ДЖЕЙМС ПАТРИК КЕЛЛИ
СОЛНЦЕСТОЯНИЕ

Первая публикация Джеймса Патрика Келли состоялась в 1975 году. Его карьера резко пошла в гору в начале 1980-х, когда он написал около двух дюжин рассказов и два романа. Второй из них, «Пляж свободы», созданный совместно с Джоном Кесселом, привлек внимание критиков непосредственной фантазией и богатой литературной эрудицией авторов.

Как и в случае Кессела, критики относили творчество Келли к достаточно условной группе НФ-писателей — «гуманистов», новому литературному крылу, которое противопоставляли (в теории) более «твердым» техническим интересам авторов киберпанка.

В 1985 году Келли с радостью осложнил критикам жизнь, опубликовав следующий рассказ, высокотехнологичную фантастическую историю безудержной визионерской смелости.

За ней последовали еще две повести, столь же изобретательные и оригинальные, составившие, по словам автора, «киберпанковскую трилогию». Своим примером Келли продемонстрировал азбучную истину научной фантастики: пока критики разделяют и анализируют, писатели объединяют и синтезируют.

Они открывали его один раз в год. Некоторые проводили всю жизнь готовясь к этому дню. Другие оказывались там случайно — просто счастливые туристы, роем вываливающиеся из ховеров. Как водится, путешественники все снимали, но очень редко осознавали, свидетелями чему стали. Годы спустя некоторые из записей всплывали на подходящих к концу вечеринках в попытке вдохнуть в них еще сколько-нибудь жизни. О большинстве просто забывали.

Это происходило во время летнего солнцестояния. В тот самый момент, когда солнце пересекало одну из двух точек эклиптики, находящуюся на наибольшем расстоянии от экватора. В самый длинный день в году, в его поворотное мгновение.

Они приехали вечером, когда толпа уже начала расходиться. Высокий мужчина около сорока. Девочка-подросток. У них были одинаковые серые глаза. Ее соломенные волосы начали темнеть, так же как и его, когда ему исполнилось семнадцать. В том, как эти двое шепотом обменивались шутками, как смеялись над людьми вокруг, виделось неизбежное сходство. Камер у обоих не было.

Они приехали побродить среди эоловых столбов того, что Тони Кейдж считал самым невероятным памятником древности в мире. Да, пирамиды были старше и больше, но уже давным-давно выдали все свои тайны. Парфенон когда-то похвалялся красотой, но кислота времени вытравила ее до неузнаваемости. А Стоунхендж… Стоунхендж был уникальным. Первичным. Зеркалом, в котором каждая эпоха могла узреть своеобразие собственного воображения, в котором каждый человек мог увидеть свой размер.

Они встали в очередь. Жужжание толпы пронизывалось случайными вскриками синтезированной музыки; бесплатный фестиваль, проходивший на близлежащем поле, уже достиг пика безумия. Возможно, вскоре он предложит свои радости этой странной паре, но сейчас та уже добралась до входа в оболочку. Девочка засмеялась, когда они с хлопком просочились сквозь мембрану пузыря.

— Словно меня великан поцеловал, — сказала она.

Они очутились в пространстве между внешней и внутренней оболочками купола. В любой другой день еще ближе к каменному кругу их бы не подпустили. Купол сделали из укрепленного оптического пластика с низким коэффициентом отражения. Лестницы спиралями поднимались вверх; туристы, взбирающиеся по ним, могли увидеть весь Стоунхендж с высоты птичьего полета.

Они вошли во внутреннюю оболочку. Около Пяточного камня стоял репортер с микрокамерой, который принялся махать им рукой:

— Прошу прощения, сэр, извините!

Кейдж вытянул девушку из потока толпы и стал ждать. Ему не хотелось, чтобы этот идиот окликнул его по имени перед кучей народа.

— Вы — наркохудожник. — Журналист отвел их в сторону. Робкая улыбка расцвела на его обсидиановом лице. — Кейс, Кейн… Он постучал по черепному шунту, расположенному за ухом, словно хотел выбить информацию из мозга.

— Кейдж.

— А кто она? — Улыбка стала явно натянутой. — Ваша прелестная дочка?

Тони подумал, не стоит ли ему просто ударить этого человека. Или уйти. Девочка засмеялась.

— Меня зовут Уинн. — Она пожала репортеру руку.

— А меня Зомбой. Стрингер из Уилтшира, в основном работаю на «Соник». Вы раньше видели старые камни? Могу провести экскурсию. — Кейдж ждал, когда же загорится красный огонек микрокамеры, но журналист все медлил. — Слушайте, а у вас случайно свободных образцов нет? Для самого большого фаната?

Уинн закусила губу, давясь хохотом, и полезла в карман.

— Сомневаюсь, что вы сможете рассказать Тони что-то новое о Стоунхендже. Иногда мне кажется, он живет ради этого места. — Она вытащила пластиковую бутылочку, вытряхнула на ладонь несколько зеленых пилюль и предложила их репортеру.

Тот взял одну и внимательно осмотрел.

— На оболочке никаких названий. — Зомбой подозрительно уставился на Кейджа. — Вы уверены, что они безопасны?

— Естественно, нет, — ответила Уинн и забросила две таблетки в рот. — Экспериментальная вещь. Превращает мозг в кровавый пудинг. — Она предложила одну Кейджу, он взял, втайне желая, чтобы девушка прекратила играть в такие опасные игры, но та все не унималась. Мы их целый день едим. По нам скажешь?

Журналист с радостью положил капсулу на язык, и тут наконец загорелся красный огонек.

— Так вы большой поклонник Стоунхенджа, мистер Кейдж?

— О да, — разболталась Уинн. — Он частенько сюда приезжает. Дает лекции всем желающим. Говорит, в этом месте до сих пор сохранилась магия.

— Магия? — Линза камеры повернулась к Тони, впрочем, он уже давно привык жить под ее постоянным присмотром.

— Боюсь, мы сейчас говорим о разных видах магии. — Кейдж очень не любил, когда его снимали под кайфом. — Я имею в виду не колдунов, человеческие жертвоприношения или молнии из глаз, а более тонкую магию, единственно возможную в полностью объясненном мире. — Слова лились свободно, возможно, потому что он уже не раз произносил их прежде. — Это волшебство тайны, которая захватывает воображение и становится магией. Магия, существующая исключительно в разуме.

— И кто лучше сможет рассказать о магии разума, чем прославленный наркохудожник мистер Тони Кейдж. — Репортер уже говорил не с ними, а с невидимой аудиторией.

Кейдж улыбнулся в камеру.

В 1130 году епископ поручил Генриху Хантингдонскому, архидьякону Линкольна, написать историю Англии. Она стала первым зафиксированным рассказом о месте «Станенгес, где камни невероятных размеров воздвигнуты в форме дверей; и кажется, что одна дверь громоздится над другой; и никто не может сказать, как подняли стоймя настолько большие глыбы и для чего это сделали». Название его произошло от двух староанглийских слов: «стан» — камень и «хенген» — виселица. Средневековые виселицы состояли из двух столбов и перекладины. Свидетельств о казнях, проводимых в Стоунхендже, не существовало, хотя Гальфрид Монмутский, писавший через шесть лет после Генриха, рассказывал о резне, в которой подлые саксы убили четыреста шестьдесят британских вождей. Он заявлял, что в память о мертвых Утер Пендрагон и Мерлин силой магии и оружия украли у ирландцев священные мегалиты, известные как Хоровод Великанов, и установили их на уилтширской равнине. Хотя «мерлинская теория» происхождения Стоунхенджа полностью соответствовала духу англо-ирландских взаимоотношений, она была лишь часть артурианского гобелена Гальфрида, воинственной патриотической сказки.

— Проснись.

Кейджу снились овцы. Огромное пастбище без деревьев, зеленые волны, катящиеся до самого горизонта. Сбившись с пути, он бродил среди стада, но животные отбегали прочь.

— Тони.

Криогеники утверждают, что «ледышки» снов не видят. Строго говоря, они не лгут — капсула уже запустила процесс разморозки, и синапсы ожили. Вот тогда и пришли грезы.

— Проснись, Тони.

Его веки затрепетали.

— Уйди.

Он чувствовал себя подушечкой для иголок. Открыл глаза и уставился на девушку. На какую-то секунду он даже подумал, что по-прежнему спит. Уинн сбрила все волосы, кроме шипастого многоцветного веера, идущего от уха до уха. Да к тому же придала коже новый оттенок. Голубой.

— Я уезжаю, Тони. Только хочу убедиться, что ты нормально оттаял. Я уже все упаковала в дорогу.

Он промямлил нечто саркастическое. Даже сам не понял, что сказал, но тон голоса выбрал правильный. Кейдж знал: она не настолько сильная, как считает. Иначе бы не стала выкладывать новости, пока он не пришел в себя. Тони сел в криокапсуле и сказал:

— Тогда уходи. Только помоги мне отсюда выбраться.

Он съежился на кушетке в гостиной, стараясь прогнать ощущение холода и глядя на туман, висящий на заливе Голуэй. Горизонт исчез: небо и вода были одинакового цвета старой соломы. В точно такой же день Тони забрался в капсулу. Он не любил Ирландию, но, когда республика распространила налоговые льготы и на наркохудожников, бухгалтеры срочно обеспечили ему гражданство.

Уинн разожгла огонь, комнату наполнил горький запах пылающего торфа. Принесла ему чашку кофе. На блюдце лежали две пилюли: красная и зеленая.

— Что это? — спросил он, взяв одну.

— Новье. Серентол. Поможет тебе расслабиться.

— Уинн, я в заморозке лежал шесть месяцев. Расслабился дальше некуда.

Она пожала плечами, забрала таблетки и проглотила:

— Тогда нет смысла тратить их зря.

