4

Садовник обнаружил во дворе кучку костей. Он пришел расчищать участок перед домом, и, хотя было раннее утро, мне показалось, что от него попахивает спиртным. На нем чернели наушники «уокмена», и он чуть раскачивался в такт какому-то однообразному мотиву. Я наблюдал, как он взялся за работу среди сорняков и кустарника; он был еще вовсе не стар, но выглядел совсем хилым, и я тут же пожалел, что нанял такого доходягу. Вид сорняков явно выбил его из колеи, и, склонившись над ними, он на целую минуту замер с лопатой в руке. Потом начал неуверенно изучать каменную дорожку, точно опасаясь, что она вот-вот провалится у него под ногами, и наконец переключил свое внимание на лужок с высокой травой. Он принялся подрезать ее лопатой под корень, без особого, впрочем, успеха, затем вдруг поскользнулся и упал ничком. Больше я не заметил никакого шевеления и потому поспешил наружу; он растянулся в неглубокой ямине, вырытой между кустами, потревожив при этом несколько косточек, которые были аккуратно выложены кружком на ее дне.

– Надо же, какая странная штука, – сказал он, нимало не смущенный своим падением. – Я говорю про кости.

В первый момент мне почудилось, что это останки какого-то младенца, и я посмотрел на садовника в ужасе.

– Чьи они, по-вашему?

– Собачьи. Или кошачьи. В общем, какой-нибудь зверюги. – Он поднял одну из косточек и передал мне; она была неожиданно гибкой и мягкой на ощупь, и мне захотелось прижать ее к щеке, но тут я увидел около ямы что-то блестящее. Это оказалась разбитая стеклянная трубка, и я сразу признал ее: точно такая же, с необычным загибом или выпуклостью на конце, лежала в ящике стола у меня дома. Но эта была расколота пополам так ровно, будто из нее что-то аккуратно вылили на землю.

Я вернулся в комнату на первом этаже и открыл стол у окна; стеклянной трубки там уже не было. Чтобы окончательно убедиться в этом, я пошарил в пыльном ящике рукой и почувствовал, как мои пальцы на что-то наткнулись. Вынув из ящика тонкую стопку неизвестно кем туда положенных листков бумаги, я увидел на верхнем из них надпись, сделанную грубыми печатными буквами: «РЕЦЕПТ ДОКТОРА ДИ». Я изумленно воззрился на эти слова, удивительным образом подтвердившие мое вчерашнее открытие: теперь личность прежнего владельца дома можно было считать твердо установленной. Но что это за странный «рецепт»?

Да возрастет он помимо всяческой утробы! Сие есть тайна тайн и пребудет ею до конца времен, когда раскроются все тайны мири. Пусть ятрохимик возьмет семя и поместит его в закупоренный сосуд, желательно из антверпенского стекла, каковое легко пропускает и свет, и тепло. Потом закопай его на сорок дней в конский навоз с четырьмя природными магнитами в форме креста и не забывай каждый четвертый день обновлять воду в сосуде, доливая туда свежей росы; на сорок первый день он начнет дышать и расправлять члены. Он покажется тебе человеком гармонических пропорций, но прозрачным и лишенным глаз. Далее, он должен поглощать arcanum sanguinis hominis на протяжении одного года, все время оставаясь под стеклом, и в конце сего срока превратится в чудесное маленькое дитя. Итак, сей будет истинным гомункулусом и сможет быть воспитуем подобно любому обычному младенцу; мужая и развивая свой ум и дарования, он доживет до тридцати лет, после чего уснет и вернется в свое прежнее бесформенное состояние. Тогда один из Посвященных должен принять на себя заботу о нем и вновь поселить его под стекло, дабы сие загадочное и прекрасное существо могло опять возрасти и выйти в мир. Если ты обратишься к нему со священными словами, он будет весьма мудро пророчествовать о будущем, однако главное его достоинство состоит в том, что при надлежащем уходе и внимании он сможет постоянно возрождаться и сим способом обретет жизнь вечную.

Я поднял глаза и заметил в окне плывущие над домом облака. Они принимали такие странные очертания, что мне померещилось среди них мое собственное лицо; но это видение мгновенно растаяло, и я снова посмотрел на бумаги, которые держал в руке. Поразительно! Маргарет Лукас говорила мне, что доктор Ди занимался черной магией, но это была какая-то чудовищная фантазия. Создать искусственного человека в стеклянной трубке… Я отложил верхний лист бумаги; заголовок на следующем гласил:

Он избежал Черной смерти , принимая раствор дубильной кислоты, изготовленный им по наитию. Он предсказал Великий пожар , хотя никто не внял его речам. Собаки отвечали на его приближение лаем, а лошади пугались, хотя более ничто в природе не способно было воспринять его сущность. Однако же кошки его любили.

Он знал Исаака Ньютона, и они провели вместе много ученых бесед, во время которых он объяснял Ньютону научный смысл каббалы. Он присутствовал при кончине Ньютона и был тем, кто закрыл ему глаза монетами.

Он был принят в Королевское общество и поставил несколько важных опытов по определению функций лимфатической железы.

Он изобрел воздушный насос, после чего записал у себя в блокноте: нас выдают только наши мечты.

Он работал на стекольном заводе в Холборне, изготавливая линзы для Гринвичской обсерватории.

Однажды он подвергся нападению лондонской черни, из-за его бледности заподозрившей в нем гугенота.

Он преподавал в Детской школе Св. Марии в Уолтемстоу сразу после ее открытия в 1824 году. Здесь, к великой радости ребятишек, он собрал модель паровоза Тревитика. В обществе малышей естественным цветом его кожи был светло-розовый; остальные учителя приписывали это ускоренному кровообращению.

Он трудился в лондонских подземных коллекторах.

Он пестовал малолетнего Чарльза Бэббиджа , усматривая и нем залог будущего преуспеяния.

Он очень любил гулять в районе Уоппингских новых доков, где был железный разводной мост.

Он работал над радаром во время второй мировой войны.

Он побывал на Луне.

Порой он ведет в мире обыкновенную жизнь, не подозревая о своем предназначении, но затем благодаря ему вдруг начинают твориться чудеса. Он имеет столь любящую натуру, что помогает другим обнаружить их истинный гений. Он ничего не помнит ни о своем прошлом, ни о будущем, пока не вернется домой на тридцатом году; но возвращается он всегда.

У него есть своя теория: он верит в прогресс и совершенствование человека. Поэтому в компании людей непросвещенных он меняет цвет с белого на красный.

Вот каким видится ему будущее. Он знает, что современная наука разовьется настолько, что придет обратно к своим истокам, очистится, а затем раскроет тайны прошлого. Тогда представления алхимиков и астрологов, с которыми гомункулус знаком очень хорошо, будут возрождены и вольются в грандиозную картину мира, созданную квантовой теорией.

Он знавал Галена и считает, что его положения в основном правильны. Следовательно, теория четырех жидкостей еще возродится. Далее, гомункулус утверждает, что теория четырех элементов также верна в духовном смысле и когда-нибудь войдет в арсенал современной физики.

Больше всего он страшится одной перспективы. Если великим ученым не дано повелевать круговращением времен, тогда конец света (каковой он относит к 2365 году) окажется поворотным моментом. Он знает, что тогда столетия потекут вспять и человечество постепенно возвратится к своему началу. Снова вынырнут из небытия викторианский и елизаветинский периоды, и Рим восстанет вновь, прежде чем кануть во тьму того, что мы теперь называем доисторической эпохой.

Я прочел уже достаточно, но ненадолго задержал взгляд на бумаге; почерк показался мне знакомым, и вдруг я понял, что это рука моего отца.

Раздался стук в дверь, и я, встрепенувшись, поспешил к ней. Это был садовник.

– Что прикажете делать с этими костями?

– Заройте их, – ответил я. – Заройте как можно глубже. – После возни в старом саду он выглядел таким усталым и измотанным, что во мне проснулась жалость. – Нет. Погодите. Я помогу.

Вдвоем мы отправились к яме и засыпали кружок из костей сухой землей; затем я накидал на это место побольше земляных комьев и притоптал получившийся холмик ногой. Две половинки стеклянного сосуда я забрал оттуда заранее и теперь понес их по Клоук-лейн на кладбище Св. Иакова. Я с удовольствием побродил бы немного среди могил, но на развалинах каменной стены, поодаль друг от друга, сидели два старика; они словно ждали воскрешения мертвых. Я решил не тревожить их и, повинуясь внезапному желанию, поднялся по ступеням главной паперти; большая деревянная дверь была не заперта, и я вступил в прохладный церковный полумрак. Я по-прежнему держал стекло в руках и, заметив у бокового алтаря крестильную купель, сразу понял, что нужно сделать. Приблизившись к купели, я наполнил обе части сосуда святой водой, оказавшейся довольно теплой, а затем опустил их на пол, прислонив к маленькому алтарю. После этого я крадучись прошел между рядами деревянных скамей и сел на одну из них. Не знаю, пытался ли я произнести слова молитвы, – молить мне было, собственно говоря, не о чем, – но помню, что стал на колени и закрыл лицо ладонями. Я как бы хотел забыться и тем самым обрести покой. Но и преклонив колени в тишине храма, я сознавал, что здесь мне покоя не найти: мой бог обитал там, где была моя любовь, а любил я прошлое. Если для меня и существовало какое-либо божество, то оно было заключено в самом времени. Только одно я и мог почитать и боготворить – эту череду поколений, в которую я как исследователь пытался проникнуть. А здесь, в церкви, для меня ничего не было.

К тому времени, как я вернулся на Клоук-лейн, наступил полдень, и садовник уже ушел. Стараясь не глядеть на свежий земляной холмик, я поспешно миновал дорожку и как можно быстрее отпер дверь: я не хотел признаваться себе, что боюсь входить в этот старый дом, где лежат записи, сделанные рукой моего отца. Если бы я хоть раз поддался этому страху, последствия могли бы быть плачевными. Я рисковал оказаться изгнанником, отторгнутым от того, что являлось, в конце концов, моим наследством.

Меня снова поразила тишина, царившая в старом доме; присев на лестницу, я слышал свое собственное дыхание. Уже готовый подняться к себе в спальню, я вдруг услыхал новый звук: где-то журчала, или шептала, вода. Не это ли журчанье доносилось до слуха Джона Ди, когда река Флит бежала по его саду к Темзе? Затем я понял, что источник звука находится внутри дома. По пути в кухню я все еще слышал шум своего дыхания, но никаких поломок там не обнаружил – просто кран был неплотно завернут, и струйка воды текла в раковину, а оттуда в систему подземных труб. А до чего чистой была эта струйка. Она сверкала в падающих из окна лучах солнца, и на мгновение я умиротворенно смежил веки. Когда я вновь разомкнул их, струйка иссякла. Но что это? Я помнил, что после завтрака оставил свою чашку и блюдце в раковине, однако теперь они блестели на полке. Наверное, я вымыл и вытер их, находясь в какой-то прострации, и мне подумалось, что я, пожалуй, уже не в первый раз брожу по дому точно лунатик. Я отправился к себе в комнату и с некоторым удивлением отметил, что постель убрана; мне казалось, что утром я не потрудился сделать это. Еще через миг до меня дошло, что аккуратно сложенные простыни накрыты маленьким ковриком. И тогда я позвонил Дэниэлу Муру.

Вскоре он приехал и очень внимательно выслушал мой довольно путаный рассказ обо всех странностях, творящихся в этом доме. По неясной причине – возможно, оттого, что это было чересчур уж нелепой фантазией, – я не упомянул о записках, посвященных гомункулусу. Зато сообщил ему о Джоне Ди, а потом, сам не знаю отчего, начал посмеиваться. Дэниэл живо поднялся со стула и шагнул к окну.

– Слава Богу, лето уже на исходе, – заметил он, удовлетворенно потирая руки. – Конец светлым вечерам.

Я хотел было спросить его, почему он так хорошо ориентируется в моем доме – как он нашел каморку под лестницей и почему знает о заложенном окне, – но тут зазвонил телефон. Это была моя мать; не дав мне и слова вымолвить, она стала извиняться за свое поведение третьего дня. Она, мол, позвонила бы и раньше, да ей с тех пор нездоровилось.

– Я, видно, уже тогда заболела, Мэтти. Была не в себе. Абсолютно не в своей тарелке.

– Как твои глаза?

– То есть?

– Тебе больше ничего не мерещится?

– Нет, нет. Что ты. Ничего мне не мерещится.

