узнал Стьюи Второго, краснорожего и весьма корпулентного; Стьюи был старшим из детей Перси и ныне единственным из сыновей. Насколько Гарп помнил, Стьюи имел какое-то отношение к алюминиевому производству в Питтсбурге. Стьюи Второй не видел Гарпа с тех пор, как Гарпу было пять, и, судя по всему, совершенно не помнил его. Впрочем, и Мидж, казалось, никого больше не узнает. Высохшая, сморщенная, с абсолютно белыми волосами и уродливыми коричневыми пятнами на лице, размером и толщиной с нечищеный арахис, Мидж страдала нервным тиком, отчего ее голова без конца дергалась вперед, как у курицы, которая высматривает, что бы ей клюнуть.

С первого взгляда Гарп сообразил, что гроб, видимо, придется нести Стьюи Второму, водителю катафалка и ему, Гарпу, и очень сомневался, что они втроем справятся. Как ужасно, думал он, быть настолько нелюбимым! И все смотрел на серый гроб Стюарта Перси, напоминавший корабль и, к счастью, сейчас закрытый.

– Простите, молодой человек, – прошептала Гарпу Мидж; ее затянутая в перчатку рука так же легко коснулась его плеча, как один из длиннохвостых попугаев, которых всегда держали в доме Перси. – Я что-то не припомню вашего имени, – сказала она, мило и совершенно маразматически улыбаясь.

Гарп хмыкнул и где-то между «Смитом» и «Джонсом» споткнулся вдруг о выдуманное имя, которое, когда он его произнес, удивило и Мидж, и его самого:

– Я же Смонс, миссис Перси!

Стьюи Второй, казалось, вообще не прислушивался к их разговору.

– Мистер Смонс? – переспросила Мидж.

– Ну да, Смонс, – сказал Гарп. – Смонс, выпуск шестьдесят первого года. У меня мистер Перси историю преподавал.

– О да, мистер Смонс! Как мило, что вы вспомнили и пришли, – сказала Мидж.

– Я был очень огорчен, когда узнал, – сказал «мистер Смонс».

– Да, мы все были очень огорчены! – громко сказала Мидж, осторожно оглядывая полупустую часовню. Нервный тик сотрясал теперь все ее лицо, и складки дряблой кожи на щеках мелко дрожали.

– Мама, – предостерегающим шепотом обратился к ней Стьюи Второй.

– Да-да, Стюарт, я больше не буду, – сказала она. А «мистеру Смонсу» пояснила: – Так жаль, что не все наши дети смогли присутствовать.

Гарп, разумеется, знал, что сердце Допи давно уже разорвалось от напряжения, что Уильям погиб на войне, что Куши умерла в родах… Гарпу казалось, он знает, где примерно может быть Бедняжка Пух. Во всяком случае, он испытал огромное облегчение, не обнаружив Бейнбридж Перси на фамильной скамье.

Именно там, среди жалких остатков некогда многочисленного семейства Перси, Гарп вспомнил совсем другой день.

«Куда мы уходим, когда умираем?» – спросила однажды у матери Куши Перси. Жирный Стью, рыгнув, тут же вышел из кухни. Остальные Перси продолжали сидеть за столом: Уильям, которого ждала война, Допи, сердце которого обрастало жиром, Куши, которая не сможет родить ребенка, потому что все жизненно важные органы в ее шальном организме совершенно перепутаны; Стьюи Второй, который впоследствии зациклится на производстве алюминия. Но только Господу Богу было известно, что случилось с Бедняжкой Пух. Маленький Гарп сидел с ними вместе – в огромной роскошной кухне великолепного особняка Стирингов.

«После смерти, – сказала детям Мидж Стиринг-Перси (и маленький Гарп тоже слушал ее), – все мы уходим в один большой дом, очень похожий на этот».

«Но только еще больше», – сказал Стьюи Второй очень серьезно.

«Надеюсь, что так», – с тревогой заметил Уильям.

Допи не понял, о чем речь. Пух была еще слишком мала и вообще говорить не умела. Куши сказала, что она в это не верит и одному только Богу известно, куда попадет она, Куши…

И теперь, подумав об огромном, некогда великолепном фамильном особняке Стирингов, теперь предназначенном на продажу, Гарп вдруг понял, что хочет его купить.

