Дивния сама готовила Джимми к погребению в светлой мансардной комнате коттеджа. Она обмыла тело, завернула его в саван и положила на глаза две сланцевые пластинки вместо монеток. На шею повязала гирлянду из цветов дрока. Открыла все окна и двери и сидела рядом с ним сутки напролет. Приходили его мать и сестра, приходил священник, а для нее это было как смена траурных приливов и отливов. Она принимала и утешала плачущих незнакомых женщин, которые когда-то делили с ней этого мужчину, а сейчас разделили и горе.

В последний день прощания Дивния знаком попросила всех присутствующих умолкнуть. По комнате пронесся внезапный порыв ветра. Она закрыла окна и двери. Зеркала были завешены, молитвы прочитаны.

Джимми отбыл в мир иной.

Напоследок священник подвел к телу покойного хромую девочку. Согласно поверьям, только что отлетевшая жизнь обладала целительной силой. Кумушки зашептались, а священник взял руку Джимми и приложил ее к увечной ноге девочки. Но Дивния этого уже не видела. Как только сплетни проникли в комнату, она поспешила ее покинуть.

Джек и трое других мужчин надели черные перчатки и понесли гроб. Медленным шагом под непрекращающимся дождем они преодолели три мили от дома до церкви. Женщины плакали, мужчины угрюмо молчали, а юный скрипач испытывал трудности с исполнением похоронной музыки, потому что душа его была полна радости и он предпочитал играть на свадьбах, где все веселятся, поют и танцуют. Дивния не могла оторвать глаз от спины Джека. Дорога впереди уходила через холмы и море за ними к туманному горизонту, и ей очень хотелось знать, совпадают ли их мысли в эту минуту, при виде бесконечных возможностей, внезапно перед ними открывшихся.

Лишь вечером в коттедже, после поминок с чаем, булочками, музыкой и разговорами, после того, как все гости ушли, Дивния получила ответ на этот вопрос. Они сидели перед камином лицом друг к другу. Невысказанные мысли витали над ними, тяжелые и плотные, как торфяной дым.

Потом она села на пол у его ног и положила голову ему на колени. Они были вдвоем. До этого они общались лишь урывками, но теперь, когда все время принадлежало только им, оба чувствовали себя как-то скованно. Она ни разу не взглянула в лицо Джеку, расстегивая его ширинку, а он не пытался ей помешать. Перед камином было жарко, однако все попытки Дивнии разгорячить его не вызвали никакой ответной реакции. В конце концов он остановил ее, взяв за руку.

Я должен уехать, сказал он.

Понимаю, сказала она. Я могу поехать с тобой. Мы можем найти свою любовь под солнцем далеких стран. Ты ведь этого хотел, помнишь? Теперь ничто не помешает нам любить друг друга.

Он ничего не ответил.

Я хочу того же, чего хочешь ты, сказала она. Так было всегда. В тебе – вся моя жизнь.

И снова он ничего не ответил. Потому что, начав говорить, он бы не выдержал и рассказал ей о предсмертном проклятии, которое наслал на них Джимми. И он предпочел промолчать.

Камин зашипел и начал дымить – дрова сочились соком, как слезами. И тогда она обо всем догадалась.

Нам лучше держаться подальше друг от друга, да? – сказала она.

Он встал и направился к двери.

Береги себя, Джек, сказала она ему вслед.

Я вернусь, сказал он.

Когда?

Скоро.

Как скоро?

Когда все забудется.

Я люблю… – начал он после паузы, но она его прервала.

Не смей! Не оскорбляй меня, оставляя эти слова у моей двери. Или сам оставайся здесь вместе с ними, или забирай их с собой.

И он забрал эти слова с собой.

Он открыл засов, ветер пронесся по комнате, и потом все стихло, и стало нечем дышать, и зеркало разом потемнело, как будто этот дом только что постигла еще одна внезапная смерть.

Она все надеялась, что он вот-вот вернется. Сидела у окна и ждала. Прошло две недели, три недели, шесть недель. Лили дожди, наползали туманы, и слякотные ночи стали долгими ночами одиночества. Она выходила в промозглую тьму и выкрикивала его имя, но оно возвращалось к ней вместе с ветром.

В последнюю ночь она отправилась на Лендс-Энд, где не было ничего, кроме тоски, голых камней, обрывков воспоминаний и стонов ветра. Или это были ее собственные стоны? Она снова громко звала Джека, но теперь ветер дул сзади, унося его имя за линию прибрежных утесов, за риф Ганнет и далее над мерцающей черной водой в бесконечность. И Дивния, помимо печали, испытала облегчение. Между тем выкрикнутое ею имя стремительно и свободно, как чайка, летело к судовым огням, перемещавшимся слева направо вдоль горизонта. Оно опустилось на палубу, затем проскользнуло в иллюминатор и достигло ушей спящего человека. На берегу Дивния подняла руку.

