ГЛАВА 31
МЕЛБА

Когда запустили барабан, она была в камере. В прежней жизни она приняла бы такое помещение за ветеринарный загон для крупного животного. Скажем, для лошади. Или коровы. Дюжина загонов, по шесть в ряд, со стальными стенами и решетками. Решетки настоящие, как в старых видео, и с маленькими откидными дверцами сверху, чтобы можно было подкинуть сена. В остальном все хирургически белое. И все под замком. Одежду у нее отобрали, взамен выдали простой розовый тренировочный костюм. Ручной терминал отобрали тоже. По нему она не скучала. Плавала в воздухе, чуть-чуть не дотягиваясь до стен и пола. Понадобилось десять попыток, чтобы, отталкиваясь все слабее, подобрать подходящую силу толчка, при которой сопротивление воздуха останавливало тело в пустоте, где ничто ее не касалось. Где можно было плавать в ловушке невесомости.

В соседней клетке мужчина колотил по стенам. Смеялся, орал, а большей частью скулил. О нем легко удалось забыть. В окружавшем ее воздухе ощущалось слабое течение, как всегда бывает на кораблях. В этом рейсе она услышала страшилку о том, как вентиляция отказала посреди ночной вахты и вся команда задохнулась в пузырях использованного воздуха, собиравшихся вокруг лиц. Она подозревала, что это выдумка: люди наверняка проснулись бы. Забились бы в своих койках, вскочили бы — и, конечно, остались бы живы. Так ведут себя люди, которые хотят жить. Тот, кто не хочет, просто висит в воздухе.

Сирена заревела на весь корабль, ее резкие ноты отдавались от палуб, приобретая тембр громадной оркестровой трубы. Первое предупреждение. Затем еще и еще. А потом решетка беззвучно стала удаляться, падать, а задняя стена коснулась плеча, словно робко добиваясь ее внимания. Дюйм за дюймом ее прижимало к стене. Стена трогала ее почти полминуты, энергия стены и инерция ее тела складывали их, как ладони молящегося. Вращение барабана она заметить не могла, просто ощутила, как оно толкает ее вперед, а затем то, что было передом, стало низом. Тело дюйм за дюймом соскальзывало по стене к палубе. Тело приобрело вес, сочленения коленей и позвоночника сдвинулись, принимая его. Она вспомнила, что где-то читала: женщина, вернувшаяся после долгого пребывания в невесомости, может вырасти на два дюйма, потому что жидкость, раздвинувшая позвоночные диски, частично остается между ними. Учитывая еще атрофию мышц, возвращение веса — будь то от центробежной силы, ускорения или притяжения — всегда угрожало травмами. Позвоночные диски рассчитаны на давление, без него жидкость застаивается, накапливается и может даже порвать суставную сумку.

Ее колени мягко коснулись пола, прижались. С первой сирены прошел час, если не больше. Верх и низ вернулись, и она позволила низу принять себя. Свернулась в нем, пустая, как смятая бумажка. В полу был устроен сток — белая керамика, не запятнанная ни кровью животных, ни мочой. Лампочки наверху мигнули и снова загорелись ровно. Второй пленник что-то кричал. Может, требовал еды. Или пить. Охранник вывел его в гальюн.

Она уже привычно называла это гальюном. Не уборной и не туалетом. Она никого не стала звать на помощь, просто следила, как наливается тяжестью тело, притянутое книзу. То есть кнаружи. Настоящего притяжения здесь не было, значит, и веса тоже. Просто масса тела стремилась вылететь в темноту, а ее не пускали. Кто-то пришел за вторым пленником. Линию взгляда пересекли тяжелые пластиковые башмаки. Голоса. Что-то про «верность» и про «бунт». Что-то про «когда придет время» и о «приказах» Голоса омывали ее, но не задерживались. Немного болела голова, прижатый к полу висок. Ей хотелось уснуть, но сны пугали.

Снова шаги, те же башмаки прошли в обратную сторону. Новые голоса. Башмаки вернулись. Низкий стальной лязг — с решетки загона сдвинули засов. Она осталась неподвижна, но сосредоточила взгляд. Охранница сменилась. Широкоплечая женщина с пистолетом в руках взглянула на Мелбу, пожала плечами и поставила ручной терминал так, чтобы ей было видно.

