Глава 3. Отомар и Гандрий
Яичница и кофе. — Эскадрилья прикрытия. — Близнецы. — Башня Цитглогге. — Книжка про шпионов. — Настоящий мужчина. — Существа, не приспособленные к жизни. — Новая игрушка. — Пули из ствола. — Имя для броненосца.
1
К табачному запаху прибавился мятный, ее щека, наскоро и небрежно вытертая, была влажной и неожиданно холодной. Капля воды уютно пристроилась на самом кончике носа.
— Прополоскала. Готова!
Терпеливо переждав поцелуй, ухватила его за шею, прижалась носом к пыльному пиджаку, замерла.
— Только не спрашивай, когда я брошу курить, ладно? Иначе мне снова придется отвечать, и мы поругаемся. А я не хочу. И вообще, ты приехал на день позже, чем обещал.
Марек (в этих стенах — Кай) попытался ответить, объяснить. Его вина! После столь успешных гастролей доктора Эшке пришлось ехать не прямо в Берлин, а с пересадкой.
Не успел.
— Получила я твою телеграмму! Получила!.. «Все в порядке, не волнуйся!» А чего мне волноваться? Всего одна ночь в пустой квартире, а я — совсем взрослая девочка...
Уезжать из дому приходилось часто, куда чаще, чем ему бы хотелось. Если больше чем на два дня, Герда отправлялась в пансион на соседней улице, который успела искренне возненавидеть.
Только не спрашивай...
— Герда, ну когда ты бросишь курить?
— Когда мы будем жить все вместе, Кай. Ты, я — и Снежная Королева.
Девочка дышала тихо, словно спала. Марек коснулся рукой ее мокрых волос, погладил по щеке, поцеловал в ухо. Герда, мотнув головой, провела ладошкой по мокрому носу.
— Не обижайся, Кай. Страшно было ночью. Очень страшно! Мне показалось... Не смейся, ладно? Будто мне кто-то сказал, что ты не вернешься. И Королева не вернется. Я останусь здесь одна, в пустой квартире, буду ждать — и не дождусь. А потом полиция взломает дверь, и меня отведут в приют. Как Марту из нашего пансиона, у которой родителей арестовали.
Выдохнула, попыталась улыбнуться:
— Я свет не выключала, но только одну лампочку, которая над кроватью. Много не нагорело, не беспокойся... Я уже узнала — это называется «контрастность», искажение восприятия. Из той книжки по психологии, которую ты мне подарил.
Марек ничуть не удивился, лишь представил, что это ему десять лет, и не Герда, а он, маленький Отомар, берет в руки тяжелый том с названием в две строчки.
— Только имей в виду, бром я пить не буду. Редкая гадость, хуже трескового жира!..
Девочка отпустила его шею и, взяв со столика гребешок, подошла к висевшему на стене зеркалу.
— Сейчас. Минута — и стану похожей на человека... Ты, Кай, конечно же, голодный, но самому тебе готовить лень. В кафе, что на углу, я тебя не отпущу, там ужасно. Лучше сделаю тебе яичницу. Тебе, как обычно: один глазок разбить, один оставить?
Мареку стало стыдно, но в кафе с поэтическим названием «Утренняя страна» кормили и в самом деле плохо, хуже некуда.
— Один оставить, да. А кофе я приготовлю сам.
Чаще всего они так и завтракали — вдвоем. У плиты возилась Герда, если же нет, то накрывала на стол и мыла посуду. Но в те редкие дни, когда в Берлин приезжала ОНА, девочка заявляла, что готовить разучилась, а где находится кухня, не помнит. Жена смеялась — и заказывала еду в ближайшем ресторане.
Однажды, после очередного ЕЕ отъезда, Герда долго молчала, а потом спросила шепотом:
— Кай! А может, я маме не нужна?
Первый раз на его памяти Снежная Королева лишилась своего титула.
***
Яичница удалась на славу, а вот кофе выпить так и не пришлось. Марек успел лишь поставить медную турецкую джезву на огонь, чтобы дать ей немного прогреться. Воды пока не наливал. Настоящий кофе готовится не спеша, вдумчиво...
— Наверно, соседи, — рассудила Герда, услыхав трель электрического звонка. — Ты не отвлекайся, я открою.
Он чуть было не согласился, но пальцы, державшие джезву, внезапно дрогнули. Он только успел приехать, и часа не прошло. Но если его увидели в окно и позвонили по телефону — те же соседи, к примеру, — нежданным гостям самое время появиться.
«Крабат!.. Кра-а-абат!..»
— Я сам. Не выходи пока, будь здесь.
Поставил джезву на стол, снял фартук, подмигнул девочке.
«Крабат!.. Иди в Шварцкольм на мельницу!»
Спрашивать «кто?» не стал. Черного хода в квартире нет, а из окна не выпрыгнешь. Хоть и второй этаж, а высоко. И он не один.
Открыл.
Попятился.
— Это ты так в гости приглашаешь? — засмеялся тот, кто стоял за порогом.
И подмигнул.
2
— Смотри-смотри! — выдохнул Хинтерштойсер. — Да погляди же ты!..
Не выдержав, ухватил друга Тони за плечо, тряхнул от души. Тот с явной неохотой оторвал взгляд от газеты.
— Что?
На этот раз и слов не нашлось. Андреас молча ткнул пальцем прямиком в открытое окно купе. Курц, взглянув недоуменно, пожал плечами.
— Боденское озеро, едем по расписанию. Думал, заблудились?
Хинтерштойсер открыл рот... Закрыл. Наконец ухватил-таки нужное слово за хвост.
— Г-горы! Там!..
Там — за озерной ширью. Каменистый неровный берег, белые барашки волн, неспокойная водная гладь, серо-зеленая у берега и темная, почти до черноты, вдали. А за всем этим — многоглавая гряда, увенчанная белыми шапками.
Альпы.
— Дальше, за ними... Эйгер там! Понимаешь?
Курц положил газету на столик, улыбнулся:
— Ну, не совсем за ними. Андреас, ты что, гор не видел?
— О-о! — встрепенулась их соседка, полная румяная дама весьма преклонных лет. — Молодые люди первый раз в Швейцарии? Как я вам завидую!..
Молодые люди переглянулись.
— Не первый, майне фрау, — как можно вежливее пояснил Хинтерштойсер. — Но очень соскучились.
И вновь вцепился взглядом в белые ледяные вершины, все еще не решаясь поверить. Неужели вырвались?
...Вырвались, вырвались, вырвались! Эйгер, Норванд, Стена!..
— В Швейцарии, господа, вам непременно следует пройти курс в кефирном санатории, — рассудила дама. — Уж извините, но в прежние годы быть столь худыми, как вы, считалось моветоном. А весь секрет — в правильном пищеварении.
Андреас попытался ущипнуть себя за живот и разочарованно вздохнул.
— ...Настоящий мужчина должен быть толст и усат, господа! Кстати, лучший кефир здесь, чтобы вы знали, в Шлейдеке. Такой милый городок! Я, правда, не была там уже лет сорок...
Вслед за этим последовало предложение вместе посетить вагон-ресторан, дабы не пропустить время обеда. Не найдя понимания, дама взглянула на приятелей с горькой укоризной.
— Я бы сказала, что вы, господа, похожи на анархистов, но в наше цивилизованное время даже они правильно питаются!..
И отбыла, прошелестев юбками. Тони, проводив ее взглядом, взял со столика газету — утренний выпуск «Suddeutsche Zeitung», приобретенный в киоске перед самой границей.
— Не хотел при ней. Слушай новости!..
— Про политику — не хочу! — отрезал Хинтерштойсер. — Шли бы они все!..
На душе скребли кошки — про Фрауэнфельд приятелю он так и не рассказал. Да и что это изменит? Все и так на виду, никаких газет не надо. Пока ехали, насмотрелись на военные эшелоны чуть ли не на каждой станции. Из репродукторов марши гремят, а между ними то «Судеты», то «Австрия», хоть уши затыкай. Про Швейцарию пока вроде бы молчок...
— Ну и зря. Хорошо, что мы с тобой до Берна едем. В Цюрих бы не пустили, там какая-то крупная заваруха. Вроде бы над ратушей знамя со свастикой подняли. Кажется, и в Швейцарии начинается[].
