Глава 11. День Колченогого
Мякиш. — «Рампа» — Под душ! — Мир для нынешнего поколения. — Сколько лет Герде. — Сестричка Лавина. — Сорванец в кепи. — Шлейдек, кефирный город. — Дуви-ду дуви-дуви-ди! — Помогли тебе твои марсиане? — Все в сборе. — Южная стена.
1
Именующий себя Теофилом-Боголюбцем, Мастером, иногда Мельником, все-таки сумел подстеречь в эту ночь неприятеля своего, Крабата. День Мастеру Теофилу не подвластен, равно как и отринувшая его в давние годы явь, но есть еще сон, время вне времени, когда человек доступен Врагу. Теофил терпеливо ждал, но и дождавшись, долго не мог подойти к Метеору. Отомар Шадовиц, заснувший ненадолго на третьем этаже Северного корпуса отеля «Des Alpes», был под надежной стражей. Его обнимала девушка с белыми крыльями, и волчьи тени неслышно скользили вдоль незримого огненного кола. Теофил оказался бессилен переступить черту, слишком сильна была любовь Небесной Вероники. Когда же Метеор, прорвав покрывало сна, вернулся в явь, Мастер отступил, но недалеко и ненадолго. Ночь Колченого еще не закончилась.
Мастер дождался. Марек Шадов вновь уснул за час до рассвета, но уже в своем номере в главном корпусе отеля. Здесь он стал наконец- то доступен. Душа Крабата была неспокойна, волшебство же маленькой девочки из сказки Ганса Христиана Андерсена оказалось слишком нестойким. Теофил растоптал ее защитный круг и, подступив ближе, возложил костлявую длань на плечо сына Небесного Камня.
— Крабат!.. Кра-а-абат!!!
***
— Кра-а-абат! Час настал, Кра-а-абат!..
Он проснулся, сразу, рывком, готовый к бою на тверди реального мира, но явь выскользнула из-под ног. Гостиничный номер исчез, не стало и призрачной мельницы. Перед ним расстилалась неровная каменистая равнина, освещенная багровой предрассветной луной.
— Сколько можно убегать, Крабат? Век? Два?
На Мастере Теофиле камзол с потертым шитьем, старая треуголка, тяжелая трость в левой руке. Таким его видели на Рождество, в этом убранстве и похоронили его испепеленную плоть, закопав забитую осиной домовину на ближайшем перекрестке неподалеку от Шварцкольма.
— Мир не слишком велик, Крабат, и слишком тесен для нас двоих.
Метеор, сын Небесного Камня, не ведал страха, но умел удивляться. Взглянул в пустые глазницы, улыбнулся — прямо в желтый оскал.
— Но почему сейчас, старый скелет? Я никуда не убегал, я жил, умирал и вновь рождался на родной сорбской земле, в нашем вечном Лужицком крае. Это ты, Teufel-оборотень, прятался в своем гробу. Решил, что нынче твое время?
Теофил рассмеялся так, как может смеяться только мертвец:
— Да, мое! Оно наконец-то наступило. Ты стал слаб, Крабат. Родная земля давно уже не дает тебе силу, ибо ты отринул ее. Тебя, счастливца, хранило волшебное кольцо Гиммель, сильнейшее из всех колец, но теперь оно сломано — по твоей вине. Сейчас ты слабее меня, давно истлевшего в вашей проклятой земле.
Метеор поймал зрачками багровый лик нездешней луны. Камни, воздух и даже свет, падающий с низких небес, все, как губка водой, пропиталось холодом. Не звонким рождественским морозом, но сырым ознобом старой могилы.
— Проклятой? Ты тоже сорб, Теофил. Как и все мы, ты жил на родной земле и ушел в нее. Наша вражда вечна, но чем провинилась перед тобой Лужица?
— Слабостью! — клацнули желтые зубы. — Мы, сорбы, растеряли наследие предков, отвернулись от богов, не вышли на бой с поработителями. Bitwu bijachu, horcu, zeleznu, nehdy serbscy wotcojo, wojnske spewy spewajo. И где оно все, Крабат, куда исчезло? Сила теперь у тевтонов, и слава у них, и мудрость, и власть. Я проклял нашу слабость, наше бессилие и вверился чужим богам — богам победителей. Разве ты, Крабат, поступил иначе? Теперь мы с тобой вровень.
Пустые глазницы взглянули в упор, ударили тьмой. Крабат устоял.
— Не вровень, нелюдь! Но хватит болтать. Мякиш?
— Мякиш!
Живая ладонь — и желтая кость полуистлевших пальцев. На каждой — маленький кусочек пумперникеля, черного ржаного хлеба с непромолотыми зернами. Крабат сжал его в руке, сминая в бесформенный катышек-комок. Мастер пристроил хлеб между желтых зубов, заскрипев челюстью, раскусил, принялся жевать. Наконец выплюнул, чуть не уронив, поймал и принялся давить пальцами-костями.
Отомар Шадовиц поднял руку с мякишем:
— Я готов!
— Не спеши! — Тьма из глазниц плеснула ненавистью. — Забыл, чему я тебя учил на мельнице? Пумперникель нужно мять очень долго, пока не почувствуешь зерна, пока хлебная плоть не растечется под пальцами...
Успел! Заставил себя слушать — и бросил первый. Прямо под ноги, между истлевших кожаных сапог с позеленевшими пряжками. Крабат опоздал всего на какой-то миг, на одно биение живого сердца. Каменистая земля всколыхнулась, пошла волнами. Там, где только что стоял Теофил, вырос, закрывая собой багровую луну, темный вал-великан, увенчанный желтой, в цвет мертвецкой кости, пеной. Мякиш, кинутый Крабатом, обратился стеной ровного белого известняка. Вал колыхнулся и беззвучно обрушился вниз. Вода ударила в камень.
Марек Шадов проснулся в самый разгар битвы. Открыл глаза, растерянно потер лоб.
— Тебе снилось что-то плохое, Кай? — спросила Герда.
Он ответил не в лад:
— Я ошибся. Вода сильнее камня.
2
Курц сорвался в самом начале «Рампы», на первом страховочном крюке. Хинтерштойсер, стоявший много ниже, даже не успел сообразить, что, собственно, случилось — рука ли ослабла, нога потеряла опору. Тони поскользнулся — и тут же исчез, словно его стерли с поверхности льда. Андреас знал, что крюк забит прочно, сам вколачивал, только вот камень никуда не годился, трескался, рассыпался в крошку. Оставалось одно: упереться посильнее — и ждать. Страховочная веревка, змеей обвитая вокруг плеч, должна выдержать, выдержать, выдержать!.. Хинтерштойсер зажмурился.
Рывок! Тело отозвалось болью, заныло ушибленное бедро.
— Э-ге-гей! Я ту-у-ут!..
Снизу! Хвала Каменной Деве! Можно и глаза открывать. Андреас, скользнув взглядом по натянувшейся струной веревке, убедился, что друг-приятель хоть и висит, но висит вполне надежно.
— А я тут. Может, Капитана Астероида кликнем, а то мне тебя тащить чего-то лень.
Тони извернулся и показал кулак. Вариант с Героем Галактики явно откладывался. Хинтерштойсер, смирившись, поудобнее перехватил веревку.
— Вытащу — перекурим. Понял?
И только дождавшись ответного: «Ло-о-одырь!», принялся тянуть.
Матч команды «Людоед» против «Горных стрелков» в самом разгаре. Голы уже устали считать. Мяч из сетки — и снова в атаку.
***
Бивак обманул. «Дождись рассвета» превратилось в «Доживи ». Переодеваться не рискнули, сухая «сменка» в рюкзаках была последней. Так и сидели, мокрые и продрогшие, надеясь, что одежда высохнет сама собой. Не дождались, солнце вскоре исчезло за тучей, потом пришел старый приятель — туман, обнял, ласковым псом облизав лица. А после заката обрушился холод, беспощадный, всепроникающий.
До рассвета как-то досидели, спиной к спине, опасаясь заснуть. Хинтерштойсер время от времени щелкал зажигалкой, любуясь маленьким синим огоньком. Курить не решался, сигареты мгновенно напитались бы водой. В серой рассветной пелене начали собираться, злые и готовые на все.
Ну, держись, Огр!
Как прогребли Второе Ледовое, даже не заметили. Пять часов, для тех, кто понимает, рекорд. Уже потом, на первом перекуре возле «Утюга», Курц воздал хвалу десятизубым «кошкам» итальянца Гривеля. Они и выручили, иначе бы пришлось рубить ступени через каждые пять метров у подножия очередной ледяной «волны». Андреас, подумав, согласился. Такого же мнения был и Огр. Старый людоед сыграл в поддавки, позволив так же быстро, почти без задержек пройти «Утюг» — и, ухмыльнувшись в серые трещиныусы, выставил каменную ладонь — «Рампу», для пущего эффекта накрыв склон своим колпаком — «комком ваты», предполуденным сизым туманом. Далеко внизу, на Веранде, наблюдатели в костюмах и при галстуках разочарованно отворачивались от окуляров. Не видать ни зги!