Береги себя, любимый! – крикнула она.

Огоньки в море мигнули.

Береги себя.

Дивния вернулась к своему фургону. Вожжи привычно легли в руки. Она тронула фургон с места и вскоре заснула, позволив мерину самому выбирать дорогу.

Через несколько дней она уже была на берегу своей реки.

Смотрите-ка, кто вернулся! – произнесла миссис Хард, жуя слова, как лошадь уздечку.

Вместо ответа Дивния на ее глазах скинула одежду и голышом вошла в реку, каковое зрелище должно было оскорбить миссис Хард в неменьшей степени, чем опорожнение кишечника прямо у нее под носом.

Горе сгустило кровь в жилах Дивнии, сердце ее билось глухо, голова шла кругом. Только сейчас, по возвращении домой, она осознала, чем ей пришлось пожертвовать ради любви. И в ту же ночь она впервые зажгла свечу в старой церкви. Потом повторила это следующей ночью. И на третью ночь. После этого она решила зажигать свечу еженощно. Она решила, что этот огонь будет принадлежать только ей, и никому больше, напоминая о том, как иные мужчины могут поступать с женщинами. Отныне она никому не позволит погасить свой огонь.

И все же он к тебе вернулся, да? – спросила Мира.

Да, многие годы спустя.

Но не окончательно?

В последний раз окончательно.

Когда?

Вскоре после Первой войны. То было наше с ним время. Всему на свете отведено свое время. И это досталось нам.

Дрейк подлил тернового джина в ее стакан.

Но почему он не пришел к тебе еще до Джимми?

Однажды я его об этом спросила, тихо сказала Дивния.

И что он ответил?

Помолчите и слушайте.

Первое, что услышала Дивния в то далекое судьбоносное утро, был характерный звук пойманной сплетни. Она присела на корточки перед низко висевшей ловушкой, взяла ее и поднесла к самому уху. И ее сердце все больше холодело, пока раздавался это жаркий, торопливый шепот. Вот что поведала ей сплетня:

Прошло еще немного времени, и появился Джек. Она услышала его издали, еще прежде, чем увидела. Его сиплый кашель нарушал покой леса, как молотящий по листве крупный град.

Она двинулась ему навстречу напрямик через лес, петляя между деревьями. Подлесок пестрел цветами чистотела и наперстянки; природа обновлялась, ликовала и приветствовала весну каждой почкой, каждым лепестком, каждым поющим птичьим клювом. И среди всей этой красоты ковылял Джек, заросший бородой вплоть до голубых глаз. Он, похоже, только что сварганил новый газетный костюм, который громко шелестел при ходьбе и сверкал белизной в лучах солнца.

Снова ты! – сказала Дивния.

Снова я! – сказал Джек.

Что с твоей одеждой? – спросила она.

Все потерял, вплоть до последней рубашки.

Выглядишь как призрак, заметила она.

Призрак бывшего себя, сказал он со смехом.

Она не засмеялась.

Это мне в Ирландии не подфартило, произнес он, показывая пустой правый рукав. Гражданская война. Междоусобица, язви ее…

Прекрати, Джек!

А что творится в Лондоне, ты только посмотри! Вот «Дейли ньюс» на моем левом рукаве, свеженький номер, ха-кха-кха…

Хватит! – прошептала она.

Я пытался убежать от всего этого, Дивния, поверь мне. Я бежал и бежал, пока меня не озарила эта мысль.

Какая мысль, Джек?

Что я могу успокоиться только рядом с тобой.

Легкий бриз шевелил листву над ними.

И так было всегда. Вот почему я здесь.

Прошло двадцать лет, Джек!

Неужели так много?

Я уже старуха, сказала она.

Он промолчал.

Старуха! – повторила она, и долина простонала эхом.

Где же все это время… – начал он.

Оно ушло, сказала она. И это все, что тебе нужно понять.

Джек хотел ответить, но приступ кашля поглотил его слова и заставил согнуться, как от удара под дых. Он сплюнул кровью, вытер губы и, распрямившись, неожиданно улыбнулся.

Когда я умру, вскрой мои легкие, и ты разбогатеешь. Там полно меди, и олова, и золотой пыли. Никто не назовет меня плохим добытчиком, ха-кха-кха…

Дивния повернулась, чтобы уйти.

