Как и предвидела Дивния, к утру вся долина покрылась толстым слоем инея. У реки безостановочно кричал кроншнеп, затихший лишь после того, как первые клубы дыма поднялись над трубой фургона. Чуть погодя Дивния открыла дверь и осторожно спустилась по заиндевелым ступенькам. Очутившись на твердой земле, она подняла руки вверх, к ветвям деревьев, затем с наклоном потянулась вниз, к носкам своих ботинок, затем снова вверх. При ее миниатюрных габаритах она занимала солидную часть здешнего пространства.

По тропинке она спустилась к реке, где еще тлели угли ночного костра. Тяжело присела на камень, выполнявший функцию причальной тумбы, и попыталась оценить свое душевное состояние, как ежедневно оценивала состояние речного русла. Она была встревожена и плохо спала этой ночью. А пробудило ее – в который уже раз – загадочное сновидение. Точнее, даже не сновидение, поскольку видимый образ отсутствовал; был только голос во сне.

Открой лодочный сарай! – приказал этот голос.

Ни за что! – яростно возразила Дивния, хотя спорить со снами бессмысленно.

Она постояла, дожидаясь, когда прилив достигнет высшей точки и вода в реке замрет, не двигаясь ни в ту ни в другую сторону. Скинула желтый дождевик и стоптанные башмаки, зябко вздрогнув, когда голые ступни погрузились в ледяную грязь. Распустила волосы, упавшие на плечи вялыми седыми завитками, и начала расстегивать штаны на когда-то тонкой и гибкой талии. Одна пуговица, вторая… Пальцы были уже не такими ловкими, как прежде, и дело продвигалось туго. Наконец тяжелые войлочные штаны соскользнули на землю. Она стянула через голову шерстяной свитер, обнажив грудь, и тотчас покрылась гусиной кожей на морозном воздухе. Сняла с шеи перламутровый медальон и аккуратно положила его на замшелый валун. Затем сняла панталоны. Когда-то ее сдвинутые ноги соприкасались только в верхней части бедер, а теперь они терлись по всей длине, но в воде неприятное ощущение исчезнет; она это знала, как знала много чего еще, прожив так долго на этом свете.

Она сняла очки и осторожно шагнула к кромке воды, нащупав ее кончиками пальцев. Воздух был наполнен запахом прилива. Она подняла руки над головой; бриз шевелил волосы под мышками и на лобке.

Пора.

Согнув ноги в коленях, Дивния нырнула в реку и преодолела пару ярдов под водой, а затем поплыла в сторону устья вместе со стаей рыбешек. Крупная птица, неразличимая в тусклом утреннем свете, пролетела над самой поверхностью и ловко схватила добычу. Кроль требовал слишком больших усилий, и она перешла на подобие брасса. Ей нравилось ощущать холодную воду меж ног, когда она их раздвигала для толчка.

Вот и лодочный сарай. Внутри у нее все сжалось при виде старого здания из камней и досок, сейчас казавшегося величаво-безмятежным в серебристом убранстве инея. Воистину символ любви и усердия, каким он действительно был в ту далекую пору, когда его построил отец Дивнии. Прежде сиявший свежей побелкой, он теперь позеленел от мха и был уже давно отторгнут вместительным лоном ее памяти. Четверть века назад она заперла дверь на замок, тем самым отгородившись от всего, что находилось внутри, как отгородилась от этого и в своем сердце. И сейчас окошки в мутных солевых разводах взывали к проплывающей мимо хозяйке.

Открой нас, шептали они.

Не дождетесь, сказала она и, нырнув, ухватилась за длинные плети водорослей.

Она пробыла под водой так долго, как только смогла, перемещаясь вдоль дна, и вынырнула на последнем дыхании уже напротив причального камня. Вылезла на берег и плотно закуталась в плащ. Затем оглянулась на лодочный сарай.

Ты ведь не можешь разговаривать, сказала она ему.

Не могу, согласился сарай.

Вот и ладно, сказала она и пошла обратно к фургону.

На душе было тоскливо и тошно.

После полудня затарахтел мотор ботика, который вместе с отливом двигался в сторону песчаной косы, предохранявшей бухту от напастей и нежелательных визитов со стороны моря. На косе маячили останки «Избавления» – так назывался рыбацкий баркас ее старого друга Канди. Каждый раз при отливе баркас заваливался на левый борт, демонстрируя рваную рану в днище, от которой он так и не смог оправиться. А в пик прилива корма уходила под воду, как и половина надписи на борту, из-за чего неосведомленный зритель мог подумать, что судно называется «Избавь».

За песчаной отмелью просматривалась акватория Кэррик-Роудс с широкими полосами солнечных бликов, рассекающими серое водное пространство. Со стороны прибрежной луговины донеслось эхо выстрела. Дивния заглушила мотор и прислушалась. За выстрелом последовал отдаленный собачий лай. Стая чаек взлетела навстречу низкому белому солнцу, отбрасывая на бухту россыпь стремительных, едва уловимых взглядом теней. Она направила подзорную трубу на чаек, надеясь уловить в их поведении что-нибудь необычное, но ничего такого не заметила. Ненадолго задержала взгляд на крачке, которая опустилась на воду и, подхваченная отливным течением, беззаботно дрейфовала прочь от берега.

