Подтолкнув тяжелую тележку с дровами к деревянной колоде, потемневшей от времени, Джон отпустил ручки. Некоторое время мужчина стоял, тяжело переводя дух и вытирая пот со лба рукавом грязной рубахи. Две глубокие колеи на мягкой земле свидетельствовали о тяжести груза. Глаза слепо смотрели в окружающее пространство. Мозг, давно уже находившийся в прострации, привычно спал. Окружающий мир был пустым звуком для Джона. Мысли, чувства, ощущения – все то, что собой являет человек, были заперты в его голове настолько крепко, что ничего не могло пробиться к ним снаружи. Даже боль, которую он время от времени ощущал, например, поранив палец, являлась для него отвлеченным понятием. Ощущение, приходящее откуда-то, а затем уходящее в никуда. Единственным существом в окружающей его пустоте была маленькая девочка. Скорее всего, это произошло потому, что, когда он открыл глаза, она была первой, кого он увидел после своего пробуждения. Джон никогда не задумывался над этим, просто потому, что не умел думать. Ему было все равно, все безразлично. Все, кроме девочки. Хотя его отношение к ней и тут отличалось от ощущений нормального человека. Он просто выделял ее из окружающего мира, как глаз выделяет черное пятно на белом фоне, автоматически отмечая, что она есть, она рядом. Она была для него единственной постоянной величиной среди серой пустоты. К тому же она постоянно не давала забыть ему о своем существовании, постоянно разговаривая с ним, втягивая в свои игры, или просто говорила, что нужно сделать. Работа, которую он выполнял, была несложна и требовала в основном физической силы. Заготовка дров, починка забора, уборка двора и еще десятки работ по хозяйству, к которым требовалось приложить сильные руки. Инстинкты и привычки прочно заменили в его голове разум и чувства. И вот сейчас одна из привычек была нарушена. Девочка не выбежала из дому и не стала бегать вокруг него, дергая за рубаху и весело крича: «Джон, Джон, проснись! Сколько можно спать стоя!»

Некоторое время он складывал дрова в поленницу под навесом, потому что знал, что так было нужно, но когда работа закончилась, он застыл. Когда его не звали, он мог так стоять или сидеть часами, но сейчас было время еды. Рот наполнился слюной, рефлексы отдали приказ двигаться. Развернувшись, он зашагал к двери. Толкнув тяжелую деревянную дверь, сбитую из досок и снабженную грубым засовом, он остановился на пороге, так как обычно входил в дом только с разрешения хозяина или его дочки. Поесть, поспать или когда девочка поручала ему какую-нибудь простую домашнюю работу, а все остальное время он должен был находиться во дворе, работать или сидеть на чурбачке под навесом у сарая, где было его место отдыха.

Глаза быстро привыкли к легкому полумраку, царившему в комнате из-за плотной цветастой занавески на окне, гордости Луизы, сшитой ее маленькими ручками. Сейчас привычная картина комнаты была грубо нарушена. У массивного резного шкафа были распахнуты дверцы, посуда, сброшенная с полок, усеяла пол множеством осколков. Один из трех табуретов лежал опрокинутый. Около топчана, рядом с большой печью, на котором обычно спал Джон, лежала неестественно выгнутая фигура стонущего хозяина. Над ним склонились двое мужчин, один из которых придавил руки пытаемого к полу, а второй, сидя на нем верхом, собирался воткнуть ему в глаз раскаленный гвоздь.

Третий бандит в это самое время что-то искал в сундуке, где хранилась одежда. Все трое резко и одновременно повернули головы в сторону возникшей на пороге фигуры.

– Ты же, сука, сказал, что он в дом без приказа не заходит, – злобно прорычал главарь другому бандиту в лицо.

– Мне эта паршивая крыса так сказала, – тот мотнул головой в сторону стонущего и корчащегося от боли хозяина дома, но взгляд главаря продолжал гореть дикой злобой. Бандит хорошо знал этот взгляд. Он часто был равносилен смертельному приговору.

– Не знаю… почему так произошло. Матерью клянусь! – уже испуганно и растерянно промямлил тот.

– Он может нас запомнить?!

– Нет. Он ничего не помнит и не может говорить, босс, – голос бандита был испуганный и заискивающий.

– Почему я должен тебе верить, паршивый урод?!