Стен-«вертикалок» на склоне хватает, но на этот раз Эйгер расстарался. Прошлый раз его союзником была вода. Не помогло, настырные людишки все равно ползут вверх. Не мытьем, так катаньем! Камень «Рампы» был гладок, словно стекло, и так же хрупок. Сталь уходила в него, словно в песок.
— Himmellherrgottsakramenth... — выдохнул Андреас Хинтерштойсер.
— ...allelujamileckstamarsch! — довершил Тони Курц.
Первый крюк! Второй!.. Четвертый! Седьмой!.. В песок, в песок, в песок! На восьмой раз «Рампа» сдалась — поддалась, принимая в себя закаленный металл.
Мочалим!
***
— А морду я тебе все-таки набью, — рассудил Тони Курц, раскуривая мокрую сигарету. — Хорек ты, Андреас, причем мохнорылый.
Мохнорылый хорек отреагировал философски. Куда больше его занимала собственная сигарета, не мокрая, но весьма влажная. Курц, невниманием огорченный, повернулся рывком, рискуя соскользнуть в ледяную бездну.
— Что у тебя с Ингрид было, а? Когда мы с ней... То есть когда она... Она же только о тебе и говорила! И смелый ты, и умный, и тактичный. А еще она, Ингрид, перед тобой виновата и не знает, понимаешь, как загладить. В общем, ты хороший, я плохой, тобой, хорьком, помыкаю. Ты, мохнорылый, сначала с Хеленой своей разберись, она тебя, поди, внизу поджидает — чтобы кольцо в нос вкрутить.
Драться все-таки не полез — опасно оно без страховки. Хинтерштойсер же, сигарету раскурив, и вовсе впал в неведомую ему прежде мудрость.
— С Хеленой разберусь, не маленький. Но если я хорек, Тони, тогда ты крот-слепыш, который огороды портит. Я в этом раскладе вообще сбоку. Ингрид по американцу, кузену своему, сохнет. А мы с тобой — подопечные.
Тони взглянул нехорошо, кулак обозначив, но внезапно обмяк, разжал пальцы.
— Точно, Андреас! Она как о нем, об Уолтере, заговорит, так прямо зеленеет. Навешает на него всякого, словно на рождественскую елку, а потом вздохнет: зато, мол, мужчина, не прочим чета. Представляешь, он рыцарь, настоящий!
Рыцарей Хинтерштойсер видел только на картинках, а еще в музее, в виде старых доспехов. Поэтому совсем не впечатлился.
— Уолтером, говоришь, зовут? Прямо как нашего Вальтера, который Перри. Но Вальтер скромняга, на такого Ингрид и не взглянет. У них, у фон-баронов, и кость белая, и кровь голубая, и дым из ноздрей.
Крот-слепыш даже не попытался возразить хорьку. Выкинул окурок, проследил полет.
— Я вот понять не могу, Андреас, чего мы на нее запали? Мало ли девушек хороших?
Хинтерштойсер подумал и рассудил:
— Мало!
Старый Огр-людоед, сам-третий в этой беседе, слушал и поражался. Поди пойми этих букашек! Три километра с лихвой под ногами, а они о чем беседы ведут? Обиделся крепко, сделав очередную зарубку на ледяном щите. Но и опасность почуял. Если для этих двоих некая девица его, Эйгера, важнее, то нет ли за ними силы, ему неведомой?
Нахмурился Огр, туманный колпак надвинул по самые седые брови. «Рампы» не испугались? «Снежный Паук» впереди!
3
Лекс обнаружился в баре, на прежнем месте. Маленький столик у стены, пустая глиняная рюмка (проясняет разум и успокаивает нервы), чашка кофе с дымящейся сигаретой на блюдце. Увидев Марека, бывший работодатель сделал рукой странный жест, то ли подзывая, то ли отсылая прочь. Желтый Сандал заказал и себе кофе, двойной и покрепче, купил пачку сигарет, после чего без особого стеснения приземлился на свободный стул. Лекс поглядел кисло:
— Ночью не спали, курите, красное пятно на горле, которое вы очень неумело припудрили, галстук завязывали не глядя. Чем еще удивите, Марек?
— «Бегущие с волками» — кто это, мистер Мото?
Про «Лекса» вспомнил, только фиксируя вопросительный знак. Уточнять не стал. Надоели эти игры!
— Очень своевременный вопрос, — теперь в раскосых глазах плескалась истинно самурайская печаль. — Рушится мир, приезжает Геббельс, венгры сцепились с поляками за Карпатскую Русь, куда-то исчез Сталин... А вы чем заняты?
Можно было ответить коротко, можно — пространно. Но Марек Шадов просто улыбнулся.
— Вижу, в роли доктора Ватсона придется выступать мне, — констатировал Лекс. — Пейте, Марек, кофе, а то заснете. Про итальянцев знаю, сработали на «отлично», потребую от клиентки выписать вам премию... «Бегущие с волками» — это легенда, такая же, как сказки о столь любезных вам «Триадах».
Кофе Желтый Сандал не разлил только чудом. Занятия с каучуковым мячиком не пропали зря.
— В Европе, как вам рассказывали в школе, существовали рыцарские ордена. Это вы, Марек, знаете. А вот о том, что некоторые ордена были женские, может, и не слыхали. Первый, насколько я помню, основали в Каталонии, в двенадцатом веке — Орден Топора. Последний относительно недавно, в Австрии, — Рабынь Добродетели. Это были отнюдь не сестры милосердия, Марек. Враги дали им прозвище Бегущих с Волками, но воинственные дамы и сами с удовольствием стали себя подобным образом именовать. Такова история, легенда же гласит, что ордена никуда не исчезли, и до сих пор пытаются править Европой. Не сами, у них есть могучий соперник — Братство Грааля. Это, как вы догадываетесь, рыцари-мужчины. А дальше вспомните про масонов, сидящих под каждой кроватью. Удовлетворены?
— Почти, — Марек на миг задумался. — Что они не поделили, мужчины и женщины?
Лекс пожевал губами.
— Скорее всего... Не поделили они Господа нашего. Иногда важнее не во что веруешь, а как. Больше скажу. Некоторые считают, что уже тысячи лет Европа расколота на тех, кто поклоняется Великому Воителю — и на адептов Предвечной Дамы. Бог и Богиня, как говорят философы, дихотомия. Большинство наших неприятностей, включая войны, революции и даже эпидемии, якобы происходит изза их вечной вражды... Ну что, Марек, проснулись? Готовы говорить о серьезных вещах?
Он был готов. Достал из пиджачного кармана телеграфный бланк, прижал ладонью к столу.
— Ильза приезжает сегодня после полудня, поездом из Берна. Чемоданы в машине, номера я поставил новые — те, что вы сказали. В отель возвращаться не будем, сразу к границе. Поедете с нами?
— Обо мне не беспокойтесь, Марек, — бывший работодатель вновь добавил во взгляд кислоты. — Ценю вашу бодрость, но мы оба слегка опоздали. С Геббельсом сюда прикатила целая толпа в черном. Они расставили людей по всем этажам, на въезде и, подозреваю, в гараже. Пока ничего не делают, просто скучают. Но это — пока. В любую минуту гостиницу могут замкнуть в кольцо — и кольцо это сжать. Может, обойдется, может, и нет. Геройствовать и не думайте, с вами ребенок.
Пилот-испытатель, теперь тоже бывший, с грустью вспомнил о «марсианском» ранце. Он есть у Небесной Вероники, но нет ее самой. Из Северного корпуса они вышли вместе. Оставалось узнать, имеется ли поблизости тропа через горы, но Лекс внезапно поднял указательный палец. Марек прикусил язык.
— Не помешала, господа? Знаю, что помешала, но как-то не хочется пить в одиночку.
На стол спикировала тяжелая, полная, до краев рюмка. Женщина в белой юбке и пиджаке нараспашку, присев на свободный стул, вынула из сумочки серебряную сигаретницу.
— Что смотрите, Марек? Да, набираюсь с утра, но снимать это не помешает. А вы — Лекс, вас тут все знают.
Очень странный консультант молча поклонился.
— К сожалению, вы не метеоролог. Война — un truc, главное — прогноз погоды. Если затянет тучами, можно сразу стреляться.
Хлоп — и рюмки нет. Хелена долго и старательно выбирала сигарету. Закурив, ударила локтями в стол.