Выходит, уже и не молчок...
— Обещанная фюрером «германская весна» плавно перетекает в одноименное лето. А французы и русские, между прочим, уже подтягивают войска к границе...
— Не хочу! — мотнул головой Андреас. — Мы для того и сбежали, чтобы об этом не думать. Про Эйгер что пишут?
Тони взглянул удивленно:
— Как — что? Норванд, последний неприступный склон в Альпах, будет непременно взят. И знаешь кем?
Хинтерштойсер даже не стал отвечать ввиду полной ясности. Не в кефирный же санаторий они едут! Курц хмыкнул и развернул перед ним газетный лист.
***
— «Эскадрилья прикрытия ”Эйгер”»? Во дают! Они там что, летать собрались?
— Тебе, Андреас, в школе надо было на уроках учителей слушать, а не в церковном хоре своим козлетоном народ пугать.
— Сам ты, Тони, козлетон! У меня, между прочим, настоящий тенор, я чуть-чуть, самую малость, до си-бемоль не дотягиваю. И было бы чего слушать! СС и есть СС, «охранные отряды».
— А также «эскадрилья прикрытия». Это Геринг придумал, он, как ты знаешь, летчик. Вот и назвали команду, которая раньше была «гэнгз». Но «гангстеров» в «Фолькише беобахтер» поминать как-то неприлично. Арийский читатель не поймет!.. Не в «эскадрилье» дело, Андреас. Помнишь, ты спрашивал, кого они на Эйгер пошлют? Вот и я спрошу. Мы же всех наших знаем, которые из «категории шесть»!
— Да мало ли? Выдернули из строя парочку белобрысых болванов...
— Нет, Андреас. Их принимал лично Гиммлер, значит, в успех он верит. Даже знамя какое-то вручил, чтобы на вершине установили. Муссолини-то со своими встречаться не стал.
— Да какая разница, Тони? Принял, не принял...
— Политика, Андреас! Та самая политика, которую ты так не любишь. От Италии идут две команды, в том числе Бартоло Сандри и Марио Менти. Очень сильные ребята, мы их знаем. Если бы Дуче с ними встретился, они были бы обязаны лечь костьми, но Северную стену взять. Или просто лечь костьми. А раз не встретился, то — по возможности.
— А Гиммлер «эскадрилье» знамя вручил... То есть, выходит, итальянцы Эйгер нам отдают?
— Не нам с тобой, Андреас. Мы в этом раскладе — совершенно лишние.
— Вот и пусть занимаются своей политикой. Им — политика, а нам — Стена!
3
В последний раз он смотрелся в зеркало перед тем, как попасть на кухню. Мельком, мимо проходя. Думал волосы пригладить, а потом решил — сойдет. Зеркало висело в коридоре, от вешалки справа. Еще одно, маленькое, было в комнате у Герды и, венец всему, трюмо — в большой, где балкон.
Сейчас перед ним открылось новое, прямо в четырехугольнике дверного проема. Изображение казалось ясным и четким, хотя не слишком точным. Он — без пиджака, в одной рубашке, изображение в строгом черном костюме при галстуке и шляпе. А еще у него не было портфеля — и маленькой щеточки усов под носом. А так — и не отличить.
Глаза в глаза. Один и тот же цвет роговицы, один и тот же взгляд.
Изображение улыбалось. Он попытался — не смог.
— Заходи!
Изображение перешагнуло порог, стирая нестойкое волшебство. Чуда нет, нет и зеркала, просто двое очень похожих, словно капли осеннего дождя, людей.
— Pa, zdravo, Otomar!
— Zdravo, Gandrij![]
Обнялись. Замерли. Дыхание затаили. Наконец тот, что был в рубашке, отступив на шаг, провел сжатым кулаком по глазам.
— Ako ste doshli, to znachi kraj sveta je blizu. Коня бледного во дворе оставил?
— Tako neshto, — отозвался голос-эхо. — Ali ipak, mahnito drago da te vidim. Очень рад!
Гость снял шляпу, повертел в руках.
— Gde to hang? — усмехнулся. — Не завел себе в прихожей оленьи рога — такие, как у деда висели? Oni su tamo mzhdu nachin, i dale visi.
Тот, что в рубашке, рассмеялся в ответ:
— Sam rogovi rastu!
Шляпу взял, пристроил на вешалке:
— To je neshto shto sam sanjo Krabat! Помнишь? «Крабат!.. Иди в Шварцкольм!..»
Гость, капля дождя, взглянул удивленно:
— В самом деле? Это знаешь, не слишком лояльно по отношению к Рейху. Крабат ныне отменен, как никогда не бывший. Сорбов вместе с их мифологией, да будет тебе известно, выдумал австрийский Генеральный штаб, чтобы помешать Пруссии...[]
— ...Исполнить ее историческую миссию — объединить всех, в ком течет немецкая кровь. Когда мы услыхали это от одного нашего одноклассника, мы его, помнится, крепко побили...
— Ай!..
Стоящая в дверях светловолосая девочка протерла глаза, отступила на шаг.
— Д-добрый... Добрый день! Или мне лучше уйти?
Гость почесал ногтем кончик носа, взглянул снисходительно.
— Фройляйн Гертруда, насколько я понимаю? Желаете оставить своего отчима мне на съедение?
В светлых глазах вспыхнул нежданный огонь. Девочка шагнула к Мареку, взяла за руку, вцепилась в пальцы.
— Он — мой папа, ясно?
— Ну, тогда, здравствуй, племянница!
***
Капли дождя неотличимы на глаз, но одна все равно упадет на землю раньше. Близнецы родились с разницей всего в несколько минут. Тому, кто появился на свет первым, акушер повязал на запястье красную нитку.
Старшего назвали Отомаром в честь мудрого и справедливого короля сказочной Липарии. Роман «Всеобщий мир» голландца Людвига Куперуса очень нравился отцу. Младший стал Гандрием. Дальний родственник, бабушкин дядя Гандрий Зейлер, был автором слов сорбского национального гимна.
Имя — Судьба. Но и Судьба способна шутить. Носивший сказочное имя не любил сказок. Тезка одного из отцов сорбской нации предпочел стать немцем.
— Харальд Пейпер, прошу любить, жаловать и в дальнейшем не путать!
— Кто же таких у нас любит, брат?
— У нас — нет. Но мы же едем в Берлин!
Приехав в столицу, братья расстались на вокзале Зюдкройц и с тех пор виделись редко. Отомар-Марек устроился в театр-варьете, знаменитую «Скалу», на должность помощника машиниста сцены. Гандрий-Харальд не спешил искать работу. Бегал по демонстрациям и митингам, присматривался, внимательно слушал — и наконец записался в «Югенбунд»[]. Там кормили, взамен же требовалось немногое: громко орать и, в случае приказа, пускать в ход кулаки.
— Мы оба с тобой рабочие сцены, — сказал младший старшему в одну из их редких встреч. — Но это лучше, чем твои проститутки у рампы — и мои педерасты в штабе.
А потом Марек сел на пароход и уехал в Шанхай. За все годы он написал брату три письма. В ответ получил одно. Вновь встретились только в 1931-м. Проговорили весь вечер — и каждый решил, что больше им видеться незачем.
***
— ...Почти как дома! — улыбнулся гость, допивая кофе. — Герр Шадов, вы — достойный продолжатель славной традиции. Настоящий турецкий рецепт! Вы в курсе, фройляйн Гертруда, кем был наш общий предок? Или ваш... папа оставил вас в неведении?
Паузу перед «папа» девочка прекрасно уловила. Но виду не подала.
— А я еще маленькая, герр Пейпер. Когда папа захочет, тогда и расскажет.
Моргнула, поглядела наивными глазами...
«Дядя» был проигнорирован, что, конечно же, не укрылось от гостя. Герр Пейпер, однако, ничуть не обиделся. Поставил чашку на стол, промокнул салфеткой губы.
Вновь подмигнул брату:
— Держишь в тайне? Тогда пусть фройляйн считает, что я просто пошутил.
— Хочешь — рассказывай, — старший пожал плечами. — Невелик секрет! Могу и сам. Наш предок — полковник австрийской армии, командир полка кроатов. По легенде, он дружил с Георгием Кульчицким, героем битвы под Веной. От него и узнал рецепт. А Кульчицкий открыл первое венское кафе, которое называется...
