Пока Джона был здесь, Гарри держался поодаль. Теперь он проводит рукой по скамейке Одри, в который раз размышляя о выборе древесины. Красное дерево хорошо сопротивляется гниению и непогоде, устойчиво против насекомых, но оно относительно мягкое, а значит, на нем обязательно появятся вмятины и царапины. Дело не в экологических соображениях, хотя – да – секвойи растут медленно. Гарри больше всего беспокоит, что скамья сделана из его любимого дерева. В этом есть что-то пугающе правильное.

Скамейка уже не сияет, как только что с фабрики. За девять месяцев деревянные рейки поизносились под солнцем, дождем и весом задницы Джоны. На спинке – засохшие кляксы птичьего помета. И все же скамья стоит в очень хорошем месте, с прекрасным видом. Гарри оборачивается и смотрит на озеро, на острова, а потом у него возникает назойливое ощущение, что сейчас здесь появится Джона, вынырнет из-за кустов кизила. Стремясь избежать нежелательной встречи, Гарри идет на противоположную сторону озера, откуда тоже видна скамейка. Она стареет с достоинством, уже почти не отличается от остальных; но для него каждая из этих скамеек как просьба. Они взывают к нему, они хотят, чтобы он помнил тысячи мгновений, прожитых теми, кого уже нет. Как они тоже любили смотреть на отсветы солнца, рябящие по воде. Как они крали минуты на созерцание облаков. Мир распирает от воспоминаний. Я здесь был. Я жил.

Гарри листает свою записную книжку: наблюдения за исчезающими мадагаскарскими суккулентами, памятки о протекающей крыше оранжереи принцессы Уэльской и о неправильной табличке с названием растения в Герцогском саду. Из головы никак не идет разговор, случайно подслушанный утром: сотрудники обсуждали истории о призраках в садах Кью. Коллеги были согласны, что по ночам в Кью жутковато, особенно в Викторианской оранжерее. Стекла дребезжат на ветру, в траве шуршат ящерицы, лягушки-быки выпрыгивают словно из ниоткуда. Но Гарри, как ни старался, ни разу не видел здесь призраков.

Он ищет их и теперь, при свете дня. Гарри представляет себе, как они пристально вглядываются в верхушки деревьев, будто пытаются вспомнить давно забытое или ищут какую-то часть себя, потерявшуюся в лесу. Может быть, они прямо сейчас восседают на этих скамейках. Продолжают цепляться за жизнь, красота мира не дает им уйти. У них на коленях – невидимые, дорогие их сердцу вещицы и мертвые истории. Держись, говорят они, держись крепче.

В библиотеке Гарри нашел целую полку книг, посвященных загробной жизни и скорби. В основном – полная ерунда, но в одной книге Гарри прочел, что если смерть человека была внезапной, его душа застревает здесь. Поэтому Гарри и наблюдает за скамейкой Одри, ждет, что воздух сгустится, мелькнет ее тень. Он сердито строчит в своей книжке: Прекрати, Хал. Ты просто садовник.

Он сидит на скамейке, поставленной в память о супружеской паре, основавшей Театр Кью. Чуть дальше – скамейка Уильяма Дайсона, «американца, который частенько бродил по этим дорожкам». Гарри так хочется его увидеть, но по аллее идет только мама с коляской. Когда они проходят мимо, ребенок улыбается Гарри беззубой улыбкой, и Гарри машет ему рукой. Оторвав взгляд от озера, он понимает, что его мрачное настроение совершенно не вписывается в сегодняшнюю атмосферу: посетители Кью вовсю заигрывают друг с другом среди желтых нарциссов. Гарри кладет в книжку закладку – все та же старая фотография: женская юбка, кирпичная стена, тюлевая занавеска, – надевает кепку и идет к Минке, где два незнакомца встретились на первом свидании. Это сразу понятно по их неловкому, сбивчивому разговору в попытках преодолеть разрыв. Что им нужно сделать, чтобы раскрыться друг перед другом, прекратить эту невнятную пантомиму?

Через двадцать минут Гарри опять открывает свою записную книжку – и не только ради языка цветов. После стольких лет наблюдений за растениями он расширил свой репертуар, включив в него сохранение людей: Когда-нибудь эти сегодняшние посетители тоже исчезнут с лица Земли. Стараясь поймать каждое ускользающее мгновение, он описывает пожилую – обоим за семьдесят – пару. Держась за руки, они любуются робинией ложноакациевой – белой акацией, как ее называют люди, далекие от ботаники. Потом внимание Гарри привлекает юная парочка, разлегшаяся на траве. Он явно хочет заговорить, но она дочитывает последнюю главу книги.