Бандит опустил голову, молясь про себя, чтобы главарь сменил гнев на милость. Тот секунду жег его взглядом, потом повернул голову в сторону жилой половины дома:

– Кастет, хватит шарить по ящикам! Лучше разберись с этим болваном, который стоит в дверях! Да поживее! Нам пора заканчивать!

Джон, не понимая, что происходит, сделал два шага вперед и остановился у изрезанной столешницы тяжелого стола, стоявшего посредине комнаты. Он стоял и ждал, когда ему скажут: «Садись за стол, Джон», – и не видел, как справа к нему метнулась темная фигура. Резкий взмах руки за его спиной, и мир перед глазами Джона померк.

Пробуждение было вдвойне неприятным. Во-первых, жутко болела голова, а во-вторых, он мог стоять, только опираясь двумя руками на стол, иначе его начинало шатать из стороны в сторону. Перед глазами все плыло. Все эти ощущения были странными и незнакомыми, но в то же время он их знал. И это также было странным для него – что-то чувствовать. Сколько так стоял, он не помнил, но наступил момент, когда зрение восстановилось и голова почти перестала кружиться. Дом продолжал все так же странно выглядеть. К определению «странно», если бы Джон мог нормально мыслить, мог бы прибавить выражение «новым взглядом», но подобные выражения и сравнения ему были пока недоступны. Сначала его взгляд остановился на теле хозяина, лежащего на полу, у печи. Одна рука мужчины была неестественно вывернута, застыв под неестественным углом. Левого глаза не было. Лицо и грудь были зверски изрезаны. Мухи, жужжа, кружились над залитым кровью телом. Ни убийство, ни следы жестоких пыток ничего не затронули в душе Джона. Он стоял и смотрел на труп, пока за спиной не раздался странный звук, похожий на сдавленный стон. Мужчина развернулся. Теперь в поле его зрения была жилая часть комнаты, отделенная от остальной ее части занавеской, задергиваемой, когда хозяева готовились ко сну. Сейчас занавеска была сорвана, открывая низкий пузатый комод в углу и большую, широкую, застеленную цветастым лоскутным одеялом, кровать. На ней спали хозяин и его десятилетняя дочь. Глаза привычно искали Луизу на кровати, но нашли ее рядом с ней, лежащей на боку, на тряпичном коврике. Детское тельце напоминало сломанную куклу, выброшенную за ненадобностью. В тишине снова раздался слабый и хриплый стон. Джон, даже не понимая, что делает, сделал несколько шагов и присел перед лежащей девочкой. Вся правая часть ее милого личика, грудь и правое плечо длинного платья, давно потерявшего свой первоначальный цвет от частых стирок, были залиты кровью. Образ девочки, до этого только слегка выделявшийся на фоне серого полотна окружающего мира, стал неожиданно наливаться красками. Страх и тревога за жизнь девочки неожиданно всплыли из черных глубин сознания мужчины, заставив подхватить ее тело и выйти во двор, залитый ярким солнцем. Вспышка чувств, управляющая мужчиной, оказалась короткой, после чего его мозг снова начал цепенеть, но в этот самый миг тельце девочки дернулось от боли. Судорога боли вместе с жалобным стоном, сорвавшимся с губ девочки, сдвинула что-то в его сознании, не дав до конца задернуть шторку, закрывавшую его мозг от окружающего мира. Мозг еще не проснулся, чтобы подсказать, что надо делать в подобных ситуациях, и тогда в дело вступили инстинкты, унаследованные человеком от своих далеких предков. Джон заревел, зовя на помощь, во всю мощь своих легких. Первыми услышали этот дикий крик ближайшие соседи, семья Грегсонов, которые сейчас копались на своем огороде. Глава семьи недолго соображал, откуда может идти страшный вопль. Дом Доббинса, единственный, который находился в том направлении, стоявший в отдалении от остальных домов, почти на самом берегу реки. Крикнув жене, чтобы звала на помощь соседей, Стив Грегсон, вооружившись топором, вместе со своим старшим сыном кинулся бежать к дому соседа.