– Похоже, все дело в доме. – Мне было очень любопытно узнать, что она о нем думает. – Понравился он тебе?

– Как он мог мне понравиться, Мэтью, если я плохо себя чувствовала? – Она снова заговорила сдержанно, как тогда, но потом опять извинилась и повесила трубку.

Когда я вернулся в комнату, Дэниэл все еще глядел в окно; он принялся насвистывать. Затем сел на свое место и наклонился ко мне, сложив перед собой руки, точно в горячей, искренней молитве.

– Давай скажем так, Мэтью. Не слишком ли мы всё драматизируем? Неужто ты и впрямь веришь, будто здесь, с тобой, живет кто-то или что-то еще?

– Но как же посуда, коврик на кровати?

– Может, мы подметали комнату или вытирали пыль и случайно оставили его там. – Он по-прежнему плотно сжимал руки перед грудью. – Тебе не кажется, что в последнее время мы с тобой грешим излишней рассеянностью?

– Ну…

– Говорю тебе, Мэтью, ничего сверхъестественного не было. – Полагаю, что он убедил меня, хотя обратное утверждение – будто бы в этом доме происходит нечто «сверхъестественное» – выглядело чересчур нелепым, чтобы рассматривать его всерьез. – Давай лучше держаться фактов, а не фантазировать, – продолжал он. – Расскажи мне, что именно ты вчера обнаружил.

– Только то, что в 1563 году Джон Ди платил здесь налоги и что, если верить Маргарет Лукас, он был черным магом.

– У этой дамочки богатая фантазия.

– На днях ты спрашивал меня, как далеко я намерен продвинуться в своих розысках. – Я очень устал и слышал свой голос как бы со стороны, точно стоял в нескольких шагах от себя самого, – это было чрезвычайно странное ощущение. – Я хочу знать все, Дэниэл. И не успокоюсь, пока не узнаю. Как там в книжке? Нет такого мрачного уголка, где я не мог бы скрыться.

Он посмотрел на меня с непонятным выражением, словно я ляпнул что-то невпопад.

– Что ж, наверное, это правильно.

– Иначе просто нельзя. Это мой долг.

– Ты говоришь так, словно не дом принадлежит тебе, а ты ему.

– Я чувствую, что принадлежу чему-то. А ты разве нет? – Вдруг у меня в голове мелькнула мысль, что стены можно украсить коврами – тогда их узоры будут отражаться на гладком каменном полу. – Разве ты не согласен, что возникает известная ответственность? Когда селишься в таком месте? Я отвечаю перед этим домом. Отвечаю перед собой.

– И перед Джоном Ди?

– Конечно. Он ведь теперь в некотором смысле мой предок.

Я смежил глаза; видимо, я устал больше, чем думал, потому что мне сразу пригрезилось кладбище, где я недавно побывал. Ко мне шел какой-то бродяга, рядом с ним трусил пес. Наверное, этот сон наяву продолжался всего мгновенье, поскольку, очнувшись, я услыхал слова Дэниэла, отвечающего мне так, точно никакого перерыва не было.

– Значит, – говорил он, – Джон Ди сейчас как будто бы ждет нас где-то. С чего начнем?

Было время, когда библиотеки меня отпугивали. Эти полки с книгами представляли собой мир, почти буквально обращенный ко мне спиной; запах пыли, дерева и полуистлевших страниц навевал меланхолическое чувство утраты. Но, став исследователем, я начал менять свою жизнь: одна книга вела к другой, документ – к другому документу, тема – к другой теме, и я углублялся в сладостный лабиринт познания, где так легко было затеряться. Кое-кто верит, будто книги говорят друг с другом, когда их никто не слышит, но я-то знаю, что дело обстоит иначе: они вечно ведут между собой безмолвную беседу, которую мы можем подслушать, если нам повезет. Вскоре я научился распознавать людей, также понимающих это. Они отличались от прочих тем, что бродили меж полок непринужденно, словно чувствуя надежное и умиротворяющее присутствие тысячи незримых существ. Складывалось впечатление, что они говорят сами с собой, но нет – они говорили с книгами. И вот теперь я вхожу в число постоянных посетителей Английской исторической библиотеки на Карверс-сквер, самой ветхой и необычной из всех лондонских библиотек; коридоры здесь узкие, лестницы винтовые, и на всем лежит печать благостного увядания. Книги тут часто бывают навалены грудами прямо на пол, а шкафы ломятся под бременем томов, которые скапливались в них годами. И все же где-то среди этих руин я надеялся отыскать Джона Ди. И действительно, к моему удивлению, я нашел целых две посвященных ему книги – они лежали в нише с табличкой, на которой старомодным готическим шрифтом было выведено: «История английской науки». Более поздняя из этих книг, написанная Николасом Клули, называлась «Естествознание Джона Ди: между наукой и религией»; сняв ее с полки, я обнаружил, что это не повесть о черном маге, а библиографический справочник в тридцать четыре страницы. Даже беглый просмотр глав дал мне понять, что этот перечень изобилует серьезными работами по математике, астрономии и философии. Рядом с этим томиком стоял другой, «Джон Ди: мир елизаветинского волшебника» Питера Френча; и когда я взял его, на меня глянул сам средневековый ученый. Он был изображен на обложке, и от внезапного испуга я чуть не уронил книгу. Я не ожидал увидеть его так скоро, и прошло некоторое время, прежде чем я смог вновь посмотреть на портрет. Глаза у него были немного больше, чем нужно, будто художник не знал, как еще передать ясность взора, и что-то в выражении его лица вселяло в мою душу тревогу. Его просторный лоб обрамляла черная ермолка; не слишком длинная седая борода ниспадала на белый кружевной воротник, а одет он был, похоже, в черную мантию. Но что же было не так в его чертах? В них сквозило что-то одновременно угрожающее и доверительное, словно он хранил какой-то секрет огромной важности и пока не решил, поделиться им со мной или нет. Однако его широко раскрытые глаза смотрели так прямо, что я не мог не встретить его взгляд.

Я забрал эти книги к себе на Клоук-лейн и положил их на стол под окном. Пожалуй, это было для меня невероятнее всего: принести книги о Джоне Ди в комнату, где некогда звучали его шаги. Я сам чувствовал себя кем-то вроде волшебника, пытающегося вызвать его из могилы. Потом мне вдруг пришло на ум, что он ведь и умереть мог в этом доме. Чтобы выяснить правду, достаточно было заглянуть в одну из книг, но вместо этого я повернулся к ним спиной и покинул комнату.

Я открыл парадную дверь и вышел в сад. Очередной влажный летний день сменился влажным теплым вечером, и меня одолевали необычное утомление и вялость. Даже если бы передо мной вырос призрак усопшего Джона Ди, я и то вряд ли заметил бы его; я сам ощущал себя почти что привидением. Скоро я добрел до конца сада, где было узкое, и сейчас еще заросшее сорняком пространство, отделяющее мой дом от высокой стены муниципального участка. До сих пор я ни разу не осматривал этот узкий проход как следует, главным образом потому, что заполонившая его беспризорная растительность могла дать приют каким-нибудь живым существам. Но теперь я пересек его и провел рукой по старой стене; она была холодной, и к моим пальцам прилипло немного каменной крошки. Я лизнул ее – вкус был как у древней соли.

Именно тогда я заметил, что на этой стене, у самой земли, чернеют какие-то знаки; сначала мне показалось, что они нанесены краской, но, опустившись на колени, я понял, что эти пятна глубоко въелись в камень. Они походили на отметины, оставленные пожаром. Я повернулся к стене дома – на ней тоже были опаленные места. Что-то здесь горело. Может быть, пламя затронуло и самый дом. И если оно разрушило его верхние этажи, то понятно, откуда взялись надстройки восемнадцатого и девятнадцатого веков. Это не могло случиться во время Великого пожара, так как Кларкенуэлл не входил в число районов, погубленных огнем. Нет, это произошло раньше.

Я перевел взгляд на небо, прикрывшись от чересчур яркого света, затем абсолютно бездумно задрал рубашку, спустил брюки, присел на корточки и опростался. Я был так поражен собственным поведением, что тут же вскочил на ноги и с минуту или больше не двигался с места, медленно покачиваясь взад и вперед. Значит, примерно в таком вот дерьме и рос гомункулус? Я мог бы стоять здесь вечно, упершись глазами в землю, но меня спугнул шум за спиной; он был похож на смех, завершившийся вздохом. Неужели кто-то следил за мной и все видел? Я торопливо натянул брюки и побежал в дом.

Обри называл Джона Ди «гордостью своего века»; королева Елизавета упоминала о нем как о «наемном философе», а один из ее подданных утверждал, что он заслужил титул «короля математиков нашего времени». Питер Френч в своей биографии провозгласил его «величайшим кудесником елизаветинской Англии». Все это я выяснил сразу. Но открытия, сделанные в последующие несколько дней, заставили меня удивиться прежнему хозяину моего дома; он был знатоком математики и астрономии, географии и навигации, древних рукописей и естественных наук, астрологии и механики, магии и теологии. Я заглянул в другие сочинения, отражающие его деятельность, – это были «Джордано Бруно и герметическая традиция» Фрэнсис Йейтс, «Астрономическая мысль в Англии времен Ренессанса» Ф.Р. Джонсона и «Тюдоровская география, 1485—1583» Э.Дж.Р. Тейлора. Эти работы почти не касались его занятий колдовством, а единственным, что не менялось от описания к описанию доктора в прочих найденных мною трудах, было его лицо, теперь уже столь хорошо мне знакомое. Всякий раз, заходя в комнату первого этажа с ее толстыми каменными стенами и узкими окнами, я брал со стола книгу и пытался достойно ответить на его прямой взгляд.

В историческом обзоре Фрэнсиса Йейтса доктор Ди фигурировал как «волшебник Ренессанса», продолжавший в Англии ту же герметическую традицию, в русле которой трудились Фичино, Пико делла Мирандола и Джордано Бруно. Однако Николас Клули не соглашался с этим, связывая основную часть наследия доктора Ди со средневековыми источниками, и в первую очередь с теориями и экспериментами Роджера Бэкона. В то время как Йейтс склонна была считать доктора Ди ортодоксальным представителем европейской философии, Клули изображал его большим эмпириком и эклектиком. Однако все авторы сходились в одном – что он занимался самыми злободневными проблемами в той сфере, где их нелегко было разграничить. Имелось и другое, столь же важное обстоятельство. Сам Джон Ди так или иначе принадлежал всем эпохам. Он был отчасти медиевистом, комментировавшим древние рецепты, но вместе с тем активно развивал современное ему естествознание; он обращался к прошлому, размышляя о происхождении Британии и погребенных под землей городах, но его же труды в области механики предваряли будущую научную революцию; он был алхимиком и астрологом, пристально изучавшим мир духов, но и географом, который составлял для елизаветинских мореходов навигационные карты. Он был вездесущ, и, бродя по его старому дому, я чувствовал, что ему в известном смысле удалось победить время.

Благодаря тем же книгам я начал понимать, в какого рода волшебство верил Джон Ди. Он считал, что мир наделен духовными качествами – полон «знаков» и «соответствий», вскрывающих его истинную природу. Семя аконита лечит расстройства зрения, так как имеет форму глазного века; псы из породы бедлингтонских терьеров похожи на ягнят и оттого являются наиболее робкими представителями собачьего племени. Каждый материальный предмет есть обиталище универсальной силы, или комплекса сил, и в задачу просвещенного философа и алхимика входит определение этих подлинных компонентов. Например, весьма результативные методы Парацельса научили его исцелять больных путем поиска плодотворного союза звезд, земных растений и человеческого тела. Но была и еще одна истина: согласно Джону Ди, Бог живет внутри человека, и тот, кто познает себя, познает и вселенную. Алхимик находит во всех вещах совершенство, или чистую волю; ему ведомо, что соль – это желание, ртуть – беспокойство, а сера – страдание. Отыскав эту волю или идею, скрытую под материальной оболочкой, алхимик получает возможность подчинить ее своей собственной воле. Через всю жизнь пронес Джон Ди веру в то, что ни на земле, ни на небе не существует ничего такого, чего не было бы в человеке; в подтверждение этого он цитировал слова Парацельса: «Человеческое тело есть пар, материализованный солнечным светом, проникнутый дыханием звезд». Когда астролог видит восход солнца, говорит Ди, солнце радости восходит и в его душе. Вот она, самая драгоценная мудрость.