Человек на экране не походил на полицейского. Коричневатая кожа цвета поджаристых пышек. С формой лица было что-то не так: широкий подбородок, темные глаза, морщины на лбу и у рта — но в чем дело она поняла, только когда человек заговорил. Тогда стало ясно, что он лежит и смотрит в камеру снизу.

— Меня зовут Карлос Бака, — сказал лежащий. — Я отвечаю за безопасность на «Бегемоте». Ты в тюрьме. Это моя тюрьма.

«Ну и пусть», — подумала Мелба.

— Теперь о тебе. Полагаю, тебе есть что рассказать. Судя по ооновской базе ДНК, ты — Мелба Кох. Масса людей, которым вроде бы можно доверять, называют тебя Клариссой Мао. Старпом «Росинанта» говорит, ты пыталась ее убить, и эта русская дама-священник подтверждает ее слова. И еще некий звукооператор говорит, что ты наняла его поставить перехватывающую аппаратуру в электронику «Росинанта». — Мужчина помолчал. — Есть что сказать по этому поводу?

Футляр ручного терминала — из зеленой керамики. Или из эмалированного метала. Не пластиковый. Тонкая как волосок царапина на экране добавляла лишнюю морщину на щеку говорящего — вроде дуэльного шрама у пирата из читанной в детстве книжки.

— Ладно, а вот насчет этого? — продолжал мужчина. — Врачи говорят, у тебя вживлены дополнительные эндокринные железы. Такие используют террористы для показательных выступлений. Им, знаешь ли, наплевать, что через несколько лет их нервная система превратится в кашу. Ремонтному рабочему такое не по карману, разве что есть очень веские причины не жалеть денег.

Странно было, ощущая тяжесть прижатой к полу головы, в то же время смотреть на собеседника как бы сверху вниз. Отчасти это ощущение странности, наверное, возникло от долгого пребывания в невесомости. Организм пока не привык к гравитации вращения, больше полагался на показания зрения, отсюда и нарушение восприятия. Рассудком она понимала, в чем дело, но аналитические отделы мозга еще не разобрались.

Человек на экране — он назвал свое имя, но она не запомнила — сжал губы, потом коротко откашлялся. Кашель был влажный, как у больного пневмонией.

— Думаю, ты еще не понимаешь, как влипла, — продолжал мужчина. — Тебя обвиняют в подрыве земного военного судна, причем уже набрали порядочно доказательств. Поверь, ООН относится к таким вещам безо всякого юмора. Они тебя убьют, понимаешь? Поставят перед трибуналом, послушают адвокатов — минут пятнадцать или там двадцать. А потом вышибут тебе мозги. Я помог бы тебе выкрутиться, но только если ты станешь со мной говорить. Знаешь, что я думаю? По-моему, ты не профессионал. Любительница. Ты, как всякий любитель, совершила массу ошибок, и дело не выгорело. Скажи, что я прав, и я отсюда и буду плясать. Но если ты станешь и дальше продолжать эту чушь с кататонией, ты умрешь. Ты меня понимаешь?

У него был хороший голос. В певческом кружке про такой сказали бы: пронимает насквозь. Глубокий и с хрипотцой, как у фагота, но с обертонами свирели. Такой голос, по ее мнению, мог быть у человека, основательно побитого жизнью. В ее пении тоже слышался звук свирели, и у ее отца тоже. Петер, бедолага, вечно фальшивил. У остальных — у Майкла, Анфи, Джули, у матери — голоса были чистые, как у флейты. Беда флейты в том, что она не умеет звучать нечисто. Даже грусть в ее голосе кажется наигранной, слишком уж красивой. В свирели есть жужжащие, нечистые ноты, придающие ей искренность. Они с отцом были свирелями.

— Корин, — спросил человек с экрана, — она меня понимает?

Женщина подняла терминал, глянула сверху на Мелбу, затем снова на экран.

— Не думаю, шеф.

— Врач сказал, мозг не поврежден.

— Сказал, — согласилась женщина, — но мог ошибиться.