— ...«Синяя фляжка», — подхватил брат. — Кстати, я там был всего неделю назад. Кофе и вправду божественный.
— Тогда я пойду, — рассудила Герда. — А то вы до вечера про кофе говорить будете.
Возле двери остановилась, поглядела в окно.
— И вообще мне все это приснилось. Правда?
Мужчины переглянулись. Негромко хлопнула дверь.
— Наш характер, — негромко проговорил младший. — А моя размазней растет. Маменькина дочка, бабушкина внучка! Куклы, бантики, любимый шоколад «Золотая печать»...
Резко повернулся, приударил ладонью по столу.
— Адреса я твоего не знал, где служишь — тоже. Помнил лишь, что где-то в Берлине... Я нашел тебя за сутки, Отомар, — сам, без помощи агентуры, хотя квартира куплена не на твое имя, и ты, хоть и коммивояжер, не числишься ни в одной торговой фирме. Догадываешься, что это значит?
Старший пожал плечами.
— Вероятно, то, что мне не стоило уезжать из Шанхая. Но там сейчас большая война... Если бы меня искала обычная полиция, я бы еще понял. Но ты ведь не из обычной?
Гость, криво улыбнувшись, встал и подошел к плите, возле которой скучал принесенный им портфель. Взял за ручку, поставил посреди стола.
— Приступаем к фокусам. Считай, что это шляпа, а в ней кролики.
Марек Шадов, не став спорить, щелкнул медным замочком, открыл, заглянул.
— Доставай! — подбодрил младший. — Там почти все — твое.
...Вчетверо сложенная афиша, углы слегка примяты, левый нижний оторван. «Вольфанг Иоганн Эшке. Инопланетяне: сказка или реальность?» Машинописные листы, тоже сложенные, но вдвое — договоры с лекториями. Несколько билетов, фотография, еще одна...
— У тебя такой? — поинтересовался младший, когда из портфеля был извлечен резиновый шарик. Марек взвесил его на ладони, сжал:
— Не такой. У меня — каучуковый. С резиной не поработаешь.
Пошарил рукой в портфеле, взглянул недоуменно:
— А там что за железо? Надеюсь, не мое?
— Не твое, — равнодушно проговорил Харальд Пейпер. — Но если хочешь, оцени.
Легкий стук. Посреди стола, рядом с портфелем — серая тяжелая сталь. Длинный ствол, деревянная рукоять.
— Борхардт-Люгер 1914 года, — констатировал старший. — Карабинная модель... Кобуру на службе забыл?
Младший поморщился:
— Если бы только кобуру! Там еще приклад, диск на 32 патрона и экспериментальный оптический прицел[]. Наши умельцы решили скрестить бульдога с носорогом. Пытался пристрелять, бьет не кучно... Клади назад, к лекциям про инопланетян эта штука отношения не имеет. А вот все остальное...
Подождав, пока пистолет вновь нырнет в портфельные недра, развернул афишу, звонко щелкнул ногтем по бумаге.
— В этой истории, Отомар, есть только один положительный — для тебя! — момент. Мое начальство не знает настоящей фамилией доктора Эшке. Пока не знает, пока! По фотографиям сразу не определить, грим мешает. Но стоит им присмотреться, потом взглянуть на меня... Или, что вероятнее, найти тебя — и тоже взглянуть. Оба варианта нас с тобой совершенно не устраивают.
Старший брат встал, подошел к подоконнику, поглядел сквозь чистые, недавно вымытые стекла. Все привычно: двор, два гаража, сосед как раз открывает ворота. В последнее время он и сам подумывал купить машину, что-нибудь подержанное, после серьезного ремонта. В самый раз для разъездного торгового агента.
Жену он просил не подъезжать к дому на автомобиле. «Mercedes- Benz 500K» сразу бы вызвал вопросы. Та не спорила, брала такси.
— Никогда не думал, что тебя подведу, Гандрий. И нарушение-то плевое. В конце концов «доктора Эшке» можно считать творческим псевдонимом. Между прочим, документы подлинные, правда, настоящий доктор, если еще жив, скучает в шанхайской психиатрической лечебнице. Что мне грозит? Статья за присвоение чужой личности? Или... Или обвинение в шпионаже в пользу планеты Венера, а заодно и пояса астероидов?
— Значит, уже знаешь.
Младший успел незаметно подойти и стать рядом. Сжатые кулаки — на подоконнике.
— Сейчас мы сядем, я налью в стакан воды... Чего-то в горле пересохло... И ты, Отомар, станешь меня внимательно слушать, не перебивая и не задавая вопросов. Но для начала ты должен знать, что я не Каин и никогда им не стану.
Тот, кому когда-то повязали на запястье красную нитку, еле заметно дрогнул губами:
— Оставь. Мы близнецы. Нельзя предать самого себя.
— Можно, брат, — Харальд Пейпер зло оскалился. — Этим сейчас занята половина Рейха. А вторая — уже предала. Но — не мой вариант. Даже если я сейчас тебя арестую и отведу в наш подвал, мне и спасибо не скажут. Мы слишком похожи, узнать настоящие имя и фамилию — пара пустяков, достаточно послать запрос туда, где нам выписали документы. И — мне конец. Мы же с тобой сорбы! Ты не скрывал, а я назвался немцем, взял чужую биографию. Кто же его знал?
...Отомар Шадовиц просто отрезал от фамилии несколько букв. Гандрий же попросил вписать в новый документ фамилию соседа, таможенного инспектора, ненавидимого всей улицей. Зато — настоящего немца. Светлые волосы, пивное брюхо...
— Наци — опасные психи, относятся к людям, как к племенному скоту. Офицер СС должен числить арийских предков с 1750 года. Сделать это было не так и сложно, изъял из архива документы настоящих Пейперов, благо там все померли. А теперь меня выкинут из СС, из партии и, понятно, со службы. В концлагерь, может, и не отправят, чтобы лишнего шума не было, но выход у меня тогда останется один — бежать из страны. Это в самом лучшем случае, брат, если очень повезет. Вероятнее всего, тебя убьют, а меня — в Дахау. Стану «болотным солдатом». Знаешь, кто это?
Старший чуть подался вперед, к самому стеклу, прикрыл веки:
Мы застряли безвозвратно,
За побег ты жизнь отдашь,
Обведен четырехкратно
Частоколом лагерь наш.
Пел шепотом, почти не открывая губ. Младший усмехнулся горько и подхватил, тоже шепотом:
Солдат болотных рота,
С лопатами в болота — идем...
Теперь пели оба, два шепота слились в единый голос, негромкий, но сильный:
Не томись тоской бесплодной,
Ведь не вечен снег зимы,
Будет родина свободной,
Будем с ней свободны мы!
Болотные солдаты,
Идем среди проклятых — болот...[]
Замолчали, поглядели друг на друга. Брат на брата...
— У тебя здесь можно курить?
— Тебе — можно.
***
Плеск воды, негромкий щелчок зажигалки...
— Ты скажешь, что я сам виноват, брат, по вору и мука. Не стану оправдываться, я просто ошибся, и не я один. Национал-социализм — он очень разный. Мы здесь, в Берлине, поддерживали Отто Штрассера, а Ефрейтора считали самовлюбленным мелким буржуйчиком, которого надо выкинуть из партии. Теперь Штрассер мертв, а мне и моим друзьям приходится молчать. Но — поглядим. Ефрейтор зарвался, пошел походом против всей Европы, как бы шею ему не свернули... Ну, а мы, если что, слегка поможем.
Снова плеск воды, негромкий стук — стекло ударило о столешницу.
— А пока надо просто выжить. Мне верят, числят «старым бойцом », я ведь в партии с 1927-го. И со службой повезло, таких, как я, никто из чужих не проверяет, а свои — они и есть свои. Но недавно у нас появился новый босс. Кличка — Козел[], задница шире плеч, голос, как у скопца из Ватикана, но, понятно, истинный ариец. Очень опасный человек! Знал бы заранее, попросился бы в криминальную полицию, там спокойнее. Козел — он не просто Козел, он с идеями...