Гарри останавливается так резко, что теряет мысль. В его сторону идет Джона. У спутницы Джоны по-мальчишески короткие волосы, торчащие во все стороны. Она шагает, засунув руки под пояс джинсов. Это выглядит дерзко и сексуально, но прежде чем Гарри успевает как следует ее рассмотреть, появляется Милли с охапкой цветов.

– Хочу сплести венок из ромашек.

Проследив за направлением взгляда Гарри, она замирает с открытым ртом. Но ее интересует вовсе не бородатый мужчина. Она смотрит на женщину; на ее детском лице отражается совершенно недетская печаль и задумчивость.

– Что такое, солнышко?

Пара подходит ближе… еще ближе. Гарри отводит Милли с дорожки в глубь рощи.

– Знаешь, какой это кедр?

Хлоя сидит на траве, ее короткие черные волосы обрамляют бледное лицо. Вокруг раскинулось море цветов. Это хионодоксы – снежные красавицы, – такие же синие, как глаза Хлои. Джона отводит взгляд.

– Значит, ты понимаешь, что можешь делать все, что захочешь?

– Конечно. Иначе меня бы здесь не было. – Она выковыривает из-под ногтя ноги забившуюся туда землю. – У нас у каждого своя жизнь, каждый спит, с кем захочет.

– Хорошо.

Она прожигает его ослепительно-синим взглядом.

– Так это правда… В те ночи, когда меня нет, ты не можешь заснуть? Я твой «Темазепам»?

– Типа того.

Она глядит на него из-под челки.

– То есть… Ты меня используешь?

– Именно. Ничего, если так?

Когда Джона позвонил Хлое, он сразу же четко обговорил, что не готов к отношениям, но ее это совсем не смутило. Ей хотелось лишь одного: приходить к нему и заниматься с ним сексом – а после этого Джона спал как убитый всю ночь. Эта женщина соткана из волшебного сонного порошка, его собственный Песочный человек.

Они встречаются уже почти месяц, разыгрывая собственный вариант романа «Над пропастью во ржи». Срываясь в бездну, они надеются, что их подхватит перчатка питчера и удержит хотя бы на время. Иногда они вместе ужинают или ходят в кино. В те ночи, когда Джона не может заснуть, он читает ей вслух, или она читает ему – маленькие проявления доброты. В постели она остается такой же неистовой и беззастенчивой. Может быть, их знакомство – не более чем скоротечная симпатия, рожденная простым человеческим сочувствием, но невозможно было не узнать, что Хлое только что исполнилось тридцать и что суши – ее любимая еда.

Джоне неудобно сидеть на земле – болит спина, некуда пристроить ноги. По сравнению с ним, таким неуклюже громоздким, Хлоя – миниатюрная, обольстительная и расслабленная. Ее короткие волосы модно растрепаны. Она полулежит, опираясь на локти, и смотрит в небо – голубое, огромное, растянувшееся в бесконечность.

– Там где-то явно должны быть отпечатки пальцев.

Такое абстрактное заявление. Она смотрит с озорной улыбкой, как будто дала ему экзотический фрукт и ждет, решится он откусить или нет.

Джона послушно задает вопрос:

– Ты о чем?

– О Сотворении мира. Мне не верится, что такая красота могла получиться случайно. В смысле… Посмотри на эти цветы. Мне бы просто не хватило фантазии придумать что-то настолько прекрасное и в то же время настолько простое.

Она уже говорила, что ее в числе прочих художников пригласили на фестиваль инсталляций в садах Кью. Хотя до открытия выставки еще целый год, он уже чувствует ее волнение, близкое к панике.

– Для девчонки из Восточного Лондона ты хорошо знаешь эти сады.

– Я полтора года ходила сюда чуть ли не каждый день… фотографировала, делала зарисовки. – Она неуверенно умолкает. – Может, пойдем? Я бы выпила чаю.

Классический белый фасад оранжереи украшают щиты с гербом принцессы Августы. Джона с Хлоей садятся за столик под большим арочным окном, берут на двоих чайник чая. Она ерзает на стуле, мнет в руках бумажную салфетку, грызет ногти. Это его раздражает.