— Куда ты поедешь?

Девушка, казалось, ждала ссоры и удивилась, что он так спокойно спросил.

— Для начала в Англию. Потом — не знаю.

— Хорошо, — кивнул Тони. — Бессмысленно оставаться здесь дольше, чем тебе нужно. Но ты же вернешься, когда снова придет время заморозки?

Она покачала головой. Гребень затрепетал. Кейдж решил, что сможет к нему привыкнуть.

— Сколько тебе заплатить за перемену мнения?

Уинн улыбнулась:

— У тебя столько нет.

Он улыбнулся в ответ и посадил ее к себе на колени:

— Тогда поцелуй меня.

Уинн исполнилось двадцать два, она была очень красивой. Тони понимал, что думать так нескромно, ведь, смотря на нее, он видел себя. Из-за регулярных воскрешений он замечал, как девушка догоняет его по возрасту, и это было самое приятное в зимах, проведенных в гибернационной капсуле, необходимых для обеспечения положенного количества времени, прожитого в Ирландии, и получения гражданства и налоговых льгот. Через тридцать с чем-то лет им обоим будет по пятьдесят.

— Я люблю тебя.

— Естественно, — невнятно ответила Уинн. — Папочка любит свою маленькую девочку.

Кейджу стало почти больно. Никогда раньше она так с ним не говорила. Пока он лежал в капсуле, что-то произошло. Но потом Уинн захихикала и положила руку ему на бедро.

— Можешь поехать с нами, если хочешь.

— С вами? — Тони провел пальцами по ее гладкому черепу и задумался, сколько серентола она уже приняла.

Иаков I был очарован Стоунхенджем настолько, что поручил прославленному архитектору Иниго Джонсу составить план камней и выяснить их назначение. Результаты работы Джонса после его смерти опубликовал зять в 1655 году. Архитектор отверг возможность того, что подобное сооружение могло построить коренное население острова, ибо «древние бритты были невежественным народом, умеющим только воевать, ничего не смыслившим в искусствах и никогда не утруждавшим себя мыслями о Возвышенном». Вместо этого Джонс, последователь классической архитектуры, изучавший ремесло в Италии эпохи Возрождения, счел Стоунхендж римским храмом, построенном в тосканском и коринфском стилях, возможно во времена правления Флавиев.

В 1663 году доктор Уолтер Чарлтон, лекарь Карла II, оспорил теорию Джонса, утверждая, что Стоунхендж соорудили датчане как «королевскую палату или место для выбора и инаугурации своих правителей». Поэт Драйден аплодировал выводам Чарлтона в стихах:

Открыл ты, что Стоун-Хенг совсем не Храм,
А Трон, воздвигнутый великим Королям.

На самом деле многие указывали на форму Стоунхенджа, чем-то сходную с короной, видя в том доказательство этой теории. Конечно, подобные измышления, появившиеся столь быстро после того, как Карл вернулся на трон из долгой ссылки, были политически удобны. Наиболее проницательные придворные не жалели усилий, стараясь дискредитировать республику Кромвеля и находя все новые доказательства древности божественного права королей.

Уинн была самой странной причудой Кейджа. За деньгами он никогда особо не гнался; мультинациональные корпорации развлечений чуть ли не насильно продолжали обеспечивать его ими. Как только он приобрел картины Рафаэля, Констебля и Кли в личную коллекцию, отдохнул во впадине Минданао, в Третьей жилой зоне и в Диснейленде на Луне, то выяснил, что на свете существует очень мало вещей, которые ему действительно хочется купить.

Люди завидовали Тони, состоятельному знаменитому наркохудожнику. Но когда он впервые сделал хит для «Вестерн Эмьюзмента», то чуть не задохнулся от неожиданного богатства, так как деньги не могли просто сидеть на месте и помалкивать. Они кричали, привлекая к себе внимание. Их собирала и расходовала, ими управляла бесконечная процессия людей с натянутыми улыбками и твердыми рукопожатиями, которые упорно давали Тони советы, пусть тот и платил им только за то, чтобы его оставили в покое. Для них он сразу стал «Тони Кейдж, Инкорпорейтед».

Создавая «Фокус», Тони решил, что кто-то должен помочь ему тратить деньги. Жениться он не хотел. Женщины, с которыми Кейдж спал, ничего для него не значили. Он прекрасно понимал, что их привлекает непреодолимый феромон, запах успеха, и хотел разделить жизнь с человеком, связанным с ним такими узами, которые ни одному адвокату в мире не под силу будет разрушить. С человеком, который станет принадлежать только ему. Навсегда. Или, по крайней мере, так ему это представлялось. Возможно, никакой романтики во всей затее не содержалось. Возможно, социобиологи были правы и тут просто сработал инстинкт, вбитый в подкорку всех позвоночных еще в девонском периоде: воспроизводиться всегда и везде.

Уинн выносили в искусственной матке. Так было чище и с медицинской точки зрения, и с юридической. Понадобился лишь образец клеток кишечного эпителия да генная инженерия, поменявшая Y-хромосому на X- и внесшая еще парочку улучшений. Всего-то, а также крохотный вопрос в 1,2 миллиона новых долларов — и Уинн стала его.

Тони сказал себе, что не станет навешивать на нее ярлыки. Он отказался считать ее своей дочерью, но и полностью клоном она тоже не была. Уинн больше походила на его близнеца, только выносили их разные утробы, родилась она на двадцать шесть лет позже, а все воздействия агрессивной окружающей среды, навредившие ему, совсем не коснулись ее. И потому она была чем-то кардинально новым, бесконечно ценным, а не просто сестрой-двойником. Правил поведения для нее не существовало, пределов возможностей тоже. Тони любил хвастаться, что получил все, как заказывал. «Она симпатичнее меня, умнее и лучше играет в теннис, — шутил он. — Стоит каждого потраченного цента».

Когда Уинн была маленькой, Кейдж не слишком часто проводил с ней время. В те дни он еще ставил опыты на себе и частенько возвращался домой нетвердой походкой под серьезным кайфом. Нашел ей английскую няню — самую лучшую, но никогда не приплачивал миссис Детлинг за любовь к малышке. Уинн завоевала ее сама. Суровая старуха кучами тратила деньги Кейджа на девочку; они считали ее чистым диском, на который надо записать только самую важную информацию. Ради Уинн они путешествовали тогда, когда Тони удавалось вырваться из лаборатории. Детлинг учила воспитанницу в классическом духе Старого мира: девочка говорила по-английски, по-русски и по-испански, немного знала японский и читала Вергилия в подлиннике. В третьем классе она показала рекорд для своего возраста, набрав девяносто девять процентов по Женевскому культуронезависимому тесту на интеллект.

Только когда ей исполнилось семь, Кейдж начал беседовать с ней по-настоящему и получать от этого удовольствие, очарованный невероятным сочетанием зрелости и ребячества.

Однажды он пришел домой из лаборатории и увидел, что Уинн играет по Сети.

— А я думал, ты хотела навестить подругу. Как ее зовут?

— Хайди? Не, я решила остаться, когда няня сказала, что ты сегодня рано вернешься.

— Да я только переодеться зашел. — Тогда он работал над «хохотунами» и до сих пор чувствовал кайф от утренней дозы. Тони не хотелось по-идиотски захихикать перед ребенком, потому пришлось открыть бар и вколоть шприц с нейролептиком, чтобы держать себя в руках. — У меня свидание. Надо выйти в шесть.

Уинн вышла из игры.

— С этой новенькой? Джослин?

— Да, Джослин. — Он взял пульт управления телесвязью. — Не возражаешь, если я почту проверю?

— Я скучаю по тебе, когда ты на работе, Тони.

Он это уже слышал.

— Я тоже. — Кейдж вывел меню на экран и принялся сортировать письма.

Уинн свернулась калачиком рядом, какое-то время молча наблюдала за ним, но в конце концов задала вопрос:

— Тони, а взрослые когда-нибудь плачут?

— Ммм… — «Вестерн» угрожал задержать премию с «полета» из-за проволочек с «хохотунами». — Бывает иногда.

— Правда? — Это ее явно потрясло. — Когда упадут и оцарапают коленку?

— Обычно они плачут, когда случается что-нибудь грустное.

— Например?

— Ну, грустное… — Последовала долгая пауза. — Ты знаешь… — Он хотел, чтобы девочка сменила тему.

— Я видела, как плачет Джослин.

Тони тут же заинтересовался.

— Вчерашней ночью. Она пришла и села на диван. Тебя ждала. А я играла в домик за креслом, она не знала, что я здесь. Джослин такая страшная, когда плачет. Эта штука у нее под глазами делает слезы черными. А потом она встала и пошла в ванную. Увидела меня и посмотрела так, будто это я виновата в том, что она плакала. Но не остановилась и ничего не сказала. А когда вышла, то снова была радостной. Ну, не рыдала, по крайней мере. Это ты сделал ее грустной?

— Не знаю, Уинни. — Тони чувствовал себя так, словно должен был рассердиться, только не знал на кого. — Может, и я.

— Я считаю, это какой-то не слишком взрослый поступок. Мне вообще Джослин не очень-то нравится. — Уинн посмотрела на него, проверяя, не слишком ли далеко зашла. — И с чего бы ей грустить? Она тебя видит чаще, чем я. А я вот не плачу.

Кейдж обнял ее и решил сегодня с Джослин не встречаться.

— Ты хорошая девочка, Уинн. Я тебя люблю.

Множество людей стараются разделить работу и повседневность. До появления Уинн Тони всегда чувствовал себя одиноким, с кем бы ни проводил время. Он ненавидел пустоту, угнездившуюся в его личной жизни; женщины на разок, вроде Джослин, только подпитывали это чувство. Кейдж ходил на работу, чтобы спрятаться от вакуума, и потому добился такого успеха. Но Уинн росла, и все изменилось. Постепенно ему пришлось создать для нее пространство в собственной душе, пока она не заполнила Тони целиком.

