20. Бог отвечает

Прошел, может быть, час. Зевнув и распрямившись, она вывела нас из забытья. Произошедший затем разговор начался в кабинете. Завершился он за кухонным столом, где Белла уничтожила большую часть холодного вареного окорока с хлебом, сыром и пикулями, запив все это двумя или тремя огромными чашками сладкого чая с молоком. Хоть я и знал, как быстро она оправляется от душевных потрясений, впервые при мне это произошло так физически, так телесно. Ее лицо уже не было ни осунувшимся, ни изможденным, щеки округлились, лоб разгладился, с посвежевшей кожи исчезли морщинки. Только что она выглядела на любой возраст от двадцати пяти до сорока, теперь же — на любой возраст от двадцати пяти до пятнадцати. И неужто мой трезвый научный глаз был ослеплен любящим взором, который она на меня кинула? Наверняка нет, но все же клянусь, не только ветчина и чай разглаживали на ее лице следы усталости и напряжения. Ее глаза насыщались нашими лицами, уши и мозг перерабатывали наши слова в вещество ее мысли, укрепляли ее душу так же стремительно, как зубы и желудок укрепляли тело, расправляясь со съестным. Между кусками и глотками она говорила очень дельные вещи, дав толчок обсуждению, определившему ее будущую карьеру, да и мою тоже, а вдобавок — день нашей свадьбы. Все-таки лучи, исходившие от Беллы, слегка на меня подействовали. Я говорил, наверно, столько же, сколько она и Бакстер, вместе взятые, но не помню из сказанного мной почти ничего. Правда, отчетливо помню начало беседы. Белл спросила:

— Бог, почему ты потел, заикался и дрожал, когда я хотела узнать о моем ребенке? Боялся, что ответ сведет меня с ума?

Бакстер кивнул с такой силой, что мы испугались за его шею. Она сказала:

— Я это хорошо понимаю. Когда я от вас сбежала, я была ребенком — как бы ты объяснил девочке Белл Бакстер, что она потеряла собственную девочку? К тому же ты ведь не знаешь, кто был ее отцом. Ты сделал меня сильной и уверенной в себе, Бог, научив меня многому, что есть на свете прекрасного и могущественного, и показав мне, что я тоже такова. Ты слишком здоров душою, чтобы рассказывать ребенку о безумии и жестокости. Я должна была узнать об этом от людей, которые сами безумны и жестоки. Я поняла, что в мире что-то неладно, когда Парень сказал мне, что я была матерью. Я поняла, что моей дочке могло быть очень, очень плохо, когда доктор Хукер самодовольно показал мне на маленькую несчастную девочку и слепого младенца. Когда мистер Астли объяснил мне, как нации богатеют из-за детской смертности, я поняла, что она, может быть, умерла, и я стала чуть ли не желать этого, когда узнала, побыв у Милли Кронкебиль, как используют одиноких и слабых женщин. Ты ни в чем не виноват, Бог, ни в чем, что касается меня. Но ведь правда, ты знаешь, как страдают слабые, и тебе это ненавистно?

— Да.

— Ты когда-нибудь пробовал это исправить?

— Никогда, — ответил Бакстер мрачно, — правда, было время, я пытался облегчить людские страдания, помогая покалеченным рабочим на сталелитейном заводе в Блокерне и в паровозных мастерских «Сент-Роллокс».

— Почему же перестал?

— Потому что я эгоист, — сказал Бакстер, вновь начиная потеть и вибрировать, — и потому что нашел тебя. Твоя любовь мне была гораздо нужнее, чем жертвы тяжелой промышленности с их ожогами и переломами.

Белла погасила его волнение мягкой смущенной улыбкой; смущение прозвучало и в тоне ее голоса:

— Милый мой Бог, сколько же добра я помешала сделать одним лишь своим существованием! Прав был Гарри Астли — слишком много людей живет на свете, и слишком многие из них избалованы вроде меня. Пора нам начать тратить твои деньги с толком, Бог. Поедем-ка в Александрию, разыщем ту девочку и ее братца и привезем сюда.