– Ты давно изучаешь искусство?

– Сначала в училище, потом прошла базовый годичный курс в Илинге. Я тогда делала инсталляции: «украшала» руины отпечатками ног. Серия называлась «Элегии». Там еще была тема птичьих скелетов. – Она смущенно пожимает плечами. – Птицы сами по себе тема. Свобода. Полет…

– А оригами?

– Еще детское увлечение. Но только потом, уже взрослой, я начала воспринимать его всерьез.

– У тебя необычная татуировка. Она что-то значит?

– Это фрагмент гравюры Кацусики Хокусая. «Чародей превращает листы бумаги в птиц». В оригинале там еще человек в кимоно. Сидит, скрестив ноги, и подбрасывает в воздух листы.

– Классная татуировка. Мне нравится.

– Спасибо.

Джона отпивает чай.

– Я тоже думал набить татуху. Но Одри переживала. Говорила: «Представь, как она будет выглядеть, когда тебе стукнет восемьдесят».

– По крайней мере, твой труп опознали бы сразу! – Она хлопает ладонями по столу. – Ты знал, что Гудини изучал оригами? Это магическая наука: чистая геометрия и фантазия. Все дело в схемах и закономерностях.

Она убирает рассыпавшийся сахар и достает из сумки пачку квадратной бумаги. Берет один лист, перегибает по диагонали – получается треугольник.

– Это сгиб внутрь. Теперь еще раз. – Треугольник поменьше. – Приподнимаем верхнюю половинку и прижимаем вдоль средней линии. Повторяем с другой стороны, и – вуаля! – у нас уже есть предварительная основа. – Ее руки порхают в воздухе, сгибают и разгибают бумагу, вчетверо уменьшая исходный квадрат. – Дальше пойдет лепестковый сгиб.

Джона уже выключается, его взгляд стекленеет.

– Здесь чуть сложнее. Сгибаем и отгибаем нижние уголки и верхушку. Поднимаем передний отворот, чтобы его края встретились в середине. Прогибаем, разглаживаем. Теперь с другой стороны… – Каким-то образом она превратила квадрат в продолговатый ромб. – Получаем основу для птицы.

– Ага…

– Отгибаем нижний левый уголок внутрь и в обратную сторону. Это будет шея. Теперь то же самое на кончике шеи. Это клюв. Повторяем с другого конца для хвоста. А сейчас – самое интересное.

Она подносит бумагу ко рту, словно собирается поцеловать, и только потом Джона понимает, что она легонько дует в основание плоской конструкции. Ее нежные губы рядом с тонкой бумагой, ее пристальный взгляд, направленный прямо на Джону… Он кладет ногу на ногу. Собранный, сосредоточенный. Надуваясь, бумага обретает объем. Хлоя бережно растягивает ее в стороны, расправляя крылья, и вот у нее на ладони сидит аккуратная белая птица.

Хлоя подносит ее ближе к нему.

– Неудивительно, что Гудини любил оригами.

– Потрясающе. – В голосе Джоны не слышно восторга. – Так ты увлекаешься фокусами?

– В детстве – да, увлекалась.

Она роняет птицу в свою почти пустую чашку. Остатки чая окрашивают бумажное крыло в светло-коричневый цвет.

Джона пытается понять, что прервало разговор, но ему нет до этого дела. Его не должно волновать, что она хватает сумку и говорит:

– Пойдем отсюда. Мне надоело сидеть на месте.

Они идут к Японским воротам, в ту часть садов, где Хлоя, наверное, и будет делать свою инсталляцию. Они бродят по каменным дорожкам чайного сада, пока Джона не замирает как вкопанный перед каменной чашей, куда стекает крошечный ручеек. Сюда Одри бросила монетку в память об их нерожденном ребенке… Хлоя стоит чуть поодаль и ждет. Джона идет следом за ней в Сад деяний, где гравий разложен кругами вокруг камней, символизируя водопады, моря и горы. Они оба смотрят на маленькие каменные мосты, по которым нельзя проходить никому. Но Хлоя проходит.

– Если тебе надо с кем-то поговорить, я всегда рядом.

Он не может сдержаться:

– Для этого у меня есть друзья.

Она пожимает плечами.

– И где они, твои друзья?

– Почти у всех дети. Им есть чем заняться и без меня.