Из рапорта детектива – сержанта:

«По прибытии мы обнаружили в доме труп Майкла Доббинса, со следами пыток на теле. Сам Доббинс работал в порту ночным сторожем. Согласно свидетельствам соседей он был человеком нелюдимым и скрытным. Судя по характеру пыток, Доббинса пытали долго, хладнокровно и жестоко. Выколот глаз. Ожоги лица и груди. Сломаны пальцы на обеих руках. Умер от четырех ножевых ранений, нанесенных в грудь и живот. При обыске дома и двора под полом сарая был найден пустой тайник. Определить, что там хранилось, на данный момент не предоставляется возможным. Могу сделать предположение, что хозяин был как-то связан с какой-то шайкой. Хранил и сбывал награбленное. Во дворе был обнаружен неподвижно стоящим хозяйский работник Джон, с тяжело раненной дочкой хозяина Луизой Доббинс на руках. Своим поведением он походил на помешанного, так как стоял неподвижно и глядя в пространство невидящим взглядом. У самого Джона сзади разбита голова. По определению судебного медика травма была нанесена тяжелым и тупым предметом. Травма лица Луизы Доббинс также могла быть получена, по определению врача, вследствие удара кастетом. Девочка была доставлена в больницу в тяжелом состоянии. Работник Джон, по показаниям соседей, появился у них около шести месяцев назад. По словам Майкла Доббинса его дочь Луиза нашла Джона на Роут-стрит, в сточной канаве с проломленной головой, она же придумала ему это имя. После месяца, проведенного Джоном в больнице, Доббинсы забрали его к себе. Девочка ухаживала за ним, как за ребенком. Джон, по свидетельствам соседей, являлся тихим сумасшедшим. Мог часами стоять неподвижно. Врач, который осматривал его, сказал, что на его теле имелись следы огнестрельных и ножевых ран. Могу предположить, что он мог получить травму головы во время выяснения отношений между бандами. Кто он и откуда – выясняется. Сейчас он находится в камере следственной тюрьмы, хотя судебный медик настаивал на содержании и обследовании его в психиатрической клинике профессора Джозефа Мортимера».

Он стоит на коленях перед этим дьяволом, который разрушил все, что он сумел создать. Все рухнуло в мгновение ока. Его власть… Он больше не будет испытывать наслаждение, издеваясь над человеческим дерьмом, которое целых два месяца было в его власти. Он был почти богом в этой камере… Как это могло случиться?! Вист пытался понять, что же все-таки произошло: их было четверо против него одного. Он убил их всех, одного за другим. Теперь пришла его очередь. Случись подобное с ним на свободе, он бы попытался бежать или вымолить себе жизнь. Но только не здесь, не в тюремной камере. Он знал, что не проживет и часа, даже если этот дьявол оставит ему жизнь. Заключенные не простят ему тех унижений и издевательств, которым он их подвергал. А ведь еще час назад!.. Только по одному его слову!.. Все это жгло и рвало мозг на части, затмевая боль. Злоба, ненависть, недоумение, взвихрившись в голове бандита черным облаком, затянули пеленой мозг и глаза. Исчез человек, остался зверь, загнанный в угол. Словно отпущенная пружина, он рванулся на ненавистного врага. Добраться до горла. Рвать…

– А-а-а-а!!

Камера напоминала преддверие ада, где томятся несчастные души, перед тем как определить им наказание. Вонючие испарения поднимались вверх, конденсировались на потолке, каплями срывались вниз и ручейками стекались по стенам. Стены, покрытые серой от влажности штукатуркой, были изрезаны похабными надписями. Три окна под потолком, сделанные наподобие бойниц, были забраны толстыми металлическими прутьями. Половину камеры занимали топчаны, в три яруса. Воздух был душным и влажным, пропитанным вонью немытых тел, дерьма и карболки.

За спиной новичка хлопнула, обитая железом, обшарпанная дверь с кривой цифрой «27», грубо намалеванной серой краской. Противно лязгнул засов. Чужак после грубого тычка надзирателя в спину сделал несколько шагов по инерции, после чего остановился и замер. Сэм Морган, вор, в числе остальных сорока семи обитателей камеры, с интересом наблюдал за новичком. Тот стоял уже десять минут неподвижно, бессмысленно смотря в одну точку, когда один из шакалов Виста, некоронованного короля камеры, подошел к нему. Сначала он обошел его вокруг, потом стал напротив и спросил:

– Ты кто?