Она опустила трубу и сняла очки, уверившись, что ожидаемое, каким бы оно ни было, на сей раз не явится со стороны моря. Хотя раньше море посылало ей знамения – причем явные знамения, – как, например, в ту ночь, когда с очередным приливом долину заполонили тысячи морских звезд.

Очень давно это было. В тот вечер она отправилась спать раньше обычного, чувствуя себя одинокой и никому не нужной. Заснуть не удавалось, и она долго лежала, глядя в темноту и мечтая о счастливых переменах в своей жизни, как это свойственно молодым женщинам. Внезапно ей почудилось медленное, ползучее движение за стенками фургона. Она поднялась, отворила дверь и, обнаружив сразу за порогом великое множество мерцающих оранжевых звезд, подумала, что весь мир перевернулся и до небес теперь подать рукой. В каком-то смысле так оно и было, ибо на следующий день через отмель прошагал Газетный Джек, тем самым положив конец пятнадцати годам тягостного неведения.

Он явился с голубыми соцветиями колокольчиков, заложенными за уши, со стебельками черемши в зубах и со свитой из любвеобильных пчел, умеющих чувствовать доброго человека. Остановился перед фургоном, широко раскинул руки и прокричал стишок, который обычно кричали ей соседские детишки:

Дивния показалась в дверном проеме.

Снова ты? – произнесла она со всем безразличием, какое только сумела изобразить.

Снова я, сказал он.

Ну и что ты выберешь: лад или ад?

Я выберу тебя, сказал он тихо.

Потом будешь не рад, сказала она.

Так ведь я и не шучу, сказал он. Черт возьми, женщина, ты все та же! Спускайся с этих ступенек и дай тебя обнять.

И они держали друг друга в объятиях, пока память о прошлом не втиснулась между ними, заставив обоих смутиться. Газетный Джек слегка отстранился, глядя на нее с улыбкой, – и эта улыбка, как ясное весеннее утро, растопила долгую зиму в ее сердце.

Конечно, тогда он еще не был Газетным Джеком; прозвище возникло много позднее и накрепко к нему приклеилось, как это бывает с прозвищами. А в ту пору его звали просто Джеком или Джеком-Певуном. Спокойный, вдумчивый и приметливый, он любил сравнивать все и вся с погодой или природными явлениями. Однажды он в горячке спора назвал Дивнию зоной повышенного давления; в другой раз, когда рядом не было его брата Джимми, сравнил ее с ледышкой в канун оттепели. Дивния приглянулась Джеку в первый же момент, когда он увидел ее под руку с Джимми. Она нравилась ему больше всех девушек, каких он встречал в своей жизни. И однажды, будучи в подпитии и оставшись с ней наедине, Джек сказал, что будет ждать ее столько, сколько потребуется, потому что она достойна ожидания, как большой косяк сардин, идущий в невод ранним летним утром.

Его первое возвращение состоялось в 1900 году. К тому времени Дивнии исполнилось сорок два, а Джеку тридцать шесть. Оба были уже порядком потрепаны жизнью, и оба на дюйм убавили в росте со дня их последней встречи. Дивния развела на берегу костер, чтобы сварить только что пойманного большого краба. Они пили эль и ром за встречу и в какой-то момент вдруг испытали такое смущение, что даже листья на дереве начали краснеть с ними за компанию.

У тебя есть мужчина? – спросил Джек.

Постоянного нет, сказала она.

Это вызвало у Джека смешанные чувства: отчасти радость и отчасти ревность.

Женщине вроде тебя нужен мужчина, сказал он.

Неужели?

Потому что женщине вроде тебя нужен ребенок, сказал он.

Слишком поздно для этого, тихо сказала она и начала разделывать краба. К тому времени она приняла роды четырехсот семнадцати детей, но не родила ни одного своего.

Я хотела иметь ребенка от тебя, Джек, сказала она. Я хотела любить твоего ребенка и заботиться о нем.

И, нагнувшись, ополоснула руки в ведре с речной водой.

Он сидел молча и с виноватым видом наблюдал за ее действиями, слушая соловьиную трель в кроне дуба над ними. Затем он поднялся, притянул ее к себе и крепко обнял. Они стояли, покачиваясь под пение соловья в листве, и целовались – о чем она тотчас пожалела, уловив горечь его дыхания. Она также ощутила вкус его другой жизни и других женщин и поняла, что он здесь не задержится.

Я приехал ненадолго, прошептал он.

Знаю, сказала она.

Я вернусь за тобой, как только устрою жизнь к лучшему.

Я буду ждать, пообещала Дивния (уж что-что, а ждать она умела превосходно).

Ты всегда была девушкой моей мечты.

Я давно уже не девушка, Джек, время летит быстро.

Ты сейчас красивее, чем когда-либо.

Где же скрывались эти слова до сих пор?

Я искал тебя долгие годы.

А я все эти годы была здесь.

Оба замолчали, и только щебет птиц оттенял повисшее молчание.