Такова, по меньшей мере, была теория. Но, читая о его жизни (Марджори Боуэн посвятила ему целую книгу под названием «Я обитал в высших сферах»), я выяснил, что он чересчур увлекался секретами и тайнами – нумерологией, каббалистическими таблицами и магической техникой. Его покорила поэзия власти и тьмы, а это, в свою очередь, создало почву для корыстных и честолюбивых побуждений. Так что бывали случаи, когда он терял из виду ту священную истину, которой вдохновлялся в своих исследованиях.

Теперь я знал весь его жизненный путь: интенсивная учеба в юности, путешествия в Европу, где он приобрел репутацию выдающегося мыслителя, услуги, оказанные королеве Елизавете, научная и математическая деятельность, создание самой большой библиотеки в Англии, занятия алхимией и оккультными дисциплинами. Он утверждал, что разговаривал с ангелами, и пока что у меня не было причин ему не верить. Это был человек, одержимый тягой к знаниям, всю жизнь пытавшийся разрешить загадки природы и благодаря упорной работе достичь своего рода божественного просветления. Он был слишком учен для того, чтобы впечатляться трудами своих современников, и слишком мудр для того, чтобы обращать внимание на злые выпады, которыми они сопровождали его прорывы за рамки общепринятых теорий. Он был тверд, энергичен, целеустремлен; и все же, как я упоминал, его любовь к мудрости имела и негативную сторону. Похоже, что он хотел добиться знаний и власти любой ценой и не важно, за чей счет – свой или окружающих. Что-то гнало его вперед, манило в ту тьму, где он беседовал с ангелами и строил планы духовного обновления мира с помощью алхимии. Многие его современники считали, будто на плече у него примостился Дьявол, но разве мог я поверить в это, сидя в комнате, где он когда-то работал?

А какие книги он здесь написал? Может быть, он сочинял свое математическое предисловие к «Элементам геометрии наидревнейшего философа Евклида Мегарского, поглядывая в окно на спокойное течение Флита? Или шагал по комнате, как я сейчас, обдумывая свои „Общие и частные рассуждения о благородном искусстве навигации“? Не в этом ли доме трудился он над „Monas Hieroglyphica“ и «Propaedeumata Aphoristica»? Сначала я произносил названия работ вслух, но умолк, когда это стало звучать наподобие молитвы в церковных стенах. Несколько мгновений спустя я взял в руки другую книгу, современный перевод трактата доктора Ди «Liber Mysteriorum Sextus et Sanctus» ; среди иллюстраций мне попалась фотография титульного листа оригинала. На древнем титуле были начертаны четыре знака, которые заставили меня бегом кинуться к лестнице, ведущей в полуподвальный этаж. Внизу я зажег свет и осторожно приблизился к символам над замурованной дверью; они были теми же, что и в книге, но с одним отличием. Под знаками на титульном листе стояли слова «Сунсфор», «Зосимос», «Гохулим» и «Од» соответственно, но над дверью этих имен не было. Еще на иллюстрации был изображен стеклянный сосуд, прикрытый соломой, или грязью, или еще чем-то; под ним я прочел фразу «Ты будешь жить вечно». Не знаю, что тут со мной приключилось; я вертелся и вертелся на электрическом свету, покуда голова у меня не пошла кругом. Тогда я лег на каменный пол.

Вдруг на одном из верхних этажей послышался шум; там что-то упало и разбилось. Я перекатился по холодному камню, пока не желая оставлять его. Но наверху снова что-то грохнуло, и мне пришлось-таки встать на ноги: если бы я промедлил еще, я больше не смог бы жить в этом доме. Взойдя по лестнице, я услыхал за открытой дверью какой-то шорох, но, подняв глаза к потолку – мне показалось, что звук доносится оттуда, – ничего там не увидел. Тогда я пересек холл и миновал первый пролет лестницы, идущей наверх; дверь в мою комнату была отворена, и, глянув на свою кровать, я заметил на ней что-то белое, похожее на маленький клуб дыма.

Затем это нечто двинулось по кровати. Я вскрикнул, и оно порхнуло мне навстречу; я отшатнулся назад и полетел бы вниз, если б не схватился за перила. Я вытянул руки, и по ним скользнуло что-то очень теплое. А потом раздался шелест крыльев. Это был голубь. Наверное, он угодил сюда, оторвавшись от одной из тех стай, которые я видел на кладбище у церкви Св. Иакова. Я не хотел трогать его: я боялся ощутить биение его сердечка, почувствовать, как он трепыхается у меня в руках. Птица опять шарахнулась в комнату, я спокойно зашел туда вслед за ней, распахнул окно настежь и оставил ее там – шуршащую крыльями о стены, – притворив за собой дверь.

В этом было что-то забавное. Я снова шагнул в комнату; птица все еще бестолково металась по ней, натыкаясь на стены и потолок. Рядом с моей кроватью лежала книга – исследование алхимических диаграмм Джона Ди, – и, истово взмолясь об удаче, я изо всех сил швырнул ею в голубя. Видимо, я повредил ему крыло, потому что он шлепнулся на пол, и тогда я с победным кличем опустил свой каблук ему на голову. Не знаю, как долго я топтал его, но остановил меня лишь вид заляпанной кровью книги, которая валялась около мертвой птицы.

И тогда я набрал номер Дэниэла Мура и попросил его зайти ко мне сегодня вечером: он явно утаивал что-то, относящееся к моему дому, и в этот миг могущества и жестокости я хотел выяснить все. Когда он пришел, я вытирал с обложки трактата о докторе Ди кровь мертвого голубя.

– Иногда, – сказал я, – у меня бывает впечатление, что где-то в этом доме прячется сумасшедший.

– Почему ты так говоришь?

– Да сам не знаю. Повсюду какая-то дохлятина. Кучи дерьма. – Он изумленно посмотрел на меня, и я рассмеялся. – Не волнуйся. Я просто шучу.

Я отправился на кухню, якобы с целью налить ему виски, но на самом деле для того, чтобы очистить тарелку с печеньем, ожидавшую меня на полке; рядом с ней лежали два пакетика орешков ассорти, и я умудрился прикончить их до возвращения в комнату.

– Если бы в доме кто-нибудь был, Мэтью…

– Знаю. То я уже отыскал бы его. – Я рассмеялся опять. – Хочешь, скажу, почему у меня такие грязные руки?

– Разве они грязные?

– Я тут решил заняться раскопками. Гляди. – Я кивнул на разбросанные по комнате книги и начал подробно рассказывать, что мне теперь известно о Джоне Ди. – Знаешь, почему меня так озадачивает то, что каждая книга говорит о нем по-своему? – спросил я после долгих объяснений. – Ведь все эти Джоны Ди разные. Понимаешь ли, прошлое – сложная штука. Тебе кажется, будто ты разобрался в человеке или событии, но стоит завернуть за угол, и все снова меняется. Это как с тобой. Я завернул за угол на Шарлот-стрит и увидел тебя другим.

– Может, не надо опять возвращаться к этой теме?

Но я отмел его слова прочь взмахом руки.

– Или как с этим домом. Тут ни одна вещь не остается на месте. И знаешь что? Возможно, именно в этой комнате доктора Ди посещали видения. Как я ее сейчас назвал?

– Гадальней. Или кельей для заклинания духов. Что все-таки стряслось, Мэтью?

– Скажи, ты ничего не слышал?

– Нет.

– А мне почудился голос.

– Скоро ты увидишь в углу самого этого доктора.

– Что ж, я и впрямь вижу его. Смотри. – Я поднял книгу с портретом Джона Ди на обложке. – Читатель, – сказал я, – се есть начало и конец.

Мы довольно быстро разделались с виски и неторопливо пошли в ресторан на Кларкенуэлл-грин, где обедали неделю тому назад. Тогда я еще ничего не знал о докторе Ди, но теперь моя жизнь изменилась. Вечер был теплый, и через открытое окно я видел, что творится в маленькой типографии на другой стороне площади. Там горел свет, и кто-то, жестикулируя, ходил туда-сюда; движения его силуэта на ярком фоне навели меня на мысль о хрупкости всех живых существ. Снаружи, у двери ресторана, повис рой мелких мошек; они кружились в вечернем воздухе, а закатные лучи просвечивали сквозь их крылышки. Если бы они перелетели за порог и очутились в этом небольшом зальце, он, наверное, показался бы им сказочным чертогом. Но куда лететь мне, чтобы узреть сияние неземной славы?

Когда мы уселись за столик, меня охватило возбуждение какого-то необычного, едва ли не болезненного свойства. Один или два раза подобное со мной уже бывало, и потому я знал: что-то должно случиться. Что-то изменится. Я взял поданную официантом бутылку «Фраскати», налил себе огромный бокал и лишь затем передал вино Дэниэлу. У меня отчего-то сжималось горло, в груди пылал огонь, который надо было погасить; верь я в такие вещи, я счел бы себя живой иллюстрацией к алхимической теории сухого мира, призывающего влагу. Когда я налил себе второй бокал, Дэниэл попытался принять шутливый вид.

– Нас мучает жажда?

– Да. Мучает. Нечасто приходится мне сидеть напротив прекрасной женщины.

Он посмотрел на меня долгим укоризненным взглядом.

– Тебе непременно нужно снова говорить об этом?

– Но ты меня очень интересуешь, Дэниэл. И чем дальше, тем больше. Откуда ты узнал, что одно из окон наверху заложено кирпичом?

Он поднес к носу указательный палец и понюхал его.

– В старых домах это не редкость. Ты что, не слыхал об оконном налоге Питта?

– А каким чудом тебе стало известно о шкафчике под лестницей?

– Догадался. – Он все еще нюхал свой палец. – Или ты думаешь, что я волшебник?

– Волшебство тут ни при чем. Ты просто вспомнил. – Я снова налил себе вина. – Ты ведь отлично знаешь этот дом, правда? – Он чересчур энергично помотал головой. – Не надо мне лгать, Дэниэл. По-моему, мать тоже тебя узнала.

– Мы с ней вовсе не знакомы. Могу в этом поклясться.

– А еще в чем ты можешь поклясться?

– Ни в чем. – Он опустил глаза и, когда официант подошел к нам принимать заказ, воспользовался паузой, чтобы прочистить горло. Затем отчаянным рывком подтянул узел галстука. – Странная вещь, – сказал он, – но стоит мне приехать в эти места, как меня начинает тянуть обратно в Излингтон. Это и называется «тоской по родному очагу»? Чье это выражение, как ты думаешь?

Я устал от его попыток сменить тему.

– Говори, Дэниэл. Пора.

Теперь он посмотрел прямо мне в лицо.

– Все это очень тяжело. – Я заметил, что его левая рука дрожит, и стал с любопытством наблюдать за ней, слушая его тихий голос. – Ты совершенно прав. Я действительно бывал в твоем доме прежде. Я знал твоего отца. Иногда мы приходили туда вдвоем.

Я замер.

– И что вы там делали?

– Я должен кое-что тебе сказать. Я имел в виду… – Официант принес нам первое блюдо, пармскую ветчину, и Дэниэл принялся нарезать ее на крошечные кусочки.

– Дальше.

– Мы с твоим отцом очень хорошо знали друг друга. – Он опять замолчал, продолжая крошить мясо, но и не думая отправлять его в рот. – Мы встретились в том клубе. Где ты меня нашел.

– Я что-то не пойму.

– Нет. Ты отлично все понимаешь. Мы с твоим отцом были любовниками. – Кажется, я встал на ноги, но под его встревоженным взором снова опустился на место. Он заговорил очень быстро, почти бессвязно. – Это случилось лет десять назад. Дело в том, что мне больше нравятся люди в возрасте. А он был так обаятелен. Так мягок.

То возбуждение или недомогание, которое я испытывал, теперь заполнило все вокруг меня. Я точно купался в каком-то белом сиянии, делавшем отчетливым каждый жест и каждое слово. Я снова встал и направился в маленький туалет в конце зала. Сев на унитаз, уперся взглядом в рисунок на желтой двери перед собой – что-то насчет члена и туннеля. В голове у меня мелькали картины: Дэниэл с отцом в подвале моего дома, обнаженные. Вот они целуются. Вот отец стоит на коленях рядом с замурованной дверью, а Дэниэл с раскрытым ртом опускается на колени перед ним. Вот платье и парик Дэниэла летят в стену, а отец улыбается своей особенной, так хорошо знакомой мне улыбкой. Вот они в «Мире вверх тормашками», танцуют в красноватой полутьме. Потом я подумал, каково это – ощутить прикосновенье отцовского языка к своей шее. Я вскочил, и меня вырвало в унитаз.