Постой! – крикнул он, протягивая к ней руку. Мне очень жаль. Прости меня. Но мы еще можем вернуть молодость, если очень постараемся.

Она задержалась.

Не горюй, Дивни. Ведь как раз сейчас пришло наше время. Только не говори, что я вернулся слишком поздно. Я не мог опоздать. Разве я могу опоздать?

С этими словами он вынул из газетного кармана маленького зяблика, который лежал без движения у него на ладони.

Думал, что, если доставлю его к тебе вовремя, все еще можно будет исправить. Славная птаха, не правда ли? Я его кормил и согревал своим дыханием. Я хотел научить его своей песне, да только ее уже давно нет – я оставил ее под землей. Верни его к жизни, Дивни. И верни к жизни меня.

Она приблизилась к Джеку и взяла птицу обеими руками. Подула на нее своим самым теплым дыханием. Перья зашевелились от дуновения, но сама птица осталась неподвижной. Она мизинцем потрогала птичью грудку, проверяя, бьется ли сердце. Потом распустила свои волосы, обернула ими зяблика и зафиксировала эту новую прическу заколками, напоследок еще и обмотав шарфом.

Идем, сказала она.

И Газетный Джек молча последовал за ней к лодочному сараю.

Она сожгла его костюм из кричащих передовиц. Стояла над костром и смотрела, как никчемные сенсации двадцать первого года превращаются в пепел и дым. Одного дуновения бриза оказалось достаточно, чтобы эта печатная версия жизни исчезла без следа где-то на другом берегу реки.

Дождавшись высокой воды, она помыла Джека с душистым фиалковым мылом, соскребла с него годы невзгод и скитаний. Она дала ему чистую и теплую одежду. Она подстригла ему волосы и ногти, а когда сбрила его бороду, под ней обнаружилась нежная белая кожа давних времен.

Она дала ему подогретого рома с лимоном и гвоздикой, а потом уложила в постель, и он крепко проспал до полудня. А она сидела рядом и смотрела на своего Джека, состоявшего только из кожи, костей и воспоминаний, – на этого спящего доходягу с полумертвыми легкими. Она открыла дверь балкона и прислушалась к мягкому журчанию реки, но вдруг заметила собственное отражение в стекле и не сразу себя узнала. И потом ей пришлось упорно бороться с голосами у себя в голове – критическими голосами, так и норовившими испортить гадким привкусом этот радостный день.

Почему ты не пришел ко мне еще до Джимми? – спросила она позднее, лежа в объятиях Газетного Джека. Почему ты не опередил его?

Я тогда смотрел на горизонт, сказал Джек.

И в этом вся причина? Только поэтому?

Да, сказал он и заплакал.

Он оплакивал потерянное время, и само Время было так тронуто его слезами, что в утешение продлило срок отпущенной ему жизни.

Еще почти год им довелось прожить вместе напоследок, но они были так счастливы, что этот год показался им длиною в пару лет как минимум. То же счастье подсушило легкие Газетного Джека настолько, что он снова смог петь, и во время пения он никогда не кашлял. А когда они посетили таверну «Эмбер Линн», Джек пел под аккомпанемент фортепьяно и банджо – так они составили трио, шутки ради названное «Неполным квартетом».

А по ночам Джек лежал в темноте, не отрывая глаз от Дивнии. Он в последнее время вообще не спал, не желая упустить хотя бы миг из тех, что у него остались. И он без конца задавался вопросом: а надо ли было тогда уезжать? Стоило ли отдавать предпочтение сердцу покойника перед своим собственным живым сердцем? Он больше не всматривался в горизонт, ибо манящую даль поглотила густая листва прибрежных деревьев, а желанная линия на стыке неба и моря теперь воплотилась в женщине, которая была для него источником беспредельного счастья и удивительных чудес. И он каждую ночь скрывался, словно в коконе, под ее защитой, зная, что уже скоро он обернется бабочкой и навсегда вылетит из этого укрытия.

Все чаще его легкие клокотали и он начинал задыхаться. Тогда Дивния обнимала и успокаивала его, помогала сделать вдох, потом еще один и еще… Однажды, едва продышавшись после такой совместной борьбы, он спросил: Ты выйдешь за меня? И она в ответ выдохнула: Да.