Она провела ладонями по его лицу.

А ты где пропадал все это время?

В Австралии.

То-то я смотрю, у тебя загар не от здешнего солнца.

Работал там на медных рудниках, в местечке под названием Мунта. Его еще называют Маленьким Корнуоллом из-за слоеных пирогов и методистов – и тех и других там в избытке.

Пища для ума и для души, заметила Дивния.

Еще там были черные туземцы, которые знали свою землю и знали море. Я ходил на берег залива и смотрел, как они ловят рыбу острогой, сделанной из хвостового шипа ската. И один черный – его звали Бобом, – представь, называл меня «белым парнем». Никогда не думал о цвете своей кожи, пока не очутился на далеком чужом берегу, где стоял под самым высоким и самым синим небом, какое только можно вообразить, и смотрел на черного парня, бьющего острогой рыбу себе на ужин.

Дивния улыбнулась. Взяла его руки и поднесла их к своему лицу.

Он хотел рассказать, что именно с этого началась его тоска по дому: с вида умопомрачительного неба над головой и тощих черных людей вокруг. Он хотел рассказать, как в тот самый миг понял, что все в его жизни неправильно: ему нужен свой дом, но разве может стать ему домом эта земля, пропитанная гневом и болью? Земля, где так мало людей и так много мух? Земля, раскаленная докрасна и обжигающая, словно печь? Разве мог он сделать своим домом землю, где не было ее? И он плакал на том берегу, притворившись, что глаза слезятся от яркого полуденного солнца, когда Боб обернулся к нему и со смехом спросил: Пасяму твоя мокрый клас, друх?

Что с тобой? – спросила Дивния.

Джек промолчал. Затем вынул из кармашка массивные золотые часы и вложил их между ее ладоней.

Как видишь, я вернулся богачом, сказал он.

Ты вернулся настоящим джентльменом.

Вот именно. А ты смогла бы полюбить джентльмена?

Я предпочла бы простого моряка без гроша в кармане.

Джек рассмеялся.

Как ты догадалась?

Потому что я знаю тебя, Джек Френсис. И я могу узнать твое прошлое по запаху твоих рук.

Дивния вновь наполнила его кружку.

Там тоже случилась авария в шахте, и это меня подкосило, Дивни. Не мог заставить себя спуститься в забой. Все время думал о Джимми. А ты его вспоминаешь?

Временами. Но тебя я вспоминаю чаще.

И ты все еще меня любишь?

Да. Во мне много нерастраченной любви.

Джек потянулся к элю.

До сих пор чувствую себя виноватым, сказал он.

А мое чувство вины съедено временем.

Ты везучая.

Нет. Просто очень-очень уставшая.

Больше никогда не полезу под землю, сказал Джек. Для меня остается только море. Попытаю счастья на волнах.

Искупаемся? – предложила Дивния.

Я не умею плавать. И не знаю ни одного моряка, который умел бы.

А мы у берега. Если что, я тебя поддержу.

Удержать меня нелегко.

Ничего, я надежный якорь.

Они подошли к причальному камню и при свете фонаря помогли друг другу раздеться. И они глядели друг на друга, и глаза их стали подобны ласкающим рукам, и такова была сила их желания, что оно заставило реку покрыться рябью. А когда они уже больше не могли смотреть, она взяла его за руку и потянула в холодную воду; и голова его так сильно кружилась, что он мог бы утонуть даже на мелководье.

Пока он одевался после купания, она собирала его дорожную сумку, положив туда терновый джин, банку маринованных моллюсков и булочки с шафраном. Добавила к этому пакетики сушеных каштанов и листьев окопника для облегчения клокочущей одышки, которую он тщетно пытался скрыть.

Вечером накануне его ухода она попросила Джека заняться с ней любовью. Так и сказала без обиняков: мол, и без того уже много лет упущено, а ей страсть как этого хочется, прямо сейчас. Подогретый выпивкой, он последовал за ней в лодочный сарай, и там, при золотистом сиянии свечи, дневная жара сменилась ночной испариной. Он через голову стянул с нее рубашку, и дотронулся до ее грудей, и поцеловал ее груди, и запустил руку под юбку, и не обнаружил там никакой другой материи, только голую кожу. Он избавился от своих брюк, а вместе с ними и от остатков стеснения.

Они любились так жадно и ненасытно, как будто это была их последняя возможность вкусить любви. И с той самой ночи они начали обмениваться снами – так бывает, когда две души настроятся на одну волну.

Незадолго до рассвета она уснула, и тогда Джек исчез в сумерках. Чтобы уйти без шума, ему пришлось набрать полные легкие воздуха и задержать дыхание, превратившись в подобие воздушного шара и только что не взлетев над землей. Этаким манером он быстро скользил меж деревьев, когда ее голос вырвался за пределы сна.

Я буду здесь, когда ты вернешься, сказал этот голос. Поспеши, любимый. Я буду ждать.

Однако он не спешил. Но она продолжала ждать. И так ждала двадцать лет. А накануне его возвращения не было морских звезд-предвестниц, загадочно мерцающих у порога. Не было ничего, кроме обогнавших его сплетен.