Странно, но, возвращаясь обратно к столику, я улыбался.

– Скажи мне, Дэниэл. Он что, тоже переодевался женщиной?

– Господь с тобой. – Его чуть ли не оскорбило мое предположение. – Но ему нравилось, когда это делал я. И ходил в таком виде по дому.

Я услышал вполне достаточно. Теперь я понимал, зачем он купил себе жилье на Клоук-лейн: оно служило отличным прикрытием для его интимной жизни. У него не было ни малейших причин разводиться с матерью, потому что она тоже являлась своего рода камуфляжем. Но она-то, наверное, знала об этом с самого начала; вот почему она так злилась на него даже после того, как он умер. Возможно, у нее было подозрение, что я тоже имел ко всему этому какое-то касательство, почему и стал богатым наследником, – мысль почти невыносимая. За эти несколько минут вся моя прошлая жизнь деформировалась и обрела новые контуры. Теперь я должен был осмыслить свою собственную историю, так же как осмысливал историю минувших веков.

– Он когда-нибудь говорил о докторе Ди? – вот все, что мне удалось спросить.

– Я такого не помню. – Мы оба уже вернулись к привычной для нас манере общения, словно пытались уверить друг друга в том, что ничего существенного не произошло. Он ел очень быстро, жадно глотая пищу и вновь набивая рот. – Но он говорил, что этот дом особенный. Считал, что однажды там случилось некое событие, и хотел вернуть его. Или повторить. Я не совсем понимал, что у него на уме. Но именно поэтому… – он снова запнулся.

– Теперь уже поздновато что-либо утаивать.

– Он верил в то, что называется сексуальной магией. Верил, что можно вызывать духов с помощью, ну… известной практики.

– И как?

– Что?

– Приходили к нему духи?

– Нет, конечно.

Это было еще одной правдой, с которой мне предстояло смириться. В тщетной надежде оживить тени прошлого отец занимался на Клоук-лейн колдовством; по крайней мере, такова была суть сделанного мне Дэниэлом признания. С единственной целью – найти нечто, якобы до сих пор обитающее в его доме, – он создал своего рода сексуальный ритуал. Связано ли это с его размышлениями о гомункулусе? Здесь были темные коридоры и уголки, куда я не отваживался заглядывать. Во всяком случае, он наверняка понимал то, что забрезжило передо мной благодаря знакомству с Джоном Ди: жизнь может быть порождена только любовью. Все прочее – мираж, фокусничество, чепуха.

– Я никогда не верил ни во что подобное, – продолжал Дэниэл, когда нам принесли спагетти. Я уставился на эти белые волокна с чувством, близким к ужасу. – Некоторые историки утверждают, что радикализм и оккультизм были связаны друг с другом, но я считаю, что это был просто акт отчаяния. Способ убедить себя, будто ты повелеваешь какими-то таинственными силами, или вообразить, что твоя мощь способна ниспровергнуть признанных кумиров. Но на самом деле оккультизм – всего лишь убежище для слабых и отчаявшихся. Эдакий прокисший радикализм.

– Но мой отец не был слабым.

– Да. Слабым он не был. Большинство оккультистов действуют группами – им нужна дополнительная поддержка. Но твой отец отличался от прочих. Он был абсолютно одинок. И он искренне верил, что нашел некую скрытую истину. Словно бы унаследовал ее от кого-то.

Я уловил в этом определенный тревожный намек.

– А обо мне он часто говорил?

– Постоянно.

– Но не когда…

– Нет. Перестав быть любовниками, мы остались друзьями. Понимаешь, он питал настоящую страсть к прошлому. Как и ты. Всегда интересовался моей работой. Ты удивишься, однако именно он навел меня на «моравских братьев». Разыскал места их собраний, куда мы с тобой ездили. Помнишь?

– Да. Помню. – Фигура отца обретала все больше зримых черт, и это начинало меня пугать. Я заказал очередную бутылку вина, а Дэниэл тем временем снова подтянул галстук.

– Я должен открыть тебе еще кое-что, Мэтью.

– О Господи.

– Мы познакомились не случайно. – Подали вино, и я вновь принялся пить его бокалами. – Около двух лет назад твой отец узнал, что у него рак. Тогда он и попросил меня приглядывать за тобою. Сказал, что ты необыкновенный человек.

– Необыкновенный?

– Он сказал, что таких, как ты, больше нет. И конечно, был прав. Он очень хотел уберечь тебя от всяких неприятностей. Сообщил мне, какими библиотеками ты пользуешься, а уж встречу организовать было несложно. В конце концов, у нас с тобой общие интересы, а Лондон иногда бывает совсем маленьким городом. – Он вдруг смолк, пытаясь угадать мою реакцию; но я по-прежнему хранил невозмутимость. – Надеюсь, ты не считаешь меня последним негодяем. Ведь мы все-таки подружились.

Наш обед подошел к завершению – по крайней мере, я уже все доел, – но час был еще относительно ранний, и ресторан до сих пор пустовал. Только в углу зала, совсем рядом друг с другом, сидели молодые мужчина и женщина – я давно успел заметить, что они напряженно перешептываются. Я пытался разобрать, о чем они говорят, но уловил лишь отдельные злобные слова: «слизняк», «сука», «овца».

– Извини, – сказал я Дэниэлу. – Не могу больше терпеть. – Я встал из-за столика и направился к ним. Они с опаской посмотрели на меня. – Ну-ка, заткнитесь, сволочи, – прошептал я так же тихо, как шептали они. – Понятно? Заткните свои поганые пасти. – Затем я вернулся к Дэниэлу. – Я кое-что вспомнил, дорогуша. Мне пора домой.

Я покинул его сразу же и, заглянув в окно, порадовался его растерянному и несчастному виду. Не помню, чтобы по дороге на Клоук-лейн я испытывал какие-нибудь особенные ощущения; вместо этого я начал повторять слова песенки, которую слышал, сидя сегодня утром в старом доме. По-моему, она называется «Судьбинушка-судьба», но твердой уверенности у меня нет. Я дошел до кладбища и тут, желая справить нужду после обильного возлияния, перепрыгнул через каменную стену и помочился на одну из могильных плит. Что-то шевельнулось рядом, и, застегнув брюки, я наступил на это ногой. У меня возникло такое чувство, будто я стучусь в открытую дверь.

«Кто-то стучится к нам в дверь, – сказал, я своему слуге, Филипу Фоксу. – Погляди, кто это».

Он живо спустился по лестнице, и я услыхал, как он разговаривает внизу со служанкой моей жены.

«Одри, где ключи?»

«Висят на гвоздике у двери, на своем обычном месте».

«Нет! На месте их нет!» Все это время раздавался стук, достаточно громкий, чтобы поднять мертвого; я задумался о старой собаке моего отца, и из забытья меня вывел голос Филипа. «Кто там?»

«Друг, надеюсь. Отворите же мне, здесь очень сильный ливень. Я пришел к доктору Ди». На миг эти слова ужаснули меня, и я поднялся со стула.

«Что вам угодно? Как мне о вас доложить?»

«Скажите ему, что я недавно был в обучении у его доброго товарища».

«Входите, сэр». Я услышал, как отпирают дверь и отодвигают засов; потом внизу обменялись еще несколькими словами. «Сэр, – окликнул меня Филип, – тут джентльмен, он желает побеседовать с вами».

«Пригласи его наверх. Нет, постой. Я спущусь сам». Я не хотел, чтобы чужой человек видел меня за работой, и, кроме того, меня снедали сомнения относительно его персоны. Я надел мантию и, слегка встревоженный, спустился приветствовать его. Однако это был всего лишь какой-то нарядный молодец, и, идя ему навстречу, я проглотил свои страхи. «Пожалуйте к нашему очагу, – сказал я, – Здоровы ли вы?»

«Да, сэр, благодарение Богу».

«Как прикажете величать вас?»

«Келли, сэр. Эдуард Келли. Ясемь лет состоял в обучении у Фердинанда Гриффена, а он частенько поминал вас».

«Я хорошо его знал. Хотя мы не виделись уже лет двадцать, ко мне не раз заглядывали его близкие друзья. Как он поживает?»

«Он скончался, сэр, от грудного рака».

«Печально слышать. Однако же он, верно, был в весьма преклонных летах».

«Правда, сэр, истинная правда. Но перед самой кончиной он молил меня свести с вами знакомство».

На нежданном госте была пухлая кожаная куртка и довольно короткий плащ в испанском стиле; покуда он расточал мне любезности, я смотрел, как его одеяние впитывает в себя дождевую влагу. «Прошу вас, обсушитесь в моей комнате, – сказал я. – Вы промокли насквозь. Филип, принеси-ка еще дровишек да разожги добрый огонь. И захвати ведерко угля, дабы мистер Келли мог согреться как следует». Я пригласил его наверх и, ступая за ним, учуял в его дыхании сильный запах вина; он был молод, лет двадцати двух либо двадцати трех, невысокого роста и с рыжей бородою, укороченной, под стать плащу, на испанский манер. Его густая рыжая грива, сколько я мог заметить, поднимаясь за ним по пятам, была смазана маслом и сбрызнута духами. В общем, он гляделся изрядным щеголем, однако в память о Фердинанде Гриффене я решил проявить радушие. «Садитесь у огня, – сказал я, перешагнув порог своей комнаты, – и поведайте мне что-нибудь омоем старом наставнике».

«Он почитал вас, сэр, называя рыцарем ордена Посвященных».

«Пустое, пустое. Полно вам». Я не хотел подпускать этого странника чересчур близко к теме своих занятий. «Кабы не его повседневная и неусыпная забота, я никогда не достиг бы начального уровня овладения мастерством. Он всегда шел дорогой праведника, и его деяния были безупречны даже в мелочах».

«Да, сэр. Воистину он был великим чародеем».

«Я этого не говорил, – поспешно добавил я. – Когда я делил с ним кров и труды, мистер Гриффен был философом».

«Но ведь многие философы, несомненно, суть и великие чародеи. Разве это не так, доктор Ди?»

Теперь я увидел в нем не только бойкого юношу и стал подозревать, что его подослали ко мне, дабы он изыскал пищу для навета. «Полагаю, что может существовать некая тайная философия, – произнес я, – однако для меня это предмет весьма туманный».

«А как же тайное знание природы?»

«Что ж, такое вполне возможно, вполне возможно». Теперь я задумал испытать его; тут Филип принес уголь. «Но скажите, чем были заняты его последние дни?»

Он странно поглядел на меня. «С месяц тому назад, сэр, мы вместе побывали в Гластонбери».

«Ах, вот как? Для чего же?»

«О…» Он словно боролся с неохотой. «Иногда о подобных вещах дозволяется молвить вслух, однако…»

Здесь я навострил уши (как говорят в народе), но решил покуда попридержать язык и не торопить своего собеседника; я прекрасно знал, что в Гластонбери издавна процветают науки – такого места не найти более во всем королевстве и, если верить молве, именно там схоронили свои секреты исполины, населявшие наш остров в древние времена. «Вы нагрянули ко мне внезапно, – сказал я с улыбкой, – но, бытъ может, задержитесь ради легкой закуски? Пища у нас проста, как и полагается в доме ученого, но недостатка в ней, надеюсь, не будет».

«Премного вам благодарен, доктор Ди. Как это говорят – на сытый желудок и дело спорится?»

«Да. Именно так».

Засим мы спустились вниз, где Филип уже собирал на стол. Моя жена возилась с ушатами и полотенцами, однако ответила на поклон Келли и с готовностью вступила с ним в беседу. Впрочем, это была обыкновенная пустая болтовня, и я вскоре наскучил ею. «Ополосни-ка стакан, сударыня, – сказал я, – дабы я мог испробовать вино». Напиток был фламандского урожая, несколько терпкий на вкус; но я люблю горьковатые вина и потому опорожнил свой кубок с охотою. «Нравится вам такое?» – спросил я у нашего гостя.

«До чрезвычайности».

Тут моя жена рассмеялась, и я прикрикнул на нее. «Что в этом смешного, сударыня?»

«Что? Да я прекрасно видела лицо нашего гостя, когда он пригубил его. Хитрец из вас никакой, мистер Келли. Вы не убедите нас, будто вам нравится наше вино».