— Нет нужды ехать так далеко, Белл, — сказал Бакстер со вздохом. — Завтра мы можем с тобой пройтись от Глазго-кросс по Хай-стрит. По правую руку ты увидишь железнодорожные депо и пакгаузы, выстроенные на месте старого университета — того самого, где Адам Смит создал свой знаменитый труд о богатстве народов и свой позабытый труд об общественной симпатии. По другую сторону там стоят обычные жилые здания с магазинами в первом этаже, а позади них — зловонные, перенаселенные доходные дома, где тебе встретится ничуть не меньше сгрудившегося несчастья, чем под солнцем Александрии. Там есть закутки, где сто и больше людей берут воду для питья и стирки из единственного крана, есть комнаты, где в каждом углу ютится целая семья. Самые обычные болезни там — дизентерия, рахит, туберкулез. Там ты сколько хочешь найдешь несчастных девочек. Скажи родителям, что ты собираешься воспитывать из них служанок, и они будут на коленях тебя благодарить за избавление от обузы. Приведи сюда шесть девочек. С помощью миссис Динвидди тебе, может быть, удастся за три-четыре года научить большинство из них убирать комнаты и стирать белье. Для того чтобы научить их чему-нибудь еще, ты сама слишком невежественна. Сжав руками голову, Белла воскликнула:

— Ты говоришь как Гарри Астли! Бог, ты тоже хочешь сделать из меня циничную паразитку? Ты тоже думаешь, что моя ненависть к страданию — это всего-навсего не находящее выхода материнское чувство?

— Я думаю, что, начав сейчас брать на воспитание детей, ты не сможешь никого научить независимости.

— А как этому научить?

— Надо самой научиться быть независимой — независимой и от меня, и от Свечки, выйдешь ты за него замуж или нет. Тебя не пугает упорный труд — не в борделе, конечно?

— Ты же видел, как я упорно трудилась, помогая больным зверюшкам в нашем лазарете.

— Но теперь ты хочешь помогать бедным больным людям.

— Да, ты знаешь, что хочу.

— Готова ли ты изнурять тело и мозг, работая в мрачных местах, где мужество нужно не меньше, чем трезвый расчет?

— Я невежественна и сбита с толку, но я не дура и не трусиха. Дай мне работу, где я истрачусь вся!

— Тогда ты сама знаешь, кем должна стать.

— Не знаю — скажи!

— Если ответ еще не созрел у тебя внутри, — сказал Бакстер угрюмо, — то мне давать его бесполезно.

— Хоть намекни.

— Для этой работы тебе потребуются тяжкое ученье и годы практики, но твои близкие друзья помогут тебе и в том, и в другом.

— Я стану врачом.

Ее лицо было мокро от слез, его — от пота, но они улыбались и кивали друг другу с таким полным пониманием, что я чуть ли не завидовал им, хотя в течение всего разговора ладонь Белл лежала в моей. Видимо, она почувствовала во мне эту зависть, потому что, поцеловав меня, сказала:

— Представь себе, сколько лекций, Свечка, ты мне прочтешь, и как внимательно мне придется слушать!

— Бакстер знает куда больше меня, — отозвался я.

— Это так, — сказал Бакстер, — но всего я никогда никому не расскажу.

************************************************************************

Звездочки отделяют подробную запись начала беседы от краткого изложения дальнейшего.

Бакстер сказал, что в Британии сейчас работают только четыре женщины-врача, все с дипломами иностранных университетов; но благодаря закону о расширении прав 1876 года и деятельности Софии Джекс-Блейк медицинский факультет Дублинского университета уже открыл двери для женщин, и шотландские университеты, видимо, вскоре последуют его примеру. Пока что он, Бакстер, вновь примется за работу в палатах для бедных лечебницы восточного Глазго, если Белла поступит туда сестрой-ученицей. Если дела у нее пойдут успешно, он добьется, чтобы ей разрешили ассистировать ему в операционной. Поэтому, когда она наконец начнет учиться в медицинском колледже в Дублине или Глазго, лекции не будут для нее только упражнениями по запоминанию, как для большинства студентов первого курса. Он сказал, что всех лечащих врачей и хирургов следует набирать из низшего персонала или, по крайней мере, они должны начинать с этой работы. Тут он принялся яростно доказывать, что обучение британца любой профессии следует начинать с ручного труда, и нам стоило немалых усилий вернуть его к теме разговора.