Они молча идут по Кедровой аллее. После компактного пространства структурированных камней приятно выйти на зеленый простор. Хлоя непрестанно трогает себя за лопатки, как будто пытается себя обнять.

– Ты веришь в переселение душ?

Джона не отвечает.

– Если я все же вернусь, мне бы хотелось быть голубем. – Она улыбается глуповатой, смущенной улыбкой. – Можно целыми днями бродить у собора Святого Павла. Любые достопримечательности – все твои. И без очередей.

Джона шагает, сосредоточенно глядя себе под ноги.

– А ты? Кем был бы ты? – размышляет она вслух. Проходя мимо скамейки, рассеянно стучит пальцами по деревянной спинке. – Да! Точно! Тебе надо вернуться барабанной дробью. Движением… ритмом… Как думаешь?

– Я думаю, мы просто умираем, и всё, – говорит он.

Джона честно старается. Он восхищается ее творческой изобретательностью, ее юной бравадой, но ее бурное воображение его утомляет. В ней есть что-то… несформировавшееся, как будто она все еще ищет себя или играет спектакль, нарядившись в маскарадный костюм. В этом смысле Хлоя напоминает ему некоторых сокурсников в университете: старательно прячется и так отчаянно хочет, чтобы ее заметили… Он пытается придумать какой-нибудь искренний, проникновенный ответ и вдруг замирает на месте.

Зыбкое воспоминание. Мысленная картинка, наложившаяся на реальность. На другой стороне пруда с кувшинками стоят двое, мужчина и женщина. Поначалу он не понимает, кто это. Но потом узнает ее оливковую замшевую куртку. Мужчина знакомо сутулится, как будто с детства стесняется своего великанского роста. Он только что сдал экзамен и получил свидетельство о последипломном педагогическом образовании. Она только что перенесла третий выкидыш.

Август. Хмурый, облачный день. Мужчина и женщина вместе рисуют картину молчания. Он внутренне сминает себя, пытаясь втиснуться в некую форму, которую, как ему представляется, эта женщина сможет любить. Он то обнимает себя за плечи, то скрещивает руки на животе, словно пытается вылепить из себя кого-то другого. Кого-то надежного. Такого, на кого могла бы опереться его жена.

Она смотрит на воду и курит, глубоко затягиваясь и слишком долго удерживая дым в легких. Мужчина ждет, наблюдает за ее неподвижным, застывшим лицом. У нее даже плечи горюют. Спина сокрушается, шея дышит тоской.

– Я думал, ты не начнешь курить снова.

Она не оборачивается к нему.

– Я бы, может, и не начала…

Джона чувствует привкус собственных слов. Их бессмысленность как несвежее дыхание.

– Все будет хорошо.

Это ложь, которую они оба принимают на веру.

– Давай куда-нибудь съездим, Од. Можно опять на Сицилию. Ты станешь матерью, честное слово.

Слезинка срывается с ее подбородка, и он жалеет, что у него нет фотоаппарата. Он бы запечатлел это мгновение… эту женщину, которая снова стала похожей на его жену.

Сидя в Лощине рододендронов, Гарри спрашивает у цветов:

– Что заставляет нас выбрать одного-единственного человека из тысяч других?

Смахнув упавший на страницу табачный пепел, он продолжает писать. Страница, как Одри, – слушает не перебивая. Гарри поднимает глаза, почти ожидая увидеть ее сосредоточенное, внимательное лицо, но видит только желтую бабочку-лимонницу. Она садится на рододендрон, и Гарри охватывает беспокойство от мысли, что его ближайший, его единственный друг – вот эта потрепанная записная книжка.

Он смотрит в небо так пристально, словно старается смутить взглядом солнце. Возможно, законы всемирного тяготения определяют и нашу жизнь тоже? Или все происходит случайно? Гарри трет глаза, потом растирает виски. Что придает значимость этим случайностям? Один человек – лишь запятая в твоей истории, а другой – обольстительное многоточие…

Почерк у него нечитаемый, как у врачей. Буквы, наезжающие друг на друга, напоминают кривые зубы. Чуть поодаль какой-то мужчина пытается познакомиться с женщиной. Достаточно было ее мимолетного взгляда, одного беззащитного движения плечом.

Бабочка летит прочь. Гарри чешет лоб тупым концом карандаша. Как ароматы разных цветов привлекают к себе конкретных насекомых, может быть, и нас тоже влечет к определенному типу людей. К людям, в которых есть что-то, чего недостает нам самим; или же к людям, во многом похожим на нас – нарциссическое притяжение. Но каждому хочется испытать этот трепет восторга. Легкий удар кончиком пальца по туго натянутой коже барабана… непрестанное предвкушение.