Из монитора донесся вздох.

— Ладно, — произнес мужской голос, — зайдем с другой стороны. У меня есть идея, но ты сначала возвращайся сюда.

— Са-са, — отозвалась женщина и вышла из камеры.

Решетка закрылась. Ячейки были узкие, лошадь не смогла бы просунуть копыта. Мелбе представилось, как лошадь пытается лягнуться, копыто застревает, лошадь бьется. Нехорошо. Лучше обойтись без этого. Разумнее. Лучше не попадаться, чем выпутываться. Кто-то ей говорил что-то такое, только она забыла, кто.

— Эй, эй! — позвал второй пленник. Он больше не кричал, повысил голос ровно настолько, чтобы она расслышала. — Это правда, что у тебя имплантированы железы? Ты не могла бы выломать дверь? Я — капитан корабля. Если вытащишь меня, я тебе помогу.

Джули пела бы лучше всех, если б захотела. Она не любила концертов. Отец был артист. Он всегда вступал первым и вел мелодию. Он расставлял всех для семейных фотографий. Он знал, чего хочет и как этого добиться. Теперь он сидел в тюрьме. У него даже имени не было, только номер. Она задумалась, в такой ли он камере, как у нее. Хорошо бы, чтоб в такой. Только у него там, конечно, настоящее притяжение. Гравитация вращения не дала и половины g. Может, треть или даже меньше. Как на Марсе или на Церере. Забавно, что из всех мест, заселенных людьми, на Земле тяжелее всего. Как будто, если уж ты сбежал из дома, так все тебе нипочем.

— Ты здесь? Ты не спишь? Я видел, как тебя принесли. Помоги мне, а потом я — тебе. Амнистия. Я добьюсь амнистии. И защиты. С Цереры нет экстрадиции.

Она знала, что это ложь. От досады чуть не заговорила. Чуть не зашевелилась. Но удержалась. Пол — простая полимерная пластина, полого сходящаяся к стоку. Прижавшись щекой к полу, она видела сток как черную полоску на белом фоне. Ворона на льду.

— Меня арестовали мятежники, — сказал мужчина. — Мы могли бы помочь друг другу.

Она сомневалась, что ей можно помочь. А если и можно, то в чем? Когда-то ей чего-то хотелось. Холден, вот что. Хотелось его убить, и не просто убить. Фантазии были яркими, как воспоминания. Да нет, ей пришлось так поступить. Его все ненавидели. Все хотели его убить. Но что-то сорвалось, и они решили, что это сделала Джули.

Она была совсем рядом. Если бы прикончила «Росинант», никто бы никогда не узнал. Она бы погибла вместе с ним, и доказательств бы не осталось, а Холден вошел бы в историю наглым самовлюбленным ублюдком, каким и был. Но отец бы понял. Известие добралось бы до него издалека, и он бы догадался, что это сделала она. Его дочь, которой он наконец стал бы гордиться.

Она заметила, что сосед затих. Вот и хорошо, он ее раздражал. Колени у нее ныли. Ныл прижатый к полу висок. Вот так возникают пролежни. Интересно, скоро ли они появятся, если не шевелиться? Пожалуй, очень не скоро, она ведь здоровая девушка. Сколько она уже не шевелится? Давно. Она ощутила смутную гордость за себя.

Снова шаги — на этот раз не одной пары ног. Кроме самодовольного похрустывания пластиковых башмаков звучал еще и звонкий цокот, словно собачьими когтями по кафелю. В ней слабо, как огонек церковной свечи, разгорелось любопытство. Проявились башмаки, а рядом — маленькие голубые балетки. Лодыжки немолодой женщины. Решетка с лязгом открылась. Балетки чуть задержались на пороге и вошли. Их движение сразу стало уверенным, твердым.

Женщина в балетках присела, прислонившись спиной к стене. На нее сверху смотрела Тилли Фэган. Она покрасила волосы, а губы от невероятно яркой алой помады казались полнее настоящих.

— Клари, милая, — слова звучали мягко и неловко. — Это я.