— Он назвал меня стервой. При всех. Хотела дать ему по роже, но охрана просто выкинула меня из номера. Он еще, miststueck, крикнул вслед, что в следующий раз лично сбросит меня с лестницы. А потом целый час, verfluchte Hund, объяснял публике, почему я не умею снимать кино. Schwuchtel! Не может простить, что я отказалась стать перед ним на колени и расстегнуть ширинку. Himmelherrgott, все равно буду снимать, ясно?
Кого имела в виду разгневанная до белого огня женщина, Марек даже не пытался угадать. Баронессу Ингрид он оттащил в номер без особого труда. С режиссершей, если что, придется повозиться.
— Снимайте, — разрешил Лекс. — А вот прогнозом погоды не порадую. Облачность, местами дождь. Эйгер наверняка будет в тумане.
Хелена, повертев в руках пустую рюмку, брезгливо опустила ее на скатерть.
— Fick dich! Сниму все в павильоне, не впервой. А вы тоже фактурный, Лекс...
Консультант вновь отдал поклон, не забыв со значением поглядеть на Марека. Доктор Ватсон уже все понял: чашка крепкого кофе не поможет — срочная эвакуация с отправкой под душ.
— ...Если бы не один парень с травмой бедра, у вас, Лекс, был бы хороший шанс. Кстати, приходите на сегодняшнее цирковое представление. Парад-алле! Лицезрение великого подвига, hure, немецких альпинистов! Он — и Эйгер! Сниму вас на память. Крупный план, вам, Лекс, понравится. Ровно в полдень на Веранде.
— Слоны будут? — невозмутимо уточнил «крупный план».
— Ослы будут! Козлы, scheisse! Бременские музыканты! Катились бы они все leck mich am Arsch!..
Дальнейшее Марек предпочел не слушать. Счастье, что Герда, проявив сознательность, согласилась вновь стать портфелем. Такая фактура даже для нее — перебор.
Уже у самой стойки он сообразил, что кофе Хелене не поможет.
Под душ!
4
Новый мир складывался из мелких разрозненных осколков. До цельной мозаики, витража во всю стену с холмами, замком, угрюмыми рыцарями и трудолюбивыми пейзанами — как на иллюстрациях к средневековому часослову, было еще очень далеко. Пока лишь стеклышки — возьмешь в руки, поглядишь на свет, удивишься.
В Берне женщине приходилось бывать регулярно, и она хорошо помнила, что в чинном Федеральном городе, в отличие от Парижа и Шанхая, мальчишки-газетчики не бегают по улицам с дикими воплями: «Новости! Самые свежие новости! Киноактриса искусала до смерти нильского крокодила!» Газеты принято приобретать в киосках — и не читать на ходу. Этим утром она впервые заметила у бернских киосков очереди. Не у всех, только у тех, где утренние выпуски еще не раскупили.
— Простите, майне фрау, но... газеты остались только вчерашние. Не желаете последний сборник скандинавских кроссвордов?
И читали где попало, даже переходя улицу. Мальчишки-газетчики еще не появились, но лиха беда — начало.
Осколочек...
Еще одним кусочком стекла стал личный самолет. Прямых рейсов из Ниццы до Берна не было, и усатый Адди, даже не дослушав, поднял телефонную трубку, чтобы позвонить в аэропорт «Ницца Лазурный Берег», где ждал своего часа «Фарман», такой же, как у компании Air Union, только его собственный. Один из трех.
— Ривьера прекрасна, мадам! Она — древний многоцветный гобелен, вытканный самой Историей. Его так приятно рассматривать с высоты птичьего полета! О, мадам, вам пойдут крылья!.. И вообще, Ильза, отвыкайте штопать чулки и ловить такси по переулкам. Нам с вами уже не по чину... мадам!
И подставил, мерзавец, ухо. Советовал взять охрану, уже знакомых плечистых парней. На вопрос, куда девалась ее собственная, состроил скорбную мину:
— Ушли в кино и не вернулись. Издержки нашей профессии... сестренка.
Новоявленный братец рекомендовал поторопиться. Через два дня, уже не в Монте-Карло, в Париже должна состояться встреча учредителей новой «Структуры». Коронация... Ее роль пока что скромная, тень слева от трона. Но самолет уже полагался.
...Название решили сохранить прежнее. «Структура структур» — СС — слишком двусмысленно.
Усатый Адди как бы невзначай обмолвился, что очень скучает по внучке. Сын — прыщавый болван, невестка — только что с тротуара, еще не отмыли, а девочка — сущий ангелок. Увы, даже на личном самолете через океан не налетаешься. Далеко? Да, к счастью, очень далеко.
— Ваша семья в Швейцарии? Ой, как неосторожно, Ильза! Будете отправлять в Штаты, посоветуйтесь со мной по поводу пароходной компании. Скучать лучше, чем вздрагивать от каждого телефонного звонка. А потом телефон замолчит, и начнутся бомбежки.
Еще осколочек — малая часть того, что грядет. Газеты ей были не слишком нужны, новости женщина узнала по радио, еще в самолете. Но местную «Blick» все-таки купила прямо на перроне — последнюю.
В купе читали все, и она решила не выделяться. «Наступает время теней, пора и самому становиться тенью», — молвил как бы между прочим Адди. Узнав же, как женщина его окрестила, хмыкнул, но не стал возражать. Имя оставили для переписки, но усатый выговорил себе право лично подобрать для нее псевдоним. И оскалился, предвкушая.
Новости обнаружились и на первой странице, и на второй. «Blick» издавался в Берне, поэтому передовица была о делах швейцарских. Подписание декларации об урегулировании отношений с Рейхом, огромная фотография Геббельса, совместное заявление об особых правах немецких кантонов, решение о плебисците по пересмотру Конституции 1876 года. Все это венчал внушительный заголовок: «Мир и добрососедство!»
Но это уже не так интересно. То, что Швейцарию заставят уступить по всем пунктам, было вполне предсказуемо, Колченогий лишь прилетел принять капитуляцию. Зато вторая страница...
Буквы заголовка на этот раз поменьше и расположены гуще: «Пакт Дельбоса-Риббентропа. Мир для нынешнего поколения?» Осторожные швейцарцы не поскупились на вопросительный знак. Женщина пристроила газету поудобнее...
Вот!
«Договор о ненападении между Германией и Французской республикой.
Правительство Франции и Правительство Германии, руководимые желанием укрепления дела мира между Французской Республикой и Германией и исходя из основных положений Локарнского и Лондонского договоров, заключенных между Францией и Германией в 1925 году, пришли к следующему соглашению:
Статья I
Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами...»
Нового мира еще не было, цветные стеклышки неслышно парили в потревоженном воздухе, подобно осколкам творения злого тролля — зеркала, посмевшего отразить Небеса. Но смутные контуры проступали, обозначались, и Снежная Королева уже могла представить, какой станет Европа. Не патриархальным замком с сеньорами и вилланами — карточным домиком, игралищем бурь. Злой тролль же оставался недоступен в своем заморском далеке, всезнающий и всесильный. Он уже давно стал тенью, опустив между собой и миром непроницаемый полог забвения. И в самом деле, кому интересен доживающий свой век отставной полковник из Хьюстона, что в штате Техас?
В годы Великой Войны Призрак не позволил Эдварду Манделу Хаусу подмять под подошвы его кожаных ковбойских сапог землю Старой Европы. Наступала эпоха реванша.
Женщина была готова к танцу «Апаш». Но в пустом переулке с разбитым черным фонарем (тем самым, с весеннего праздника Чуньцзе) она должна быть одна. Гертруда, живой комочек ее ледяного сердца, обязана исчезнуть где-то за океаном, стать строчками писем, буквами на телеграфном бланке. Ильза Веспер готова была принять и перенести эту боль. Дочь, ее плоть и кровь, ее малый слепок, не простит — но выживет и вырастет, став частью восставшего из руин мира, его новой Королевой.
Мареку Шадову, смешному мальчишке с мячиком в кармане, в этом мире места нет.
Женщина, аккуратно сложив газету, достала из сумочки кольцо с черненым египетским саркофагом. Надела на безымянный, полюбовалась. Ее верный амулет, несущий смерть врагам.
Гиммель — стиснутые ладони — она утопит в черной воде, где уже лежат на дне золотые кольца «третьего трупа».
...Сена, темная звездная ночь. И огоньки, повсюду, — на реке, на берегу, на небе. Такие минуты вспоминаешь потом всю жизнь.
Мальчишка должен уйти. Если не захочет... Что ж, они встретятся на рассвете.
5
— Женщины любят богатых, — авторитетно заявила Герда, гася в пепельнице очередную сигарету.