Молчание, резкий щелчок зажигалки. Еще раз, еще...
— Не иначе, кто-то поминает. Знаешь эту примету, Отомар? Если сигарета гаснет... Ты в нашей кухне не разбираешься, поэтому кое-что объясню. Почему наши бонзы, начиная с Ефрейтора, так часто орут о единстве, хоть «германском», хоть каком? Да потому что наверху у нас никакого единства нет, раздрай, как в банке с пауками. Каждый, у кого есть хоть кусочек власти, рвется проводить собственную политику, чтобы всех прочих перегнать и обставить. Судеты — это Геббельс, его идея. Пообещал, бычок недокастрированный, что без войны обойдется. Мирное немецкое восстание — и Европа перед фактом. Чем кончилось, сам видишь. Опасная он сволочь, Колченогий! Всех в беду втравил. То ли дело наша служба. Мы Австрией занимались. Всего полгода работы, а результат? Вот сейчас проголосуют — и в дамки, вводи войска! Проголосуют, не беспокойся. Главное, не что в урну кидают, а кто это подсчитывает.
Легкий стук, шелест бумаги, снова стук.
— Вот... Красивая афиша, сам бы сходил про марсиан послушать. «Доктор Эшке, знаменитый филолог-германист»... И до него добрались. У Козла, нашего нового босса, тоже своя политика. Дело в том, что Ефрейтор всерьез поверил, будто в Судетах и Тешине чехи используют какое-то сверхоружие. Инопланетное ли, другое какое — не важно. Кстати, по сведениям нашей агентуры, неизвестные нам технологии действительно существуют.
Снова щелкает зажигалка.
— Точно поминают, знать бы кто... Итак, Козел решил это оружие найти — и представить по начальству. Он думает, что болтовня про марсиан — умелое прикрытие. Кто принимает фантастов всерьез? Ездит себе по Германии доктор Эшке, сказки рассказывает. Для чего, спросишь? Ну, к примеру, для деморализации подданных Рейха. С одной стороны, его лекции, а с другой — слухи, будто в Судетах нашу колонну неведомо чем в лепешку расплющило. Нет, это не я дурак, с Козла спрашивать надо. Инопланетян мы пока отправить в подвал для допроса не можем, поэтому занялись теми, кто с ними знается. После применения соответствующих методов они расскажут и про Марс, и про Венеру, и про Альфу Центавра. А не выйдет с новым оружием, можно будет оформить раскрытие заговора. Ефрейтору это понравится. Он ведь считает, что Земля — полая, мы живем на внутренней поверхности, а в центре — свечка горит. Поэтому инопланетян не существует по определению, как и сорбов.
Плеск воды, легкий стук. Ладонь бьет по дереву.
— А теперь о том, как тебе, Отомар, унести отсюда ноги. Времени мало, дня через два никаких тайн уже не будет. Твои фотографии разошлют всем пограничным постам, а по Рейху пустят частый гребень. Условий у меня два. Ты действуешь точно по плану, иначе погорим мы оба. Это первое. И второе — надо вывезти из Германии еще одного человека...
4
Башня Хинтерштойсеру очень понравилась — ни дать ни взять дедушкины часы с маятником, что стоят в гостиной. Там тоже башенка — ровный серый квадрат, хитро изогнутая крыша, острый шпиль. И циферблат похож: темный, с вызолоченными римскими цифрами и тяжелой стрелкой-булавой. Только и разницы, что в Часовой башне славного города Берна внизу, как раз посередине, прорезана арка.
11.53. Андреас сверился со своими наручными, кивнул довольный. «Helvetia»! Пусть не из самых известных, а идут хорошо. Их тоже дед подарил — на шестнадцатилетие. До сих пор — минута в минуту. И падал с ними, и в речке купался...
«Helvetia», кстати, и есть «Швейцария». Даже приятно!
Башня понравилась, а вот улица — не очень. Хинтерштойсеру были не по душе дома выше двух этажей. А здесь не просто много, но над ними, под самой крышей — козырек, да такой, что хочется на другую сторону улицы перейти. Но и там он же, причем на каждом здании. Так и кажется, будто попал в ущелье, козырьки — ледяные, а солнышко греет, лед нестойкий, весенний...
И не убежать. Курц высказался ясно и точно: Часовая башня, она же Цитглогге, западный фасад, с 11.30 до 12.00. А если ничего не произойдет, ждать до результата. Кого ждать — или чего — не просветил.
Андреас вновь хотел сверить часы, но вдруг услыхал, как где-то совсем неподалеку подал голос петух.
— Кикерики!..[]
А вдогон, чтоб веселее было: «бом! бом!»
Можно даже не смотреть — 11.56. Это здесь, у западного фасада, часы самые обычные, как у деда в гостиной. А если нырнуть под арку и поглядеть на башню с другой стороны, так там, справа от циферблата, сейчас целое представление начинается. Кукольный театр, чудо средневековой механики. Петух орет, шут лупит в колокол, а после медведи с рыцарями в пляс пойдут. Потому и велел Тони ждать именно тут, чтобы среди туристов не потеряться.
— Бом-м-м!..
Полдень!
— Я уже здесь!
Курц!
***
— Точно никого не было? Ты никуда не уходил?
Хинтерштойсер поглядел грустно, и Тони решил не усугублять. Достал из пиджачного кармана примятый желтый бланк, поднял повыше.
— Я с главного почтамта. Догадайся, кто телеграмму прислал?
Андреас задумался, но ненадолго.
— Если не герр обер-фельдфебель, то... Кто-то из наших? Тогда Генрих Харрер, некому больше. Мы же только ему сообщили, куда собираемся.
— Угадал.
Курц развернул бланк, положил на ладонь:
— А теперь читай! Начало можешь пропустить, там все понятно. А вот дальше...
Андреас взял телеграмму, повернулся к солнцу, от тени подальше.
— И я бы так написал. «...И пусть не лопнет натяжной трос!» Завидно парню!.. Дальше, говоришь? «Ледовое поле — возможен камнепад. Каски!» Каски?! Они что, с Джоном Гиллом сговорились? Да кто же в касках на скалы ходит?
Тони забрал телеграмму, спрятал, вверх поглядел — на карнизы, что протянулись вдоль всей улицы. Хинтерштойсеру внезапно представилось, как тяжелая каменная кромка беззвучно отрывается от стены, распадается на неровные острые обломки...
— В Аппалачах уже ходят, — задумчиво проговорил Курц, не отрывая взгляда от ровного ряда крыш. — Гилл, как ты помнишь, считает, что летом ледяные поля особенно опасны. Подтает — и посыплется прямо нам на головы. А каски нужны не такие, как в армии, а полегче, поудобнее... Было бы время, занялся бы... Кстати, сколько сейчас времени?
— Десять минут первого, господа, — отозвался молодой женский голос. — Немного опоздала, извините. А каски я привезла.
***
...Синяя шапочка-чепчик, миниатюрная квадратная сумочка, тоже синяя. Бежевое «лётное» платье. Сама же худая, как спичка, хоть об коробку зажигай. Голубые глаза — бледное северное небо. Носик-пуговка, резко очерченный маленький рот.
— Баронесса Ингрид фон Ашберг-Лаутеншлагер Бернсторф цу Андлау. А ваши фотографии, господа, я в газете видела.
Вначале взглянула на Тони, потом на Андреаса... Хинтерштойсер сглотнул. На вид девице хорошо если восемнадцать, а голосок такой, что герру обер-фельдфебелю самое время пойти перекурить.
— Я... Мы очень рады, баронесса, — первым нашелся Курц.
Носик-пуговка дернулся:
— Только, пожалуйста, без феодальных пережитков. Всех своих знакомых я уже отучила. Труднее всего было с моим кузеном, у него характер еще хуже, чем у меня самой. Ничего, справилась!.. Ингрид — и не иначе!
— Андреас!
— Тони!
Ладонь баронессы была холодной и твердой, словно остывший к вечеру гранит. Хинтерштойсер отделался легко, одним пожатием, Курца же просто так не отпустили.
— Тони... — задумчиво проговорила девушка, не убирая ладони. — Но вы же не американец? У вас нормальное имя есть? У меня на американцев, признаться, аллергия.
Курц только моргнул и Андреас кинулся на выручку.
