Я, шатаясь, выхожу из кабинета и срываю с себя спецодежду и ботинки в раздевалке. Когда сюда заходит следующий, я уже стою в коридоре. В лифте я снимаю перчатки, сетку для волос, штаны и повязку и скручиваю их в комок, который кладу в тележку прачечной у грузового лифта, возле медицинского поста отделения нефрологии.

Пожилого мужчины у окна уже здесь нет, хотя его одежда всё ещё на месте, а кровать не заправлена. Я разворачиваюсь и иду в ванную, где встаю перед зеркалом. Лицо серо-белое, глаза бледные, почти безжизненные. Волосы походят на неудавшееся гнездо, построенное парой птиц, которым уже на все наплевать, а щетина на нездоровой коже напоминает шипы глубоководной рыбы.

Я пытаюсь улыбнуться, напрягаюсь, чтобы изобразить на лице одну из базовых человеческих эмоций, но ничего не происходит. Мышцы лица не могут занять нужную позицию. Вдруг я понимаю, что видимое мной в зеркале – это посмертная маска. Копия лица. Напоминание о том, что когда-то было мной, о том, что я должен носить с собой, куда бы я ни пошёл.

Я достаю одноразовое лезвие, которое лежит у меня в сумке, и начинаю бриться, кропотливо снимать щетину с каждой бороздки и каждого шрама, сначала на щеке со шрамами, потом на противоположной. Закончив, я раздеваюсь и иду в душ.

Вода холодная, я встаю прямо под струю, закрываю глаза и намыливаю тело, лицо и волосы, пытаясь смыть с себя тяжёлый удушливый запах кабинета аутопсии.

Пока я моюсь, представляю себе образ Расмуса Моритцена. Не ту мертвую оболочку без мозга и внутренностей, каким я только что видел его на металлическом столе в кабинете аутопсии, а собирательный образ юноши с фотографии Арне Вильмюра и Аникен Моритцен и того безжизненного тела на борту спасательного вертолёта. Расмуса Моритцена убили. Расмус Моритцен был привязан, нет, намертво прикреплён к женщине, которую я нашёл на острове с маяком. Бьёрканга и сержанта всё ещё нет, и полиция думает, что они тоже приплыли на маяк. Это значит, что все, кто знает или контактировал с женщиной, которую я нашёл в море, либо умерли, либо пропали.

Закончив, я снова подхожу к зеркалу, на котором указательным пальцем рисую круг. Я добавляю глаза, нос и полоску рта и наклоняюсь к нему.

– Кроме меня, – говорю я рожице в зеркале, она вяло улыбается в ответ. По углам начинают собираться капельки конденсированного пара, – и тебя.

Преступник. Гюннар Уре и следователи с места преступления были правы как минимум в этом. Здесь есть преступник. Тот, кто вышел из моря и забрал с собой труп, наверняка тот же человек, что убил Расмуса.

Я прислоняюсь лбом к стеклу. Капли воды на зеркале стали крупными и начинают скатываться вниз, задевая глаза, нос и линию рта нарисованной рожицы, будто слёзы.

– Поэтому ты спустил женщину без лица в подвал танцклуба, потому что знал, что я не покину это место живым? – спрашиваю я исчезающее лицо на стекле. – Это такая игра? Информация и манипуляция? Об этом идет речь?

Я стою напротив зеркала до тех пор, пока вентиляция не высасывает из комнаты всю влагу, и стекло снова становится сухим.

– Ну, хорошо, – продолжаю я, не отрывая взгляда от зеркала, – тогда сыграем.

Я разворачиваюсь и выхожу из ванной.