Слишком мало развлечений томившимся в неволе людям предоставляла тюремная жизнь. Дни и ночи здесь тянулись медленно и уныло, поэтому появление каждого нового заключенного превращалось в маленький праздник, отвлекая хоть на какое-то время от монотонной серости тюремной жизни. Не получив ответа, шакал помахал рукой перед его глазами, но новичок никак не отреагировал, продолжая пялиться в пространство. До этого момента подручный вел себя осторожно, держась настороже, но теперь, видя, что перед ним стоит обычный человек, очевидно, попавший в тюрьму впервые, к тому же ненормальный, из разряда «тихих», осмелел до такой степени, что, презрев общепринятые правила, толкнул новичка в грудь. Правда, несильно, при этом воскликнул, как бы в свое оправдание:

– Эй, парень, ты чего с обществом не здороваешься!

Увидев, что тот никак не отреагировал ни на его слова, ни на толчок, он уже безбоязненно повернулся к новичку спиной и крикнул:

– Люди, нам сунули в камеру самого настоящего психа!

Толпа откликнулась смехом и грубыми шутками. Подручный Виста, почувствовав себя в центре внимания, разошелся уже во всю, начав кривляться и делать неприличные жесты в отношении вновь прибывшего. Он просто млел от мысли, что может безбоязненно помыкать им, издеваться и выставлять того на посмешище. Снова повернувшись к новичку, громко сказал:

– Теперь, псих, мы будем называть тебя… Психом!

Заключенные грохнули смехом. Посыпались грубые шутки, одна из них, брошенная кем-то из заключенных, вызвала новый взрыв смеха:

– Постучи ему по его голове! А мы послушаем, есть в ней что-нибудь или нет! Только стучи громче!

– Точно! Стучи! Послушаем! – обрадованно подхватили остальные заключенные.

Шакал, видя полную беззащитность тихого сумасшедшего, размахнувшись, с силой опустил кулак на голову новичка. Удар был такой силы, что у того подогнулись ноги и он зашатался. Сэм, вор-карманник, наделенный цепким и внимательным взглядом, способным замечать мельчайшие детали, ускользавшие от взгляда других, неожиданно заметил, что в лице новичка что-то изменилось, секундой позже он понял: выражение глаз. А шакал, которому нравилось играть главную роль в этом незатейливом и грубом представлении, а главное находиться в центре внимания всей камеры, уже потерял всякую осторожность. Он снова повернулся лицом к толпе, по-шутовски раскланялся, после чего сказал:

– Объявляю всему народу, что голова у Психа совершенно пустая!

После чего снова раскланялся. Толпа орала, смеялась, свистела. Представление получилось на редкость удачное. Только Сэмми не смеялся, с тревогой наблюдая, как напряглось тело новичка.

«Что-то будет. Носом чую. Клянусь святой девой!..»

Не успел шакал выпрямиться, как руки новичка быстрыми, четкими, до автоматизма заученными движениями сломали ему шею. Это произошло настолько быстро, что в толпе еще слышались смешки, когда тело подручного Виста начало валиться на пол. Мало кто мог понять, как безобидный сумасшедший в одну секунду превратился в опасного убийцу, зато зэки – кто интуитивно, кто разумом – сразу сделали для себя один и тот же вывод: раз он псих и опасен, то он опасен для любого заключенного, так как этому ненормальному, скорее всего, безразлично кого убивать. Поняв это, население камеры мгновенно отхлынуло к стенам и замерло в тревожном ожидании. Все они – громилы, воры, налетчики – были по своей сути звери, живущие рефлексами и инстинктами, поэтому кому как не им чуять такого же зверя в других. По камере распространился запах матерого хищника. Почуял его и Вист, некоронованный король камеры.

Кодла действовала слаженно, чувствовалось, что у нее изрядный опыт в таких делах, а на счету не одна победа. Вист, как стоял, так и остался стоять, сверля взглядом чужака, и в то время его костлявая, перевитая венами кисть, словно сама по себе, нырнула в карман и с опасной ловкостью выскользнула обратно. В руке тускло блеснул остро заточенный клинок. Напряжение тугой петлей сжало горло обитателям камеры, знавшим, что сейчас прольется кровь, за исключением двух шакалов, ходивших в шестерках при Висте, которые чуть ли не скандировали:

– Режь его, гада! Режь, Вист! Его уже в аду заждались!