Уильям Стьюкли принадлежал к благородной традиции английских чудаков. С 1719 по 1724 годы этот впечатлительный молодой антиквар проводил лета, исследуя Стоунхендж. Его скрупулезную работу никто не мог превзойти до самых викторианских времен. Стьюкли точно подсчитал расстояния между камнями, исследовал окружающую область и выяснил, что круг является частью огромного неолитического комплекса. Он первым указал на ориентацию оси Стоунхенджа на летнее солнцестояние, вот только не публиковал свои записи еще десять лет. В это время Стьюкли принял сан, женился, переехал из Лондона в сельский Линкольншир, а также понял, что он — друид.

Из своего достаточно странного прочтения Библии, Плиния и Тацита Стьюкли сделал вывод, что друиды — это прямые потомки библейского Авраама, которого подкинули до Англии финикийские купцы. Хотя в его книге и содержался прекрасный отчет о полевой работе, проведенной вокруг Стоунхенджа, полемический задор автора вылился на обложку труда, где исследователь был представлен в образе Чиндонакса, принца друидов, а сама работа носила подзаголовок «Хронологическая история происхождения и развития истинной религии и идолопоклонства». Стьюкли в красках изобразил древних мудрецов, практикующих полностью естественную религию, современным эквивалентом которой (к доказательству чего автор приложил немало усилий) являлась его собственная возлюбленная англиканская церковь! Друиды построили Стоунхендж как храм своему богу-змею. Хотя Стьюкли верил, что часть ритуалов, проводимых здесь, включала человеческие жертвоприношения, он с легкостью прощал духовным предкам их излишества. Возможно, они просто неправильно последовали примеру Авраама.

Спустя сто лет друидическая фантазия Стьюкли просочилась не только в «Британскую энциклопедию», но и в народное воображение. В 1857 году между Лондоном и Солсбери провели железнодорожную ветку, и викторианцы повалили сюда толпами. Для кого-то Стоунхендж являлся прекрасным доказательством прошлого и настоящего величия Британии; для других он стал мрачным символом языческих вольностей со вспоротыми девственницами. Примерно в это же время день летнего солнцестояния превратился в праздник. Пабы в располагавшемся поблизости городке Эймсбери оставались открытыми ночь напролет. Если погода выдавалась хорошей, то к Стоунхенджу собирались, нетвердо стоя на ногах, тысячи людей. Толпа эта была не слишком почтительной. Они били бутылки о голубоватый песчаник, забирались на эоловые столбы и танцевали в лучах заката солнцестояния. Сонный покой уилтширской равнины нарушался грубым смехом и треском двигателей.

Кейджу Тод Шлерманн никогда не нравился. Пока Тони спал в капсуле, тот стал любовником Уинн, но художник убеждал себя, что сей факт не имеет никакого отношения к его антипатии. Еще парень убедил Уинн уехать с ним в Англию, и это тоже не имело значения. Его отец служил врачом в ВВС, и Тод изрядно поездил по миру за двадцать четыре года своей жизни: родился на Филиппинах, детство и юность провел на базах в Германии, Флориде и Колорадо. Его исключили за неуспеваемость из Военно-воздушной академии, и за прошедшее время он посещал лекции еще в нескольких колледжах, но нигде не достиг ровным счетом ничего значительного, приобретя только стойкое отвращение к ранним подъемам.

Тод был тощим, но красивым парнем в самом прямом смысле этого слова, который неплохо смотрелся в облегающих, ярких шмотках, вошедших в моду. Кожа его лица скрывала изящную костную структуру Мадонны эпохи Возрождения. Чтобы поступить в Академию, ему надо было исправить небольшие проблемы со слухом и поставить кохлеарные имплантаты. Он же сказал хирургам отрезать себе уши. Тод тщательно брил все тело, оставляя только щетку черных волос на голове, и, как Уинн, сделал себе светло-голубоватый оттенок кожи, отчего при определенном освещении напоминал труп.

Они встретились в наркоклубе. Она принимала «полет» у светового стола, когда он подсел к ней. Кейдж так и не понял, что же Шлерманн там делал. Он редко употреблял психотропные вещества и, похоже, с неодобрением относился к тем, кто «торчал» регулярно, хотя и старался этого не показывать. Прекрасный кандидат для Лиги воздержания от наркотиков. Было в нем что-то пуританское, отдалявшее Тода от своего невоздержанного поколения. За годы скитаний по колледжам он много читал на самые разные темы, но знания его были бессистемными и неглубокими. Как и многие самоучки, Шлерманн с подозрением относился к специалистам и, обладая врожденным умом, из-за высокомерия нередко выставлял себя полным идиотом.

— И как вы собираетесь зарабатывать на жизнь? — спросил его Кейдж за ужином. До их отлета из Ирландии оставалась всего ночь.

Тод поболтал «Премьер-крю-шабли» в уотерфордовском хрустальном бокале и улыбнулся:

— Деньги становятся проблемой только тогда, когда много о них думаешь, чувак.

— Тони, может, хватит беспокоиться о нас? Пожалуйста, передай телятину, — сказала Уинн. — Все будет в порядке. — Последовала пауза, пока Тод накладывал еду и отдавал блюдо девушке. — В конце концов, у нас есть мои деньги.

Парень измазал подбородок в соусе.

— Мне не нужны твои деньги, Уинн.

Кейдж знал, что это в его интересах. На пособия Уинн легко мог прожить лондонский адвокат с офисом в Мейфэйре, и Тони очень не хотел, чтобы она тратила эти средства на Шлерманна.

— Почему ты думаешь, что сможешь научиться программировать на видеосинтезаторе? Люди для этого в школу ходят, знаешь ли.

— В школу, да. — Тод и Уинн обменялись взглядами. — Понимаешь, проблема в том, что когда учителя покончат с тобой, то начисто размажут всю твою креативность. Поговори с милыми хорошенькими отличниками, которые сейчас вкалывают в крупных компаниях, и увидишь, что они позабыли, зачем вообще стали художниками. Они знают только, как перерабатывать из раза в раз тухлое устаревшее дерьмо, которое выучили в школе. Да любой видит! Стоит посмотреть пару роликов по телесети. Это всё новости вчерашнего дня, друг.

— Тод много времени тратит на учебу. И у него уже есть опыт, — сказала Уинн. — К тому же научиться программировать сейчас не так сложно, как раньше. Они делают все, чтобы интерфейс стал более доступным.

— Они? Ты имеешь в виду протухших от старости корпоративных зубрил?

— Тони. — Уинн встала из-за стола.

— Нет, — встрял Шлерманн, — он прав. — Она тут же села. Кейджа страшно раздражало, насколько легко Уинн подчиняется Тоду. — Послушай, друг. Я не говорю, что все, чему учат в школе, плохо. Достаточно взглянуть на тебя. В смысле — ты бы никогда не изобрел «полет» или что-нибудь еще, если бы не отзубрил свое. Я отдаю тебе должное, что ты вышел из всего этого цельным. Твоя работа — просто блеск. Я знаю художников, которые даже подумать не могут о проекте, не заправившись парой миллилитров «фокуса». Но в этом весь прикол, друг. Важно искусство, а не технология.

— Мы сейчас говорим о компьютерных видеосинтезаторах, Тод. — Кейдж положил вилку на тарелку. От разговора у него исчез аппетит. — А так сложилось, что мне кое-что известно о них. На меня программисты работают, помнишь? И это сложные машины. И дорогие в использовании. Как ты планируешь купить себе необходимое время доступа?

Теперь за столом ел только Тод.

— Есть способы, — ответил он, не прекращая жевать. — Маленькие магазины открыты для хакеров ночью. Можно прийти в три часа и работать до пяти. Дешево.

— Даже если у тебя получится сделать что-нибудь достойное, нужно еще это распространить. Мультинациональные корпорации вроде «Вестерн Эмьюзмента» даже не притронутся к работе фрилансера.

Тод пожал плечами.

— Что с того? Начну с самого дна. Потому мы и едем в Англию. В британской телесети осталась куча свободных слотов. А как только люди увидят мой материал, все остальное будет просто, я уверен.

Уинн вылила испаряющийся стимулятор «Блаженство» в бокал для бренди, глубоко вдохнула дозу и передала его по кругу. Тод нюхнул быстро и явно неохотно; предложил Кейджу. Вошла официантка с десертом, и тут Тони понял, что сказать ему нечего. Было совершенно ясно, что у Шлерманна нет силы воли для борьбы с неминуемыми препятствиями. Уже через шесть месяцев все изменится. Тод станет винить Уинн или Кейджа — кого-то другого! — за свой провал и продолжит влачить бессмысленную жизнь уже без них, пребывая в безопасном заблуждении, что он — гений, попавший в мир идиотов. Это казалось очевидным.

По Уинн, его прекрасная Уинн, сейчас улыбалась Шлерманну так, словно стала свидетельницей второго пришествия Леонардо. И этот сукин сын намеревался забрать ее с собой.

Сэр Эдмунд Антробус, баронет, владевший Стоунхенджем, умер без наследника в 1915 году. Из-за доступа к памятнику он годами препирался с Церковью Всеобщего Скрепления, которая объединяла современных друидов, чья вера основывалась, с одной стороны, на принятии желаемого за действительное, а с другой — на плохом образовании. Главный друид объявил, что сэра Эдмунда поразило друидическое проклятие, от чего тот и погиб. Через несколько месяцев поместье выставили на продажу. Мистер Сесил Чабб приобрел Стоунхендж на аукционе за 6600 фунтов. Позже он говорил, что совершил покупку под влиянием порыва, а еще три года спустя предложил столь неожиданно обретенную собственность государству, и Ллойд Джордж произвел его в рыцари за щедрость.