Марек Шадов, докуривший первым (прощай, педагогика!), и не думал спорить.
— Точно. Богатых и толстых.
— Напрасно шутишь, Кай. Был бы ты богатый, Королева никуда бы не уезжала. Ты бы, Кай, каждый вечер полотенце из ванны брал. И ящерица была бы тебе не нужна, и та носатая тетка, и... И третья сигарета тоже.
Мужчина покосился на излишне самоуверенную нахалку. И по носу не щелкнешь, только обрадуется.
— Хочешь, разбогатею?
Разговор был совершенно бессмысленным, словно коан о застрявшем коровьем хвосте. Только сидели не на циновках в сарае мастера Дэна, а в гостиничном номере, на кровати Герды. Курили. Марек только что вышел из душа — после водных процедур, устроенных буйной Хелене, и самому пришлось мыться.
...В коридоре — двое в штатском. Никого не трогают, просто гуляют. Поглядывают, ведут негромкую беседу. На Марека даже смотреть не стали, отвернулись. Герда время от времени приоткрывала дверь — не уйдут ли. Не ушли, пару раз исчезали за углом, где еще один коридор, но непременно возвращались.
Наручные часы — на столике, рядом с пепельницей. Стрелки спешат, а коровий хвост так и не желает, зараза, пролазить.
— Разбогатей, — разрешила Герда. — Королева считает, что ты не сможешь. Это тебе не оружие китайским генералам продавать.
Коан коаном, а Желтый Сандал слегка обиделся. Понимал, чей голос приходится слышать, и это огорчило сугубо.
...Двое в коридоре — не обязательно по его душу. Кто его ведает, как положено охранять Колченого? Но они есть, значит, возможен и худший вариант. Самый худший.
— Помнишь, Герда, гадкие картинки — за одеждой, в шкафу? Застежка медная, черная папка. В Германии сейчас много художников, чьи работы не слишком покупают. Эрнст Барлах, Ханс Беллмер, Жорж Грос, Отто Дикс... Много! Они пишут не так, как прежде, это непривычно, странно. Раньше над ними просто смеялись, но с 1933 года начали душить. Картины изымают из музеев, запрещают выставляться, кого-то уже и арестовали...
— Fucking Nazi, — негромко проговорила Герда. — Мыть рот мылом не буду. Это правда, Кай?
— Это правда. У меня есть среди художников друзья, не так и мало. Уже три года мы переправляем картины во Францию. Я договорился с моим тезкой, Марком Шагалом, он нам очень помогает. Там, во Франции, картины тоже никому не нужны — пока. Но после Олимпиады нацисты устроят нам такую рекламу, что эти холсты станут золотом. У нас, считай, своя фирма, Шагал называет ее «Кисти и тюбики». Он — председатель, я — технический директор. Езжу по Германии, валяю дурака... Кто станет подозревать клоуна, который идет на ходулях и звенит в бубен? Года через два, Герда, куплю тебе самолет. Хочешь?
— Не хочу. Он обязательно разобьется. Я невезучая.
Девочка встала с кровати, поглядела мужчине в глаза.
— Двое за дверью. Или за тобой, или за мной. Или просто так. Верно?
Он кивнул. Герда улыбнулась.
— Тебя, Кай, узнают по фотографии. Твоей — или этого... герра Пейпера. Меня тоже могли сфотографировать. Но искать будут девочку со светлыми волосами. И не одну, а рядом с тобой. Если я исчезну, они когда спохватятся? Когда увидят тебя в машине — без меня. Не раньше, правда?
Марек протянул руку, коснулся ее щеки.
— Тебе сколько лет, Герда?
— Не спрашивай! — Девочка отступила на шаг. — Я невезучая, Кай. Слишком поздно родилась, понял? Но если хочешь... Спроси меня об этом через десять лет, Марек Шадов! Тебе нравится, когда я называю тебя папой. Больше ни разу, ясно? Потому что это будет нечестно, нечестно, нечестно!..
Он долго молчал, пытаясь понять, что свалилось на плечи. Наконец заставил себя усмехнуться:
— Жаль, что я ничего не услышал, Герда.
— А я ничего и не говорила, Кай...
6
Огр, старый людоед, все-таки смог подкараулить Андреаса Хинтерштойсера. Рассчитал все верно: Курц наверху, в двадцати метрах, легкий, без вещей. Его друг-напарник, вредная букашка, внизу, в самом начале трещины, всего-то на одну веревку от точки подъема. Хинтерштойсер и сам виноват — успокоился слишком рано. Вырубил неплохую полочку, где можно стоять без «кошек», забил надежный крюк в лед. Веревка пропущена через карабин, что на кольце железяки. Порядок! Стой себе, отдыхай — и жди команды, пока Тони не обустроится и не приготовит место для рюкзаков. Андреас даже рискнул сунуть руку в карман, к сигаретам поближе. Это и стало сигналом для Эйгера. Дать тебе прикурить, букашечка?
Н-на!!!
Сверху загудело. Неясный туманный день померк, подернувшись серой завесой. Что-то резко и зло ударило по каске. Хинтерштойсер все понял, но только и успел, что вжать бестолковую голову в плечи. И — рухнуло.
Братья-убийцы Холод и Лед не справились с дерзкими, и Огр кликнул из белого ада их сестричку — Лавину.
***
К подножию «Снежного Паука» прошли скальным траверсом. Не слишком сложным: зацеп, вполне приличных хапал, на скалах навалом, лед между ними крепок, только и вбивай крюки. Отдышались — и взглянули вверх. Грех не полюбоваться!
«Паук» был изумительно красив. Издали — просто белое пятно на склоне, вблизи же гладкая поверхность распадалась на полосы, змеившиеся во все стороны: вниз, к уже пройденной «Рампе», но больше вверх — к снежной шапке-вершине. Присмотришься: и вправду паучьи ноги — или раскрытая ладонь, мечта хироманта. По кривым лапам-трещинам можно подняться наверх. Узко, скользко, туман у самых глаз. Но — можно.
Огр-людоед это тоже знал и ударил наверняка. В трещине, больше похожей на щель, от лавины не спрятаться. Даже если устоишь на куцей полочке, вцепившись одной рукой в крюк, а другой в веревку, сверху непременно, просто по теории вероятности, чем-то припечатает. Каска? Она, конечно, выручит — но не от всего.
Андреас выстоял почти до конца, даже не зажмурился, контролируя намотанную на руку веревку. Выпустит — другу Тони крышка, улетит — не поймаешь. Камни били по плечам, по спине, каска уже не звенела — гудела, проснулась давняя боль в бедре, однако Хинтерштойсер держался, словно и сам стал частью горы. Но человек — не камень. И когда что-то ударило в висок, он успел присесть на холодный лед и навалиться на веревку уходящим от него телом. А больше Хинтерштойсер ничего не успел.
***
— Андреас! Андреас! Андреас!..
Он уходил туда, где ждали. Темная дорога широка и легка. Ни скал, ни льда-предателя. Под ногами что-то мягкое, похожее на сухой мох. Страх и боль позади. За безвидной долиной, устланной мхом и поникшей травой, его ожидало холодное пенное море, янтарный пирс и драккар на рейде. Путь горного стрелка двадцати трех лет от роду — от надежды до надежды, от привала до креста — близился к концу. Он помнил о друге Тони, оставшемся на так и не взятой Стене, о замечательной девушке Ингрид, о тех, кто ждал его в родном Берхтесгадене, но темная дорога стелилась, словно льняное полотенце, а вдалеке тонким краешком нездешней зари уже проступало свечение золотых щитов Валгаллы.
— Андреас! Андреас!..
Он разбивался в дым, и поднимался вновь, зная, что так и надо жить. Совесть чиста. Веревка выдержит, Тони не погибнет. А больше волноваться и не о чем. Воздух прозрачен и чист, словно на снежной вершине, мягкий податливый мох так и зовет сделать следующий шаг...
— Хинтерштойсер, стой! Не смей!..
Тьму сменил огонь. На Хелене, ведьме из детской сказки «Гензель и Гретель», не привычный белый костюм — туника светлого пламени. Только здесь, среди долины, которую проходят лишь один раз, Андреас понял, насколько прекрасна его женщина.
— Возвращайся! — Пламя, взметнувшись вверх, закрутилось беззвучным смерчем. — Потом, через много-много лет мы с твоим сыном встретим тебя на янтарном пирсе. Но не сейчас, Хинтерштойсер! Я переписала сценарий. Возвращайся!
Огненный смерч плеснул в глаза, стирая нестойкую память о виденном и слышанном, ударил в грудь, отозвавшись болью в каждой клеточке живой, не желающей умирать плоти. Андреас застонал, с трудом разлепил веки.