Чужак слепо прошелся по их лицам взглядом. Сейчас его взгляд был несколько иным – запоминающим и холодным, но что им было до него, когда этому ненормальному осталось жить от силы несколько минут, после чего его душа предстанет перед господом богом. Толпа зэков замерла в ожидании реакции чужака на угрозу. Ожидали вопля ярости, исказившегося страхом лица или грязных жестов, но почему-то никто не обратил внимания на напрягшееся тело, готовое к бою. Рефлексы бойца в теле человека с потухшими глазами после долгой дремы проснулись и теперь были готовы к отражению любой атаки.

Как только подручные Виста стали окружать чужака, большая часть заключенных забралась на верхние нары, преследуя сразу две цели: сверху лучше видно и подальше от кровавой схватки, которая сейчас развернется в камере.

Щербатый, скалясь гнилыми черными корешками передних зубов, шумно сглотнув слюну, стал обходить новичка слева, в то время как Рябой, верзила с избитым оспинами лицом, двинулся прямо на него. Их маневр должен был скрыть действия третьего бандита с вытянутым лицом, смахивающим на лошадиную морду, который, стараясь не привлекать внимания, зажав в руке осколок заточенного бутылочного стекла, стал осторожно заходить психу за спину. Вист, на правах вожака, остался на месте. Злобно скалясь, он с интересом наблюдал за разворачивающимися событиями, ни секунды не сомневаясь в победе своих подручных. Три против одного – что тут еще можно сказать? Аминь! Напряжение в камере сгустилось до предела, когда сзади за спиной ничего не подозревавшего чужака сверкнул осколок заточенного стекла.

Казалось, исход был предрешен, но в следующую секунду каблук тяжелого ботинка левой ноги психа врезался в пах «лошадиной морды». Удар оказался настолько стремительным, а дикий, почти звериный вопль, полный боли, оказался настолько неожиданным, что не только заключенные замерли от подобной сцены, но и нападавшие бандиты, чем не замедлил воспользоваться «псих». Молниеносный удар ребра ладони сокрушил гортань Рябого. Хрипение заваливающегося подручного словно разбудило главаря, который неожиданно осознал, что если в эту секунду он ничего не предпримет, потом будет поздно. Почему эта мысль пришла к нему, здоровому мужику с ножом в руке, не раз выходившему победителем в подобных схватках, он не знал. Животные инстинкты подсказали ему, что сейчас он нарвался на крупного, матерого зверя, не чета ему, но поверить, что для него все кончено, это в голове у него не укладывалось. Он не может проиграть! Отчаянно рванувшись вперед, главарь выбросил руку с ножом. Сейчас он увидит, какого цвета кровь этого… Клинок со всего маху вошел в плоть, но это была не печень чужака, а спина его подельника Щербатого, за долю секунды до этого сбитого с ног тяжелым ударом кулака. В следующую секунду два тела с треском столкнулись и полетели на пол. Пока Вист, хрипло ругаясь, пытался выбраться из-под агонизирующего тела Щербатого, смерть продолжала собирать жатву. Мягкое, почти кошачье движение в сторону, и в следующий миг нога чужака мощным ударом смяла грудную клетку «шакала», который настолько был оглушен происходящим, что не сумел оценить опасности, оказавшись поблизости от зверя. Стоявшие рядом заключенные сразу кинулись в разные стороны, стараясь убраться как можно дальше от страшного убийцы с пустыми глазами. Кто-то, не выдержав напряжения уже начал подвывать от страха, а один из зэков, упав на колени, почти в истерике, срывающимся голосом начал призывать господа унять слугу нечестивого. Тем временем последний «шакал», после бесплодных попыток спрятаться за спинами сокамерников, которые отбрасывали его каждый раз назад, залез под дальний лежак и там замер неподвижно. Вист, получив, таким образом, несколько секунд передышки, сумел спихнуть с себя труп и сейчас, сидя на корточках, судорожными движениями пытался вытащить нож, но клинок на всю длину вошел в тело, а короткая рукоять, залитая кровью, просто скользила в его руке. Во время очередной судорожной попытки он вдруг понял, что время, отведенное для жизни, кончилось. В двух метрах от него стоял этот ненормальный убийца. Его неподвижность должна была успокоить Виста, но вышло наоборот, как все непонятное, она напугала его так, что он был уже готов пасть на колени, унижаться, вымаливая жизнь. Сейчас чужак представлялся в этом грубом, тупом уме громилы чем-то вроде ангела смерти. Неужели никто не видит этого? С трудом, оторвав глаза от пустого взгляда убийцы, он посмотрел по сторонам. Может, кто-то придет к нему на помощь? Но взгляды заключенных, еще полчаса назад подобострастных и трусливых, сейчас светились злорадством и ненавистью. К нему. Это было равносильно смертному приговору. Выхода не было. Сознание перемкнуло. Уже не осознавая, что делает, словно подброшенный пружиной, он прыгнул на чужака.