Для осторожных правительственных бюрократов Стоунхендж представлял только потенциальную катастрофу. Несколько накренившихся камней были готовы рухнуть, шатающиеся архитравы нуждались в починке. Правительство обратилось за помощью в Общество Антикваров. То ухватилось за возможность превратить реставрацию в грандиозные — а на поверку оказавшиеся гибельными — раскопки на территории всего памятника. Правда, поступление денег от государства прекратилось, как только камни были выправлены, но Общество годами пыталось финансировать исследования самостоятельно. Довольно часто полковнику Уильяму Хоули приходилось работать одному и жить в продуваемой насквозь хижине прямо на месте. В 1926 году проект, к счастью, приостановили, а Общество практически ничего не добилось, только испортило археологический материал да выставило себя на посмешище. Как говорил растерянный Хоули в интервью «Таймсу»: «Кажется, чем больше мы копаем, тем сильнее углубляется тайна».

Как и множество людей до него, Кейдж не выбирал карьеру; он стал наркохудожником случайно. Когда он поступил в Корнелл, то собирался заниматься генной инженерией. В то время Боггс как раз создавал вирусы, способные изменять хромосомы в уже существующих клетках. Квабена опубликовал новаторскую работу о реконструкции водорослей для человеческого потребления. Казалось, чуть ли не каждый месяц еще один генетик выступал с докладом и рассказывал о чуде, которое изменит мир. Кейдж тоже желал творить чудеса. Тогда идеализм не выглядел глупо.

К сожалению, в то время каждый умный ребенок в стране хотел заниматься генной инженерией. Конкуренция в Корнелле была жесточайшей. Кейдж стал делать наркотики на втором курсе, чтобы справиться с программой. Начал с малых доз метразина; говорили, тот вызывает только психологическое привыкание. Кейдж же воображал себя круче любой дури и не уделял внимания рекреационным веществам. Не было времени. Иногда пробовал тетрагидроканнабинол — и в виде марихуаны, и в составе новых шведских аэрозолей. Как-то на весенних каникулах девушка, с которой Тони встречался, дала ему мескалин. Сказала, что после этого к нему придет озарение. Так и случилось — Кейдж бросил ее, осознав, что напрасно тратит свое время.

Спустя три семестра все пошло наперекосяк. К тому времени он сидел на метамфетаминах, иногда употребляя за раз больше восьмидесяти миллиграммов. Кайф от них напоминал оргазм, охватывающий все тело: естественно, учиться после такого было трудновато. Научный руководитель посоветовал ему бросить программу, когда Кейдж получил «удовлетворительно» по генетической химии. Тони сжигал мозговые клетки и терял вес, уже давно не понимая, как ему дальше жить. Знал только, что надо пройти очистку и начать все заново.

Он записался на курс психофармакологии из какой-то параноидальной прихоти. Учиться чему-то надо было, так почему бы не узнать побольше о веществах, которые активно разрушали его собственное тело? Так Кейдж встретил Бобби Белотти, хорошего наставника, а вскоре и верного друга. Тот помог ему слезть с наркоты, получить самую простую степень по биологии и надоумил подать документы в аспирантуру. Большую часть идеализма Тони выжгло начисто в те семестры амфетаминового психоза. Может, потому он легко убедил себя в том, что создание новых наркотиков — занятие благородное, сродни поиску лекарства от гемофилии.

Кейдж защитил диссертацию на тему влияния индольных галлюциногенов на серотонинергические и дофаминергические рецепторы. Ранее считали, что индольные галлюциногены вроде ЛСД или диметилтриптамина подавляют выработку серотонина. Неудивительно, ведь их химические структуры были чрезвычайно похожи. Работа Тони показала, что галлюциногены этого вида влияют также на производство дофамина, а большинство зафиксированных эффектов являются результатами взаимодействия этих нейрорегуляторов. Он знал, что диссертация не была новаторской или блестящей: основы исследования заложили задолго до него. Но к тому времени Кейдж невероятно устал от затянувшегося студенческого статуса, и в тексте это прекрасно отразилось.

Тони получил степень в разгар краткого и бесславного правления Первой американской партии, кучки либертарианских фанатиков, явно желавших разрушить правительство Соединенных Штатов. Закрытие Управления по контролю качества пищевых продуктов и лекарственных средств дало искру, в результате которой разразилась целая революция в области применения рекреационных наркотиков. Кейдж все еще размышлял, нужна ли ему докторская, когда позвонил Белотти и сообщил, что уходит из Корнелла. «Вестерн Эмьюзмент» набирала людей для исследовательской программы отдела по разработке новых психотропных наркотиков. Беллотти собирался к ним и спросил Кейджа, не хочет ли тот присоединиться. Естественно, Тони не отказался.

Команде Беллотти поручили разработать препарат для бизнесменов. Быстрый и грязный: растворимый в жирах, чтобы вещество добиралось до мозга и действовало буквально через несколько минут после приема. Также оно должно было быстро метаболизироваться, а психотропный эффект — исчезать через час или два. Без иголок, максимальная переносимость. Никаких пришествий Господа или невероятных длительных оргазмов, всего лишь небольшое психическое искажение, милые картинки, и пусть клиенты улыбаются.

Так как Кейдж уже работал с индольными галлюциногенами, то Беллотти дал ему почти полную свободу. Несколько месяцев прошли впустую, и Тони решил переключиться на искусственную разновидность триптамина. Она вроде бы вполне подходила по требованиям, а тесты на животных не выявили какого-либо значительного психотропного эффекта. Кейдж волновался, не было ли его воздействие слишком тонким. Вещество могло оказаться сколь угодно безопасным, но если после приема клиент оставался трезв, как баптистский бухгалтер, то никакого толка от него не было. Тем не менее Тони сумел убедить Белотти дать разрешение на микроионофорезные тесты с крысами.

Бобби был невероятно неряшливым человеком. Его кудрявые волосы не выносили расчесок. Он вечно заправлял рубашку, но из-за живота та всегда вылезала. На докладных записках и отчетах, слоями лежавших на его столе, красовались круги от кофейных кружек; пыль собиралась в укромных уголках компьютера. Несмотря на все свои способности, он был из тех работников, которых руководство предпочитает прятать подальше от внешнего мира.

— Посмотри! — Кейдж ворвался в кабинет друга и обрушил десятисантиметровую пачку распечаток на стол. — Результаты по ДМТ-производной. Вещество подавляет чуть ли не всю серотонергическую систему.

Белотти снял очки и потер глаза тыльной стороной ладони.

— Прекрасно! А у тебя есть эффект, который можно продемонстрировать?

— Нет, но цифры говорят, что он должен быть. Оно, скорее всего, играет роль какого-то катализатора.

Бобби вздохнул и принялся ворошить бумаги на столе.

— Головному офису сильно не терпится что-нибудь продать, Тони. И сейчас я не вижу в твоем препарате потенциала. А ты?

— Пару недель, Бобби. Я почти добрался до ответа, я чувствую это.

Белотти нашел приказ и передал его Кейджу.

— Передохни, Тони. Давай сделаем что-нибудь забористое на продажу, а потом ты сможешь попытаться снова.

Приказ переводил Кейджа под прямое руководство Белотти.

Они поругались. Тони никогда не умел спорить, к тому же взрывался по малейшему поводу. Бобби же был слишком спокойным и чертовски понимающим. К тому же Кейдж приходил в ярость еще больше, понимая, скольким обязан другу, но никогда себе в этом не признавался. Он снова почувствовал себя недалеким студентом, которого опять наставляет на путь истинный добрый профессор.

Кипя от злости, Кейдж принес ненавистный приказ к себе на рабочее место, вырубил компьютер и уставился в пустой экран. Настроение у него было боевое, хотелось выкинуть какой-нибудь совершенно безумный трюк. Идея родилась из злости, пришла словно из какого-то фильма про сумасшедшего ученого. Он набрал десять миллиграммов препарата и отправился домой опробовать его на себе.

Через полчаса после приема Тони лежал на диване и ждал хотя бы малейшего эффекта. Чувствовал он себя тревожно, как будто недавно закинулся легкими «спидами». Пульс участился, выступил обильный пот. Из тестов Кейдж знал, что наркотик уже проник в мозг, но ничего не чувствовал — даже гнев исчез. В конце концов Тони выбрался из кровати, зажег свет и отправился на кухню перекусить. Там он устроился перед телесетью с бутербродом в руке и включил монитор. Новости. Сменить канал. Клик. Клик.

Нет сигнала. Только визуальная статика. Как оказалось, именно она запускала психотропный эффект препарата. Сэндвич Тони так и не съел.

Вместо этого, весь следующий час он провел пристально смотря в экран, где случайно загорались красные, синие и зеленые вспышки. Только для Кейджа они не были случайными. Он видел узоры, структуры невероятной красоты: колеса пламени, янтарные волны пшеницы, ангелов, танцующих на конце иглы, лица демонов. Чувствовал себя так, будто сам превратился в узор. Освободился от тела и взмыл в экран, играя среди прекрасных огней.

А потом все кончилось, отходняк был плавным и чистым. Прошло полтора часа с момента приема вещества, пик длился около сорока пяти минут. Идеальное сочетание. Со сложным световым шоу в качестве катализатора препарат Кейджа имел потенциал стать самым популярным наркотиком после алкоголя. И принадлежал он только Тони. И больше никому.