— Ты чего там разлегся? — донеслось из поднебесья.
Он поглядел вокруг. Удивился. Привстал, придерживая прикипевшую к ладони веревку. Все в порядке? Вся в порядке! Болит, правда, но где именно, и не поймешь. То ли бедро, то ли рука, то ли голова-бестолковка. Дотронулся свободной рукой до виска, взглянул на кончики пальцев...
...И только тогда сообразил, что все-таки выпустил из ладони спасительный крюк. Но, вопреки неизбежному, не упал.
— Сейчас, Тони! Мне бы еще минутку. Перекурить!..
— Ну ты и лодырь!
7
Наглого вида сорванец — курточка не по росту, горное кепи по самые уши, подвернутые штанины поверх тренировочной обувки, тощий рюкзак за спиной — не спеша прошелся мимо сувенирного лотка, сунул вздернутый острый нос к гидам («Экскурсия в седловину Девы!») и, не приметив ничего интересного, столь же неторопливо направился к стоянке такси. На полпути оглянулся, скользнув взглядом по чисто вымытым окнам отеля. Показал язык — неведомо кому, не иначе от хорошего настроения.
Марек Шадов оторвал от глаз перламутровый бинокль-игрушку. Герда не ошиблась, мальчишка, выскользнувший из бокового входа «Могилы Скалолаза», никого не заинтересовал. Таких и без него хватало, и тех, что помогали гидам, и просто любопытных. Ближе к полудню толпа возле стеклянных дверей «Des Alpes» загустела, раздалась вширь. Слух о грядущем явлении Колченогого обежал окрестности. Некоторые захватили с собой складные стулья, кое-кто даже пытался приспособить подзорную трубу. К таким подходили люди в штатском и вежливо убеждали оптику убрать. Фотографов пускали, но предварительно просили показать аппарат.
Женщина в белой юбке и пиджаке нараспашку, к некоторому удивлению Марека, была уже на посту, прямо посреди Веранды, с кинокамерой наготове. Заметив его на балконе, махнула рукой.
— Вещи мне Ингрид оставила, целый рюкзак, — сообщила Герда, вертясь перед зеркалом. — Я кое-что перешила, пока портфелем была. Не всем же за сигаретами ходить! Чего ты удивляешься, Кай? Я и на машинке могу.
Уже возле самых дверей, убедившись, что коридорные «топтуны» в очередной раз свернули за угол, Марек поднял девочку на руки. Поцеловать не решился, просто прижал к груди.
— Не бойся, Кай! — сдавленно проговорила она. — И... И отпусти, задушишь!..
Дверь негромко хлопнула. Коровий хвост проскользнул в щелку.
Встретиться решили на железнодорожной станции, прямо на платформе, если дорогой случайно разминутся. Идти, пусть и в гору, не больше получаса. И таксисты от лишних франков не откажутся.
Мужчина поглядел на циферблат, легко щелкнул по стеклу ногтем.
Пора!
Портфель (все прочее уже в багажнике) — в левую руку, правую в карман, к черному мячику поближе. Если двое в штатском попытаются бросить косой взгляд, каучуковый шар ударит в стену. И никаких «Не двигайтесь!» Одному крупно не повезет, а со вторым ученик английского боцмана как-нибудь справится.
Марек представил, что за дверью не коридор с красной ковровой дорожкой, а знакомый многоугольник — кристалл с прозрачными гранями. И не каучуковый мячик, подарок мастера Дэна, он сам рвется в полет. Раз! Два! Три!..
8
— Все беды от плохого пищеварения, — уверенно заявила соседка по купе, полная румяная дама весьма преклонных лет. — У этого Гитлера, говорят, неприятности с кишечником. Неудивительно, что он бесится! Раньше такое лечили в кефирном санатории, в Шлейдеке, например, а сейчас даже не знаю.
Ильза Веспер, отложив газету в сторону, взглянула в окно. Вот уже горы. Невелика страна Швейцария.
— Надо попробовать свинцовые примочки, — рассудила она. — Некоторым помогает с первого раза.
Соседка взглянула с уважением:
— О, вы разбираетесь в медицине!
За окнами вагона — ничего интересного, гор женщина насмотрелась. В газете тоже, если не считать первых двух страниц. Что-то непонятное происходит в большевистской Москве, но в европейском раскладе эта карта весит не больше, чем китайская.
О муже она решила не думать. Решено — и с плеч долой. Если мальчишка не станет делать глупостей, она оставит Марека в покое. Пусть живет! Это лучшее, что заслужил Желтый Сандал.
«О нем больше не думай, мальчишка тебя недостоин. Я не сделаю ему ничего плохого, но о тебе он забудет. Навсегда!»
Все вышло, как и хотел босс. Только без босса, свинцовая примочка — очень действенное средство. Странно, но лишь сейчас, увидев страшные фотографии, женщина поняла, что сцена на Площадке признаний была изначально неправильной, фальшивой. О’Хара, которого она знала и научилась понимать, сделал бы предложение прямо в кабинете. Поцеловал бы в щеку, положил на стол кольца.
— Давай поженимся, Лиззи!
И весь сказ.
Зачем ехать так далеко, прятаться, заметать след? Не затем ли, чтобы обезображенный труп упал прямо под ноги Призраку? «Бросьте снимки в камин — и забудьте о нем. Навсегда!» Мог ли уходящий в Вечность старец устроить спектакль, потешить напоследок душу? О’Хара хотел занять его место, Призраку стоило лишь намекнуть, что преемнику требуется надежная опора. Госпожа Веспер — очень удачная партия.
...Европейский Призрак увел чужую жену прямо из-под венца — в пыльный вагон второго класса. О’Хара, шедший за ним след в след, предпочел Площадку признаний. Место мог указать сам старик, отчего бы и нет? Станьте романтиком хотя бы на один вечер, мистер О’Хара! А может, Призрак и не жаждал крови, просто хотел, чтобы рядом с беспокойным янки была она? «Ваш босс торопится, хуже, пытается ускорить ход событий». Вместе бы они справились, шелушили бы луковицу, аккуратно, без лишней спешки, снимая слой за слоем.
О прошлом женщина не жалела. А вот о будущем следовало крепко подумать.
— У вас не слишком здоровый цвет лица, милочка, — бесцеремонно прервала ее размышления кефирная соседка. — Раз уж вы в Швейцарии, то непременно посетите Шлейдек. Увидите, вам сразу полегчает.
Ильза Веспер невольно улыбнулась. «Милочкой» бывать еще не приходилось.
— Я с мужем развожусь. Думаете, поможет?
Горы за окном надвинулись, дохнули прохладой. Скоро будет тоннель, черная нора в чреве Эйгера. А года через три в такую же темную нору-ловушку угодит вся старушка-Европа, припечатанная рухнувшей с небес беззаконной планетой. О Аргентина, красное вино!
В горних высях
звучат молитвы,
В адских безднах —
глухие стоны,
В женском сердце —
все арфы рая,
В женском сердце —
все муки ада.
...В первый же день большой войны усатенький Адди, мнящий себя новым Призраком, умрет. Старый апаш Жожо отработает долг. Ничего личного, просто business!
9
Марек Шадов притормозил уже на грунтовке, отъехав от отеля на пару сотен шагов. Времени — навалом, почему бы не поглядеть на парад-алле? Когда еще увидишь Бременских музыкантов?
На Веранде — красные полотнища с Хакен Кройцом в белом круге, свисают чуть ли не до земли. Репродукторы, толпа в черной форме, дюжина фотографов при аппаратах. В самом центре, у балюстрады — фигурный микрофон с набалдашником, фаллический символ. Огромный, без всякого бинокля видно. Возле него пусто, Колченогий еще не пожаловал.
А из репродукторов пенной струей:
Я, ребята, загорел,
Как лесной орех.
Я и ловок, я и смел,
Веселее всех.
Песня местная, швейцарская, исполнение же привозное, по последней моде, в тысячу глоток:
Дуви-ду дуви-дуви-ди ха-ха-ха!
Дуви-ду дуви-дуви-ди ха-ха-ха!
Дуви-ду дуви-дуви-ди!
Внизу тоже толпа, но уже в штатском, слушает про «Дуви-ду дуви-дуви- ди». Оцепления нет, но крепкие ребята все же стоят, присматривают. На грунтовке — машины, с дюжину, не меньше. Всем интересно.
Крепок ты, лесной орех,
Так же крепок я, ох, крепок я!
Быть такою же, как я,
Должна жена моя!
