Милли спросила у Гарри: он что, влюбился?

– Мы просто друзья.

Был поздний вечер. Февраль 2004-го. Они лежали среди секвой, слушали на стареньком CD-плеере «Путеводитель по оркестру для юных любителей музыки». Гарри, пристыженный музыкальными познаниями Джоны, хотел произвести впечатление на Одри. Он провел много часов в Ричмондской библиотеке и решил начать с барокко: взял сразу три сборника Вивальди и этот диск. Под пологом древесных ветвей Бенджамин Бриттен раскладывал сюиту «Абделазар» Перселла на отдельные инструментальные фрагменты: медные духовые, деревянные духовые и струнные. Диктор объяснял, что такое фуга, тема и вариации.

– Расскажи мне об Одри. Я хочу знать.

Гарри вынул наушники из ушей и стал рассказывать об истории этих огромных деревьев с рыжей корой – рыжей, как волосы Одри.

– Считалось, что метасеквойя вымерла. Удалось обнаружить только окаменелости…

– Ты опять про деревья…

– Но в тысяча девятьсот сороковых в Китае нашлись живые деревья.

Милли хотелось напомнить ему, что она еще ребенок. Почти все время она проводила, обсуждая природу, Шекспира и музыку. А как же сказки о феях? Как же прыжки со скакалкой?

– Разумеется, наши сады стали первыми, кто занялся их разведением, как только деревья доставили в Англию. Эту метасеквойю посадили здесь в тысяча девятьсот сорок девятом. Сейчас ее высота – больше пятидесяти двух футов.

Милли зевнула.

– Ты знала, что есть одна гигантская секвойя, которой три с половиной тысячи лет? Самые высокие секвойи, они даже выше собора Святого Павла. Представляешь?

Милли даже не знала, где находится этот собор. Она села и вынула из кармана свой пресс для гербария – раскрутила металлические болты, опять закрутила потуже. Но в темноте невозможно сердиться: никто не видит, как мрачно ты хмуришься. Если бы Гарри с Одри были вместе, тогда у Милли появилась бы мама. Они ходили бы по магазинам. Или в кино…

– Скажи ей о своих чувствах, – выпалила она.

Но Гарри уже вставил наушники и кивал в такт музыке. Милли тоже смотрела на небо в сияющих звездах и пыталась понять, что мешает быть вместе этим двоим, предназначенным друг для друга. Она потерла болячку у себя на запястье, словно это была волшебная лампа, которая может предсказывать будущее.

Джона стоит у скамейки «мадемуазель J’attendrai», читает надпись о восхитительном меццо-сопрано, певшем для солдат во время Второй мировой войны. Он идет дальше.

Джона думал, что когда он наконец отыщет пропажу, то упадет на колени от невыносимого облегчения. Но он лишь вытирает лицо рукой, совершенно измученный. Смотрит на пагоду, собираясь с мыслями, потом ложится на скамейку, словно ждет, что его обнимут невидимые руки Одри.

– Значит, ты нашел, что искал?

Джона резко садится и видит девочку, прячущуюся за кустом. Сначала он ее не узнает, а потом вспоминает: они виделись раньше. Ее папа – садовник.

– Откуда ты знаешь, что она потерялась?

– Ты долго искал… – Она считает на пальцах. – Июнь, июль, август…

– Ты следила за мной?

– Нет. – Она выходит из своего укрытия и садится на подлокотник скамейки. Джона даже не знает, как к этому отнестись.

– Не понимаю, как она здесь оказалась, – бормочет он. – Меня клятвенно заверяли, что ее никто не трогал.

– Почему это так важно?

Джоне кажется, будто в сердце вонзился крючок и рвет его в клочья.

– Это скамейка моей жены.

– Ой… – Милли перегибается через спинку, читает надпись на табличке и резко отшатывается назад, словно ее ужалила пчела. – Ее звали Одри? Какие у нее были волосы? Какого цвета?