Потом он спросил Беллу, кем она хочет стать — врачом общей практики или специалистом. Она ответила, что хочет помогать попавшим в беду юным девушкам, роженицам и проституткам. Он сказал, что это хорошая мысль, потому что сейчас почти все, кто работает в этой области, имеют иное, нежели пациентки, устройство половых органов. Белл заявила, что собирается учить всех женщин, которые к ней обратятся, самым современным и действенным способам предохранения. Мы с Бакстером в один голос посоветовали ей держать это намерение в тайне до тех пор, пока она не будет в состоянии его осуществить. То, что говорится пациенткам в тиши кабинета, не столь чревато опасностью общественного скандала. Если же она хочет публично ратовать за ограничение рождаемости, ей следует сначала поработать дипломированным клиницистом по меньшей мере пять лет. Она согласилась лишь после того, как мы пообещали, что этот срок будет определять она сама, и никто другой.

Потом Бакстер обратился ко мне и сказал, что друзья отца держат его в курсе моих успехов на медицинском поприще. Я вырос в хорошего диагноста и инфекциониста с порядочным знанием гигиены, обеспечивающей правильную работу человеческого организма. Это именно те качества, которые требуются от инспектора городской санитарной службы, и он рассчитывает, что я изберу эту стезю. Важнее предупреждать болезни, чем их лечить. Самые большие благодетели города — это люди, которые улучшают в нем водоснабжение, канализацию и освещение, короче, условия жизни. Но есть у него и личная причина, чтобы желать для меня этой должности. Когда Белла наконец возглавит собственную клинику (а он употребит все свое состояние, чтобы ее создать), поддержка влиятельного представителя городских властей будет ей очень полезна. Этот довод меня убедил.

Я заговорил о нашем браке и высказал пожелание, чтобы он состоялся как можно раньше. Белла ответила, что вначале должна выяснить, не заразилась ли она у мадам Кронкебиль венерической болезнью. Бакстер сказал, что шести недель полового карантина будет достаточно, потом объявил, что устал, отрывисто попрощался и ушел наверх. Мне стало ясно: мысль о том, что Белла выходит замуж за меня, а не за него, все еще причиняет ему боль. Я поделился с ней своим наблюдением, но она только рассмеялась. Нет, она этого не оспаривала — просто расценила как чудачество, которое у него скоро пройдет. Это была единственная область, в которой моя дорогая Белла была нечувствительна к чужой боли. Но когда у нас родились дети, я понял, что блаженная бесчувственность младших по отношению к родителям или наставникам, на которых они привыкли полагаться, — правило, почти не знающее исключений.

Мы поцеловались на сон грядущий, поднялись наверх к двери ее спальни и вновь поцеловались. Она прошептала:

— А ты изрядно окреп, Свечка. В старые времена, когда мы так делали, ты чуть в обморок не падал.

Я сказал, что, увы, стал менее чувствителен — мое тело тосковало по ней так долго, что еще не до конца поверило в нашу встречу. Она тихонько рассмеялась и призналась, что и сама стала не такой страстной.

— Мне хочется скорее миловаться, чем париться, — сказала она, — а у меня ведь не было сносного милованья на всю ночь до утра с тех самых пор, как Парень после Александрии взял моду спать со мной валетом. Ляжем сегодня вместе, незаменимая моя Свечка. Если проложить между нами простыню, я буду чувствовать твои тесные объятия, но не причиню тебе вредал. Хочешь так помиловаться?

Я сказал, что буду счастлив и что именно такой предбрачный обряд широко распространен в сельской Шотландии, где это называется «любиться».

Мы легли в постель и любились, и с той поры мы никогда не спали раздельно, если не считать ее отлучек в Лондон на собрания Фабианского общества.