Гарри переворачивает страницу и пишет на чистом листе: ПРЕКРАСНЫЕ ВСТРЕЧИ. Он вспоминает их первую встречу с Одри – отрешенный взгляд этой женщины, словно какая-то непостижимая мысль прошла сквозь нее, точно ветер.

Вот тело, которое увидел Джона. Вот личность, которую он заметил. Как Одри ела арбуз, роняя семечки себе на колени. Ее улыбка, безмолвные слова в ее взгляде; все в его памяти, в его сердце.

Вот подробности, не запечатленные фотокамерой: ее тонкие запястья, мягкий изгиб плоти между пупком и тазом. Джона помнит, как они с Одри пытались говорить и целоваться одновременно.

Когда у них все начиналось, они притворялись, что спят, лежа в обнимку, так мучительно близко. Воздух буквально звенел ощущением секса, его предвкушением. Все было пронизано радостным ожиданием, сомнением, предвосхищением мыслей друг друга, когда имел значение каждый вдох, каждый выдох, каждый дюйм ее тела, по которому шарили его жадные руки. Потом – первый робкий ответ, отклик на прикосновения, ее согласие. Предельная близость. Естество, рвущееся наружу. Звук их губ, шелест дыхания, когда уже непонятно, это дышишь ты или она. Одри. Восторг. Упоение.

– Не надо.

Он останавливает руку Хлои, не давая ей двигаться вверх по его бедру. Так нельзя. Это неправильно.

Неловкая, липкая пауза.

– Извини. Я не могу заниматься с тобой любовью.

– Почему?

Он отвечает так просто и буднично, что это ранит:

– Я тебя не люблю.

Хлоя сидит на нем, обхватив бедрами, но он смотрит мимо нее в потолок. Он чувствует себя пленником, уложенным на обе лопатки и придавленным к земле.

Ее голос звучит очень тихо:

– Наверное, мне лучше уйти.

– Нет. Не уходи. – Он прикасается к ее спине между острыми, выпирающими лопатками. – Останься. Пожалуйста.

Он чувствует ее молчаливое сопротивление, но все-таки привлекает к себе, обнимает, окутывает собой, словно эти объятия смогут загладить его вину перед ней. Ее протестующее дыхание постепенно смягчается. Всю ночь он не спит, осторожно ощупывает ее тело. Водит пальцем по спине, потом, осмелев, тянет руку к ее подбородку, к ее животу. На ощупь она не такая, как Одри. Моложе… Совсем не такая.

Джоне так хочется забыться сном, сбежать в него, как в убежище, где тишина и беспамятство. Но сейчас ему достаточно и безмолвия, в котором явь обретает реальность – как это молчание между ним и Хлоей, когда ни о чем говорить не нужно. Он представляет, что они – двое выживших после кораблекрушения. Вцепились друг в друга посреди бури. Мысль плывет у него в голове, ночь за окном потихоньку меняется. Обещание утра уже разбавило серым густую черноту неба. Скоро рассвет.

Пять утра – время, когда большинство людей спят. Они спят и не видят начало нового дня, такое свежее, чистое и исполненное надежд, что по сравнению с ним все, что будет потом, наверняка станет разочарованием. Даже есть звуковая дорожка: птичье пение. Это почти безмятежность… почти… Но Хлоя нарушает тишину.

– Какой у тебя любимый запах?

Он не видит ее лица, но знает, что она хмурится.

– Не знаю. А у тебя?

– Наверное, запах кожи. Или моря.

– А запах слез? – Он вспоминает, как плакала Одри. Как она плескалась в Средиземном море. Запах ее кожи, шелушившейся от солнца. Его детство в Девоне. – Наверное, все дело в соли? – предполагает он.

Хлоя переворачивается на спину и открывает один сонный глаз.

– Ты знаешь, слезы от радости и от горя, они совсем разные. У них разный химический состав.

Джона чувствует краешек сна: теплый, мягкий, манящий. Долгожданное облегчение. Но он вдруг понимает, что ему хочется сопротивляться – словно, если поддаться, это будет изменой.

Пол Ридли сидит, держа руки ладонями кверху, и как будто взвешивает давящий на них воздух. Возможно, все его мысли заняты только тем, что сегодня будет на ужин.