«О нет, мадам. Вы ищете зло там, где есть лишь благо». Он говорил в шутливой манере, и это, похоже, нравилось ей. «Винцо преотличное. У него северный аромат». Филип и Одри уже накрыли на стол, и Келли воскликнул: «Что вы, сэр, это уж слишком. Такое изобилие, ровно как на свадьбе». Тогда я почти уверился, что он не лазутчик и не соглядатай, а тот, за кого себя выдает.

Мы уселисъ и, после вознесения мною молитвы, приступили к трапезе.

«Прошу вас, – сказала мистрис Ди, – прошу вас, муженек, отрежьте себе ломтик вон того мяса с приправами, на которое мистер Келли взирает с таким аппетитом. Или я ошибаюсь, сэр?»

«Отнюдь нет, мадам».

«А не угодно ли телятины, сэр? Или вот эту баранью ножку?» Затем она снова перешла на шутливый тон, заданный Келли с самого начала. «Однако же вы, верно, чересчур изысканны для того, чтобы вкушать столь грубую пишу. Разве не так?»

«Я съем все, лишь бы оно было с вашего стола».

«Филип, – сказал я, – подай мне твой нож. Этот туп, он ничего не режет». Я был в дурном расположении духа, ибо меня всегда удручает многословие за обедом. «А у пирога подгорела корка», – продолжал я, глядя на сидящую против меня жену.

«Нет, нет, он весьма неплох, – отозвалась она. – Жаль только, что сок из него вытек. Это вина пекаря; заставить бы его набить им собственную утробу».

«Жена, это все, что у нас есть?»

«Нет, муженек. Быть может, пока режут мясо, ми-тер Келпи отведает наших ракушек? Или вы предпочитаете угрей с корюшками? А рядом с ними славный пармезанский сыр, протертый с шалфеем и сахаром – по лондонскому рецепту, мистер Келли».

«Нынче, в холодную пору, – отвечал тот, – пища не может быть излишне пряной, а прянее ракушек, как утверждают лекари, ничего нет. Сделайте милость, положите их мне на блюдо, и я займусь ими с превеликим удовольствием».

Я люблю радовать странников обилием яств, хотя сам ем быстро и без всякого наслаждения. Ибо разве не предписано человеку алкать того, чего у него нет, и отвращаться от данного ему? Аппетиты велики, их утоленье бедно. «Не говорите мне о лекарях, – молвил я. – Это невежды. Полные невежды. Есть глупцы, которые, едва пустив ветры, бросаются глотать слабительные пилюли, а увидав на своем лице крохотное пятнышко, сразу принимают средства для обуздания пылкой крови. Я не из таких. Я не стану зазывать к себе в дом аптекаря с его порошками да мазями».

«Истинно, доктор Ди, вы проявляете большую мудрость».

«А чему аптекарь способен меня научить? Тому, что меланхолия излечивается чудодейственным морозником, а желчность ревенем? Пускай – я в свою очередь скажу ему, что камень инкурий прогоняет обманы зрения. Сии людишки торгуют лишь плотью да кровью да иным мерзким товаром».

«Отщипните белого мясца от этого вареного каплуна, мистер Келли, – вмешалась моя жена. – Кое-кто за морем удивляется, что англичане едят каплунов без апельсинов, хотя это нам следовало бы дивиться тому, что они едят апельсины без каплунов. Разве я не права, муженек?»

Но я не обратил на нее внимания, поглощенный собственными речами. «И вы должны знать, мистер Келли, что я научился изгонять из своего тела всяческие хвори. Помнишь, жена, как я страдал почечным недугом?» Она промолчала с удрученным лицом. «В почке у меня застрял огромный камень, и за весь день, мистер Келли, мне удалось выдавить из себя лишь три-четыре капли влаги. Но я выпил белого вина и растительного масла, а затем съел крабьи глаза, растолченные в порошок вместе с косточкой из головы карпа. Потом, часа в четыре пополудни, я съел поджаренный пирог с маслом, сдобренный сахаром и мускатным орехом, и запил его двумя большими глотками эля. И знаете, что за этим последовало? Не прошло и часа, как я выпустил всю свою воду, а с нею вышел и камень размером с зерно смирнии. Так чему же могут научить меня эти лекари, если я и так все знаю?»

Жена посмотрела на меня, как мне почудилось, с состраданием. «Ох, муженек, ты, верно, объелся баранины – уж больно грубы твои речи».

«Нет, нет, – произнес Келли, – это отличный урок для тех из нас, кто все еще льнет душой к аптекарям да костоправам».

Затем они вдвоем принялись болтать на иные темы, а я сидел молча и сожалел о сказанном. Я предпочел бы есть в одиночестве, глотая пищу как пес: смотреть, как едят другие, как они смеются и разговаривают, значит видеть, как далеки мы от сфер и звезд. Подобные напоминанья о нашей бренной плоти ужасны. «Прошу тебя, сударыня, – вымолвил я, когда мое терпение исчерпалось, – подай нашему гостю полотенце. Здесь их не хватит, чтобы всем нам как следует утереться».

Услыша это, Келли хотел было встать, но жена поглядела на меня умоляюще. «Не надо спешить, – сказала она. – Разве плохо немножко посидеть после обеда? Как вы считаете, доктор Ди, знакома ли нашему гостю пословица:

«Что ж, – произнеся, – в твоих словах есть резон».

«Истинно, – сказал Эдуард Келли, – я готов на все, лишь бы угодить вам».

Тут она захлопала в ладоши. «Джон, а не спеть ли нам что-нибудь?»

Он поддержал ее. «Да, сэр, славная песня всегда во благо. Долог день без веселой трели».

Куда мне было деваться? «Ноты лежат у меня наверху, – сказал я. – Филип, возьми ключи от моей комнаты. Ты найдешь то, что нужно, в ящичке по левую руку».

Вскоре на столе появились различные нотные партии, а спустя несколько минут они остановили свой выбор на старой песенке «Пока Дышу, Меня Не Забывай». Я слушал их молча и вступал только с началом припева:

Когда мы закончили, я пригласил Эдуарда Келли к себе для продолженья беседы. Сначала я спросил его, зачем он ко мне пожаловал. «Но вы живете не затворником, сэр, – ответствовал он, —и за много лет заслужили доброе имя и славу».

«Рад слышать это. Но я ведь обыкновенный скромный астролог…»

«О нет, сэр, воистину вы более простого астролога».

«Что ж, конечно, мне следует разбираться не только в правилах астрологии, но и в законах астрономии…»

«И вы написали о сих предметах книги, которые будут жить, покуда жив наш язык. Однако же есть, безусловно, и нечто высшее?»

«Здесь уста мои немы».

«Мой усопший наставник…»

«Если вы ведете речь о Фердинанде Гриффене, то он наш усопший наставник».

«Он часто поминал о триединстве».

«И чем же образуется сие триединство?»

«Книгою, свитком и порошком. А еще как-то раз он упомянул о заклятиях, или о начале проникновения в секреты мистических таблиц». Я молчал. «И еще он обучил меня принципам разложения, растворения и возгонки». Келли поднялся со стула и, выглянув в окно, за которым не на шутку разыгралась буря, повторил на память следующие слова: «Мастерство скрыто внутри тебя, ибо ты сам и есть мастерство. Ты – частица искомого тобою, ибо то, что вовне, находится также и внутри».

«Продолжайте, если можете».

«Приготовь воду, каковою ничто нельзя увлажнить, затем омой в ней солнце и луну. По завершении сего дохни на них и увидишь, как возрастут два цветка, а из них – одно древо».

«И как же вы истолкуете это, Эдуард Келли?»

«Природа ублаготворяет природу. Природа овладевает природой. Природа порождает природу. Се есть образ воскрешения».

Я был весьма поражен, ибо он произнес известные мне тайные слова. «Вы запомнили это случайно?» – спросил я его.

«Нет, сэр».

«Стало быть, вашими устами глаголет само мастерство?»

«И разум, на коем, как не раз повторял мистер Гриффен, всякое мастерство зиждется». Он отвернулся от окна и взглянул мне в лицо. «Но что о сем образе воскрешения знаете вы?»

Тайну гомункулуса не следовало поверять ни ему, ни кому бы то ни было другому. «Это побег природной жизни. У него есть должное время и цель, но большего я сказать не могу».

«Совсем ничего не скажете?»

«В иных вещах следует рассчитывать лишь на собственные глаза и уши. Выбалтывать свои секреты без нужды или благорасположения – дурное дело, сэр. Весьма дурное».

Тут он разразился смехом. «Я просто учинил вам проверку, сэр, – хотел узнать, можете ли вы держать язык за зубами». Это была откровенная дерзость, и я уже хотел было обрушить на него свой гнев, но он снова сел на табурет рядом со мною и весьма серьезно промолвил: «Ибо я хочу поделиться с вами секретом чрезвычайной важности». Затем провел по лицу рукой, и я увидел, как на его пальцах, точно роса, заблестела влага.

«Вы больны?» – спросил я.

«Да, и тяжкой болезнью».

Я отшатнулся от него, опасаясь заразы. «Что же вас так терзает?»

«Безденежье».

Он снова рассмеялся, но на сей раз не громче меня самого. «О, поправляйтесь скорее, мистер Келли. Безденежье – всем хворям хворь. Уж я-то знаю».

«Поэтому я и пришел потолковать с вами, доктор Ди». Меня снедало любопытство, но я старался не подавать виду. «Была пора, – произнес он, глядя в огонь, – и эту пору отделяет от нас не столь уж много веков, когда чудеса служили людям единственной усладой и единственной темой для бесед. Вот что привело меня сюда, сэр. Я хочу рассказать вам о чуде».

«И что это за чудо?»

«Был некий джентльмен, умерший не более двух месяцев назад, чье имя и место обитания я мог бы открыть…»

«Говорите же. Не таитесь».

«Знали ли вы Бернарда Рипли?»

«Его имя и репутация мне известны. Он был весьма почитаемым и образованным антикварием». Я завернулся в мантию, дабы уберечь себя от сырости. «Здесь, в моем кабинете, имеются его хроники, где он утверждает, что острова Альбион и Ирландия следует называть Брутаникой, а не Британикой, в честь их благородного открывателя и покорителя Брута. Кроме того, именно Рипли в своих летописях, посвященных нашему острову, доказал, что первым истинным королем Британии был потомок Брута Артур. Я не знал, что сей превосходный хронист расстался с жизнью».

«Он умер в безумстве».

«Но как такое могло случиться? Он был человеком вполне разумным, и свидетельство этому – его глубоко продуманные и гармонически построенные опусы».

«Я полагаю, сэр, он чересчур много грезил о былых временах. Он не мог успокоиться, не разведав всего, и потому отправился в Гластонбери».

«Если ехать туда считается признаком сумасшествия, тогда все мы давно уже лишились рассудка. Тамошний разрушенный монастырь – усыпальница многих знаменитых героев, каковые, если тела их тайным образом предохранены от порчи (а люди говорят, что это так), однажды вновь прославят наш народ по всему миру. Там погребен Эдгар; кроме того, где-то под руинами сего аббатства покоятся печальные останки нашего великолепного Артура».

«А если заставить их вновь отверзнуть уста? Что будет тогда?»

«Тогда, возможно, нам откроется тайна времени». Я смотрел в огонь вместе с Келли. «Но к чему эти вопросы?»

«Ощутив приближенье кончины, сей Бернард Рипли послал к Фердинанду Гриффену гонца с просьбой приехать в Гластонбери: он желал обсудить с ним дело необычайной важности. Как вам известно, наставник мой всегда обладал нравом решительным и любопытным, а посему мы недолго думая пустились в путь. Старый трактир, или постоялый двор, где жил Рипли, находился неподалеку от руин городского монастыря, и там, уже почти сломленный недугом, он поведал нам историю своих действий».

«А именно?»

«Снедаемый слепою жаждой знаний, он прибегнул к помощи колдуна из Солсбери. Колдун же сей неоднократно повторял ему, что умеет оживлять мертвых и говорить с ними..»

«Это адский промысел – вопрошать мертвецов о грядущих событиях».

«Не о грядущих, доктор Ди».

«О каких же тогда?»

«О минувших». Теперь он не отрывал отмена взгляда. «Я не оправдываю ни колдуна, ни Бернарда Рипли, но, поверьте мне, мистер Гриффен и я не участвовали в сем жутком предприятии».

«И что было предметом беседы в Гластонбери? Какой великой философской тайной поделился с вами умирающий Рипли?»

