24. Последнее «прости»
Читатель, мы поженились, и мне мало что осталось сказать. Наша семья процветает. Наша общественная служба приносит пользу и получила признание. Доктор Арчибальд Свичнет — председатель Городской комиссии по благоустройству; доктора Беллу Свичнет, известную по руководству Гинекологической клиникой имени Боглоу Бакстера, фабианским брошюрам и деятельности в поддержку предоставления женщинам избирательного права, приглашали для выступлений чуть ли не во все европейские столицы, и ее старый знакомый доктор Хукер сейчас готовит ее лекционное турне по Америке. Когда приятели в городском «Клубе искусств» посмеиваются над тем, что моя жена более знаменита, чем я, у меня всегда наготове ответ: «Одной знаменитости на семью вполне довольно». Верю, что наши сыновья оценят флегматичного отца как необходимый противовес блестящей, не укладывающейся в привычные рамки матери. Верю, что их мать думает обо мне именно так. Она — наполненный ветром парус, элегантная оснастка и деятельная, залитая солнцем палуба нашей супружеской яхты; я же — крепкий подводный корпус со скрытыми от глаз балластом и килем. Это сравнение преисполняет меня глубокого довольства.
С тяжким сердцем приступаю я теперь к описанию последних дней того, кто навсегда останется для меня лучшим и мудрейшим из людей.
На следующий день после нашей победы над генералом Коллингтоном в телесном здоровье Бакстера произошло ухудшение, степень которого он тщательно скрывал даже от близких людей. Он позвал нас к своей постели, объяснил, что на несколько недель ему понадобится покой, и попросил поставить приборы, необходимые для его питания, на скамью подле кровати. Мы так и сделали. Счастье превратило нас с Белл в эгоистов — мы получали больше удовольствия от еды, не ощущая неприятных запахов с его конца стола и не вздрагивая от его резких, неожиданных отлучек к дистилляционной установке. Через неделю мы уехали за границу на медовый месяц. Когда мы вернулись, Белла возобновила учебу на курсах медицинских сестер в больнице на Дьюк-стрит, я — работу в Королевской лечебнице, потому что планы, которые мы для себя строили, нельзя было осуществить немедленно. Каждый вечер перед сном мы час или больше проводили у постели Бакстера: я играл с ним в шахматы или криббидж, Белла обсуждала свою работу. Порой она приходила из-за нее в бешенство. Мисс Найтингейл выстройла британскую сестринскую службу наподобие армии, для которой она первоначально была предназначена. Врачи соответствуют офицерам, старшие сестры — сержантам и старшинам, младшие — рядовым. Нижестоящие редко сами обращаются к вышестоящим, поскольку их мыслительные способности сознательно почти не используются. Я видел смысл и благоразумие такого порядка, но благоразумно молчал, потому что Белла не могла их увидеть. Бакстер убеждал ее:
— Не ссорься с учреждением, пока ты не узнала досконально, как оно действует. Используй тем временем свой свободный разум, чтобы спланировать дело лучше.
Он указывал ей на слабые места в ее планах — не для того, чтобы отбить у нее охоту искать лучшие пути, а чтобы помочь ей сделать эти пути практическими. Гинекологическая клиника имени Боглоу Бакстера построена согласно принципам, обсуждавшимся весной 1884 года. К тому времени нам уже стало привычно, что Бакстер не встает с постели. Он не открывал тайн своего обмена веществ, и мы были бессильны ему помочь.
Однажды утром, когда я уходил на работу, миссис Динвидди подала мне записку от него.
Дорогой Арчи! Пожалуйста, попроси сегодня кого-нибудь тебя подменить и зайди ко мне точно в полдень. Хочу побеседовать с глазу на глаз. Белла о нашем разговоре пока что знать не должна. Прости за беспокойство — это в последний раз.
Твой Б.
Меня обеспокоил дрожащий и корявый почерк записки, а также то, что он назвал меня по имени, а не по фамилии. Этого я за ним не помнил. В полдень я поспешил домой и увидел в вестибюле миссис Динвидди. Лицо у нее было заплаканное, и она сказала:
— Я только что помогла мистеру Боглоу одеться и перейти в старый кабинет сэра Колина. Вы ему очень нужны, доктор Свичнет. Идите скорее. Я побежал.
Открыв дверь, я услышал смесь глухого стука, жужжания и струнного звона, в которой угадывалось чудовищно усиленное биение человеческого сердца. Звук исходил от Бакстера, который сидел за столом, стиснув его края изо всех сил, так что жуткая дрожь, сделавшая черты его лица неясными, рукам не передавалась.