Они не обменивались кольцами, не клялись в вечной любви, не произносили слов согласия, потому что в этом не было необходимости. Дивния села на весла, отвела лодку к устью реки и бросила якорь у песчаной косы. Там они объявили себя мужем и женой, что было засвидетельствовано совой и двумя дюжинами морских звезд в лучших свадебных нарядах оранжевого цвета. И морские коньки плясали на гребнях волн, и соловьиный хор пел на ветвях. И Дивния встала во весь рост и велела луне спуститься с небес, что та и сделала самым чудесным образом. И они вдвоем поднялись на цыпочки, осеняемые серебряной лунной благодатью, и тянулись, тянулись к ней до тех пор, пока не стали первыми людьми, прикоснувшимися к поверхности луны, – первой супружеской парой, вручившей свой обет на сохранение небесному светилу.

В свою первую брачную ночь они возлежали нагими в лодке, на старых просоленных досках, упиваясь лунным сиянием. И они страстно предавались любви; и Дивния, оказавшись сверху, не обращала внимания на боль в старых суставах и бедрах. Чуть погодя она обнаружила, что десятки тысяч рыбьих чешуек прилипли к ее ногам и ягодицам, сверкая и переливаясь под луной. Это была самая счастливая ночь в ее жизни.

Что ты будешь делать после меня? – спросил Газетный Джек, из последних сил расчесывая ей волосы.

То же, что всегда.

Не оставайся в одиночестве.

О, я отлично справлюсь одна.

А кто будет расчесывать твои волосы?

Я обрежу их до того, как мне потребуется такая помощь.

Ты всегда была упрямой.

И это не так уж плохо.

Где ты будешь жить?

Далеко не уйду.

То есть останешься тут?

Да, останусь тут.

Как сейчас?

Как сейчас.

Будешь сидеть у реки?

Буду сидеть у реки.

Слушая музыку?

Слушая твою песню.

Я постараюсь вернуться к тебе песней.

Это было бы прекрасно.

Я очень хочу вернуться.

Ты будешь знать, где меня найти.

И у тебя все будет хорошо?

Конечно, у меня все будет хорошо.

Он выпустил расческу из пальцев. Его последние вдохи шли сериями по два, по три – как мелкие волны, – а потом клокотание в легких прекратилось. Дивния сидела неподвижно, не поворачивая головы.

Все будет хорошо, сказала она тихо. Все будет хорошо, мой прекрасный принц. Мой прекрасный, прекрасный, мой солнечный принц.

Она умолкла, пытаясь распознать присутствие Смерти, с которой ей очень нужно было поговорить. Наконец она почувствовала, как что-то холодное и влажное скользит вдоль ее позвоночника.

Мы встречались с тобой много раз, и ты всегда проходила мимо, сказала она Смерти. Ты проходила мимо, даже не взглянув на меня, как будто я тебя совсем не интересую. Но сейчас, пожалуйста, не проходи. Забери меня. Давай обменяем мою жизнь на другую. Не трогай ребенка, которого тебе так хочется забрать, или рыбака, которого затянуло в траловую лебедку. Или невесту, тяжело заболевшую в канун свадьбы. Я знаю, ты хочешь взять кого-то из них, потому что их будут многие оплакивать, а для тебя эти скорбные звуки – любимая музыка. Я знаю, что ты собой представляешь. Но сейчас не делай этого, прошу тебя. Хоть раз измени своим правилам. Забери меня вместо кого-нибудь из них. Это хорошее предложение, поверь.

Однако Смерть ее слова не убедили.

Ну и ну, что за нелепый вздор! – сказала она и с хохотом удалилась через переднюю дверь (а не через черный ход, как водится), и сразу же в дом хлынули тепло и свет, так что у Дивнии не осталось сомнений: Смерть вновь прошла мимо нее.

Два дня она пролежала рядом с телом Джека. Всходило солнце, дул теплый бриз, пели птицы. Надвигались и отступали приливы, рыба заплывала на мелководье и возвращалась на глубину. Заходило солнце. Сияла луна. Появлялись звезды. Звучала песня малиновки. Что-то бубнили призрачные святые. Время шло, и его невозможно было остановить, но все же она пыталась, она пыталась это сделать.

На третью ночь сквозь туман сновидения приплыла ее мама, и Дивния почувствовала ее запах, а потом мама превратилась в спасательный круг, обхватив Дивнию и не давая ей утонуть, вынуждая ее отплывать все дальше от холодного белого тела рядом с ней. Это был знак. Теперь Дивния поняла, что надо делать.

На следующий день она приготовила лодку; море замерло в ожидании. Она подняла тело Газетного Джека с постели и вынесла его на речной берег. Вода уже кишела тысячами оранжевых звезд, приплывших сюда с приливом, чтобы сопроводить Джека домой. Но тут она с удивлением заметила поблизости людей, которые явились на похороны, – людей, с которыми она не общалась месяцами. И когда она подошла к причальному камню, эти люди – те из них, у кого в руках не было лопат, – забрали у нее тело Джека.