– А-а-а-а!

В следующее мгновение удар ноги протаранил грудную клетку бандита. Уже мертвое тело отлетело к стене и там мягкой грудой скользнуло на пол. На какое-то время в камере восстановилась идеальная тишина, люди боялись даже дышать. Что этот безумец предпримет? Остановится или будет убивать дальше? Более умные из них, такие, как Сэм, не настолько оцепенели от страха, чтобы не попытаться оценить возможную расстановку сил. Пока сознание грубых и ошарашенных людей пыталось переварить смерть пятерых человек в считаные минуты, тишину разрезал вопль боли очнувшегося «Лошадиной морды». До этого бандит находился в шоке и не воспринимал окружающего, но теперь его прорвало:

– Вист, не убивай его совсем! Дай его мне! Дай гада!

Зэки, все как один, перевели взгляд с корчившегося от боли «Морды» на труп Виста. Сумасшедший убийца, до этого стоящий неподвижно, быстрыми, мягкими движениями приблизился к «Лошадиной морде». Тот, почувствовав движение около себя, приподнял голову, затем попытался привстать, но стоило ему увидеть, кто перед ним, глаза бандита округлились от страха, а горло выдало вместо слов невнятное хрипение. В следующую секунду резкий удар тяжелого ботинка с хрустом подцепил челюсть бандита, рванул вверх. Тело дернулось вслед рванувшейся вверх голове, а затем, опав на пол, замерло в мертвой неподвижности. Чужак некоторое время стоял истуканом, после чего четким, словно заученным, движением сел на койку, находящуюся за его спиной. Заключенные некоторое время смотрели на замершую неподвижно фигуру, после чего стали медленно и осторожно, с оглядкой, по одному, расходиться по своим местам, при этом стараясь обходить койку с сумасшедшим убийцей как можно дальше. Некоторое время чужак привлекал всеобщие взгляды, но потом стало скучно смотреть на неподвижную фигуру и внимание заключенных переключилось на вылезшего из-под лежака и забившегося в угол последнего из оставшихся «шакалов». Было забавно смотреть, как тот трясется мелкой дрожью, выставив перед собой руку с осколком стекла, бывшим оружием «Лошадиной морды».

Осознание самого себя как личности пришло рано утром. Мрак камеры стал только рассеиваться под напором пробившихся сквозь строй толстых металлических прутьев на окнах, еще бледных, не налившихся силой, утренних лучей восходящего солнца.

Приподняв голову, я огляделся по сторонам. Увидев окна с решетками, ровные ряды нар с раскинувшимися на них людьми, услышал их храп и сонное бормотание и понял, что нахожусь в тюремной камере. Проснувшаяся память услужливо нарисовала нападение на нас грабителей в первый день приезда в Нью-Йорк, но потом шли невнятные, никак не связанные между собой, воспоминания, словно принадлежавшие другому человеку. Они были похожи на фотографии, сделанные другим человеком, который дал мне их посмотреть, при этом никак не комментируя. Там был дом, находившийся у воды. Маленькая девочка Луиза. Хмурый мужчина со щетиной недельной давности – ее отец. И работа, которой я занимался. Рубка дров, кормление свиней, починка крыши. Вдруг в памяти всплыла совсем другая картина, отличная от остальных. Двое мужчин пытают третьего, этого со щетиной, хозяина дома, затем они резко поднимают головы и смотрят на меня. Один из них, палач, имел бледное, четко очерченное и решительное лицо. О злобе и насилии говорил его взгляд, полный дикой злобы, а также глубоко залегающие морщины возле рта и глаз. Другой был маленького роста, с мелкими чертами, глазами пуговками и безгубым ртом. Его лицо было последним моим воспоминанием, и как я ни старался вспомнить что-либо еще, мне это не удалось. Я сел и тут же уловил взгляд человека. Осторожно повернул голову. На соседнем топчане лежал мужчина, лет сорока, с худым, узким лицом, вот только взгляд у него был цепкий и хитрый. Какое-то время он смотрел на меня, словно не знал, говорить ему или нет, но потом все же тихо и осторожно спросил:

– Выспался?