— Так точно, Ингрид! Горный стрелок Курц в крещении — Антониус. По имени святого, но не Египетского, а Падуанского. У нас в Баварии его очень почитают как покровителя младенцев. В Хайдльфинге в честь святого Антониуса капеллу построили, очень, знаете, красивая!..
Ингрид дрогнула губами, словно пробуя имя на вкус.
— Антониус... Сразу запахло ладаном. Но все же лучше, чем Тони, так только пуделя можно называть. Договорились!
Руку отпустила. Курц, воспользовавшись моментом, показал другу Андреасу кулак.
— А теперь, господа, вернемся к тому, с чего начали. Сейчас уже не десять минут первого, а четверть. Я проголодалась. Где тут поблизости приличный ресторан?
От любительницы кефира отбиться удалось сравнительно легко. Но здесь был совсем другой случай.
Курц понял это сразу.
И Хинтерштойсер понял.
5
— Ты ему не верь. У него глаза плохие.
— Такие же, как у меня.
Маленькая комната, большое, во всю стену, окно. Светлый линкруст, по потолку — разноцветные полосы, узорный линолеум на полу. На стене — зеркало, на другой — фотографии в деревянных рамках. Люстра: стеклянная капля, короткие бронзовые цепи. Кровать, возле нее — столик, чуть дальше — этажерка с книгами. Шифоньер — узкий пенал стоймя. Два стула.
— Не такие. Он совсем другой, Кай. Какой-то темный... И руки дергаются.
— Клоун Белый, клоун Черный... Как в фильме. «Laugh, Clown, Laugh!» Не смотрела? И не стоит, он для самых маленьких... Это, Герда, называется «контрастность», искажение восприятия. Загляни в книжку.
Девочка сидит на кровати, подушка под спиной, на простыне — пепельница, зажигалка на столике.
Курит.
Мужчина возле окна, на стуле. Белая рубашка, ворот расстегнут. В руке — сложенная географическая карта.
— Надо сделать все, что он сказал, но наоборот.
— Наоборот — это никуда не ехать. Если меня арестуют, я, может, и выкручусь, убегу. А вот тебя могу не спасти. И Королева не сможет. Отправят в приют, изменят имя. Или хуже — в лагерь, говорят, уже и до этого дошло.
Девочка долго молчит, наконец, не глядя, тушит сигарету в пепельнице.
— Расскажи еще раз.
— У нас есть два дня, чтобы пересечь границу. Границ много, но в Чехословакию нельзя, и в Австрию нельзя. Польша — далеко. А во Францию ехать опасно, французы ввели особый режим на границе, пускают не всех. Мы — германские подданные. Если что-то случится, могут интернировать. Знаешь, что это, или объяснить?
Девочка морщится, качает головой. Пальцы тянутся к сигаретной пачке. Смотрит на мужчину, ловит его взгляд. Пальцы отдергиваются.
— Я знаю это слово, Кай. Королева будет ждать нас в Швейцарии. Но почему мы должны ехать именно туда, куда велел... герр Пейпер? Переедем границу — и свободны.
— Мы должны отвезти в Швейцарию одного человека. Ему тоже грозит арест. В Швейцарии мы не будем свободны. За границей тоже опасно, у нацистов там полно агентов, поэтому большие города, Берн, Женева, Цюрих, отпадают. Гандрий... Герр Пейпер забронировал номера в горном отеле, два километра над уровнем моря, приют для альпинистов. В любом случае этого человека мы должны переправить через границу и доставить в Швейцарию. Я обещал.
Сигаретная пачка в руке, девочка взвешивает ее на ладони, думает. Кладет на столик. Пожимает худыми плечами.
— Если обещал, то и говорить не о чем. Я еще маленькая, меня никто не станет слушать, даже ты, Кай. А мне всё не нравится. Если бы герр Пейпер... Если бы твой брат и в самом деле хотел тебе помочь, то сделал бы так, чтобы никто не знал, где мы. И прежде всего, он сам. Представь, Кай, что все это — не в жизни, не по-настоящему, а в книжке про шпионов. Я бы и читать дальше не стала. Ясно, что ловушка. Мышеловка!
— Мы не в книжке, Герда. В жизни все куда проще. Зачем посылать нас в мышеловку, когда можно арестовать прямо сейчас? И... Не хотел говорить, но если ты права... Нам не позволят нарушить план. Их план! Или мы ему следуем — и уезжаем, как велено и куда велено, или... Или они найдут и отправят в Швейцарию другого человека с маленькой девочкой. Не такой умной — и конечно же некурящей... Вещи сама соберешь — или мне помочь?
Мужчина встает, пытается улыбнуться, затем идет к двери, берется за блестящую медную ручку.
— А тебе — спасибо. За «папу».
Девочка отворачивается, глядит в окно.
— Вещи я соберу сама.
***
Кай и Герда познакомились в Шанхае. Ей четыре года, ему — двадцать. На нем — новый черный костюм, пошитый к свадьбе, на ней — синее платье-«матроска», белые полосы на воротнике, белый бант на груди.
Их представили. Марек Шадов протянул руку, улыбнулся. Гертруда Веспер взглянула исподлобья:
— Ты еще один дядя?
«Она очень хорошая, — предупредила жена. — Но... Вообрази, что это я. О’Хара и мистер Мото не договорились, началась война, и мы с тобой случайно встретились».
Марек присел, согнал с лица ненужную улыбку. Поглядел прямо в светлые глаза-ледышки.
— Не «еще один». Ты поверь, а я очень постараюсь, чтобы это стало так.
Гертруда Веспер немного подумала.
— А пожимать руку — обязательно?
— Нет, — усмехнулся он. — Совершенно необязательно!
— Тогда держи!
И она протянула ладонь.
6
Женщина попыталась заснуть. Выпила лекарство, задернула занавеси. В номере сразу же стало темно, слишком темно, и она впустила внутрь узкую полоску солнечного огня. Разделась, легла на кровать, прикрыла веки. Но свет не исчез, превратившись в большое желтое пятно с рваными краями, словно кто-то плеснул краской прямо в зрачки.
Открыла глаза, наскоро вспомнила, какие лекарства еще есть в сумочке. Телефон на столике, можно поднять трубку и вызвать врача.
На какой-то миг стало страшно. Ей скоро тридцать.
Всего только...
Уже...
Она носит с собой целую пригоршню упаковок с таблетками, каждые полгода ложится в клинику, читает медицинские журналы. Что будет через год? Через три? Стоит ли оно того? Ей все время кажется, что лучшее впереди, но дни сгорают один за другим, и сегодня ничуть не лучше, чем вчера.
Мысли прогнала. Она делает что хочет, идет своей дорогой, добивается всего, чего желает. А это — главное. Иначе... А иначе не было б ничего — как и ее самой. «Проститутка из портового борделя, которая ничего не умела и всего боялась». Она не простила О’Харе этих слов, но босс был прав. Ошибся в другом — нельзя лепить из глины собственное подобие, а после оживлять. Големы злопамятны...
— Война — отец всему, — сказал как-то О’Хара. — Не помню, чья мудрость, но это действительно так.
— Гераклит Эфесский, — не думая, отозвалась она. — Если полностью: «Война — отец всему и царь».
Их последний год в Шанхае. Вместе уже давно не живут, у него в особняке — очередная любовница, девчонка-китаянка, она купила маленькую квартирку во французской концессии. Узкий переулок, выходящий на авеню Жоффр, третий этаж, дверь с двумя замками. С боссом виделись на службе, но иногда, и такое случалось, он просто заходил поболтать. Зашел и сейчас. Поцеловал в щеку, выставил на стол бутылку светло-красного «Dynasty Cabernet Sauvignon», ее любимого.
Присел в кресло — нога за ногу, подбородок вверх.
Закурил.
Пепельницы в квартире не было, и она поставила на табурет обычное фарфоровое блюдце.
— Гераклит Эфесский... — О’Хара прищурился, резким движением стряхнул пепел. — Иногда на тебя страшно смотреть, Лиззи.
Она была Ильзой, но босс называл ее только так.