Марек подумал и решил остаться — ненадолго, до явления главного проказника, по-старому если — Арлекина. Того, кто учиняет разные неприятности себе же во вред — и тем весьма доволен бывает. Намечалась очередная историческая речь часа на два, но ее можно смело пропустить. Иное интересно. Колченогий пожаловал в «Des Alpes», дабы, на Эйгер взгляд кинув, полюбоваться победоносной «эскадрильей» во всей ее красе . Но у Огра — свои планы. Туман, непроницаемый «ватный колпак», над вершиной, на склонах — серая дымка. А что под нею, поди разбери.
Пилот-испытатель Крабат вспомнил Андреаса и Тони, храбрых ребят над скальным обрывом. Они-то где? Со вчерашнего вечера подзорные трубы ослепли. Геббельсу все равно, ему бы до микрофона-фаллоса добраться.
Марек заглушил двигатель, поднес к глазам перламутровый бинокль.
Дуви-ду дуви-дуви-ди ха-ха-ха!
Дуви-ду дуви-дуви-ди ха-ха-ха!..
***
Черный мячик пролетел без помех. Не задержали нигде, ни в коридоре (пусто!), ни у стеклянных дверей отеля. В гараже, возле самых ворот — трое братьев-близнецов в костюмах с одного прилавка. Но им тоже без разницы, в какие края и за надобностью какой собралась «Антилопа Канна».
...Не коричневая уже — бодрого кофейного колера, хоть в чашку наливай. Надписи («Народный автомобиль — показательный рейс!») исчезли, номера новые, документы к ним тоже. Спасибо Лексу- консультанту!
— А что-нибудь поскромнее нельзя было угнать, Марек? Бросьте ее на первом же перекрестке.
Мистер Мото, он же майор Вансуммерен, он же консультант при отеле и прочее, прочее, встретил бывшего подчиненного возле левой передней дверцы. В зубах — незажженная сигарета, под серым пиджаком — отчетливый контур пистолетной кобуры.
— Расслабляться рано, Марек. Вот пересечете границу... мексиканскую, тогда уж.
И поглядел грустно. Ход с мальчишкой-сорванцом в альпийском кепи оценил, кивнув одобрительно:
— Пусть привыкает!
Пожали друг другу руки. Марек хотел сказать «До встречи!» или даже «До скорой встречи!», но язык отчего-то не повернулся. «Спасибо!» — и все. А очень странный консультант вообще промолчал.
Так и расстались.
***
Дуви-ду дуви-дуви-ди ха-ха-ха!
Дуви-ду дуви...
Отрезало — прямо между двумя «дуви». Марек без особой охоты вновь поднес к глазам бинокль. Все, что хотел, уже увидел. Хелена при деле, крупный план снимает, черные мундиры, оптику расчехлив и к глазам приспособив, пытаются что-то разглядеть на утонувшем в тумане склоне. Репортеры мечутся, охрана, периметр обозначив, бдит. Бременские музыканты готовы к выходу.
Харальда Пейпера, Черного клоуна, нет. И не надо!
Между тем, тишину прервав, репродукторы угрожающе заскрипели, затем, того пуще, мяукнули перепуганным насмерть котом.
...Пара-а-а-ад-алл-е-е-е!..
«Свободен путь для наших батальонов!..»
Он!
Колченогий вынырнул возле микрофона, словно бес из омута, маленький, темноволосый, узкоплечий. В черном, как и все на Веранде, однако не в форме, в цивильном костюме. Марек даже сумел разглядеть галстук — красно-синий, в полосочку.
...Сегодня на арене... проездом из Берлина... единственный и непов- то-ри-мый!..
Пауль Йозеф Геббельс, рейхсминистр народного просвещения и пропаганды, осторожно, ласково притронулся к фаллическому символу, словно все еще не веря своему счастью. «Тук-тук-тук!» — ноготком. Прислушавшись к тому, что вышло, осмелел, раздался в плечах, налился тяжелой мужской силой.
«Свободен путь для штурмовых колонн!..»
Правая рука — вверх!
— Зиг!..
Полагалось добавить «хайль!» — или, как уж получится — дождаться ответного рева. Но — не судилось. Кто-то совсем рядом, слева, где Северный корпус, сделал «пиф-паф!». Но это лишь называется — «пиф-паф!», пули же сказали иное:
— Рдах... Рдах... Рдах!..[]
Очередь — три патрона, и все три — в яблочко, чернявое и червивое. Марек, и не такое видевший, все же поморщился. Не слишком аппетитно рейхсминистр раскинул мозгами.
— Рдах... Рдах... Ррдаум!..
Фаллос-микрофон осиротел безвозвратно, но пули продолжали кого-то искать. Ударили по черным мундирам, разрывая в клочья дорогое сукно, сбили с ног бедолагу репортера. Марек Шадов, не глядя, повернул ключ зажигания. Если не Геббельс, то кто?
— Ррдаум... Ррдаум... Рдах... Рдах... Рдах!..
Пули ответили. Две первые прошли мимо, но третья угадала — врезалась в левое плечо под белым пиджаком. Четвертая и пятая не дали уйти — добили. Падали вместе — женщина и ее киноаппарат.
Отомар Шадовиц закрыл глаза и проклял себя. В душ ее затолкал, идиот! Что стоило уложить Хелену на кровать и укрыть одеялом?
Простишь ли, Господи?
На Веранде уже кричали, неуверенно лаяли пистолеты охраны, микрофон-сирота надрывался хрипом, в толпе возле стеклянных дверей забурлил водоворот. Все это выглядело — было! — жалко и совершенно бессмысленно. Но сзади, где скрывалась за туманом недоступная Северная стена, с малым запозданием прозвучало настоящее эхо. Горный склон, дрогнув, загудел, зашелестел начинающими долгий путь к подножию камнями. «Ватный колпак» накренился, обнажая острые зубья скал. Трещины-глаза в упор взглянули на смешных суетящихся букашек.
Огр-людоед веселился.
Надо было уезжать, и Марек Шадов уехал, покинув и людей, и отель в разгар их злополучья. Парабеллум лежал где положено, в перчаточнице, однако веры ему не было. Слишком резко выросли ставки.
— Крабат!.. Кра-а-абат!.. — позвали сзади.
Он не оглянулся.
10
На этот раз Эйгер не спешил начинать разговор. Пришел и просто присел на каменный уступчик. Сам огромный, гора горой, седая шапка — до небес, склоны — полы серого тулупа, считай, до горизонта. Борода — ледником — немного наискось, под скалами- бровями — очи-пропасти. Как на маленьком пяточке вместился, и сам наверняка не понял. Но вместился, даже для Хинтерштойсера место оставил. Тот, правда, не сидел, не лежал (негде!), а вроде как комком свернулся, улиткой без панциря. Даже страховочный трос крюку доверил, потому как мог и не удержать.
До выхода из щели-трещины — две веревки, не больше, а там и «Паук» позади. За ним уже выходная трещина и все. Гребень! Андреас же, всякую сознательность потеряв, решил в улитку поиграть. Вцепился руками сам в себя, словно упустить боялся, и замер у трещины на самом краешке.
Друг-приятель Тони, что-то почуяв, про «лодыря» забыл, лишь время от времени окликал. Не торопил, а вроде как хотел голос услышать. Улитка-Хинтерштойсер честно пытался отвечать, даже рот открывал, но что из этого получилось, и сам не понял.
Больно... Очень больно... Висок, бедро, плечо. И еще все сразу.
Тут-то и пришел к нему Огр-людоед. Смеяться не стал, сочувствовать, впрочем, тоже. Долго — каменно — молчал, потом бороду-ледник тяжелой скальной рукавицей огладил.
— Ну что, сынок? Помогли тебе твои марсиане? А ведь предупреждал! У тебя не останется ничего — и от тебя ничего, даже могилы. Видишь, как оно скверно — умирать?
— И ничего не скверно! И ничего не умираю! — как можно громче подумал Хинтерштойсер. — Сейчас встану — и дальше мочалить буду. А боль всю здесь оставлю, тебе на память.
Эйгер качнул седой шапкой:
— Этих, которые слева от вас мочалили, я только что убил. Двоих сразу, двоих камнем присыпал, чтобы прочувствовать успели. Раз уж вы, букашки, сами себя не жалеете, под корень изводите, чего мне, старику, стесняться? А тебя и дружка твоего под конец припасу, вроде как на сладкое. И будет мне обед из трех блюд.
— Scheiss drauf! — подумал в ответ Хинтерштойсер. Остаток сил собрал, замешал на горькой слюне и выплюнул разом, уже в полный голос:
— Scheiss!.. Drauf!.. Сраная каменюка!
Распрямился, пусть и не до конца, взялся пальцами за холодный крюк. Сейчас встанет! Сейчас... Глаза бы кто помог открыть, веки поднять. Спеклись...