– Как я здесь оказался?

– Так ты ничего не помнишь, Джон Непомнящий Родства. И то, что…

– Кто ты и почему так меня называешь? – перебил я его.

Тот сел на кровати, подобрав под себя ноги, затем потер переносицу пальцем, наверно, он так всегда делал, когда ему требовалось подумать.

– Тебя так прозвали люди, потому что ты ничего не помнишь и никого не узнаешь, а меня зовут Сэм Морган, – после чего, с еле заметной запинкой, добавил: – Я вор.

– За что я здесь?

– Как я слышал, ты находишься под следствием, так как тебя задержали непосредственно на месте преступления. Статья у тебя тяжелая, Джон. Убийство при отягчающих обстоятельствах. Пока ты был… не в себе, тебе не предъявляли никаких обвинений, но теперь… – и вор сделал многозначительную паузу. – Труп со следами пыток есть, а убийц не могут найти, поэтому для следователя ты тот самый человек, на которого можно будет повесить дело. Он обязательно попытается выбить из тебя признание. Так что все теперь зависит от тебя.

Я задумался над своим положением, при этом мысленно перебирая свои отрывочные воспоминания раз за разом, в поисках каких-то особых деталей, но их было настолько мало, что я снова обратился за помощью к Моргану.

– Расскажи, что знаешь о моем деле. Все, что слышал.

Тот отрицательно покачал головой и сказал:

– Извини, парень. Все, что знал, я тебе уже рассказал.

Тогда я обрисовал ему лица двух бандитов, которые остались у меня в памяти. Морган некоторое время думал, а потом тихо сказал:

– Знаешь, Джон, никому другому я бы и полсловечка не сказал, но ты избавил нас от такой большой кучи дерьма, что… Самого Доббинса я немного знал. Он занимался продажей краденого. Вот через это дело я на него и вышел. Ну и понятное дело, поинтересовался у своих, что он за человек, и мне осторожно намекнули, что лучше с ним не связываться. Оказалось, что он еще был наводчиком в одной шайке. Верховодит в ней Кокни Уорд. Как мне сказали, ему что палку настругать, что человека – все едино. Того маленького, про которого ты мне сказал, с глазами-пуговками и безгубым ртом зовут Том Маисовая Лепешка. Он их любит до безумия. Третий из их шайки – Кастет Генри. Говорят, у него не все хорошо с головой, а если еще нюхнет чего-либо, крышу полностью сносит. Еще говорят, что свой кастет он практически никогда не снимает с руки, даже когда со шлюхами балуется.

Неожиданное возвращение памяти и речи очень обрадовало моего следователя, который вел дело об убийстве Доббинса. Он даже не стал скрывать, что подозревает меня в сговоре с убийцами и что моя временная потеря памяти – не что иное, как хитрая уловка, чтобы запутать следствие. За две с половиной недели я трижды побывал на допросе, где он с превеликим усердием пытался выбить из меня признание. В основе методики его допросов лежали удары дубинкой. В четвертый раз было все по-другому, и вместо обычных выражений типа «ты мне все, подлец и подонок, расскажешь, а иначе я тебя…» и злобы в глазах он недовольно и устало посмотрел на меня, а потом ткнул пальцем в бумагу, лежащую перед ним на столе. Это было постановление о моем освобождении.

– Тебе повезло, висельник! Считай, заново родился! Эта девчонка Луиза Доббинс очнулась и дала показания в твою пользу. Рассказала, что ее отец сам впустил бандитов в дом. Войдя, они накинулись на него и сбили с ног, а ее один из бандитов ударил в лицо. Я беседовал с ней дважды, и оба раза она рассказывала мне одно и то же. Про трех бандитов, напавших на ее отца. При этом категорически отрицала, что ты с ними в сговоре. На этот раз ты вывернулся, но при этом запомни: я буду следить за тобой! Как только ты допустишь хоть малейшую ошибку, я подведу тебя под виселицу! Клянусь! На этом все. Если грамотный, читай постановление, а затем подписывай! Если нет…

– Грамотный.

Следователь только зло усмехнулся, а после, молча, наблюдал, как я ставил свою подпись.

– Я могу идти?

– Пошел вон отсюда, грязный ублюдок!