— Быстро! Укол! Подкожно! — прозвучал его искаженный дрожью голос, и он повелительно мотнул головой. Перед ним на подносе лежал наполненный шприц, рукав рубашки на одной руке был закатан. Я взял шприц, ухватил двумя пальцами кожу и сделал ему инъекцию. Через несколько секунд дрожь прекратилась и ужасный звук сделался тише. Он вздохнул, вытер лицо платком, улыбнулся и сказал:
— Спасибо, Свичнет. Молодец, что пришел. Я тут умирать собрался.
Я сел и заплакал, не в силах сдерживаться или прикидываться, что не понял. Улыбка его стала шире, он похлопал меня по плечу со словами:
— Еще раз спасибо, Свичнет, эти слезы мне в утешение. Значит, тебе добро было от меня.
— Почему ты не можешь еще пожить?
— Могу, но в сплошных муках и унижениях. С моей ранней юности сэр Колин постоянно твердил, что мне жизненно важно всегда поддерживать душевное равновесие, что сильные чувства фатально усугубят рассогласование в функциях внутренних органов. Когда Белла сказала, что помолвлена с тобой, переживание нарушило работу дыхательной системы. В ночь ее возвращения из Парижа она задала мне пугающий вопрос, от последствий которого моя нервная система так и не оправилась. Шесть недель спустя адвокат Коллингтона так меня разозлил, что мой пищеварительный тракт пришел в полную негодность. По моему внешнему виду этого, может быть, и не скажешь, но я умираю голодной смертью, Свичнет, и только.производные опиума и кокаина позволяли мне поддерживать видимую непринужденность во время ваших вечерних посещений. Я надеялся встретить с вами апрель, подышать свежим воздухом, но вчера вечером, когда мы расставались, я уже знал, что отпущенное мне время кончилось. Конечно, это была слабость — просить о твоем обществе в последние минуты, но… я слабый человек!
— Я приведу Беллу! — воскликнул я, вскакивая с места.
— Нет, Арчи! Я слишком ее люблю. Если она взмолится, чтобы я пожил дольше, мне не хватит сил ей отказать, и в ее памяти потом останется пачкающий все вокруг парализованный идиот. Я уйду из жизни, пока могу сказать последнее «прости» с достоинством. Но слишком много достоинства — выйдет уже напыщенность. Давай-ка выпьем с тобой deoch an doruis1, нальем по глотку отцовского портвейна. Помнится, два года назад я запер графин, который ты опорожнил только наполовину. Выдержка, говорят, идет вину на пользу. Вот ключ. Где буфет, ты знаешь.
Его последние слова прозвучали приветливо и игриво, отчего я чуть было не улыбнулся; но, когда я вынимал старинный графин и два хрупких бокала на высоких ножках, меня бросило в дрожь. Я протер бокалы платком из нагрудного кармана, налил каждый из них до половины, и мы чокнулись. Он с любопытством понюхал вино и сказал:
— По завещанию я все оставляю вам с Беллой. Рожайте детей, учите их хорошему поведению и честному труду на собственном примере. Никогда не будьте с ними жестоки и не читайте им мораль. Позвольте миссис Динвидди и другим слугам спокойно дожить свой век здесь, когда они не смогут больше работать, и про собак моих не забывайте. Итак, — он залпом осушил бокал, — вот, значит, какое вино на вкус.
Он поставил бокал, обхватил свои гигантские колени гигантскими ручищами, откинул назад голову и засмеялся. Никогда прежде я не слышал его смеха. Звук поначалу был тихий, но потом обрел оглушительную силу, заставив меня притиснуть к ушам ладони, биение его сердца тоже стало неимоверно громким — и внезапно все оборвалось. Полнейшая тишина. Он не качнулся ни вперед, ни назад, но продолжал сидеть совершенно прямо.
Миг спустя я уже стоял над ним и, стараясь не смотреть на огромную, обрамленную зубами пещеру, которая так страшно зияла, обратясь к потолку, обнаружил, что шея у него сломана и трупное затвердение наступило мгновенно. Не желая ломать ему суставы, я заказал гроб в форме куба* со стороной в четыре с половиной фута и скамеечкой внутри, куда его поместили в сидячем положении. Он и поныне так сидит под плитой мавзолея, выстроенного по воле сэра Колина в нашем Некрополе и глядящего на городской собор и Королевскую лечебницу. В надлежащее время мы с женой, которая была горько удручена его смертью, присоединимся к нему там, и так же могут поступить наши дети и внуки, если только ради экономии места будут кремированы.
Эту повесть о делах нашей молодости я посвящаю моей жене, хоть и не смею дать ей прочесть, ибо здесь говорится о вещах, в которые ни она, ни медицинская наука пока что не в силах поверить. Но научный прогресс убыстряется год от года. И, может быть, уже очень скоро то, что сэр Колин Бакстер передал только своему сыну, станет достоянием ученых, чем и будет доказана истинность моего повествования.
Конец