— Когда мы впервые встретились, ты была голая, с синяком на левом боку, и от тебя скверно пахло. Пришлось отправить тебя под душ. Потом ты училась шлепать на пишущей машинке, затем спросила у меня, что такое двойная бухгалтерия и чем она отличается от тройной... А не так давно я сообразил, что ты танцуешь вальс лучше, чем я.
Она слышала это не в первый раз. Пожала плечами, открыла сервант, чтобы достать рюмки.
— Ты недоволен?
О’Хара захохотал, громко, привычно, но смех на этот раз показался ей каким-то ненастоящим, словно жестяным. Затем стер улыбку с лица.
— Если бы у меня был такой сын, Лиззи, я бы горя не знал. Но мой балбес только и умеет, что гонять на спортивном авто и тратить мои деньги на модные галстуки из магазина на Грин-стрит. В детстве он любил отрывать крылья у бабочек. Думал, поумнеет, увы... Но я пришел не жаловаться. Скоро мне уезжать из Китая, а поэтому... Есть разговор, Лиззи!
Золотисто-зеленое вино, мягкое цветочное послевкусие. Сизый табачный дым, негромкий спокойный голос. В таком тоне босс беседует только с самыми серьезными клиентами. Сделка на миллион...
— Ты каждый день задаешь много вопросов, Лиззи. Не все они мне нравятся, но я отвечаю, куда деваться? Ты теперь незаменимая, сам вырастил, сам воспитал. Но ты ни разу за эти годы не спросила, ради чего, ради какой цели я приехал в Шанхай. Деньги? Само собой, как без них? Война — отец всему. Китайцы воюют, а значит, платят. Но когда я запретил продавать оружие генералу Янгу, ты даже не поинтересовалась причиной. А ведь это очень большие деньги — и они достались не нам.
— Ты бы все равно не ответил. Сам вырастил, сам воспитал. Есть вопросы, которые не стоит задавать, потому что ответ и так ясен. А есть такие, которые просто не надо задавать.
Рюмки еще не опустели, однако он налил вновь, до самых краев, плеснув на скатерть. Поставил на стол блюдце, зажевал мундштук папиросы.
Взглянул — прямо в глаза.
— Когда я был мальчишкой, то часто думал, что значит стать настоящим мужчиной. Вначале, сама понимаешь, дальше кольта в кобуре и одноклассницы на сеновале не мечталось. Потом... Потом я уехал в Европу вместе с парнями генерала Першинга. Добровольно, даже медицинскую справку подделал, чтобы взяли. Солдаты — вот истинные мужчины! Если бы... Нет, Лиззи, солдат — крыса, он огрызается, потому что его загнали в угол.
— И ты решил стать тем, кто загоняет в угол?
Они выпили. Она пару глотков, смакуя, О’Хара — залпом, до дна, явно не чувствуя вкуса. Выдохнул, взял папиросу, затянулся.
— Людей загоняют в угол политики, вся эта выборная сволочь, у которой есть единственный талант — врать в глаза. Такое дерьмо не по мне. Хочешь, расскажу, что такое настоящий мужчина?
Усмехнулся, блеснув крепкими зубами, пододвинулся ближе.
— Ты — настоящий мужчина, если к тебе сбегает чужая жена — прямо из-под венца, из главного столичного собора, чтобы провести брачную ночь не с мужем, а с тобой, в грязном купе второго класса!
Она сделала еще глоток, щелкнула ногтем по стеклу:
— Амен! Это высшее достижение настоящего мужчины?
О’Хара ответил неожиданно серьезно:
— Не достижение, Лиззи. Всего лишь показатель возможностей. Через много лет этот мужчина расстелил на столе карту мира, задумался — и ткнул пальцем в Европу. Зачем? Он решил устроить там большую войну. Ничего личного, просто business. Наметил победителей, побежденных, составил смету...
— А тебя он отправил в Китай?
Мужчина, неспешно встав, потянулся, хрустнув костями, положил на плечо женщине тяжелую ладонь.
— Есть вопросы, которых просто не надо задавать. Другое важно, Лиззи. В Китае мы сделали все, что хотели, — и взяли все, что могли. Скоро сюда придут японцы, и начнется пир трупоедов. А я стал достаточно силен, чтобы самому ткнуть пальцем в карту. Ты можешь остаться здесь, можешь уехать подальше и обо всем забыть... И можешь поехать вместе со мной! Ответ — сейчас, причем только «да» или «нет».
Она не спешила. Допила вино, взяла папиросную коробку, прикусила зубами бумажный мундштук. Зажигалка выстрелила синим огоньком, но с первого раза прикурить не удалось. Она щелкнула еще раз, еще...
7
— Я убедилась, господа, что мужчины — существа, совершенно не приспособленные к жизни, — изрекла баронесса фон Ашберг, закуривая сигарету, вставленную в чуть ли не полуметровый янтарный мундштук. — Не возражайте. Как говорят материалисты, практика — критерий истины.
Подали кофе. Если с обедом как-то обошлось, то с кофейной картой случилась накладка. Ингрид, изучив ее вдоль и поперек, нахмурилась, подозвала официанта, тот сбегал за мэтром...
Хинтерштойсер с опаской взял с блюдца маленькую невесомую чашечку. Принюхался, отхлебнул... Кофе себе и кофе!
— Вы лучшие альпинисты во всей Германии, — чеканила далее баронесса. — Вы собрались брать Норванд. И что я вижу? Двух плохо одетых молодых людей в костюмах из деревенской лавки и в несвежих рубашках. Я уже не говорю об одеколоне, которым вы пользуетесь. Держу пари, что брились вы в вокзальном туалете!
Андреас едва не подавился. Отставив кофе, полез за сигаретами, но в последний момент передумал. Киоск, где они были куплены, находился как раз у входа в мужской туалет на Банхофплац.
— У вас есть тренер? Врач? Пресс-атташе? Вы хотя бы забронировали номера в отеле?
Курц явно хотел возразить, но Ингрид махнула мундштуком, словно фокусник — волшебной палочкой.
— Не надо, Антониус! Я вполне представляю, что сейчас услышу. Вы, господа, чем-то похожи на моего кузена, которого я уже имела честь упоминать. Брутальность, самоуверенность, даже наглость — и плохо сидящий пиджак. Правда, в отличие от него, вы кажетесь куда более воспитанными. Это несколько обнадеживает.
Теперь уже и Хинтерштойсер был готов подать голос. В конце концов, кто здесь лучший альпинист? Открыл рот... И закрыл, заметив, как Тони подносит палец к губам. Ингрид, однако, тоже увидела.
— Говорите, Андреас, говорите! Вам некогда думать обо всей этой суете, вы мыслями уже на склоне, вбиваете крючья в лед... Кстати, господа, если что-то пойдет не так, кто вас будет вытаскивать? Швейцарские спасатели, насколько мне известно, отказываются идти на Эйгер. В газетах пишут, что местные гиды из Гриндельвальда прямо заявили, что подъем на Стену — это самоубийство, а самоубийцы не по их части.
Хинтерштойсер вновь собрался с силами, дабы ответить, но его опередил Курц.
— Мы это знаем, Ингрид. На Северной стене многие уже погибли, среди них и наши друзья. Мы не будем жить в отеле, мы плохо одеты, у нас нет врача, и нас никто не станет спасать. Мы такие, как есть, я и Андреас. И мы пойдем на Стену. Возможно, мы вас разочаровали... Извините!
Их взгляды встретились, и Хинтерштойсеру почудилось, что бледное северное небо в глазах баронессы на какой-то миг затянуло тучами. Как будто эта девушка увидела нечто, им недоступное. Неотвратимое. Страшное...
Почудилось! Ингрид фон Ашберг стряхнула пепел с сигареты, дернула плечами.
— С вами все ясно, господа! Хоть не хочется, а придется. С этой минуты вы оба — под моей опекой!
— Не-е-ет! — в единый голос, единым дыханием.
Баронесса улыбнулась:
— Да!
8
— Крабат!.. Кра-а-абат!..
Серая гладь старого омута, зелень влажной травы, черные трухлявые бревна рухнувшего сруба. Между бревнами — тоже трава, юркий вьюн, острый пырей. Сырость, ветхость, забытье...
— Кра-а-абат!.
— И что дальше? — спросил он у сна. — Идти на мельницу? И куда? В Шварцкольм или Хойерсверд? Так и знал, что приснится! Встретил брата, замутил душу...
