1. Сотворение меня

Как большинство сельских жителей в старые времена, моя мать не доверяла банкам. Когда смерть подступила вплотную, она сказала мне, что ее сбережения хранятся под кроватью в жестяной коробке, и прохрипела:

— Возьми, пересчитай.

Я послушался, и сумма оказалась больше, чем я ожидал. Она добавила:

— Это тебе, чтобы в люди выбился.

Я признался, что хочу стать врачом, и рот ее скривился в презрительной гримасе, какой она всегда встречала людскую дурость. Собравшись с силами, она яростно прошептала:

— На похороны отсюда ни пенса. Кинет Поскреб меня в нищенскую могилу, пусть его тогда черти в ад утащат! Дай слово, что все на себя потратишь.

Поскребом в нашей округе называли моего отца, а также болезнь, поражавшую недокормленных кур. За похороны Поскреб заплатил, но сказал мне:

— Камень — твоя забота.

Только через двенадцать лет у меня появились деньги на памятник, но к тому времени уже никто не мог сказать, где находится могила.

В университете и одежда, и повадки выдавали мое низкое происхождение, и так как я не мог допустить насмешек над собой по этому поводу, вне лекционных аудиторий и экзаменационного зала я, как правило, пребывал в одиночестве. В конце первого семестра профессор пригласил меня к себе в кабинет и сказал:

— Мистер Свичнет, живи мы в справедливом мире, я смело предсказал бы вам блестящее будущее, но в таком мире, как наш, — никогда, если только вы не сделаете необходимых выводов. Вы можете стать более искусным хирургом, чем Хантер, более умелым акушером, чем Симпсон, более сведущим целителем, чем Листер, но если вы не приобретете этакой гладкой вальяжности, этакого шутливого добродушия, пациенты не будут вам доверять, а другие врачи будут вас сторониться. Не презирайте внешний лоск только потому, что им обладают многие глупцы, снобы и негодяи. Если у вас нет денег на хороший костюм у хорошего портного, присмотрите себе что-нибудь подходящее среди невыкупленных вещей в приличном ломбарде. Вечером аккуратно складывайте брюки и кладите их между двумя досками себе под матрас. Если не можете каждый день менять рубашку, пусть хотя бы у вас всегда будет чистый крахмальный воротничок. Посещайте вечера и увеселения, организуемые отделением, по которому вы собираетесь кончать, — вот увидите, не такие уж плохие мы люди, а в нашем обществе вы невольно, в подражание нам, и сами потихоньку обтешетесь.

Я сказал ему, что денег у меня хватает только на обучение, книги, инструменты и житейские нужды.

— Так я и знал, что все дело в этом! — вскричал он торжествующе. — Но наш университетский совет наделен правом назначать вспомоществование достойным студентам вроде вас. Большую часть денег, конечно, получают богословы, но не все же затирать науку. Я думаю, уж на костюм-то мы вам наскребем; обратитесь должным образом, и я замолвлю за вас словечко. Как? Попробуем?

Если бы он сказал: «Я полагаю, вы можете претендовать на стипендию; прошение пишется так-то и так-то; я буду вашим ходатаем», — если бы он сказал нечто подобное, я поблагодарил бы его; но он откинулся в своем кресле, выпятив живот, сплетя на нем руки и сияя на меня снизу вверх (ибо сесть он мне не предложил) такой приторной, фальшивой, самодовольной улыбкой, что я засунул кулаки поглубже в карманы, чтобы не начистить ему физиономию. Я ограничился замечанием, что в той части области Галлоуэй, где я родился, народ не любит попрошайничать, но если он действительно высокого мнения о моих способностях, мы можем заключить взаимовыгодную сделку. Я предложил дать мне сто фунтов в долг под семь с половиной процентов годовых до моего пятого года в должности врача общей практики или третьего года в должности врача-консультанта, когда я обязуюсь вернуть первоначальную сумму плюс двадцать фунтов премии. Увидев, что у него отвисла нижняя челюсть, я торопливо добавил:

— Разумеется, я окажусь банкротом, если не смогу получить диплом или, едва я стану врачом, меня вычеркнут из врачебного регистра, но все же, думаю, для вас это будет надежное вложение. Как? Попытаемся?

— Шутите вы, что ли? — пробормотал он, глядя на меня во все глаза, и его губы начали искривляться в улыбке, какой он ждал и от меня — в подражание ему. Слишком рассерженный, чтобы смеяться над собственной шуткой, я пожал плечами, попрощался и вышел.

Возможно, была какая-то связь между этим разговором и конвертом, надписанным незнакомой рукой, который я получил по почте неделей позже. В нем лежала пятифунтовая банкнота; большую часть этих денег я употребил на покупку подержанного микроскопа, оставшееся — на рубашки и воротнички. Теперь по одежде я уже смахивал не столько на пахаря, сколько на бедного букиниста. Мои однокашники, должно быть, восприняли это как серьезный прогресс — они стали меня привечать и сообщать мне свежие сплетни, хоть мне говорить с ними было не о чем. Единственным, с кем я беседовал на равных, был Боглоу Бакстер, поскольку (я и теперь так считаю) мы с ним были два самых умственно развитых и самых необщительных человека на всем медицинском факультете университета Глазго.