В конце концов Белотти сам вышел из игры, приказав остановить опыты. Кейдж взял на себя риск, поставил под удар тело и разум. Дружба дружбой, но Тони понимал: если разыграть неожиданно свалившуюся карту правильно, то можно очень круто изменить свою жизнь. А потому он сделал все так, чтобы руководство услышало об эффекте нового препарата непосредственно от него, и, более того, сообщил, что Белотти хотел затормозить важные исследования. Может, сотрудники и стали презирать Кейджа за то, что тот поднялся по карьерной лестнице, наступив на голову друга, но Тони было на это плевать. Наверху втайне обрадовались: новый изобретатель выглядел гораздо презентабельнее Белотти. Вскоре его поставили во главе группы, а потом и всей лаборатории.

Кейдж ожидал, что Бобби уволится, вернется обратно в Корнелл, но тот решил поступить иначе. Возможно, так он надеялся отомстить — каждый день приходя на работу и выпивая кофе с человеком, который его предал. Только Тони отказался мучиться угрызениям совести, стал избегать бывшего учителя, а потом похоронил на малом проекте без особых шансов на успех.

Препарату дали название «Полет», и корпорация развернула бешеную рекламную кампанию, намереваясь выбить из рынка все. Агенты из пиар-отдела превратили Кейджа в знаменитость еще до того, как он понял, что происходит. Журналисты не оставляли его в покое. На новостных порталах появилась облагороженная биография: блестящий молодой исследователь, дерзкий прорыв, первый шаг к невероятному путешествию вглубь психики, — поначалу Кейджа все это даже удивляло.

Когда он добирался до лаборатории, то все время проводил изобретая механизмы для запуска психотропного эффекта «полета». Одним из самых популярных стал световой столик, считывающий параметры энцефалограммы клиента и преобразовывающий их в компьютерные оптические эффекты высокого разрешения. На таких устройствах «Вестерн Эмьюзмент» заработала примерно столько же, сколько на самом «полете». Лаборатория Кейджа превратилась в машину, добывающую миллионы. Чтобы корпоративные охотники за головами не переманили его на чужую сторону, руководство дало Тони долю с прибыли. Вскоре он стал одним из самых богатых молодых людей в мире.

Процедура приема рекреационных наркотиков складывалась из трех компонентов: самого препарата, умственного состояния потребителя и окружающей среды, в которой проводился прием. Ее Кейдж любил называть «обрамлением». С годами он все меньше времени проводил непосредственно за разработкой химикатов. Аспиранты, приходившие прямо из университета, были более квалифицированными исследователями, чем он, а Тони все больше интересовался концептуальным дизайном. Особенно он любил выдумывать новые «обрамления»: шлем сенсорной депривации, альфа-стробоскоп… Пиарщики выжали максимум из его новых увлечений. Он больше не был психофармакологом, но стал с всеобщего благословения первым на планете наркохудожником.

Тем не менее настоящая причина, по которой Кейджу пришлось завязать с разработкой новых препаратов, не имела ничего общего с творческим призванием. Он был типичным наркоманом и просто любил кайфовать. За годы излишеств некоторые по-настоящему жуткие психотропы запустили когти в синапсы Тони, и, хотя он сумел очиститься, руководство все равно нервничало. Они превратили Кейджа в корпоративный символ и не могли допустить провала.

Он не особо удивился, когда увидел, что его склонность к наркотикам передалась Уинн. Та принимала вещества уже в девять лет. В одиннадцать он позволил ей попробовать несколько психотропов из основной группы. Впрочем, едва ли могло быть иначе, коли Уинн стала частью его жизни. По работе ему полагался личный бар, ассортименту которого позавидовал бы любой наркоклуб. А в лаборатории разрабатывали жевательную резинку с каннабинолом для самых маленьких. Несмотря на проповеди Лиги воздержания, не Кейдж создал наркокультуру, а она — его. Дети по всему миру кайфовали, достигая новых высот прихода. И все равно страсть Уинн к наркотикам очень его беспокоила.

Кейдж старался следить за тем, чтобы она не пристрастилась к одному препарату и постоянно менял их. К примеру, как только начиналось привыкание к галлюциногенам, он давал всей семье отпуск и переводил Уинн на опиаты. Она не была под кайфом постоянно. Могла уйти в загул на несколько часов или дней, а потом сидеть в завязке неделями. Но Кейдж все равно беспокоился. Иногда она срывалась и принимала невероятно большие дозы.

Однажды летом, за год до встречи с Тодом, они вылетели из Штатов в аэропорт Да Винчи и зарегистрировалась в «Хилтоне». Хотя рейс был суборбитальный, биологические часы с трудом привыкали к смене поясов. Тони на следующий день назначил деловую встречу в Риме, а потому ему срочно надо было войти в ритм. Уинн позвонила в службу горничных и заказала два клубничных шейка с пласидексом. Кейдж лежал на кровати, от действия препарата ему казалось, что он растворяется в матрасе. Девушка сидела в кресле с подогревом и равнодушно перещелкивала каналы телесети. Наконец она все выключила и внезапно спросила Тони, не считает ли он, что принимает слишком много наркотиков.

Кейдж почти задремал, но неожиданно насторожился — настолько, насколько вообще возможно насторожиться под пласидексом.

— Конечно, я часто об этом думаю. Прямо сейчас, мне кажется, все в порядке. Хотя раньше у меня были очень серьезные проблемы.

Она кивнула.

— А как ты это понял?

— Когда ты перестаешь беспокоиться, совсем, — значит, у тебя проблемы.

Уинн обняла себя руками, словно замерзла.

— Мудро, ничего не скажешь. Значит, ты в безопасности, только когда беспокоишься?

— Или когда чист.

— Ой, ну не надо! Как долго ты ничего не принимал? За последнее время.

— Шесть месяцев. Пока спал в капсуле.

Они оба засмеялись.

— Коли тебе вдруг стало интересно, — сказал Тони, — то позволь спросить. А ты не слишком много принимаешь?

Она задумалась, словно вопрос ее удивил, но потом ответила:

— Не. Я молодая. Я справлюсь.

Кейдж рассказал ей о том, как подсел на амфетамины в Корнелле, но история ее, похоже, не впечатлила.

— Но ты же поборол зависимость. А значит, все не могло быть настолько плохо.

— Может, ты и права, — согласился он. — Впрочем, я считаю, тогда мне просто сильно повезло. Еще пара месяцев — и я бы просто не смог слезть и очиститься.

— А мне нравиться балдеть. Но мне и другие вещи нравятся.

— Например?

— Как будто ты не знаешь. Секс, например. — Она потянулась. — Космос, невесомость. Посидеть с книгой, поиграть, посмотреть видео. Тратить твои деньги. — Уинн зевнула, произнося слова все медленнее. — Спать.

— Тогда иди в кровать, — сказал Тони. — А то из-за тебя мы заснуть не можем.

Она дотронулась до пряжки на плече, и халат, шурша, размотался, упав кучей ткани на пол. Уинн легла рядом с Тони. Кожа ее была прохладной на ощупь.

— А кто изобрел пласидекс? — спросила она, сворачиваясь калачиком. Кейдж чувствовал спиной гладкость ее живота. — Парень явно знал, что делает.

— Парень совершенно не знал, что делает. — Тони хотел особо подчеркнуть важность сказанного, но вместо этого рассмеялся из-за действия препарата. Хотя ситуация и была забавной на свой жуткий лад. — Он однажды принял большую дозу и заснул в термальном кресле. Перегрузил таймер и спекся насмерть.

— Он умер счастливым. — Уинн похлопала его по бедру и повернулась на другой бок. — Приятных снов.

В 1965 году астроном Джеральд Хокинс опубликовал книгу с нескромным заголовком «Расшифрованный Стоунхендж». Исследователи до него всегда искали подтверждение своих теорий за пределами памятника. Одни опирались на Библию и церковную традицию, другие — на римские развалины и великих историков Античности. Как и все его предшественники, Хокинс прибег к помощи авторитетов своего времени для доказательства выдвинутой им гипотезы. С помощью математического анализа на гарвардо-смитсоновском компьютере IBM 7090 сопоставив положения солнца, луны и камней Стоунхенджа, астроном пришел к заключению, которое поразило весь мир. Стоунхендж был древней обсерваторией. Более того, Хокинс утверждал, что его также могли использовать как «неолитический компьютер» для предсказания лунных затмений.

Эта теория завладела воображением масс отчасти из-за недоуменных и многочисленных статей в старых печатных газетах. От такого чуда журналисты просто растерялись: ученые каменного века построили компьютер из валунов песчаника, который смог «дешифровать» только современный электронный мозг. Стоунхенджу-обсерватории посвятили специальную передачу на одном из каналов дотелесетевой эпохи. Особенно часто подчеркивали то, что Хокинс использовал для исследования компьютеры, хотя все расчеты, проведенные им, можно было легко сделать вручную. И в конечном итоге астроном доказал нечто совершенно отличное от того, что хотел доказать. Компьютерный анализ продемонстрировал, что лунки Обри, кольцо из пятидесяти шести ям, расположенных через равные промежутки, могли использоваться для предсказания затмений. Но он не сумел подтвердить, что у строителей Стоунхенджа действительно был такой замысел. Другие исследователи стали выдвигать новые интерпретации, и в результате появилось огромное количество различных астрономических теорий со сходной аргументацией. Вскоре проблему признали все: Стоунхенджу придавалось слишком много астрономической значимости. Он стал зеркалом, в котором любой теоретик видел отражение своих идей.

Кейдж не сразу поехал за Тодом и Уинн в Англию. Вместо этого он улетел в Штаты проверить, как шли дела в «Вестерн Эмьюзменте» во время его криогенных каникул. Тони уже давно не числился в штате компании и, как независимый подрядчик, был сам себе корпорацией. И все же в лаборатории, которую он сделал знаменитой, для него не существовало закрытых дверей или секретов. Сейчас все обсуждали одну новость: за шесть месяцев, которые Тони провел в капсуле, Бобби Белотти добился результатов в проекте «Участие».