– Рыжие.

– Но как же… Когда она… – Милли смотрит на даты.

– Где твой папа? Он сейчас занят?

– Ты – муж Одри?

– Да, я ее муж.

Милли трет кожу у себя на запястье. Растирает красные отпечатки от двух резинок для волос, надетых на руку, как браслеты. Джона вспоминает, что в ее возрасте летние каникулы кажутся долгими, как целая жизнь. Сады Кью – неплохое место для ребенка, целыми днями гуляющего без присмотра, и все же… Джона вдруг задается вопросом, а есть ли у девочки мама? Он пытается сообразить, как бы поделикатнее об этом заговорить, но девочка, кажется, чем-то расстроена, и Джона решает, что лучше не лезть к ней с расспросами.

– Я не понимаю, – бормочет она. – А кто тогда эта женщина, с которой я тебя видела?

– Все-таки ты следила за мной!

– Она твоя девушка?

– Что?

Он не может не улыбнуться ее по-детски настойчивому любопытству; но ее вопрос ставит его в тупик. Вчера вечером он предложил Хлое провести ночь у нее, но она отказалась. Сказала, что у него «лучше». Ему показалось, что она закрывается от него, не подпускает ближе. Он не столько обиделся, сколько был заинтригован. Джона смотрит на пагоду.

– Думаю, она бы тебе понравилась. Она может создать произведение искусства из обычной поездки в автобусе… – Он умолкает и фыркает. – Слушай, ты лучше, чем мой психолог. Представляю, что будет, когда ты еще подрастешь.

– Я и так уже большая!

– Ты еще малявка. И проблема в том, малявка, что я до сих пор люблю Одри.

Милли вытирает нос рукавом. На рукаве остается серебристая дорожка.

– Чего ты так боишься?

Такой беспардонный вопрос может задать только ребенок. Джона трет глаза, стараясь сосредоточиться. С тех пор как пропала скамейка, его снова замучила бессонница. Но, возможно, устами младенца глаголет истина. Он боится обидеть другую женщину, боится, что у него ничего не получится больше ни с кем. Он вспоминает тот день, когда они с Хлоей читали в парке Виктории, и поражается тому, сколько женщин умеют читать его мысли.

– Мне надо поговорить с кем-то из здешнего руководства, – внезапно произносит он. – Один я эту скамейку не утащу.

– Мне можно с тобой? А потом я покажу тебе рыбок!

– Наверное, лучше не надо…

Но она уже схватила его за рукав и тянет прочь от пагоды. Джона замечает чью-то твидовую кепку – на земле под белыми цветами чубушника. Ткань совсем истончилась, словно кепку изо дня в день мяли в нервных руках.

– Надо ее отнести в бюро находок.

– Нет, это папина. – Милли поднимает кепку и надевает на голову.

– Он где-то рядом? Мне хотелось бы с ним побеседовать.

Кепка съехала Милли на нос.

– Он предпочитает беседовать с растениями.

– Правда?

Она кивает, кепка скачет вверх-вниз. Она говорит без умолку – кажется, даже не делает пауз, чтобы вдохнуть, – и не обращает внимания, слушает ли ее Джона.

– Иногда он смеется наедине с собой. Когда что-то его удивляет… растение, белка, облако в небе. – Она приподнимает козырек, съехавший на глаза, и легонько бьет Джону по руке. – Я тебя осалила! Тебе водить!

Она бежит прочь, и Джона решает, что отведет ее к воротам Виктории; сотрудники парка наверняка ее знают. Но сначала надо ее догнать.

В подвале Пальмового дома проходит выставка образцов морской среды обитания: мангровые болота, солончаки и коралловые рифы. Джона сбегает по лестнице и видит Милли, которая стоит у большого аквариума и рассматривает ленты бурых водорослей.

Она оборачивается к нему, улыбается и показывает на «волосатого» спинорога.

– Это не рыба, а плавучий еж.

Джона все еще пытается отдышаться.