— Крабат — не он. Крабат — ты. Крабат!.. Кра-а-абат!..
Он отмахнулся, словно от мухи, но сон не хотел уходить. Зелень загустела, потекла перед глазами, рухнувшие бревна беззвучно взмыли в воздух, складываясь в призрачные стены.
...Потолок, неровный темный пол, на окнах наглухо закрытые деревянные ставни. Бочонок, плошка со свечой, яркий синий огонек.
— Только не говори, что никакой мельницы не было, — Мастер Теофил, отхлебнув из глиняной кружки, вытер бледные губы рукавом камзола. — Даже если и так, Крабат. Ты видишь то, о чем знаешь. Твой предок Иоганн Шадовиц никому не рассказал, что случилось на самом деле и каков был наш с ним поединок. Пусть будет мельница!
— Пусть, — согласился он, присаживаясь на ветхую колченогую скамью. — В сказках, которые уже никто не помнит. Не знаю, что за год в вашей преисподней, но в мире сейчас 1936-й. В Германии правят наци, а все ваши мельницы с колдунами — детские страшилки по сравнению с Дахау.
Мастер отставил кружку, наклонился вперед. Зрачки полыхнули синим огнем.
— Ты сам это сказал, Крабат! Немцы выбрали свою судьбу — и поплатятся за это. А сорбы, наш народ?
Он вовремя вспомнил, что сон — всего лишь разговор с самим собой. Спорить не с кем, да и незачем. Сорбы — малая капля в чужом враждебном море, он, Отомар Шадовиц, — пылинка, подхваченная ураганом. Что он мог сделать? Что могли сделать все они, несколько тысяч, среди миллионов и миллионов?
Старая затертая треуголка дрогнула — Мастер Теофил кивнул, соглашаясь. Прищурился, cкривил рот:
Bitwu bijachu,
horcu, zeleznu,
nehdy serbscy wotcojo,
wojnske spewy spewajo.
Sto nam pojda wase spewy?
Не пропел, проговорил хриплым шепотом. Блеснул синим огнем глаз:
— Когда-то это написал твой двоюродный прадед. Сорбский еще не забыл, Крабат? Или перевести на общепонятный?
— Замолчи! — выдохнул он. — Не смей!..
Хохот, тоже хриплый, словно вороний грай.
— «Битвы жаркие, в огне и железе, поминали вы, предки-сорбы, песнями ратными. Кто теперь споет нам ваши песни?» И вправду, кто? Один человек ничего не изменит, верно? Проще уехать, изменить имя, изменить Судьбу, изменить Судьбе. Ты уехал... А вот Иоганн Шадовиц вернулся домой, не стал жить в цесарской Вене. Всего один человек! Но — совпадение! — уже его дети читали и писали по-сорбски. Книги, первые школы, газеты, сборники народных песен, в храмах — служба на сорбском языке. Наш гимн... Все твои предки, кажется, учителя?
Отомар Шадовиц не удивился. Сон есть сон, это его мысли, его боль.
— Против нацистов нужны были не книги, а пулеметы. Но и они бы не помогли, нас мало, слишком мало. Германия обезумела, даже если бы каждый сорб взял винтовку... Нет, не спасло бы!
Треуголка вновь кивнула, отзываясь дальним хриплым граем.
Бога Черного,
Царства древнего
Позабыт алтарь.
Крячут вороны, камень мхом зарос.
Бог ушел от нас.
Синева сплелась с зеленью, сырость пахнула холодом, бревенчатые стены надвинулись, нависли тяжелой горой.
Он встал, мотнул головой, прогоняя морок.
— Вспомнил! «Теофил» — имя-оборотень. По-гречески — «Боголюбивый », но если по-немецки...
— Teufel! — шепнул морок. — Teufel! Когда-то ты победил меня, Крабат, но теперь мой час.
Отомар Шадовиц понял, что нужно проснуться, — немедленно, сию же секунду. Крикнул — что есть сил, напрягая горло.
— ...Ты оставил свой народ и сам пришел ко мне, Крабат! Кра-а-абат!..
Все сгинуло. В краткий миг между сном и явью он увидел желтое пшеничное поле, а за ним — красные черепичные крыши родного городка. Голос — детский, беззаботный, проговорил нараспев, словно читая молитву:
— В незапамятные времена упал с неба камень и раскололся. Из-под осколков выбрался Крабат и зашагал по земле. С тех пор он среди людей и делает то, что велит ему совесть...[]
***
Документы и ключи Марек Шадов нашел в своем почтовом ящике. Конверт плотной желтоватой бумаги, адрес готическим шрифтом — черная тушь, аккуратные завитки, — серая бечевка. Обратного адреса на конверте не было, но это ничуть не удивило. Оставалось выйти на улицу и взглянуть, но Марек преодолел соблазн и поднялся обратно, на второй этаж.
Коридор, дверь налево.
Тук! Тук!..
Курит? Курит!
— Туши сигарету, одевайся и причешись. На все — три минуты. Время пошло!
Хотел поглядеть на часы. Не стал — успеет, проверено опытом. Поглядел вперед, на дверь в большую комнату. Именно над нею можно повесить оленьи рога, о которых говорил брат. Что ни говори, а единственная память о «барском доме», в котором жил отставной полковник Шадовиц. Все прочее вместе с самим домом давным-давно в чужих руках. Прикинул — нет, не подойдут, придется через весь коридор идти, чтобы шляпу пристроить. Жаль! Входишь в дом — и представляешь, что на острых рогах красуется старая полковничья треуголка с выцветшим от времени кантом...
— Две минуты сорок секунд, Кай!
— На выход! Встречаемся у подъезда. И не вздумай прыгать через ступени.
Он замешкался у дверей, закрывая замок, и только вздохнул, услыхав звонкое «шлеп!». Не отучишь! Прямо на середине лестничного пролета взяться руками за перила — и в полет с полуоборотом вправо...
— Герда, у меня когда-нибудь инфаркт случится!
— Только четыре ступеньки, Кай! Это же пустяки, — уже снизу, у будки привратника (не консьержа!): — Доброе утро, герр Гримм!
Стук! Входная дверь.
Когда Марек и сам оказался внизу, привратник, седой жилистый старик со сказочной фамилией, еще не успел стереть с лица улыбку. Увидев жильца, посуровел, кивнул ответственно:
— Доброе утро, герр Кай!.. О, простите, герр Шадов! Но утро все равно доброе.
Шутка была одна и та же, причем не первый год, но всем троим, включая Герду, нравилась.
Дверь первая, дверь вторая... Вот она! Светлое платьице, светлые волосы, босоножки, наивный взгляд.
— На место встречи прибыла. А мы куда?
Марек поглядел по сторонам. Асфальтовая дорожка, справа — цветущая клумба, слева обвитый молодым плющом забор. Летом здесь красиво, и осенью красиво. И весной. Даже зимой неплохо.
Он вдруг понял, что сегодня видит ставший таким привычным двор в последний раз.
— А мы с тобой налево.
Девочка, словно почувствовав что-то, взглянула неуверенно. Не побежала, пошла рядом. Калитка, медная ручка...
— Мы на улицу? А зачем?
Отвечать Марек не стал — за калиткой все сразу прояснилось. Тротуар, липы-хворостинки, улица, пустая в этот ранний час.
— Ой! А это что такое?
Не хотел, а улыбнулся. Приятно дарить детям игрушки. Куклы Герде никогда не нравились, и Мареку приходилось каждый раз находить что-нибудь новое, неожиданное.
— Это, Герда, называется «автомобиль».
И сам поглядел. Есть на что! Квадратный кузов с черным верхом, длинный нос-мотор, увенчанный крылатой серебряной статуэткой, двойной бампер — серебряные губы, фары-глаза чуть навыкате. Пять колес — четыре где положено, пятое, запасное, на правом боку. А вот цвет сразу и не определить, то ли темный песок, то ли светлое дерево.
Девочка, внимательно оглядев игрушку, наморщила нос. Взглянула — снизу вверх.
— Кай! Я и сама вижу, что это «Lorraine Dietrich 20 CV», модель 1932 года. Но разве на таком можно ехать? Нас же каждый шуцман проверять будет!