«Колдун из Солсбери сказал ему, что, вопрошая мертвых под луною, он узнал о старинных рукописных свитках, хранящихся в одном месте среди руин аббатства; что в сих бумагах содержатся некие сведения и особые заметки касательно нашего острова в былые времена, наипаче же многоразличные арифметические закономерности и описания древнейшего града Лондона».

«О, мистер Келли, это всего лишь праздная болтовня нищего чародея, озабоченного скорее тем, как раздобыть себе денег на пропитание, нежели поисками истины. Сообщил ли он Рипли, как именно рекли мертвые?»

«Насколько мы поняли, он не рассказывал ему о методах черной магии, которые были пущены в ход. Только о том, что, когда они начали говорить, небо пересек странный метеор в форме облака; он сказал, что затем это облако раздвоилось и, хотя небеса вокруг были чисты и звезды светили ясно, пребывало наверху во все время речений».

«Досужие выдумки, и ничего более. Вычислил ли он высоту сего облака над горизонтом или его отношение к зениту? Я никогда не слушаю астрологов, не разбирающихся также и в математике. Странно, что Рипли проглотил подобную чепуху».

«Но вот что самое диковинное, доктор Ди. Эти древние пергаменты, или манускрипты, были найдены Бернардом Рипли точно в указанном месте».

Здесь я насторожился, хотя, полагаю, лицо мое по-прежнему было невозмутимо. «И в каком же?» – спросил я, не переставая между тем обдумывать возможность получения живыми известий от мертвых.

«Близ фундамента аббатства, на западной стороне, была обнаружена огромная каменная глыба, выдолбленная в форме человеческой головы. Когда ее отвалили, под нею нашлись упомянутые мной пергаменты, а еще камень, прозрачный как хрусталь».

«Он был круглым?»

«Да, похожим на небольшой мяч. И, как сообщил Бернард Рипли, в нем можно было увидеть то, что сокрыто от всех ныне живущих. А еще он сказал, что камень этот – память о древнем граде Лондоне, давно уже стертом с лица земли».

«Но кто поверит его словам без надлежащих доказательств?»

«Доказательств довольно, сэр. Ибо я сам видел это».

«Вы сами?»

«Меня удостоили чести подержать камень: я глянул внутрь него, и там, in crystallo, мне открылось видение. Да, я видел».

«И что же вы видели?»

«Светлая пелена разошлась, и я узрел руины, где некогда кипела жизнь, но теперь все умерло. Небо над той местностью было тусклым, как в вечернюю или предрассветную пору».

«А что еще вы там заметили?»

«В самом камне более ничего. А на пергаментах, найденных рядом с ним, я видел английские слова, но у меня не было досуга, чтобы разобрать их не торопясь. Однако моему наставнику с превеликими трудностями и усилиями удалось прочесть их. Он упоминал такие имена, как Сунсфор, Зосимос, Гохулим и Од».

«Боже, – меня внезапно бросило в жар, – я знаю эти имена. Я отлично их знаю, ибо они встречаются в книгах, хранящихся в этой самой комнате». Я вскочил со стула и подошел к маленькому столику, где у меня лежали «Краткая история Британии» Гэмфри Лойда и «Historiae Britannicae Defensio» достойнейшего Джона Прайса. Они были напечатаны лишь недавно, но я уже успел запомнить их содержание наизусть. «Эти имена есть у Лойда, – сказал я, опять усевшись на стул с книгою, – среди имен друидов, основавших город Лондон или, скорее, селившихся близ храмов и жилищ наших далеких предков и исполинов. Получил ли Фердинанд Гриффен возможность серьезно изучить найденные пергаменты? Дали их ему хотя бы на время?»

«Ему дали их навечно, доктор Ди».

«Как так?»

«Умирая, Рипли призвал Фердинанда Гриффена в Гластонбери, ибо знал его как превосходного и добросовестного ученого. Поскольку он согрешил, прибегнув к пособничеству колдуна (таковы были его слова), он хотел снять с себя вину, доверив бесценные древние реликвии человеку, который опубликует их к вящей пользе живых. И, сопроводив свои действия любезными и проникновенными речами, он передал свитки Фердинанду Гриффену всего за несколько часов до своей мучительной смерти». Келли потер глаза, как бы желая отогнать зрелище, до сих пор стоявшее перед его взором. «Затем, как я уже говорил вам, мой благородный и достопочтенный наставник простудился в холодном климате Гластонбери и вскоре отдал Богу душу. Так и случилось, что я стал единственным обладателем камня и свитков».

«Что за невероятная история!» Я не хотел говорить это вслух, но слова вырвались сами.

«Сначала я решил, что документы следует сжечь».

«О нет!»

«Я был столь глубоко взволнован, что долго не мог придумать, где и как спрятать эти сокровища».

«Они сейчас с вами?» Я едва не дрожал, но посильно старался унять беспокойство.

«Нет, сэр. Я купил сундучок, сложил их туда и стремглав помчался в Лондон; один мой добрый друг, ювелир, живущий близ Чипсайда, охотно согласился взять его на хранение, покуда я не найду мудрого советчика. Он не знал, что в сундучке, но, вняв моим настойчивым увещаниям, спрятал его у себя в горнице, под дощатым полом. И вот, доктор Ди, я приехал к вам, дабы испросить вашей помощи в этом деле и получить от вас толковый совет касательно обращения с этими свитками и хрусталиком».

«Какой великой хвалы удостоится тот, – воскликнул я, – кто сможет заново восстановить всю карту нашего Лондона! Без сомнения, мистер Келли, вы на своем веку посетили не один славный город?»

«Я посетил множество городов, сэр».

«Я также. Но, по свидетельствам минувших веков, наш древний, давно погибший и забытый Лондон был воистину великолепным градом – многие говорят, что именно в нем стоял главный храм Британии. Да ведь и самому нашему острову нет равных в целом свете». Я на мгновенье остановился, дабы перевести дух. «Однако ни одна живая душа не ведает всей правды о нашем происхождении».

Когда я договорил, Эдуард Келли взглянул на меня ясным взором. «Тогда, сэр, возможно, что благодаря этим старинным бумагам мы распахнем окно, в котором впервые забрезжит свет. С тех пор истекли два тысячелетия, но теперь все может открыться».

Грудь мою терзало будто лихорадкой – так не терпелось мне взять в руки эти пергаменты, – но внешне я все еще хранил невозмутимость. Разве не был Симонид медлителен на язык и горазд на умолчание, печалясь более тому, что отверзал уста, нежели тому, что держал их замкнутыми? Так и во мне есть нечто, бегущее чужого внимания, как червь бежит пожара, «Существуют факты, – сказал я, – которые могут помочь нам, ибо наш славный город Лондон имеет божественное происхождение. Как сообщает Гальфрид Монмутский, Брут, потомок полубога Энея, сына Венеры, дочери Юпитера, родился около 2855 года от сотворения мира. Далее, сей Брут выстроил город на реке, каковую мы теперь называем Темзой, и нарек его Тронуантом, или Тренуантом. После чего, в году 1108 до Рождества Христова, король Люд не только восстановил его, но и добавил к нему множество прекрасных зданий, башен и валов, в честь себя самого дав ему имя Людстаун. Также и хорошо укрепленные ворота, воздвигнутые им в западной части города, получили от него название Людгейтских, или Лудгейтских».

«Если я видел в камне именно это, тогда он – истинное сокровище».

«Не спешите, мистер Келли, не спешите. Есть и другая история, полностью подтвержденная многими старинными хрониками и генеалогиями, – она повествует о еще более раннем основании града в те туманные дни минувшего, когда Альбион победил самосийцев, изначальных обитателей Британии. Мы зовем их исполинами из-за тех гигантских могильных холмов, или курганов, кои были найдены мистером Лилендом, мистером Стоу и, совсем недавно, мистером Камденом».

«Я знаю о них благодаря вечерним беседам с Фердинандом Гриффеном».

«Но выяснить происхождение этих первых британцев – задача весьма трудная. В те дни, ныне окутанные пеленою и мраком прошлого, остров Британия был вообще не островом, а окраиной древнего царства Атлантиды; затем волны поглотили эту великую страну, пощадив лишь ее западную часть, ставшую нашим королевством».

«Значит, погибший град Лондон…»

«Сейчас мы слишком далеки от того, чтобы угадать истину. Может быть, он возник во времена Брута, или Люда, или в более давнюю пору существования Атлантиды. Старинные записи говорят нам лишь одно: в этом канувшем под землю городе были триумфальные арки, высокие столпы, или колонны, пирамиды, обелиски и тысячи прекрасных зданий, сияющих бесчисленными огнями».

«Но именно это я и видел! В кристалле мне открылось зрелище старинных арок, рухнувших стен, развалин храмов, театров, усеянных обломками разбитых колонн, – о Боже, все это словно лежало в земных недрах и очень походило на руины некоего великого града».

«Вы лицезрели чудо, мистер Келли. Если эта картина не была обманной, то перед вами предстало нечто, сокрытое от человеческих глаз в течение многих тысяч лет. Единственное, что мы могли видеть, – это Лондонский камень, последний уцелевший осколок древней столицы. Вы его знаете? Он находится на южной стороне Кенуик-стрит, близ Св. Суитина, и всегда напоминает мне о нашем общем прошлом. Должно быть, во время ваших совместных трудов с мистером Гриффеном вы слышали о такой теории: иногда земля начинает дрожать, точно в горячке, небо извергает слезные потоки вод, самый воздух теряет свою животворную силу и огонь пожирает все, но камень пребывает неуязвимым. А знакомо ли вам речение многомудрого Гермеса Меркурия Трисмегиста о том, что Господь есть неколебимый столп? Как по-вашему, зачем все мои трактаты помечены особой Лондонской печатью Гермеса?» Тут я прикусил язык, испугавшись, что сболтнул лишнее.

«Так скажите же, доктор Ди, каково ваше мнение о том, что я вам нынче поведал?»

«Ваш смиренный вид и доказательства, извлеченные мною из вашего повествования, убеждают меня, что все это никак не назовешь глупой бабьей сказкой, годной лишь на то, чтобы скоротать у камина зимний вечер».

«Весьма рад слышать».

«Нет, сэр; упомянутые вами имена древних друидов, а также детали, сопутствующие обнаружению старинных свитков…»

«И хрустального камня».

«Да, и камня. Все эти вещи заставляют меня считать, что против вашей повести не может возвысить голос ни одна живая душа. Конечно, теперь я должен увидеть бумаги собственными глазами и увериться в их подлинности…»

«И вы сделаете это очень скоро. Если угодно, отправимся хоть сейчас».

«Однако я не стану бороться с тенью сомнения. Дайте мне руку, мистер Келли. Замысел наш так грандиозен, что до сих пор, насколько мне известно, еще никому не удавалось претворить его в жизнь, а именно – найти среди земных просторов то место, где обреталась наша древняя столица, и путем надлежащего изучения этого места явить миру его сокровища. Совершить сие значило бы совершить чудо. И хотя в нынешнюю безотрадную пору трудно рассчитывать на должное воздаяние за успехи в каком бы то ни было высоком искусстве, я верю, что в случае удачи нас ждет громкая слава».

«Значит, мы будем трудиться вдвоем, доктор Ди? Таково ваше решение?»

«Что ж, – промолвил я, – поскольку иначе вам грозит превращенье в обычного блюдолиза, я дам вам работу». Услыша это, он рассмеялся с большим облегчением. «Но предупреждаю вас, – добавил я, – что все, кто в прежние времена замышлял против меня дурное, расплатились за это сполна».

«Будьте покойны, сэр, ибо я не сделаю ничего, что могло бы лишить вас покоя».

«И мы оба удостоимся славы первооткрывателей».

«И разбогатеем».

Не ответив на это, я снова торжественно взял его за руку, и мы поклялись в верности друг другу. Меня неудержимо влекло к пергаментом, однако на диво темное небо извергало целые потоки воды, и мы решили отправиться на Чипсайд завтра поутру. Келли снял угол в жалком домишке близ Бейнардс-касла, на берегу реки, но я сказал ему, что он не найдет ничего лучше комнаты в моем собственном доме, как в смысле удобства, так и в смысле оплаты. Он охотно согласился и, несмотря на разыгравшуюся бурю, отбыл этим же вечером, вскоре вернувшись с носильщиком и поклажей. Ужинать он не пожелал, но ради доброй беседы на сон грядущий зашел ко мне в комнату.

«Скажите, – спросил я, когда мы устроились у камелька, – чему еще научил вас Фердинанд Гриффен?»