– Мистер Смонс? – подтолкнула его локтем Мидж.

– А? – Гарп словно очнулся.

– Гроб, Джек, – прошептал водитель катафалка.

Стьюи Второй громоздился с ним рядом и очень серьезно смотрел на гигантский гроб, ставший последним приютом его отца.

– Но нам необходим четвертый, – тихо сказал водитель катафалка. – Обязательно нужно по крайней мере четверо!

– Ничего, я могу сзади и один поднять, – сказал Гарп.

– Мистер Смонс выглядит очень сильным, – сказала Мидж. – Он не очень крупный, но очень сильный!

– Мама! – снова прошипел Стьюи Второй.

– Да-да, Стюарт, – откликнулась она.

– Нам нужно четыре мужика. Только и всего-то, – сказал водитель катафалка.

Но Гарп уже решил, что поднимет сзади гроб в одиночку.

– Значит, так: вы оба беретесь за те два угла, – сказал он, – и вперед!

Едва слышный шелест пронесся по рядам оплакивавших Жирного Стью стариков – гроб казался им совершенно неподъемным. Но Гарп верил в себя. Там, внутри, всего лишь смерть, думал он. Конечно, гроб будет тяжелый – вес его матери, Дженни Филдз, вес Эрни Холма и маленького Уолта (который тяжелее их всех). Бог знает, сколько весят все эти смерти разом! Но Гарп уже приготовился и встал позади гроба, похожего на серый корабль.

И тут рядом с ним возник декан Боджер – он вызвался быть необходимым четвертым.

– Вот уж не думал, что ты здесь окажешься, – шепнул Боджер Гарпу.

– А, так вы знакомы с мистером Смонсом? – спросила декана Боджера Мидж.

– Смонс, выпуск шестьдесят первого года, – подсказал Гарп.

– Ну как же, Смонс, конечно помню! – сказал Боджер.

И этот замечательный «ловец голубей», этот кривоногий шериф Стиринг-скул поднял свой угол гроба одновременно с Гарпом и остальными. Так они переправили Жирного Стью в иной мир. Или в иной дом, гораздо больший, можно надеяться, чем этот.

Боджер и Гарп тащились в самом конце похоронной процессии; старички и старушки брели, хромая и спотыкаясь, к машинам, которые доставят их на кладбище. Когда наконец старцев вокруг не осталось, Боджер вдруг нырнул в сторону и затащил Гарпа в закусочную Бастера, где они выпили кофе и немного посидели спокойно. Теперь Боджер явно уверился, что у Гарпа появились новые причуды – по вечерам переодеваться в женское платье, а в течение дня несколько раз менять имя.

– Ах, Смонс, – сказал Боджер. – Возможно, теперь твоя жизнь наконец наладится, ты станешь счастливым человеком и преуспевающим писателем….

– Уж преуспевающим-то по крайней мере! – подхватил грустную шутку Гарп.

Он совершенно позабыл попросить органиста не играть на похоронах Эрни Холма ту же мелодию, что и во время похорон Жирного Стью. Если честно, он вообще не заметил, звучала ли на похоронах Перси какая-то музыка; он бы не узнал ее, даже если бы ее повторили. А Хелен там не было, так что ничего, думал Гарп, она не узнает, другая это музыка или та же самая. Как и Эрни, в этом Гарп был уверен.

– Может, поживете здесь немного? – спросил Гарпа декан Боджер, протирая сильной, пухлой рукой запотевшее окно закусочной и указывая на кампус Стиринг-скул. – У нас тут, право, не так уж и плохо.

– Это единственное место, которое я знаю с детства, – довольно спокойным тоном откликнулся Гарп. Он знал, почему его мать когда-то выбрала Стиринг-скул: здесь, по крайней мере, можно было спокойно воспитывать детей. А уж Дженни Филдз, Гарп и это знал совершенно точно, обладала в этом смысле замечательным чутьем. Гарп допил кофе и, собираясь уходить, с благодарностью пожал руку декану Боджеру. Сегодня ему предстояли еще одни похороны. А уж потом они с Хелен обсудят свое будущее.