— Это, наверно, неправильно, Андреас, — сказала ему баронесса фон Ашберг-Лаутеншлагер Бернсторф цу Андлау. — Любить надо кого-то одного. Иначе не любишь, а просто ищешь или ждешь. Выбираешь... Это же не любовь, правда? Только не сердитесь на меня. Вы с Антониусом такие взрослые, а я — спичка-недоучка из старшего класса. Вот и дядя умер, похоронила вчера. Одна осталась, даже коробка нет. Не сожгут, так сломают — или просто выкинут, когда размокну.
Хинтерштойсер настолько возмутился, что о веках болью склеенных, позабыл. Ударил живым взглядом в северное небо.
— Я тебе размокну! Я тебе сломаюсь! Бросай к бесу своих фон-баронов, мундштук об колено располовинь — и делом займись. Сама не сможешь, так мы с Курцем подсобим. «Категория шесть» своих на склоне не бросает.
Улыбнулся хорошей девушке Ингрид, вверх поглядел:
— Тони-и-и! Я иду-у-у!..
Тихо-тихо ползи, улитка...
11
От стеклянных дверей «Гробницы Скалолаза» до железнодорожной платформы — три километра. По крайней мере, так говорят таксисты, что при отеле кормятся. На самом деле поменьше, но дорога не из лучших. Если от станции, то почти все время вниз, зигзагами, изгибы склона повторяя. От «Des Alpes» — наоборот, причем подъем такой, что не всюду третью скорость включишь. Где-то на трети дороги, если от гостиницы считать, — ложбина, не слишком крутая, но все же отдельного знака удостоенная. Увидишь — притормози, потому как нырять придется. А что в самой ложбине, снизу не увидать.
BMW 315/1, Roadster, прозываемый «альпийским гонщиком», поджидал Марека Шадова именно там. Не на самой дороге, чуть сбоку, чтобы пулемет развернуть удобнее. В красном авто — трое, пулеметчик на посту, прочие рядом, с сигаретами в зубах. Кричать не стали, даже рукой не махнули.
— Дах-дах-дах-дах! — и пыль перед колесами.
Когда Марек остановил «Антилопу», старший, шляпа набекрень, указал пальцем на левую обочину. Катись туда, мячик черный, самое тебе место!
И не поспоришь.
Марек Шадов отъехал, куда сказано. Двигатель заглушил, пистолет из перчаточницы брать не стал. Вышел. Двое уже рядом, у капота, пулеметчик же по-прежнему на месте, стволом двигает.
Шляпа Набекрень без спешки достал из бокового кармана слегка примятую фотографию, сличил, бросил окурок в пыль.
— Руки!
Марек подумал, что вверх, оказалось, нет, вперед. Второй, шляпа на нос, уже достал наручники. Клац! И стальные зубья на запястьях. А дальше совсем просто. Взяв за плечо, отвели к правой передней дверце, прислонили, поглядев с прищуром, словно продавать собрались. Переглянулись — и обратно к красному авто.
Марек стоял ровно. В «Родстере» — только трое, сорванца с упрямым мужским подбородком нет. Коровий хвост все же проскользнул в щелку.
«Не бойся, Кай!» Он не боялся.
Прошлый раз «Гонщик» услаждался музыкой, на этот раз радио передавало новости. В скороговорке диктора мелькнуло вполне понятное: «Швейцария... рейхсминистр... «Des Alpes»... жертв уточняется... » Трое в шляпах не слушали, скучали, поглядывая в затянутое тучами небо. Минуты текли неспешно: одна, другая... пятая.
Шум мотора Марек услышал в тот самый момент, когда новости закончились, и радио разразилось веселым фокстротом. Со стороны отеля кто-то натужно газовал на подъеме. Мотоцикл — и со скоростями ездок явно не в ладах. Шляпа Набекрень кивнул подчиненным, те поспешили застегнуть пуговицы на одинаковых темных пиджаках. Пулеметчик вылез из машины, уже с пистолетом, табельным «Вальтером», показал оружие пленнику, ухмыльнулся.
Отомар Шадовиц на него не смотрел. На дорогу тоже. Мир исчез, поглощенный черной ледяной пучиной. Известняковая стена рухнула под неудержимым напором вознесшейся до самых небес волны. Он ошибся. Вода сильнее камня.
Мякиш! Мастер Теофил победил.
— Крабат!.. Кра-а-абат!..
Мотоцикл гремел уже совсем рядом, затем двигатель смолк, знакомый голос что-то приказал экипажу «Гонщика»... Отомар не слушал, пучина тянула вниз, на самое дно.
«...Ты стал слаб, Крабат. Родная земля давно уже не дает тебе силу, ибо ты отринул ее...»
— И кто тут у нас? Никак вы, герр Шадов? Поздравляю, ребята, вы только что задержали убийцу рейхсминистра Геббельса.
На этот раз гауптштурмфюрер СС Харальд Пейпер был без усов. Зато при новом костюме, точно таком же, как на убийце рейхсминистра. Пуговицы чуть другие, но с трех шагов не отличишь.
***
— Pa, zdravo, Otomar!
— Zdravo, Gandrij, bratec Kain!
— Каин?! Ой, не спеши брат, не спеши. Ne zhuri! Операция-то не закончена. Давай пока похвастаюсь... То есть хвастаться нечем. Колченогого грохнули, ужас! Представляешь, что начнется? Швейцарии — poklopac, крышка, это, считай, факт. Самое смешное, брат, Швейцария — не цель, всего лишь побочный эффект. Иногда приходится разжечь войну, чтобы поджарить яичницу. Кому я рассказываю? Ты же профессионал, с Вансуммеренем в Китае работал. Или тебе Геббельса жалко?
— Ti јe zhao, Gandrij. У твоего начальства два убийцы на выбор, одинаковы с лица. Но разбираться-то будут всерьез, никакой Козел уже не поможет. И кого из нас выберут?
— Тебя. Борхардт-Люгер 1914 года, карабинная модель, диск на 32 патрона, экспериментальный оптический прицел. Твои отпечатки пальцев, помнишь? В Северном корпусе меня — тебя! — видели, потом ты угнал мотоцикл... Не бойся, не поймают, они в другую сторону поехали. Мотоцикла-то два... Это не все, Отомар, но остальное приберегу, не хочу эффект портить. Ну, оцени!
— «Бога Черного, царства древнего позабыт алтарь. Крячут вороны, камень мхом зарос. Бог ушел от нас...»
— Э, нет! Мы хлебаем из одного котла, герр Шадов. Фамилии- то меняли вместе, не забыл? I uopshte, Sorbi izumeo јe austriјskog Generalshtab. Ну, пора! Фильм-эпопея «Smrt hromi», серия вторая.
— Фильм? Хелену-то за что?
— За то, братец Железная Маска!
***
Отвели в сторону, от «Антилопы» подальше, толкнули в спину, ткнули коленями в пыль. Чья-то ладонь надавила на затылок. Марек Шадов закрыл глаза. Секунды тянулись невыносимо долго, вокруг плескалась черная вода, и где-то далеко, на краю сгинувшего мира негромко смеялся Мастер Теофил.
— Крабат! Кра-а-абат!.. Иди в Шварцкольм на мельницу! Не пожалеешь!..
Наконец металл прикоснулся к шее. Марек невольно вздрогнул — смерть была холодна.
— Пистолет твой, — пояснил брат. — Ты не против? Извини, что задерживаю. Это все трюк с мотоциклами, слишком удачно вышло, пока сообразят, пока назад повернут... Кстати, тебе грех жаловаться. Все, что обещано, я выполнил, zar ne? Разве мы не в Швейцарии? А насчет «потом» уговора не было.
Отвечать не имело смысла — черная вода не знает жалости. Отомар Шадовиц, последний Крабат, стоял на коленях в придорожной пыли и ждал выстрела. Понимал, что не услышит, умрет прежде, но все равно ждал. Хоть какой-то смысл в том, что еще осталось от жизни.
...Прошу вас стать моей женой... Я отбил у гангстера его девушку... Ничего было не изменить, мы оба знали, что остановиться уже не сможем... Тебе нравится, когда я называю тебя папой... Я не Каин и никогда им не стану...
А еще ему очень хотелось, чтобы кто-то милосердный сыграл «Титаник-вальс». Марек попытался вспомнить мелодию, однако ноты ускользали, смытые с палубы черной ледяной водой. Вальс умер. И тогда стоящий на коленях заставил себя разлепить сухие губы:
— Не томись тоской бесплодной... Ведь не вечен снег зимы... Будет родина свободной...
— Рдах... Рдах... Ррдаум!.. Рдах!..
Он все-таки услышал. И в то же миг металл оторвался от его шеи.