«В столь поздний час негоже пускаться в обсуждение тайн…»

«Вы правы».

«…которые вам и без того известны. Но вот, например, он поведал мне, как можно сжечь камень без огня, и еще, я припоминаю теперь, показал, как изготовить свечу, что сгорает без единого следа. Он научил меня уловке, помогающей курам нестись всю зиму напролет…»

«Негоже было ему, большому ученому, забивать себе голову подобными пустяками».

«…и показал, как заставить полое кольцо пуститься в пляс. А яблоко – двигаться по столу. Далее, благодаря его урокам я могу вызывать у человека ужасные сновидения».

«О, я знаю этот дешевый фокус. Надо взять кровь чибиса и перед отходом ко сну помазать ею жилки на лбу. Не так ли?»

«Да. Именно так, доктор Ди. Я вижу, от вас не укрылось ни одно из этих умений».

«Для подобных мне и мистеру Гриффену это лишь способ развлечься. Пустое фиглярство, за которое я не замолвлю и словечка. Знаете, как сделать так, чтобы комната показалась полной змей и аспидов? Убиваешь змею, погружаешь ее в кастрюлю с воском и кипятишь как следует; затем лепишь из этого воска свечу, и вот, если ее зажечь, по комнате словно поползут тысячи змей. Все это чепуха, сзр. Детские забавы».

«Но разве нет и в них капли истины? Ведь они основаны на тех же принципах гармонии и взаимосвязи, каковые великолепно изложены вами в вашем „Facsiculus Chemicus?“

«Вы знакомы с этой работой? Она печаталась лишь для узкого круга».

«Мне показал ее Фердинанд Гриффен. И разве не писали вы в другом месте, не помню точно где, что из мельчайших сопряжений родятся величайшие чудеса?»

«О да, – отвечал я, – и самые крохотные тучки чреваты дождем».

«И тонкая ниточка ладно штопает».

Он явно подшучивал надо мной, и я отозвался ему в тон, платя добродушием за непочтительность. «И малые волоски отбрасывают тень».

«А тупые камни острят ножи».

«Мягкий ручеек точит твердую скалу».

«На одной карте можно увидеть весь мир».

«Илиада» Гомера уместилась в ореховой скорлупке».

«А портрет королевы – на пенни».

«Довольно, сэр, – сказал я. – Довольно. Когда-нибудь я покажу вам нечто большее, чем фокусы для невежд. Учил ли вас Фердинанд Гриффен искусству вытягивания благовонных масел? Возможно, я даже поделюсь с вами великим секретом приготовления соляного эликсира».

«Я надеюсь стать достойным подобных посвящений, сэр. Они принесут мне истинную радость, но пусть это случится лишь после того, как я честно заслужу ваше доверие и право трудиться в вашей лаборатории».

«Недурно сказано, Эдуард Келли. Но разве у нас с вами уже нет общей тайны, поважнее всех прочих? Завтра мы должны встать чуть свет и сразу же двинуться на Чипсайд. А когда нам вернут старинные документы, мы сможем начать поиски давно исчезнувшего с лица земли града Лондона».

«Сэр, – сказал он, поднимаясь со стула, – вы почтили меня своим знакомством и оказали мне великую милость. Благодарю вас за это».

«На сем желаю вам спокойной ночи. Филип со свечою проводит вас в вашу спальню».

Когда он ушел, я поднялся по задней лестнице в лабораторию, всегда запертую на замок и засов от нескромных глаз; площадка этой довольно широкой витой лестницы выходит на мой Кларкенуэлльский зимний садик, и, выглянув туда через узкое окно, я заметил неясный облик или силуэт некоего бегущего под дождем существа. Затем оно прошмыгнуло внутрь дома, и спустя несколько секунд я услышал, как оно несется по ступеням за мною вслед. Испугавшись, что эта тварь вскарабкается на меня, я запахнул мантию на коленях, а легкий топот тем временем стал громче; наконец неведомое существо выскочило из-за ближайшего поворота, и я увидел, что это моя кошка. Она бежала не так, как обычно, а затем уронила что-то к моим ногам. Я дотронулся до него носком, но оно было уже мертво; это оказался голубь, однокрылый от рождения. Как же, лишенный всякой возможности летать, он вырос таким гладким и жирным? И я захватил его с собою в лабораторию, отложил в сторону, дабы изучить на досуге, и бережно снял с полки особым образом изогнутый стеклянный сосуд, в котором надеялся вырастить своего человечка.

«Дай тебе Бог доброго сна», – сказал я жене, прежде чем удалиться к себе на покой.

«Не притомились ли вы, сэр, – спросила она, – обменявшись столь многими словами с мистером Келли? Прежде вы вели такие долгие беседы разве что в школе Святого Павла».

«Верно, мистрис Ди. Я устал. Не кликнешь ли ко мне Филипа? А, вот ты где, мошенник, – прячешься за дверью, как тот соседский пес из стишка. Войди же и поставь в канделябры восковые свечи; завтра будет нелегкий день, а запаха сала я не выношу. Где щипцы, чтобы снимать нагар? А грелка с углями? Проверь, есть ли под кроватью ночной горшок. Ты не забыл вымыть тазик? Прошу тебя, налей туда чистой воды». Все мои пожелания были выполнены, и все же, улегшись в постель, я не мог спать: меня преследовали думы о сути находок Эдуарда Келли и о событиях грядущего утра, и я не подпускал к себе сон подобно журавлю, что ради этой цели держит ногою камень.

«Вы не спите, сэр?» – голос Филипа пробудил меня от полета в поднебесье: мне грезилось, будто я расстался со своей бренной оболочкой.

«Нет, Филип, нет. Который теперь час?» – простонал я, снова возвратясь в оковы смертного бытия.

«Ранний, сэр. На дворе еще темень, и лавки торговцев закрыты – я только что проходил мимо».

«Вели Одри испечь на угольях дюжину свежих яиц. У нас нынче гость».

«Знаю, сэр. Он полночи тянул вино и распевал сам с собою».

«Входи, Филип. Ни слова более, и помоги мне встать». Я умылся и оделся довольно быстро, однако, спустясь вниз, обнаружил, что Келли уже греется у огня, покуда жена вместе с Одри накрывает на стол. Я пожелал всем доброго утра, и он спросил меня о здоровье. «Все в порядке, хвала Господу. А как вы?»

«Благодарение Богу, недурно для человека, который не мог заснуть всю ночь».

«Вы не могли заснуть? И я также. Я смежил веки не более чем на час, а затем голос слуги вывел меня из забытья».

«Я вас понимаю. Минуты падали у моей кровати, точно желуди, и я коротал время, отлаживая механизм своих часов».

«Однако нынче нам воздается за все. Где эль, жена, дабы нам утолить жажду?»

«Он рядом с вами, сэр, пейте всласть».

Мы перекусили на скорую руку, ибо нам не терпелось отправиться за пергаментами; не успев встать из-за стола, Эдуард Келли хотел распорядиться, чтобы седлали его кобылу, но я отговорил его. «Близ Чипсайда опасно оставлять лошадей, – сказал я. – Это место знаменито ворами; стоит нам зазеваться, и конокрады сделают свое черное дело, а потом их ищи-свищи. Нет, сэр, мы пойдем пешком».

«Разве вам не жаль терять время?»

«Время никогда не теряется, ибо мы творим его заново на пути вперед. Через Чартерхаус и Смитфилд мы попадем в Сити быстрее, чем вы думаете».

Одевшись потеплее, мы выйти на морозный воздух и двинулись к Олдерсгейтским воротам; вскоре мы уже миновали их и спустились к Чипсайду по улице Св. Мартина. «Где нам искать вашего друга? – спросил я. – Ювелиров в Лондоне не счесть, и мы можем заблудиться, точно в сверкающем гроте Ребуса. Где он ведет торговлю?»

«Я узнаю его вывеску, когда увижу ее. На ней нарисован заяц, который перепрыгивает луну. По-моему, нам нужно идти куда-то за Элинор-кросс».

Мы зашагали дальше, с трудом протискиваясь меж лотков, у которых стояли зазывающие нас торговцы; с утра они подняли такой хай и шум, что с ними не сравнились бы и черти в аду.

«Господа, что вам угодно купить? – орет один. – Я обслужу вас лучше и дешевле любого лондонца».

«Господа, загляните ко мне в лавку, – вопит другой, – у меня непременно найдется для вас что-нибудь нужное!»

Один из них подошел ко мне так близко, что я обонял его смрадное дыхание. «Пожалуйте ко мне, сударь. У меня отличные и превосходные ткани, дорогие сэры. Лучшие в городе».

«Ткани нам ни к чему», – отвечал я.

«Но скажите, какой цвет вам по вкусу?» Он извлек откуда-то штуку материи и забежал с нею вперед, не давая нам пройти. «Я возьму с вас всего по кроне за ярд, сэр. Меньшая цена меня погубит».

«А мне что за печаль, кали вы начнете пускать пузыри?» Эдуард Келли рассмеялся на мои слова. «А теперь пропустите-ка нас».

«Вы чересчур суровы, сэр. Бог вам судья».

Мы добрались до угла Бред-стрит, и я огляделся в поисках описанной Келли вывески. «Как зовут вашего друга? Быть может, спросим о нем?»

«Его зовут Порклифф, но спрашивать нет нужды – я доведу вас по памяти».

«О, – ввязался тот надоедливый купчишка, не отставший от нас до сих пор, – негоже вам ходить к Порклиффу. Идите в соседнюю лавку на этой стороне улицы, сошлитесь на меня, и вам все отпустят задешево».

Тут Эдуард Келли увидел вывеску, наполовину скрытую лестницей какого-то ремесленника и возом, доверху груженным соломой. «Вон она, – сказал он. – Я был здесь только однажды, но хорошо ее запомнил». И он поспешил вперед, пересекая Чипсайд, а я живо устремился за ним по пятам, слыша, как тот купчишка бросает нам вслед язвительные слова. «Ну и шут с вами, – вопил он. – Скатертью дорога. Вы как те глупые телята, что порастрясут на ярмарке брюхо да и бегут домой».

Эдуард Келли вновь захохотал и испустил громкое «My! My!».

Здесь начинался квартал торговцев бархатом и золотых дел мастеров, и чуть далее, под изображением луны и зайца, мы увидели три невысокие ступеньки – они вели вниз, в комнату с зажженными свечами. «Мадам, – говорил продавец весьма преклонных лет в камчатной одеже, когда мы появились при сей занимательной сцене, – мадам, что вам угодно приобрести?» Он выложил па бархатную подкладку несколько камушков. «Сударыня, вы увидите у меня прекраснейшие камни Лондона. Если они вам не понравятся, не берите. Я прошу вас только взглянуть на них, а уж показывать да рассказывать – моя забота».

Покупательница была древней, под стать продавцу, старухой в синей юбке с фижмами, напоминающей церковный колокол; на ней был французский чепец, но я видел, что губы ее так щедро намазаны чем-то алым, а щеки так напудрены сахаром и нарумянены вишней, что она с успехом сошла бы за портрет, намалеванный на стене. Мистер Порклифф кинул на нас беглый взгляд, но сейчас он был занят другой добычей. «У драгоценных камней, госпожа, есть много чудесных свойств, однако я перечислю вам лишь те, о коих обычно поминают гранильщики. Доводилось ли вам слышать о древних исследователях природы – Исидоре, Диоскориде и Альберте Великом?»

«Нет, не слыхала, но если они столь же солидны и учены, как их имена, то я искренне восхищаюсь ими».

«У вас мудрое сердце, сударыня. Сказать ли вам прямо, что Исидор называл алмаз камнем любви? Видите, как мерцает он в свете канделябров? Его считают главнейшим из камней, от природы наделенным скрытою силой, что вызывает нежные чувства к его обладателю. Вы хотели бы вызывать нежные чувства, госпожа?»

Она тихонько хихикнула. «Ох, я и не знаю, что вам ответить».

«Я не отдал бы этот алмаз малодушной женщине – нет, ни за какие барыши. Только той, что сможет справиться с его ношением».

«Но я не дам вам ни пенса сверху трех фунтов».

«Не спешите, мадам, не спешите. У меня еще есть что вам показать. Видите этот изумруд? Он развеет любые злые чары…» Тут он глянул на меня и улыбнулся. «Подождите минутку, джентльмены, – промолвил он и вновь обратился к старой карге: – Кроме того, изумруд умеряет похоть».

«О, сэр!»