– Судя по вашему виду, вы опять плохо спите, Джо.

– Я не виделся с Хлоей на этой неделе. – Джона проводит пальцем по воротничку рубашки, ругая себя за то, что не переоделся после работы.

– Потому что…

– У нас девять лет разницы. Поначалу это был выбор, который я делал сам… Который мы оба делали каждый раз, когда решали увидеться. Но теперь это стало привычкой. Почти отношениями.

– Однако после знакомства с ней вы снова вернулись к музыке?

– Ничего оригинального. – Джона пытается выпрямить спину, но в теле чувствуется фальшь. – Еще не прошло и года.

Он считает. После того звонка из полиции прошло ровно одиннадцать месяцев и один день.

– Значит, вы не готовы…

– Конечно нет.

– И вы боитесь, что девушка влюбится?

– Не совсем.

– Боитесь, что сами влюбитесь?

Джона не знает, куда девать руки, и кладет их на колени, сцепив пальцы в замок.

– Мы читаем друг другу вслух. По главе за вечер, поочередно. Это она предложила… Сказала, так мне будет легче заснуть. Может быть, мы встречаемся исключительно ради того, чтобы узнать, что будет в следующей главе.

– Какую книгу?

– «Английский пациент». Но я все закончу. Уже скоро.

Пол Ридли улыбается.

– Вы сами не знаете, чего хотите.

Джона думает о том, как короткие волосы Хлои торчат во все стороны по утрам. Она часто рисует человеческие фигуры и лица на полях газеты. Держа ручку в зубах, тянется за овсяными хлопьями. Бледный изгиб ее подмышки.

– Мне было понятно с самого начала, что ничего не получится, и надо было прекратить это сразу, но каждый раз я молчал. Так было проще. Ради удобства. Ради хорошего сна. Ради секса. Кстати, секс просто волшебный. Наверное, я не люблю конфликтов.

Он смотрит на часы на столе. Сейчас он их ненавидит.

Его психолог тоже косится на часы.

– Хотите еще что-нибудь обсудить? У нас есть пара минут.

Джона смотрит в открытое окно. Тощий уличный кот притаился за мусорным ящиком. Машина останавливается на красный свет. Запах выхлопных газов чувствуется даже здесь. Ридли ждет. Джона внимательно изучает носки своих туфель, потом растопыривает пальцы, как бы стремясь охватить невидимую фортепианную октаву. Приподняв руки, он замечает пятно от варенья у себя на манжете. Поправляет галстук, разглаживает брюки, поднимает голову и смотрит на Пола в упор.

– Мне по-прежнему ее не хватает.

Время вышло.

Цапля стоит на одной ноге. Гарри закуривает сигару, прикрывает глаза, смакуя вкус дыма в горле, сплевывает табачные крошки, прилипшие к губе. Сейчас шесть утра. Над водой стелется легкий туман, но на душе неспокойно. Лишь докурив до конца всю сигару, Гарри понимает причину. Это было не самое любимое место Одри. Он понимает, почему Джоне нравится здесь сидеть, отгородившись от мира барьером из камыша, – но это не ее место.

За ним наблюдают только две утки. Гарри бросает окурок на землю и резко встает. Ему хотелось бы подхватить эту скамейку и унести на руках, изображая галантного кавалера. Но такое ему не под силу. Даже будь он моложе, в одиночку не справиться при всем желании. Он берется за край громоздкой скамейки, поднимает его, взваливает на плечо. Тащит скамью за собой, словно крест для распятия.

Ножки скамьи оставляют следы на земле, глубокие борозды его предательства. Даже роса убирается прочь с дороги. Колени трясутся, ноги не держат. Гарри надеется, что Милли спит. Прохладный утренний воздух покалывает разгоряченную кожу. Гарри тащит скамейку мимо Прохладной оранжереи. Впереди уже показалась конечная точка маршрута. Его устремленное в небо любовное письмо: пагода.

Он дает себе короткую передышку, вытирает пот со лба. Идти осталось немного, всего ничего. Гарри вновь взваливает на плечо свой скорбный груз и шагает вперед, как паломник – к звезде, но его звезда – золоченая башня на фоне бледного неба. У него ломит спину, но если поставить ее скамейку в том месте, где случилась их первая встреча, может быть, Одри его найдет. Джона ждал не в том месте.