— Не двигаться! — ударил голос с небес. — Следующая пуля — твоя, stricher!
***
Экипаж «Альпийского гонщика» отъездил свое. Все трое — в пыли. Шляпа Набекрень успел напоследок дотянуться до пулемета, но и только. Кровь, еще не успевшая впитаться в сухую землю, казалась тяжелыми красными гроздями. Беспощаден серп...
Вероника Оршич, пилот-испытатель Первой эскадрильи «Врил», коснулась подошвами грунтовки. Ни шлема, ни тяжелых очков, только ранец и пояс. Черный зрачок пистолета — Гандрию в лицо.
— Опусти оружие, Пейпер!
— Шадовиц-младший к вашим услугам, — Марек почувствовал, что брат улыбается. — Не хотите же вы осиротить своего любовника?
Черный зрачок дрогнул. Гандрий взял старшего за плечи, помог встать.
— Вот теперь все в сборе!
Шагнул вперед, поглядел на трупы возле красного авто.
— Полная смена караула! Я почему, Отомар, твой пистолет взял? Чтобы этих ухлопать. Но так даже лучше... Уберите оружие, фройляйн, больше никто никого не убьет.
Девушка, чуть подумав, спрятала пистолет в поясную кобуру.
— Отомар! Иди ко мне!..
— Стоп! — гауптштурмфюрер СС поднял вверх руку. — Сначала мой брат должен узнать, с кем имеет дело. В плане операции было слабое место. Как удержать преступника в отеле? Ребята, конечно, присматривали, но знаешь, Отомар, есть такой коан про корову и хвост. Ты бы выскользнул! Требовалось занять тебя чем-нибудь приятным, еще лучше — какой-нибудь тайной. Фройляйн Оршич девушка не только красивая, но и загадочная...
Синий взгляд ударил молнией.
— Не слушай его, Отомар!
Брат весело рассмеялся:
— А знаешь из какого номера стреляли? Из того самого, из вашего гнездышка. Отпечатков пальцев — на три процесса хватит. А снял номер не кто иной, как Марек Шадов, что и записано в соответствующей графе. Такая вот, я тебе скажу, загогулина. А теперь подумай, кто тебя тащит в могилу?
Девушка покачнулась, с трудом устояв.
— Н-не-е-ет!!! Неправда, Отомар! Я показала свой паспорт. То есть не мой...
Новый взрыв смеха не дал договорить:
— Нельзя же быть такой наивной, фройляйн! Вы вошли в Северный корпус, вам предложили свободный номер... О чем вы думали? Да будь у меня завербованный агент, он не сработал бы чище. А если это глупость, то за глупость надо платить.
Марек понимал, что брата нужно немедленно остановить, заставить молчать, но руки были скованы, а слова куда-то исчезли. Синеглазая ни в чем не виновата, это все он, Отомар! Нет, это все Гандрий!..
...Но брат был далеко. Вероника — рядом... За левым ухом негромко хихикнул Мастер Теофил.
И снова тянулись секунды, кровь впитывалась в землю, красные грозди темнели, теряя форму. С близкого горного склона подул легкий ветер, плеснув пылью в лицо.
— Я предала тебя, Отомар, любовь моя, — послышался мертвый голос. — Прости! И прощай!..
Пистолет у виска.
***
...Два черных мячика, близнецы-братья едва не столкнулись в полете. Разминулись, пройдя крестом, и оба попали в цель. Тот, что брошен скованными наручниками рукой — в металл, в ствол «полицейского » «Вальтера ППК». Второй, не столь милосердный — между синих глаз. И в тот же миг Марек почувствовал, как земля уходит из-под ног.
Подсечка!
— Полежи немного, — посоветовал брат. — Потом дам ключ от наручников — и уматывай подальше. Я не Каин, ты мне нужен живым и свободным. Пока тебя ловят, и я им еще пригожусь.
Марек, привстал, опершись на локоть. Вероника лежала недвижно, закрытыми глазами в небо.
— Жива, не волнуйся, — понял его брат. — У тебя мячик из каучука? У меня тоже, но со свинчаткой. Откачаем! Вот, собственно, и все, Отомар. Козел, будь он неладен, получит свой марсианский аппарат вместе с марсианкой, наш фюрер — Швейцарию, а я — шанс выжить... Лежи!..
Пистолет смотрел Мареку в лицо. Гандрий поморщился.
— Связывать тебя нечем, придется глушить kao riba. Не вышибать же тебе коленную чашечку!
— Рдах!.. — внесла ясность пуля из «жилеточного браунинга», и гауптштурмфюрер СС Харальд Пейпер, выронив оружие, послушно завалился набок.
— В коленную чашечку! — отрапортовала Герда, выглядывая изза красного авто. — Вставай... папа.
Что оставалось делать? Только встать, отобрать у девочки пистолет, напомнив, что после выстрела ствол следует поднять вверх, а не наоборот. И отряхнуть брюки.
По поводу «папы» Кай, персонаж из детской сказки, предпочел не переспрашивать.
***
— И что прикажете с вами делать, Марек? — искренне огорчился консультант Лекс. — Всего-то и требовалось — до станции доехать!
Доктор Ватсон не нашелся с ответом.
Зеленый «Fiat Balilla» с серебряным мальчишкой на капоте затормозил как раз в тот момент, когда Отомар заканчивал перевязку. Коленная чашечка уцелела, однако бегать Гандрию не придется еще долго. Брат негромко стонал и ругался по-сорбски. Веронику усадили на заднее сиденье «Антилопы». Девушка пришла в себя, но молчала, не проронив ни слова. Герда, непривычно тихая, пристроилась рядом.
Майор Вансуммерен вышел из машины, осмотрелся по-хозяйски и подвел итог:
— Насвинячили!
12
Предвершинное поле встретило их густым снегом, завертело белой круговертью. Хинтерштойсер изо всех сил старался не терять из виду спину идущего впереди Курца. Склон оказался внезапно пологим, вполне по зубам «кошкам». Ни крюков, ни веревок, только шагай по диагонали направо, к скальному гребню. Шаг, еще шаг, еще...
Андреас шел и удивлялся, отчего из-под снега проступает не лед, а желтый прозрачный янтарь, почему он видит себя со стороны, и кто те, неведомые и незримые, что поддерживают его и отгоняют боль. Хинтерштойсер не видел черного гребня, но сквозь метель ему светили золотые щиты. Валгалла — совсем рядом, за близкой кромкой скал, а попадает ли он туда сейчас или через полвека, не так и важно.
Шаг, еще шаг...
Среди туманных гор,
Среди холодных скал,
Где на вершинах дремлют облака,
На свете где-то есть
Мой первый перевал,
И мне его не позабыть никак.
Андреас знал, что боль, которую чьи-то руки сдерживают, словно злого пса на сворке, вцепится в него сразу за гребнем, и он упадет, даже не успев прокричать «Ура!» Но пока еще можно было двигаться, преодолевая метр за метром, и Хинтерштойсер, морщась от налипшего снега, поднимался все выше и выше по Предвершинному Последнему полю.
Эйгер молчал, укрывшись снежной пеленой. Эти двое уже не в его власти.
Мы разбивались в дым,
И поднимались вновь,
И каждый верил: так и надо жить!
Ведь первый перевал —
Как первая любовь,
А ей нельзя вовеки изменить.
Странно, но с каждым шагом сил прибывало. Снег, правда, исчез, сменившись ярким золотым огнем. Пропал и дружище Тони, даже склон куда-то сгинул. Что вокруг? Небо? Бездна? Пучина? Не так и важно, его дело — идти, неспешно, шаг за шагом, храня остатки дыхания. Тело стало невесомым, а потом и вовсе перестало быть. Хинтерштойсер решил не удивляться. Есть ли он, нет ли, главное — вперед. Вперед — и вверх!
...Шаг! Шаг! Еще шаг, еще!
Идет без лишних слов
На смену яви — новь,
На смену старым — новые года.
Но первый перевал,
Как первая любовь,
Останется с тобою навсегда.
Внезапно Андреас понял, что может бежать, прямо с «кошками» на ботинках. А если разогнаться немного — взлететь в золотой сияющий зенит. Почему бы и нет? Он уже и так выше птиц, выше облаков. Сейчас соберется с силами и...
— Сто-о-ой! Свалишься!..
Хинтерштойсер резко выдохнул, призывая явь. И она вернулась. Снег — перед лицом и под ногами, слева — неясный силуэт Тони Курца. И темные пятна — не впереди, а очень, очень далеко внизу.
— Ты куда? — удивился друг-приятель. — Дальше, Андреас, уже другая стена — Южная.
Хинтерштойсер стер с лица мокрую снежную кашу.
— То есть как, Южная? А Северная где?[]