«Приумножает богатства и наделяет даром красноречия. Что же до этого агата вот здесь, перед вами, то он вызывает бури…»

«В душе?»

«Везде, где вам пожелается, сударыня». Она снова хихикнула. «Он также помогает толковать сны и одаряет своего хозяина привлекательностью. Но вы в этом не нуждаетесь. Не взять ли вам вместо него сапфир, камень королей, – древние язычники называли его Аполлоновым камнем? Он изгоняет меланхолию и весьма полезен для зрения».

«Мое зрение, – сказала она, – в полном порядке, как и всегда. А что до меланхолии – пожалуй, иные и впрямь порой поддаются унынию. Теперь, когда мой муж умер…» Она испустила вздох из глубины своих обширных телес. «Покажите-ка мне еще раз тот, что вы называли камнем любви. Его действительно находят в чреве ласточки?»

«Довольно, – пробормотал я. – Предложите ей лучше топаз, коим лечат недоумие».

Не подав виду, что слышал меня, ювелир взял алмаз и опустил его на свою правую ладонь. «А на каком пальце следует его носить, госпожа? В старинных книгах сказано, что эмблемой Венеры является большой палец, но мы всегда посвящали любви указательный». Затем он снова вернул камень на прилавок. «Какая цена вас устроит, сударыня? – спросил он уже более серьезно. – Сколько вы заплатите мне за такое приобретение?»

«Я дам вам сорок шиллингов». Ее шутливый тон сменился повелительным. «Если согласны, не тяните время, ибо у меня есть дела поважнее, чем препираться с вами».

«Воистину, я не стал бы возражать, если бы мог отдать его за такую цену, но, поверьте мне, это не в моих силах».

«Даю сорок пять, и ни полпенни больше».

«Ладно. По рукам. Согласен. Камень любви нашел достойную владелицу. Я всего лишь исполняю свой долг». Несколько мгновений спустя она покинула лавку, и ювелир обратился ко мне. «Я вижу, – сказал он, – что вам ведомы тайные свойства камней».

«Я знаю их, сударь. Для таких покупательниц, как она, вам надобно надевать на себя халцедон, отпугивающий чертей».

На это он рассмеялся, а затем отвесил поклон мистеру Келли. «Нед, – сказал он, – Нед. Мне ясно, зачем ты пожаловал. Не угодно ли вам пройти внутрь? Осторожней на этой ступеньке, она скользкая». Мы перешли в тесную комнатку, где он нас оставил; потом, очень скоро, вернулся с дубовым ларчиком, о коем я уже слышал. Келли вынул ключ, висевший у него на шее, и дрожащей рукой отпер замок; когда он откинул крышку, я стал рядом с ним и увидел внутри несколько документов и маленький шарик чистого стекла. «Не желаете ли подняться в верхнюю комнату, – спросил хозяин, – дабы рассмотреть все это получше? Ко мне могут наведаться и другие посетители». С этими словами он проводил нас в горницу наверху и ушел, а я затворил за ним дверь.

Эдуард Келли поставил ларец на небольшой столик, и, вынув оттуда часть пергаментных листов, я убедился, что всего их семь – самый малый длиной окало восьми дюймов и шириною в пять. «Мы можем утверждать, – сказал я, – что некогда эти листы были свернуты вместе таким образом, что меньший из них находился в середине, запечатанный отдельно вследствие чрезвычайной важности его содержания. Прочие шесть заключали его в себе, составляя как бы несколько обложек, на каждой из коих были свои письмена». На меньшем из документов я заметил некие формулы и значки арифметического характера; вникать в это подробнее не было времени, однако любопытство мое возгорелось. «Перед нами, – сказал я Келли, – алмаз гораздо более драгоценный, нежели те, что хранятся в комнате внизу. Помните слова Исайи: „Небеса свернутся, как свиток книжный?“ Перед нами же пророчество иного рода».

«Так вы видите здесь нечто полезное для нас? Что до меня, то я не могу разгадать эту тайну».

Склонясь над самым маленьким пергаментом, я погрузился в размышления и не отвечал ему в течение нескольких минут. «Тут нет тайны, – наконец изрек я, – по крайней мере, для просвещенного ума. Видите эти значки, подобные символам алгебраической цифири, эти кружочки и квадратики? Кто-то усердно трудился, дабы изобразить строения, возведенные на некоем участке земли. Сие есть геометрия, что, как явствует из происхождения этого слова, означает землемерие». Я вгляделся в чертеж пристальнее. «Пожалуй, нам следует заключить, что это старинный град Лондон. Вот, смотрите, – видите здесь змеистую линию? Несомненно, это и есть та река, что ныне зовется у нас Темзою. Видите, как она слегка изгибается в сем месте?» Я ткнул пальцем в рисунок. «Готов поклясться, что это излучина около Уоппингской пристани, где река сворачивает в Шадуэллские поля». Я на мгновение прервал свою речь и бережно уложил пергамент обратно в ларец. «А потому, если сей документ и впрямь унаследован нами от древнего мира, нужно искать наш погибший град на востоке».

«Но в том районе нет ничего, кроме низких и ветхих домишек».

«Верно, мистер Келли. Однако „нет“ не значит „не было“. Вы говорите о том, что находится на поверхности, но земля всегда скрывает в себе свои секреты».

«Не этот ли город я видел?» Стремясь поскорее отправиться к старинным местам, я едва не позабыл о камне. Но теперь Келли с благоговением вынул его из ларчика. «Глядя in crystallo, я лицезрел фундаменты древних строений. И коридоры то тут, то там, словно некие тайные ходы».

«Я помню все, что вы рассказывали, мистер Келли». Произнося эти слова, я неотрывно смотрел в камень – он был чист, как хрусталь, но удивительно светел, точно внутри него была пустота, содержащая лишь легкое сияние. «Порою о редких и драгоценных вещах говорят, – продолжал я, – что они старше всех творений Мерлина. И если сей стеклянный шарик пролежал здесь столько веков и не утратил своей прозрачности, то он воистину древней и диковиннее всего, что сотворил Мерлин. Вам открывались видения, мне же покамест нет; а потому вы должны стать моим беррилистикусом».

«Почел бы за честь, сэр, кабы знал, о чем вы толкуете».

«Вы станете посредником, глядящим в камень, очевидцем чудес. Теперь мы будем повсюду носить его с собою завернутым в кожу для защиты от холода, ибо известно, что в кристаллах, наряду с зеркалами и поверхностью воды, открываются наиболее подробные и прекрасные картины минувшего. Итак, не вернуться ли нам в Кларкенуэлл за лошадьми, дабы поспеть на нужное место до захода солнца?»

И мы снова возвратились в мой старый дом, где я с превеликим тщанием и осторожностью сделал точную копию древней карты, а затем убрал все пергаментные свитки в лабораторию, под надежный замок. Хрустальный камень был положен мною в весьма удобный кожаный мешочек; затем нам подали лошадей, мы вновь проделали путь мимо Чипсайда на Леденхолл-стрит и выехали из города через Олдгейтские ворота. Достигнув Св. Ботольфа, мы пересекли Гудманские поля в направлении Темзы; неподалеку от берега реки была знакомая мне тропа, ведущая в деревушку Уоппинг, и мы поскакали по ней. «Если великий изначальный град будет обнаружен, – сказал я Келли, который на узком участке тропы ехал чуть позади меня, – он станет основою всех наших надежд. Мы совершим чудесные открытия, найдем то, о чем нет речи в хрониках и анналах». В этот миг мы поравнялись с несколькими разбросанными по лугу хижинами, и, сверясь с отметками на сделанной мною копии, я пришпорил коня. «Если бы нам было дано ясно прозреть те далекие годы сразу после сотворения мира, когда по земле ступали наши праотцы, раскрылись бы многие великие тайны».

«Какие, сэр?» Теперь он ехал рядом со мной, поскольку тропа стала шире.

«Иные авторы – сейчас я не помню, кто именно, – утверждают, будто Артур не мертв, но всего лишь спит; однако разве не пробудится он ото сна, если целый волшебный град Лондон восстанет из мрака забытых времен? Здесь надо слегка повернуть к северу…» Мы уже немного отдалились от берега и теперь ехали среди скопища деревянных строений – нас окружали только хлипкие, унылые навесы да сараи. Было еще светло, хотя солнце стояло так низко над горизонтом, что я мог смотреть на него не моргая. «Вот это место соответствует пометкам на карте, – сказал я Келли. – Оглядитесь и поищите признаки чего-нибудь необычного – к примеру, углублений или каналов. Подумай мы об этом заранее, можно было бы использовать водомерную рейку».

«Но вам ведь известны и другие способы, доктор Ди».

«Некоторые применяют так называемую ars sintrilla, то есть пользуются сосудами с водой, вином и маслом, ловя отраженье лучей солнца, а иногда блеск луны или звезд. Но у нас есть средство понадежней горящей свечи или капризного солнечного света – наш хрустальный камень». Я вынул его из кожаного мешочка и передал Келли. «Смотрите туда. Не увидите ли вы какое-либо подтверждение тому, что мы на верном пути?»

«Я полагал, что вы уже определили место поисков».

«Однако вопросить камень будет нелишне. Смотрите же».

Взяв хрусталик у меня из рук, он поднес его к лицу, словно потир, и вдруг я заметил, что длинные солнечные лучи, преломляясь в камне, как бы указывают нам направление.

«Стойте! – вскричал я. – Вы видите? Не двигайтесь и подымите камень повыше. Луч света, исходящий из кристалла, велит нам двигаться в ту сторону». Я живо поскакал вперед, и луч вывел меня на узкую прямую тропку, столь густо заросшую шиповником и ежевикой, что по ней едва можно было пробраться. Однако это меня не остановило; Эдуард Келли устремился за мной, и вскоре мы очутились на каком-то старом, мертвом и невозделанном пустыре. «Кажется, мне знакомо это место, – по минутном размышлении промолвил я. – Оно зовется Дурацким полем, где ничто не может благополучно жить и произрастать. Темный люд верит, что это обиталище духов – вот почему здесь нет хижин или иных строений».

«Прежде я не говорил вам об этом, однако первый раз, в Гластонбери, я видел в кристалле нечто весьма похожее».

Я спешился и быстро зашагал к земляному кургану неподалеку. «Видите там камень? – воскликнул я. – Вон ту огромную глыбу на краю кургана? Она напоминает остаток древней мостовой – некогда тут могла пролегать улица или переулочек». Ну конечно же, в далекую допотопную пору здесь высился искомый нами дивный град, прекраснейшее из украшений земного лика! Почему я был так убежден в этом? Потому что мысленным взором я ясно видел тот чудо-город, его волшебные здания и сады, его мостовые и храмы – все это вдруг поднялось окрест меня на холодном Уоппингском болоте. Я читал о нем, о древнем городе исполинов, в старинных летописях, однако теперь магия этого места возродила его в моем воображении величавым и сияющим ярче самого солнца.

Эдуард Келли бегом догнал меня, однако так запыхался, что не мог произнести ни слова. Покуда он сопел и хватал ртом воздух, я спокойно обозревал низину.

«Солнце заходит, – наконец сказал он. – Боюсь, что мы не сможем попасть домой засветло».

«Вы устали?»

«Не столько устал, сколько опасаюсь, ибо здесь не след задерживаться до ночи. Давайте поспешим, доктор Ди, прошу вас, не то стража закроет ворота».

«Что ж, для одного дня я видел довольно». Пускай передо мною закроют врата Лондона, зато врата сего древнего города всегда будут открыты для тех, кто способен видеть, – да, были они распахнуты и для меня, когда я стоял на том высохшем болоте, подставив лицо студеному ветру.

Келли двинулся назад; я смотрел, как он в своем желтом камзоле и голубом плаще бредет по темной пустоши медленно, точно ему опалило ноги. «Мы еще вернемся, – сказал я, когда мы подошли к лошадям. – Тут есть для нас работа. Ныне под нами покоятся останки древнего Лондона, однако они не утратили своей силы. И если бы удалось поднять сей погибший град из земных недр, что тогда?»

«Тогда мы снискали бы богатства».

«Да, богатства. Но кроме того, славу и вечное признание. Итак, вы по-прежнему со мной, мистер Келли?»

«Да, сэр. Я с вами».

Я буду с тобою всегда. Сказал ли он эти слова, или их принесло ветром? Я оглянулся на бывшую топь, и мне почудилось, что там стоит вся белая, нагая фигура со сложенными на груди руками.