Кейдж запустил его много лет назад, когда работал в компании на полной ставке. Он размышлял о том, каким образом социальное окружение может увеличить эффект от использования рекреационных наркотиков. Большинство потребителей не любили закидываться в одиночку и принимали наркотики в компании таких же, как они, — в наркоклубах, на частных вечеринках, перед сексом, едой или же на танцполах свободного падения в космической невесомости. Социализация усиливала удовольствие; так почему не попытаться изобрести средство, с помощью которого пользователи смогли бы делиться между собой сходным опытом? Причем не только помещая их в идентичное обрамление, но и синхронизируя эффект на синаптическом уровне прямой стимуляцией сенсорной зоны коры головного мозга. Создавая нечто вроде искусственной телепатии.

Корпоративное начальство было настроено скептически. Одно упоминание о телепатии придавало всему проекту душок псевдонаучности. К тому же затея показалась дорогостоящей. В то время Кейдж полагал, что эффекта можно добиться электрохимическим способом, взаимодействием электрической стимуляции мозга с психотропными наркотиками. Для этого какую-то часть оборудования необходимо было внедрить непосредственно клиенту, но маркетинговые исследования показали, что большинство покупателей боится черепных шунтов. Они называли это «зомби-фактором».

Тем не менее Кейдж не отступился. Он убедил руководство в том, что результатом проекта «Участие» мог стать сильный афродизиак. Цена не имела значения, если бы на выходе получилось средство для идеального эротического опыта. Как сказал Тони, продавцы любовных эликсиров еще никогда не разорялись, а потому ему позволили провести исследование, возможно ли в принципе осуществить нечто подобное.

Пришлось подделать результаты; проект мог стать высокодоходным, но для этого нужно было провести немало фундаментальных изысканий. Те уже велись — если не в «Вестерн Эмьюзменте», то где-нибудь еще. В конце концов Кейдж продал руководству крохотную, но потенциально успешную возможность. Прекрасную могилу для Белотти. Дополнительную ставку с большим риском.

И теперь, годы спустя, Бобби добился многообещающих результатов. Он позаимствовал наркотик, производный от диаминопропионовой кислоты, который вывели невропатологи, изучающие расстройства речи. Он вызывал эйфорическую аномию, разрушающую процесс ассоциации визуальных сигналов со словами. Принявшие это вещество испытывали большие затруднения, когда пытались назвать то, что видели. Существительные, обозначающие абстрактные понятия, и имена собственные под воздействием этого препарата превращались и вовсе в неразрешимую проблему. Тяжесть аномии зависела не только от дозировки, но и от окружения подопытного. Например, пациенту показывали одну розу на длинном стебле — и он не мог произнести слово «цветок» или «роза», хотя поддерживал вполне внятный разговор о садоводстве; но стоило привести его в оранжерею — и испытуемый мог вообще потерять дар речи. Тем не менее если он брал розу в руки, чувствовал ее запах или слышал слово «роза», то мог связать понятия и объекты воедино. В этот момент узнавания нейроны начинали качать энкефалин как сумасшедшие и мозг тонул в экстазе.

— Проблема в том, — объяснял Белотти Кейджу, — что нет способа точно предсказать, какие слова потеряются после приема. Слишком велики индивидуальные различия. К примеру, я не смогу сказать «роза», а ты сможешь. В этом случае у меня случится приход, а у тебя нет. Взаимного эффекта можно добиться, если забыть одно и то же понятие и получить одинаковую подсказку.

— Судя по описанию, эта штука секс не заменит, — засмеялся Кейдж.

Белотти поморщился. Он совсем не изменился. Остатки редеющих волос по-прежнему нуждались в расческе. Под морщинистой кожей проступала сетка вен. Бобби казался очень старым. Пустым. Кейдж неожиданно понял, что ему трудно даже вспомнить то время, когда они были друзьями.

— Да, разделенный секс — это интересно. — Похоже, Белотти повторял уже не раз произнесенные оправдания. — Но большого эффекта не получишь, если просто скажешь кому-то, что он испытывает оргазм. Это тактильное ощущение, в нем крайне мало отдано на откуп визуальному сигналу. Хотя степень удовольствия, несомненно, повысится, так как энкефалин подавляет болевые импульсы. Но ты учти — мы сейчас говорим о маленьких дозах. Примешь слишком много, и можно легко улететь. Наступают галлюцинации. Они непредсказуемы — опасны.

— А можно блокировать эффект?

— Пока лучшими антагонистами оказались нейролептики, но они очень медленно действуют. — Белотти пожал плечами. — Тесты еще не закончены. Я точно не знаю, что там сейчас творится. Меня сняли с проекта. Я десять лет провел действуя по твоим инструкциям, а теперь гоняю компьютерные модели. Абсолютно бесполезная работа.

Кейдж совсем забыл про Бобби и теперь неожиданно пожалел старика.

— А как бы ты использовал препарат?

— Это не мое дело, я уже говорил. Маркетологи найдут, кому можно продать наркотик, уверен. Думаю, они слегка разочарованы, что в результате получился не афродизиак, который ты им обещал.

— Ты проделал замечательную работу, Бобби. И не надо извиняться. Но я поверить не могу, что ты столько работал над этим проектом, столько усилий потратил и ни разу не подумал о коммерческих возможностях препарата.

— Ну, если мы сумеем контролировать то, какие именно слова забудут потребители, то сможем использовать гидов для обеспечения необходимых подсказок. — Белотти почесал в затылке. — Какой-нибудь гипнотик подмешаем, чтобы их слова еще больше воздействовали на психику клиентов. Препарат можно использовать, например, в художественных школах. Или музеи станут его продавать в комплекте с аудиоэкскурсиями.

Прекрасно. Дурь для музеев. Кейдж сразу представил рекламу. Прекрасная девушка с обнаженной грудью говорит своему приятелю: «Эй, а давай прошвырнемся в Национальную галерею и словим там кайф?» Неудивительно, что у Белотти забрали проект.

— А зачем такие сложности? Судя по твоим словам, можно просто посадить двух человек за кухонный стол, и пусть они обмениваются словами.

— Но слова… Это не так просто. Мы же тут не о поверхностных фантазиях говорим. Речь идет о прочно усвоенных психикой символах, которые становятся катализаторами комплексных ментальных состояний. Мы говорим об эмоциях, памяти…

— Конечно, Бобби. Послушай, я поговорю с главным офисом. Посмотрим. Может, найду тебе новый проект, наберешь свою собственную команду…

— Не беспокойся. — Бобби смерил Кейджа неожиданно холодным взглядом. — Мне предложили пораньше выйти на пенсию, и я думаю, что соглашусь. Мне уже шестьдесят один год, Тони. А тебе?

— Извини, Бобби. Я считаю, ты сотворил чудо, доведя «Участие» до таких интересных результатов. — Кейдж улыбнулся Белотти так, словно только что подписал удачный контракт. — А где мне достать образцы твоего препарата?

Старик кивнул, будто ждал этой просьбы.

— Все не можешь удержаться и не попробовать продукт? Сейчас его держат под надежным замком. Пока не поймут, что же получили.

— Я — особый случай, Бобби. Уж тебе-то следует знать. Ко мне некоторые правила не применяются.

Белотти засомневался. Он выглядел так, словно пытался решить какое-то неимоверно сложное уравнение.

— Ну давай, Бобби. Для давнего друга.

С ядовитой улыбкой старик приложил палец к сканеру отпечатков, открывая рабочий стол, вытащил из верхнего ящика зеленую бутылочку и кинул ее Кейджу.

— По одной за раз, ясно? И я тебе ничего не давал.

Тони откупорил крышку. Шесть пилюль: желтый порошок в прозрачной упаковке. На секунду его охватили подозрения: уж слишком легко Белотти нарушил правила компании. Но Тони давно составил мнение об этом человеке и просто не мог волноваться из-за того, кого столь мало уважал. Он даже попытался представить, каково быть таким, как бедняга Белотти: заурядным, старым, с неудавшейся карьерой, разочарованным и усталым. Чем вообще живут эти люди? Кейдж вздрогнул и отогнал фантазию прочь, пряча пузырек в карман.

— А который нынче час, кстати? Я сказал Шоу, что встречусь с ним за ланчем.

Прикоснувшись к виску, Белотти затемнил стёкла очков.

— Знаешь, а я ведь тебя ненавидел. А потом понял: ты даже не понимаешь, что делаешь. Это все равно что винить кошку за убийство мыши. Ты же никого не видишь, Тони. Уверен, ты даже себя не видишь. — Он отключил терминал. — Я иду домой. Я пришел-то сюда только потому, что ты хотел со мной встретиться.

Решив не искушать судьбу, Кейдж провел анализ одного из образцов Белотти: тот оказался чистым. Опасаясь дальнейших ссор, Тони уехал. Его ждали юристы в Вашингтоне и бухгалтеры в Нью-Йорке. Он произнес речь на ежегодном собрании Американской психофармакологической ассоциации в Хилтон-Хеде, Южная Каролина, и дал около полудюжины телесетевых интервью. Встретил симпатичную японку, и они договорились провести вместе уикенд на орбите в Третьей обитаемой зоне. Потом полетели в Осаку, а там Кейдж выяснил, что она — корпоративный шпион, работающий на «Юнико». Прошло почти два месяца. По его расчетам, Тод уже должен был облажаться, Уинн — признать, что связалась с прирожденным неудачником, а их нелепые отношения — рухнуть под собственным весом. Кейдж сел на суборбитальный рейс до Хитроу. Он был уверен в своей правоте.

Его ждал крайне неприятный сюрприз: Тоду Шлерманну повезло.