– Почему ты меня не подождала?

У панорамного аквариума стоит пожилая пара. Мужчина фотографирует морского конька.

– Марж, смотри. Прямо лошадки на палочках. Подумать только!

– Милый, пойдем. Ты тут стоишь уже четверть часа.

Забравшись на скамейку, Милли прижимается лицом к стеклу цилиндрического аквариума.

– Ты знаешь, что почти у всех рыб память очень короткая? Две секунды, не больше. Нам в школе рассказывали.

– То есть этот коралл каждый раз будет для них сюрпризом?

Большая рыба плывет прямо на Милли. Та испуганно взвизгивает, и Джона смеется. Он достает телефон, чтобы сфотографировать Милли. Но когда он нажимает кнопку, девочка отодвигается от аквариума – подальше от страшной рыбины, – и в кадр попадает лишь ее смазанный локоть. Джона поднимает глаза и видит, что пожилая пара поглядывает на него как-то странно. Ему почему-то вдруг хочется оправдаться, объяснить, что он не извращенец с уклоном в педофилию, но Милли уже слезла со скамейки и теперь тянет его за штанину. Надеясь, что со стороны он похож на ответственного родителя, Джона садится на корточки перед Милли, чтобы их глаза оказались на одном уровне.

– Спасибо, что ты со мной поиграл, – говорит она и торжественно целует его в щеку.

– Ладно, пойдем наверх.

Он встает, выпрямляется во весь рост. Пожилая пара по-прежнему таращится на него. Ее поцелуй остается как оттиск на коже.

Они поднимаются из подвала и выходят в оранжерею. Огромные стеклянные панели слезятся капельками конденсата. Джона с Милли проходят сквозь влажный нагретый воздух, мимо зарослей дендрокаламуса и сахарного тростника. Ее ладошка в его руке – теплая, даже горячая. В Северном крыле собраны растения Азии, Австралазии и островов Тихого океана. Милли показывает Джоне хлебное дерево и водяной перец с такой гордостью, словно она их открыла сама. Они проходят сквозь две Америки, мимо альстромерий и мексиканских диоскорей, а потом Джона встает у входа, возле запотевших стеклянных дверей.

– Ну, мне пора. Тебе, наверное, тоже нужно идти?

– Мы не можем остаться еще ненадолго?

– Может быть, мы еще тебя встретим…

– С Хлоей?

– Откуда ты знаешь, как ее зовут?

– Ты сам сказал.

В оранжерее так жарко, что даже палящее солнце снаружи станет облегчением; по крайней мере, на улице есть ветерок. Слышится стук каблучков о решетчатый настил. Джона оглядывается в поисках нарушительницы. Таблички на входе настоятельно не рекомендуют заходить в оранжерею на высоких каблуках. Поливальные установки разбрызгивают воду. Джона щурится сквозь туман мелких брызг и видит женщину. Она поднимается по винтовой лестнице. Все выше и выше – в густую листву. Ее тонкая, элегантная фигура обрамлена солнечным светом и зеленью. На ней длинная узкая черная юбка, которая напоминает ему о героинях Хичкока, об Одри. Стройные ноги исчезают из вида.

Когда он оборачивается, Милли уже нет. Он устал от ее фокусов, но все равно отправляется на поиски – мимо бразильских гевей, имбиря, плюмерий. У входа вдруг возникает какая-то суета, люди вскрикивают, смеются. Сквозь Пальмовый дом летит черный дрозд, как незнакомец, случайно попавший в кадр на заднем плане.

…

Джона входит к себе в квартиру.

– Я нашел скамейку, – сообщает он будничным тоном.

Хлоя обнимает его и только тогда понимает, как сильно он сейчас нуждается в том, чтобы его кто-то обнял.

– Я устал, – говорит он. – Все эти поиски… они так выматывают.

Она вбирает в себя его глубину и ширину, его необъятную слабость. В этой слабости, в этой открытости – призыв к честности, и она уже открывает рот, чтобы рассказать ему обо всем.