В спине возникло неприятное чувство, подступило к щекам. Напряжение и обида. Тети Тилли здесь не должно быть. Она не имеет права здесь находиться. Тилли протянула руку, погладила ее по голове, словно кошку. Первое человеческое прикосновение с тех пор, как она пришла в себя. Первая ласка, которую она вообще помнила. И голос Тилли, низкий и тихий, был полон жалости.

— Твоего друга нашли.

«У меня нет друзей», — подумала она, и вдруг в груди что-то екнуло. Рен. Они нашли Рена. Она вытащила из-под себя руку, прижала ее тыльной стороной к губам. Слезы — теплые, непрошеные — хлынули ручьем. Они нашли Рена. Открыли ее чемодан и нашли кости, и теперь Соледад узнает. И Боб, и Станни. Узнают, что она натворила. Первый всхлип вырвался кашлем, а потом она безудержно зарыдала, и Тилли обняла ее. Помоги ей боже, она рыдала и лила слезы в плечо Тилли Фэган, а та гладила ее по голове и тихонько нашептывала что-то.

— Я не хотела, — рыдала она. Слова рвали горло, в каждом был острый крючок. — Я не хотела, не хотела!

— Я понимаю, милая, понимаю.

Она обхватила Тилли за талию, спрятала лицо у нее под мышкой, словно, стоило отпустить руки, ушла бы на дно. Утонула бы. Охранница что-то сказала, и она почувствовала, как Тилли отрицательно мотнула головой — движение передалось телу.

— Это я, — выговорила она. — Я его убила. Я не нашла другого выхода. Сказала, чтобы он проверил данные, чтобы он наклонился, и он наклонился… А я… я… ой, меня сейчас вырвет.

— Рвет простушек, — отозвалась Тилли. — Воспитанная девушка чувствует себя нездоровой.

Она рассмеялась. Вопреки всему, Кларисса рассмеялась, а потом опустила голову и снова расплакалась. В груди болело, словно что-то в ней порвалось. Аневризма аорты, легочная эмболия, что-то такое. Не может же быть, чтоб от горя действительно разрывалось сердце? Это просто фигура речи.

Ощущение продолжалось целую вечность. А потом вечность прошла, и все закончилось. Тело обмякло тряпочкой. У Тилли блузка промокла от слез, соплей и слюны, но она сидела, перебирая пальцами волосы Клариссы. Ее ноготь щекотал изгиб ушной раковины.

— Ты заминировала «Сунг-Ан», — сказала Тилли, — и свалила на Холдена.

Это был не вопрос и не обвинение. И от Клариссы она ждала не признания, а простого согласия. Кларисса кивнула в колени Тилли. Когда заговорила, голос хрипел, а горло саднило, словно обожженное:

— Он погубил папу. Надо было что-то делать.

Тилли вздохнула.

— Твой отец — первосортное дерьмо, — сказала она, и от нее это было не обидно слышать.

— Мне надо доложить шефу, — виновато подала голос охранница. — О том, что произошло. Он ждет рапорта.

— Я вас не задерживаю, — бросила ей Тилли.

— Идемте со мной, — сказала охранница, — я вас с ней оставить не могу, это опасно.

Ее охватила паника. Только не быть одной. Нет, не могут же они сейчас бросить ее одну взаперти!

— Не дурите, — велела Тилли. — Идите и займитесь своими делами. Я побуду с Клари.

— Мэм, эта девушка убила уже много народу.

Молчание продлилось всего мгновение, но Кларисса, и не видя, представила себе ледяной взгляд Тилли. Охранница откашлялась.

— Мне придется запереть дверь, мэм.

— Делайте, что положено, — разрешила Тилли.

Звякнула решетка, встал на место засов. Шаги удалились.

Кларисса плакала по Рену. Может быть, со временем она оплачет и других. Солдат, погибших на «Сунг-Ане». Изувеченную ею любовницу Холдена. Всех, кто погиб оттого, что последовал за Холденом сквозь Кольцо. Может, хватит слез и на них, но пока она плакала только по Рену и думала, что никогда не перестанет.

— Я хочу умереть, — сказала она. — Я выросла очень плохой.

Тилли не возразила, но продолжала укачивать ее.

— Надо бы тебе кое с кем поговорить, — сказала она.