Видео «Сожженный Лондон» длилось всего пять минут. Оно начиналось с кадра пусковой шахты. Отсчет. Запуск. Город под атакой с воздуха. Никаких ракет только огромные обнаженные Уинн падали на Лондон, оставляя за собой радужный след. Они взрывались не пламенем, а зеленью, окутывая целые кварталы деревьями и кустарниками. Скоро весь город зарастал, исчезая под лесным покровом. Камера давала крупный план росчисти, где играла группа «Флог», обеспечивая видеоряду психоделический саундтрек. Темп нарастал, музыканты с каждой секундой играли быстрее, пока их инструменты не загорались и пламя не принималось пожирать все вокруг. Финальный кадр: панорама равнины, покрытой пеплом и обугленными пеньками. На вкус Тони, ролик был откровенно тупым.

Никто не мог предсказать, что именно в этот момент британские подростки всем своим неискушенным сердцем возлюбят «Флог». Когда группа снимала видео, то была никому не известна, а уже через месяц полным составом переселилась из Лидса в Лондон, сменив подвал на целый этаж в отеле «Кларидж». Тод не заработал денег на ролике, но приобрел имя. Парень, когда-то сравнивавший себя с Намом Джуном Пайком, теперь делал видео для музыкальных фанатов пубертатного возраста.

Парочка жила в капсульном отеле в Баттерси. Уинн могла позволить себе место получше, но Тод настоял, что платить за все станет он. В бывший склад набили около двух сотен спальных капсул по три метра в длину. Одиночки — полтора метра в диаметре, двушки — по два. В каждой были сейф под гелевым матрасом, терминал телесети и фонтанчик для питья вместо раковины. В душевые всегда стояли огромные очереди. В туалетах воняло.

Но Тода все устраивало: большую часть времени он проводил в видеолабораториях или на переговорах с менеджерами групп. У него даже был стол в «Видстаре» и регулярная сессия на видеосинтезаторе с четырех до пяти утра по вторникам, четвергам и субботам. Правда, там Уинн ему только мешала. Они чуть ли не каждую ночь ходили вместе по клубам, посещали концерты, показывали ролики Тода, но сама Уинн практически ничего не делала. Кейдж не мог понять, почему она выглядела такой счастливой.

— Потому что я влюблена. В первый раз в своей жизни.

— Я рад за тебя. Поверь мне. — Они сидели в пабе за кружками светлого пива, ожидая, когда Тод закончит работу и придет пообедать с ними. Было темно, а во мраке всегда легче лгать. — Но сколько это продлится? Когда ты наконец сама чем-нибудь займешься? Лично?

— Чтобы стать знаменитой? Как ты? — Уинн тихо засмеялась, водя пальцем по краю бокала. — А почему ты сейчас об этом думаешь, а, Тони? Ты же сам говорил, что мне нужно будет отдохнуть после окончания учебы.

— Я о многом думал с тех пор, как ты уехала с Тодом. Ты же можешь поступить в любой университет. В какой захочешь.

— Ты и сам знаешь, как Тод относится к университетам. Хотя я подумываю поступить на какие-нибудь бизнес-курсы. Хочу стать его менеджером. Тогда у Тода будет больше времени на творчество. Тод очень хорош. Он постоянно учится — вот что самое потрясающее. А ты уже видел «Сожженный Лондон»?

Кейдж кивнул.

— Девушку узнал?

— Конечно.

Уинн улыбнулась. Она действительно гордилась тем, что снялась в клипе Тода. Тони понял, что план его бездействия пошел совершенно не так, как он рассчитывал. Придется разрушить их роман, или он никогда не получит Уинн назад.

— У меня хорошие новости, — сказал Тод, скользнув на сидение рядом с ней. Они поцеловались. — Я пробил свою идею, и мне дали задание снять тридцатиминутный фильм о свободном фестивале.

Уинн обняла его.

— Это здорово. Я знала, что у тебя все получится.

— Свободный фестиваль? — спросил Кейдж. — Ты о чем?

— Да ты же знаешь, друг. — Тод допил пиво Уинн. — Ты же постоянно о нем рассказываешь. Благодаря тебе у меня и появился этот замысел. Я собираюсь снять фильм о празднике солнцестояния. В Стоунхендже.

История не зафиксировала тот момент, когда люди впервые употребили наркотики около Стоунхенджа. Но можно сказать с большой уверенностью, что на первом свободном фестивале, проведенном в 1974 году, публика испробовала все психотропы, популярные в то время. Морская пиратская станция «Радио Каролина», не скрываясь, призывала слушателей приехать к Стоунхенджу на праздник «любви и озарений». В тот год на день солнцестояния целая орда нечесаных музыкальных фанов лет восемнадцати — двадцати пяти разбили лагерь в поле рядом с автомобильной парковкой. Тогда их музыку называли роком, причем без всяких двусмысленностей и каламбуров. Пустое пространство вокруг камней заполнили палатки и типи, машины и вагончики. Кричали электрогитары, а летний ветер разносил вокруг запах марихуаны. Сохранились записи тех первых фестивалей. Здесь собирались самые разные люди, но все они сидели на галлюциногенах: парочка из Де-Мойна со стеклянными глазами и в одинаковых полиэстеровых рубашках, улыбающийся инженер из Токио, снимающий все подряд, молодая мать из Лутона, кормящая новорожденного младенца прямо на Алтарном Камне, констебль из Эймсбери, стоящий за пределами внешнего круга, скрестив руки за спиной, друидесса из Лейчестера в белых церемониальных одеждах, длинноволосый подросток из Доркинга, сумевший взобраться на большой трилит и выкрикивающий оттуда что-то об Иисусе, НЛО, солнце и «Битлз». Для наркоманов этот праздник был одним из лучших «обрамлений» в мире. Пионеры психотропов изобрели красочный термин для описания столь радикального опыта, его чувственных встрясок и завораживающей странности всей обстановки. Они называли свободный фестиваль Стоунхенджа «мозготрахом».

Уинн и Тод перевезли спальную капсулу из Баттерси в Стоунхендж на пятидневный фестиваль. Тысячи ей подобных лежали рядом со старой парковкой в стороне от шоссе А360 и купола, защищающего старые камни. Они походили на огромные белые пилюли «полета», рассыпанные в траве. Между ними виднелись натянутые пузыри, палатки из гортекса самых разных форм, ховеры и машины, даже люди, просто сидящие на складных стульях под яркими зонтиками. Кейдж остановился в Эймсбери и наблюдал за празднеством по телесети в номере гостиницы.

Накануне солнцестояния он смог уговорить Тода и Уинн приехать в город, заманив бесплатным обедом, и за десертом предложил немного поэкспериментировать.

— Ну… — Тод явно сомневался. — Завтра последний день, большое событие. Не знаю, стоит ли мне сейчас употреблять экспериментальные препараты.

Кейдж ожидал, что он заупрямится, и полностью рассчитывал на Уинн.

— Тод, — сказала та, — не отказывайся, иначе останешься единственным трезвым человеком на всем фестивале. И как ты ощутишь дух события? — Глаза ее, казалось, ярко сияли. — Ты сколько часов уже отснял? Сорок, пятьдесят? А им нужно всего полчаса. Ну а если что-нибудь пропустишь, то дополнишь картинку на синтезаторе.

— Да знаю я, — раздраженно ответил он. — Я так устал, что даже думаю с трудом. — Тод сделал глоток кларета. — Возможно, я и попробую, понятно? Но только «возможно». Поэтому давайте с начала. Что это за препарат?

Кейдж начал с того, что ему очень понравился «Сожженный Лондон», и потому он захотел узнать Тода получше, понять его творчество. Сказал, что когда смотрел репортаж о фестивале по телесети, к нему неожиданно пришла потрясающая идея. Они все втроем примут «участие» и отправятся на праздник солнцестояния, а Стоунхендж, толпа и они сами, взаимодействуя друг с другом, создадут уникальный наркотический опыт. Кейдж разглагольствовал об эстетике случайности как об ответе на проблему выбора. Заявил, что они находятся на пороге исторического открытия: новый препарат может стать возможностью для всех зрителей принять участие в самом акте творческого созидания.

Кейдж не упомянул, что смешал дозу Тода с антихолинергиком, который размажет его психологическую защиту. Когда Шлерманн окажется практически незащищенным для внушения — а заодно не сможет лгать, Тони намеревался его допросить и заставить выложить всю правду. И тогда Уинн, его прекрасная Уинн, увидит, как эта бездарность использует ее, узрит то уродство, которое, как хорошо знал Кейдж, скрывается под маской красивого лица. И когда Тод расскажет, насколько ему наплевать на нее, их интрижка закончится.

— Давай, Тод, — протянула Уинн. — Мы уже так долго ничего не принимали вместе. Мне так надоело кайфовать в одиночку. А когда Тони так рекомендует препарат, то это должна быть просто убийственная штука.

— А ты уверена, что я смогу нормально работать? — Сопротивление Тода стало слабеть. — Как-то не хочется весь день снимать траву под ногами.

— Я возьму с собой нейтрализатор. Если почувствуешь неладное, то сможешь привести себя в порядок, когда захочешь. Не волнуйся, Тод. Подумай, «участие» поможет тебе сосредоточиться именно на визуализации. Ты же сам говорил, что язык мешает непосредственному выражению искусства. А этот препарат убирает суперструктуры заранее выработанных понятий. Ты не будешь знать, что перед тобой. Ты просто увидишь. Глазами ребенка, Тод. Только подумай.

На секунду Кейдж засомневался, не перегнул ли сейчас палку. На него обратила внимание Уинн; она заинтересовалась его словами больше, чем реакцией Шлерманна на них. Тони почувствовал ее оценивающий взгляд, но притворился, что ничего не заметил. Пришел официант со счетом, и Кейдж подписал его, прежде чем закинуть главную наживку.