Я хочу похоронить его в море, чтобы он был с моими мамой и папой, сказала Дивния.

Но ее не слушали.

Пожалуйста, не закапывайте его. Он не хотел возвращаться под землю. Только не под землю!

Но ее не слушали.

Кто-то держал ее за руки. Не то чтобы очень грубо, но в голосах звучали злость и раздражение. Она мало что запомнила из последующего. Только грязь на их руках и молитвы на их устах. А потом Джек исчез под землей, и в этом месте появился холмик, на котором с той поры так ничего и не выросло.

Она вернулась в лодочный сарай и сделала капитальную уборку. Затем взяла кусок мыла и жесткую щетку, которой только что чистила камин, и направилась к реке. Села на причальный камень и посмотрела в сторону церкви, густая тень которой растянулась по песчаной отмели. Дивния разделась, вошла в воду и, намылившись, долго скребла щеткой лицо и тело – до ссадин и кровоподтеков. Она не покинула реку и с началом прилива, который подхватил ее и едва не убил жжением морской соли в свежих ранах. Кое-как ей удалось выбраться на сушу. Кожу стянуло по всему телу так, что любое движение вызывало дикую боль; рубцы сочились кровью, слезы текли по щекам.

На берегу она вынула заколки, распустила волосы и осторожно достала из них зяблика. Тот посмотрел на нее с ладони, расправил крылья и упорхнул в заросли терновника.

Целый месяц после того она не надевала одежду, ощущая себя птицей. Она бродила нагой по лесу и ночевала где придется, невзирая на погоду. Она летала вместе с душой Джека, впитывая последнюю песню его любви вплоть до момента, когда вдруг очнулась в своей прежней постели и увидела, что согревавшие ее сердце птичьи перья разбросаны по комнате безжалостной рукой, которая теперь тянулась к ней со стетоскопом, а чужой голос произнес какую-то банальность – мол, жизнь продолжается и все такое.

И жизнь действительно пошла своим чередом. Она занималась повседневными делами. Приливы сменялись отливами. Так же резко менялось и ее настроение. Она позабыла много разных вещей. И самое главное: она забыла о Смерти.

Она завершила свой рассказ уже при свете звезд и после того надолго умолкла, все еще находясь в своем прошлом. Старая Дивния стояла и смотрела, как молодая она решительной походкой удаляется по Главному тракту и исчезает в тени на повороте, навсегда. Старуха помахала ей вслед.

Дрейк под руку повел ее через росистый луг, освещая путь фонариком. Дивния неуверенно цеплялась за его локоть, как это делают дети. А на границе между лугом и лесом она опустилась на землю, совершенно обессиленная. И всего мгновение спустя с травы донесся ее легкий храп.

Дрейк легко поднял ее на руки и понес, и с каждым его шагом она плавно покачивалась, как будто плыла по волнам. Она плыла.

Спала она спокойно, уже ничем не отягощенная, с прояснившейся памятью. Дрейк сидел рядом, накрыв ладонью ее лоб. Свеча слабо освещала комнату, но он заметил, что на потолке над кроватью больше не было приколотых записок. Никаких напоминаний самой себе, потому что больше вспоминать было нечего. Он задул свечу, поцеловал ее в лоб и вышел на свежий корнуоллский воздух.

Святые угодники расшумелись не на шутку, и голоса их неслись через тьму на восток, навстречу долгожданной заре. Кто-то из них распевал духовные гимны, другие оживленно болтали, похваляясь как праведными делами, так и счастливыми прегрешениями, что свойственно всем нам повсюду в мире.

Что-то шевельнулось глубоко в душе Дрейка. И слезы потекли из глаз. Всю жизнь его исподволь терзал страх, передавшийся ему от матери, – и тут не было ничего странного, ибо страх этот подпитывали разочарования и неуверенность в завтрашнем дне. Судьба изначально сдала его маме слабые карты, и никто не научил ее вести игру при таком невыгодном раскладе. В ту пору она была молодой, как сейчас Дрейк. И она всегда хотела лишь того, чего сейчас хотел он. Только сейчас это больше напоминало игру в орлянку, когда при следующем броске монеты орел сменяется решкой, а страх – ликованием. Зажмурив глаза, он решительно прыгнул вперед. И тотчас очутился в компании призрачных святых, несущихся сквозь ночь навстречу новому дню.