– Спасибо, что оставалась со мной, – добавляет он. – Я знаю, как это было непросто. Не всегда просто.

Хлоя сбилась с мысли. Он уже задирает подол ее юбки. Наложение рук – на полу, как на ложе. Во лжи.

Джона заново открывает для себя ее бунтарское, татуированное тело. Она почти полностью голая, только юбка обернута алыми складками вокруг талии. Ее короткие волосы напоминают звериный мех: волк, завернувшийся в плащ Красной Шапочки.

Она лежит на кровати. Он сидит рядом и рассматривает ее, как картину. Каждую вмятинку, каждый изгиб ее бледного тела. Все кажется новым, еще неизведанным. Разве такое бывает? Его взгляд скользит по ее откровенным контурам. Потом его пальцы рисуют быстрый набросок секса на ее коже. Руки сами находят место, которое ему нравится больше всего. Он прижимает ладонь к ее копчику, и она выгибается ему навстречу.

Они оба голые, как рассвет. Их пот, словно капли росы. Она тонет в слоях бытия, погружается в блаженство, как в забытье. Смысл в том, размышляет она, чтобы они оба помнили эти мгновения. Она позволяет, чтобы он сложил ее заново, как оригами.

– Хочу тебя чувствовать каждой клеточкой тела.

Ее тело – гитара, из которой он извлекает ноты, и ноты складываются в мелодию. В торжествующую симфонию. Она так растрогана, что не может сдержать слез, и когда все завершается… вот он, тот самый поцелуй. Проникающий до самых глубин естества.

Его руки покрыты соками ее тела. Руки пахнут весной и мочой.

Утренний свет льется в открытые окна. Джона спит, Хлоя наблюдает за снами, мелькающими у него на лице. Ее бедра болят, взбудораженные, разбуженные.

Забавно, как хорошо она знает его руки и стопы. Зато он не знает о ней почти ничего, и ей хочется написать письмо у него на спине: свою исповедь. Потому что к этой широкой спине ей хотелось бы прижиматься всю жизнь, до конца дней; к этим ногам, к этим рукам. Этот мужчина – самое настоящее из всего, что у нее есть.

Как не сказать «Я тебя люблю». Слова разбухают в груди, рвутся наружу. Молчание отзывается болью. Горло болит от невысказанного признания. Не надо, говорит себе Хлоя. Молчи, прикуси губу до крови. Я тебя люблю. Других слов для нее сейчас не существует. Она тихонько соскальзывает с кровати.

Она одевается и уходит, не попрощавшись, как от любого другого мужчины, с которым провела ночь. Она в совершенстве владеет искусством закрывать двери беззвучно. Но когда Хлоя выходит на улицу, небо кажется ярче, его синева – чуточку глубже. Солнечный свет оглушает.

Даже узор на сиденьях в метро почему-то вдруг сделался красочнее и резче. Хлоя замечает мальчишку с разводами от леденца вокруг рта, мужчину, рисующего каракули рядом с кроссвордом в газете, мертвую божью коровку, лежащую на полу кверху брюшком. Каждая деталь неожиданна и внезапна. Хлоя прижимается лбом к стеклу и чувствует себя ребенком, который в первый раз едет в метро. За окном проносится город.

Весь мир сложен заново – или заново сложена только она. Но что именно изменилось? Хлоя вспоминает вчерашнюю ночь, разбивает ее на отдельные стоп-кадры. Когда Джона посмотрел на нее, она увидела свое отражение в его зрачках. Однако сейчас она чувствует себя новорожденным теленком, который пытается встать на ноги. В отличие от безмятежной Одри на многочисленных фотографиях, Хлоя вся в полном раздрае. Ее красная юбка испачкана его секретами. Она изучает свое отражение в оконном стекле – моментальный снимок себя, середина лета. Вот она, голая и беззащитная, как никогда.