Машина и в самом деле смотрелась вызывающе. Соседям целой недели на пересуды не хватит.
— Может, и не будет, — усмехнулся Марек Шадов. — Мы, Герда, к вопросу подойдем творчески.
Еще год назад она бы переспросила, но сейчас только кивнула. Опыт имелся. Поглядела на игрушку еще раз и подвела итог:
— Это не машина, Кай. Это целый броненосец.
— Тогда надо будет его как-то назвать, — рассудил Марек. — Имя сама придумаешь?
9
Держаться решили твердо — один за всех, все за одного. Андреас за Тони, тот за Андреаса. Говорить выпало Курцу, как самому красноречивому. Хинтерштойсер, политесам не ученый, был назначен в резерв. Задача простая: молчать и обозначать моральную поддержку.
Андреас отнесся к делу серьезно. Принял соответствующий вид, нахмурился, поднял подбородок повыше. Пока все шло по плану. Девять утра, площадь Бубенбергплац, долгие ряды авто, паровозные свистки, запах горящего угля. Совсем рядом иная «плац» — Банхоф, где мужской туалет, за нею вокзал.
Баронесса!
Платье уже иное, светло-желтое, покороче и попроще. И сумочка другая, платью в цвет. Шапочка исчезла, зато в волосах появилась нитка-диадема, белые камни на белом металле.
Мундштук тот же, полуметровый. Как и выражение лица.
— У вас странный вид, господа! — Тонкие брови еле заметно дрогнули. — Надеюсь, ничего критического? Нет? Тогда могу я попросить список вчерашних и сегодняшних покупок?
Хинтерштойсер напрягся. Давай, Тони, давай! Просто и ясно: «Нет!» Если надо, то «Нет, нет и нет!» А там и он подключится.
— Ингрид! Вы нас, конечно, извините...
Андреас чуть не застонал. Тони, Тони, не время для дипломатии! Ты же не фон Нейрат!..[]
— Вы — хорошая девушка. Замечательная и очень красивая! Но...
— Ясно! — Баронесса поджала губы, взглянула брезгливо. — Мужской шовинистический бунт. Стоило оставить вас одних, и вы тут же сговорились. Что там на повестке дня? Не умываться, не бриться и не менять носки? А «замечательную» и особенно «очень красивую», Антониус, я вам еще припомню, обещаю.
Еще не поздно было дать отпор зарвавшейся гордячке, но секунды текли, Курц почему-то молчал, северное небо в глазах баронессы затягивалось тяжелым льдом. Андреас вдохнул, выдохнул...
Гори они огнем, все планы!
— Послушайте, Ингрид! Не знаю, хорошая вы или нет, мы с вами на танцы не ходили. Но вы — человек. Настоящий! Никто нам не помог, вы помогли! И с деньгами, и что сюда приехали. И каски эти... Вдруг и в самом деле сгодятся? Спасибо! А сейчас помогите нам еще раз...
— ...Перестаньте мешать и убирайтесь отсюда к дьяволу!
Девушка отвернулась, провела кулачком по глазам и внезапно всхлипнула. Негромкий стук — мундштук ударился об асфальт. Курц рванулся вперед, но Андреас схватил его за руку.
— Ингрид, не надо! — выдохнул. — После Эйгера, если живы будем, делайте с нами, чего захотите, хоть манной кашей кормите три раза в день. Я согласен! Но сейчас... Понимаете, мы вроде пуль, которые из ствола уже вылетели...
Баронесса, не оборачиваясь, кивнула, нащупала сумочку. Негромко щелкнул замок.
— Перешли на военный язык, Андреас? Что ж, значит, настало время для тяжелой артиллерии.
Бумаги, вчетверо сложенные. Одна, другая, третья. Ингрид взвесила их на ладони, ударила сухим тяжелым взглядом.
— Наверно, следовало с этого начать, господа. Но мне, человеку наивному, казалось, что я ничего особенного не прошу. Только одно — дать возможность вам помогать...
Курц попытался что-то сказать, но девушка мотнула головой.
— Молчите, Антониус. Я на вас очень зла. Нельзя лгать в глаза! Сказали бы просто: «сопливая девчонка». Но дело сейчас не во мне... Деньги, которые я вам прислала, собраны в трех странах — в США, во Франции и у нас, в Германии. Там не триста марок, гораздо больше. В воинскую часть об этом писать было нельзя. Сами видите, какое сейчас время! Поэтому попросили меня, ничем не замечательную сопливую девчонку. Да что я рассказываю, читайте!.. Это списки тех, кто внес деньги, и в каждом, обратите внимание, упомянуты мои полномочия, как полноправного представителя ваших друзей. Берите!..
Андреас промешкал — и бумагу ему сунули в руку.
...Сверху заголовок — большие черные буквы, в самом низу — синие печати, между ними — фамилии и цифры. Английский язык Хинтерштойсер знал с пятого на десятое, но имена разобрать конечно же смог. И сразу же стало жарко. Дэвид Росс Брауэр, герой Высокой Сьерры, Вильям Бланшард, покоритель скал в Йосемити, Лестер Герман, физик-альпинист... Джон Гилл оказался пятым. Всего же — двенадцать фамилий. Андреас хотел уже отдать документ, но не удержался — посмотрел на последний абзац. Вчитался. Когда же смог оторвать взгляд, то из жара его кинуло в холод.
Он и она, Ингрид и Курц. Рядом, считай, нос к носу. Он что-то говорит — негромко, чуть ли не шепотом, она слушает, кусает губы.
...Тяжелая каменная кромка карниза беззвучно оторвалась от стены, неровные острые обломки врезались в податливый теплый воздух...
Андреас кашлянул. Не помогло. Кашлянул погромче.
— Вы там еще долго? Список правильный, и ребята правильные. Одного я не понял. Вы, Ингрид, сказали, будто вы представитель. А здесь написано, что глава какого-то международного комитета и председатель фонда. Это у меня английский неправильный?
Подумал — и поднял с асфальта мундштук, раз Тони не догадался.
— Не важно!
Баронесса отстранилась, поправила диадему. В глазах вновь — холодное северное небо.
— Вас не переделать, господа. Меня тоже. Но договориться мы все-таки должны.
10
Воду он перекрыл, фикус из большой комнаты отнес к соседям по лестничной клетке. Объяснил, как поливать, пожаловался на начальство, загонявшее по командировкам. Проверил свет, лишний раз просмотрел ящики стола.
...Лишние бумаги разорвал в мелкие клочья еще ночью, а утром сжег в мусорном баке.
На пороге остановился, вдохнул поглубже. Попытался запомнить запах...
Тщательно запер дверь, отдал ключи герру Гримму, не забыв и ему пожаловаться на начальство. Улыбка прилипла к лицу, словно маска на клею.
Назад оглядываться не стал. Надвинул шляпу поглубже, втянул голову в плечи. Шел тяжело, с трудом отрывая ноги от асфальтовой дорожки. Уже возле самой калитки остановился, перевел дух. Выпрямился — и улыбнулся уже по-настоящему.
Герда ждала возле машины, у передней дверцы. Улыбнулась в ответ, наморщила нос.
— Чемоданы в багажнике, завтрак в корзине на заднем сиденье. Полный порядок, можно ехать!
Марек молча кивнул и открыл переднюю дверцу. Хотел позвать девочку, но не успел. Ее пальцы с неожиданной силой впились в руку.
— Мне не страшно, Кай! Понял? Мне совсем не страшно! Правильно?
— Правильно!
Когда мотор загудел, низко и уверенно, словно майский шмель, Марек Шадов не удержался — взглянул на оставляемый навсегда дом. На миг прикрыл глаза...
— Мы вернемся сюда, Кай, — твердо, по-взрослому проговорила Герда. — Пусть даже через десять лет. Или через двадцать.
Он открыл глаза, сдвинул шляпу на затылок.
— Пора!.. Стой, а имя для броненосца? Придумала? Хорошо бы что-нибудь скоростное. «Иноходец», «Газель»...
Девочка фыркнула:
— Это не газель. Это антилопа.
Немного подумав, уточнила:
— Толстая и коричневая. Значит, антилопа Канна.
Марек Шадов взялся за руль «Антилопы Канны» и нажал на газ.