— Если ты боишься, то просто скажи. В конце концов, это нечто совершенно новое. Никто не будет тебя винить.

— Прекрасно, сэр. — Настоящий англичанин, официант не подал вида, что расслышал слова Тони, когда тот передавал ему чек. — Спасибо, сэр.

— Тем не менее, — продолжил Кейдж, — я верю в «участие» и верю в тебя. Причем верю настолько, что, как только мы закончим, я покажу твой фильм в «Вестерн Эмьюзменте». Они еще не решили, как позиционировать препарат на рынке. И если твоя работа окажется настолько хорошей, насколько я думаю, то проблема будет решена. Я заставлю их купить ее. Ты станешь глашатаем — да что там глашатаем, отцом новой синкретической формы искусства.

Он понял, что теперь Тод оказался полностью в его власти. Парень добивался этого с самого начала. Кейдж не ошибся, Шлерманн использовал Уинн в качестве старта для своей карьеры. Замечательно, пусть мальчик войдет в мир международных развлечений — только на условиях Тони. Пусть верит, что сможет им манипулировать. Все это не имело значения, если Уинн вернется.

— Тони, что ты делаешь? — спросила девушка. Несмотря на синеватый оттенок кожи, было заметно, как она побледнела, скорее всего заподозрив, что происходит на самом деле.

— Что я делаю? — засмеялся он, вставая. — Не уверен, что сам понимаю. Но так оно интереснее, не правда ли?

— Хорошо, друг. — Тод тоже поднялся с места. — Я попробую.

— Тони… — Уинн пристально посмотрела на обоих.

— Что это? — спросила Уинн, указывая на Стоунхендж. Разряды молний ветвились во тьме, освещая толпу, стоявшую снаружи купола.

— Всего лишь son et lumiere, — ответил Кейдж. — Голотехники Отдела окружающей среды вытягивают центы из туристов. — Они шли по шоссе А360 от остановки, где их высадил автобус из Эймсбери. — Смотрите, что будет дальше.

Спустя несколько секунд две лазерные радуги замерцали над камнями.

— Проверенные временем хиты Стоунхенджа, — с презрением прокомментировал Тод. — Здесь работали Констебль и Тернер. Тернер, как обычно, изобразил все с привычной для него помпезностью. Разряды молний, мертвые пастухи и воющие псы. А Констебль попытался внести живость в свои унылые акварели двойной радугой.

Кейдж закусил губу и ничего не ответил, не нуждаясь в лекции по истории Стоунхенджа, тем более от Шлерманна. В конце концов, ему принадлежал один из тех этюдов Констебля.

Тод опустил щиток видстаровского шлема и стал похож на богомола с глазами-линзами. Послышалось жужжание крохотных моторчиков, фокусирующих две камеры.

— А у кого-нибудь начался приход? — спросила Уинн.

— Я довольно много накопал по Стоунхенджу, — продолжил Шлерманн. — Поразительно, какие люди здесь бывали.

— Да, — ответил Кейдж. — Затылок словно какая-то влажная прохлада обволакивала. Как грязь. — Они приняли капсулы «участия» еще по дороге. — Который час?

— Четыре восемнадцать. — Тод вставил свежий диск в аппарат, прикрепленный к поясу. — Восход в пять ноль семь.

Кейдж посмотрел на северо-восток, там уже начало светлеть. Звезды походили на стеклянных клещей, тонущих в серости небес.

— Они приходят волнами, — сказала Уинн. — Галлюцинации.

— Да, — глаза Тони начало покалывать изнутри. Что-то шло не так, но он не мог понять — что.

Они миновали неизбежный пикет Лиги воздержания от наркотиков; к счастью, никто из ее членов не узнал Кейджа. В конце концов все трое добрались до коридора, обнесенного колючей проволокой и ведущего сквозь толпу к входу в купол. По нему маршировала колонна призраков, одетых в белые одежды; на некоторых красовались очки. Они несли медные глобусы, дубовые ветки и флаги с изображениями змей и пентаклей. Здесь были мужчины и женщины, но, казалось, в процессии участвуют одни старики. Они бормотали какую-то молитву, и звук их голосов походил на ветер, шуршащий опадающими листьями. Высохшие древние фантомы, морщинистые и сосредоточенные, погруженные в размышления, словно прямо сейчас они решали в голове шахматные головоломки.

— Друиды, — прокомментировал Тод. Слова разрушили транс, и дрожь пробежала по плечам Кейджа. Он взглянул на Уинн и мгновенно понял, что она чувствует то же самое. В предрассветном мраке ее лицо осветила улыбка.

— С тобой все в порядке? — спросил Тод.

— Нет, — засмеялась Уинн.

Парень нахмурился и взял ее за руки.

— Пошли. Нам надо обойти купол, если мы хотим увидеть восход солнца над Пяточным камнем.

Они начали пробираться сквозь толпу к юго-восточной части постройки. Пространство между оболочками пустовало, и Кейдж увидел, что друиды окружили внешний круг камней. Все повернулись на северо-восток, в сторону Пяточного камня и поднимающегося солнца.

— Вот он, — сказал Тод. — Мы прямо на оси.

Толстуха, стоявшая радом с Тони, светилась. На ней ничего не было, кроме утыканных шипами кожаных легинсов по колено. Ее кожа сияла мягким зеленым светом, а когда женщина двигалась, то жировые складки перекатывались и мерцали, как волны, залитые светом луны. Поначалу Кейдж принял женщину за еще одну галлюцинацию. Что-то было не так.

— Ты тоже ее видишь? — спросила Уинн.

— Она — светлячок, — громко ответил Тод, и толстуха уставилась на них.

Уинн кивнула, словно все поняла. Кейдж приставил ладонь рупором к уху:

— Что такое «светлячок»?

— У нее люминесцентный оттенок кожи, — раздался шепот.

Тод засмеялся, наведя линзы шлема на женщину:

— Ты хоть представляешь, насколько канцерогенна эта дрянь? Восемьдесят процентов смертности после пяти лет использования.

Та вперевалку подошла к ним:

— Это мое тело, красавчик. Так ведь? — Кейдж удивился, когда она обняла Шлерманна за талию. — Ты тут фильм снимаешь, а, красавчик? Я в нем буду?

— Естественно. Каждый получит свои десять минут славы. А ты знаешь, камера тебя любит, светлячок. Ты, наверное, поэтому так выкрасилась.

Толстуха захихикала:

— Ты тут не один, да, красавчик?

— Не сейчас, светляк. Солнце восходит.

Фотографы-любители и профессиональные операторы начали, толкаясь, занимать места вокруг них. Тод, коварно орудуя локтями, не сдвинулся с места. Яркая кромка солнца появилась над деревьями с северо-востока. Внутри купола друиды подняли деревянные рога и протрубили славу новому дню. Снаружи послышались нечленораздельные крики и вежливые аплодисменты. На земле, лая, катался человек с длинной бородой.

— Но линии не совмещаются, — жаловался какой-то идиот. — Солнце в неправильном месте.

Светило выбралось из-за деревьев и поползло по кирпично-красному горизонту. Кейдж закрыл глаза, но все равно видел его: кроваво-алое, со вспышками синевы и венами, пульсирующими на поверхности.

— С солнцем все в порядке, — сказал человек с камерой вместо головы. — Стоунхендж никогда не располагался с ним на одной линии. Это миф, парень.

Хотя Кейдж и не сразу узнал мужчину, он чувствовал, как ненавидит этот издевающийся голос. Когда же он открыл глаза снова, то красный диск уже взобрался в небо. Через несколько минут он прошел над Пяточным камнем и словно завис там, удерживаемый единственным неказистым столбом в пять метров высотой. Тони смотрел на него сквозь каменную рамку древних колонн и перекладин внешнего круга Стоунхенджа и чувствовал себя так, как будто неожиданно встал на главную ось мира. Его околдовало: люди в шкурах сумели выстроить сооружение, способное поймать звезду. Толпа затихла, а может, это Кейдж не видел и не слышал ничего, кроме небесного огня и камня. А потом время пошло дальше. Солнце продолжило восход.

— Похоже на двери, — сказала женщина-светлячок, — в другой мир. — Она словно побледнела в лучах рассвета.

Двери. Слово заполнило разум Кейджа. «Одна дверь громоздится над другой».

— Надо сместиться градуса на четыре, — сказал кто-то. Люди наклонялись помочь лающему человеку.

— Тони, — незнакомая и прекрасная женщина взяла Кейджа за руку.

Ее голос разносился эхом, искажался: небрежный говор ребенка, его радостный крик. Он заморгал, рассматривая ее в мягком свете. Голубокожая, волосы шипами, одета в серебро: оправа для сапфира. Ее лицо — драгоценность. Дорогая. Кейдж влюбился.

— Кто ты? — Он не мог вспомнить.

— Они накатывают волнами, — сказала она. Тони не понял.

— Он сейчас так далеко, что дышит в космосе, — встрял камероголовый с издевающимся голосом.

— Кто ты? — повторил Кейдж, сжимая ее руку.

— Это я, Тони. — Красивая женщина засмеялась. Ему тоже хотелось смеяться. — Уинн.

«Уинн». Он произносил про себя это слово снова и снова, содрогаясь от удовольствия при каждом повторении. Уинн. Его Уинн.

— А я Тод, помнишь? — Камероголовый излучал презрение. — Господи, как же хорошо, что я не стал принимать эту дурь. Вы посмотрите на себя! Она смеется не переставая, а ты окончательно ушел в ступор. И как бы я работал? Вы хоть понимаете, насколько улетели?

Тод. Кейдж пробился через еще одну волну галлюцинаций, пытаясь вспомнить. План… заставить Тода… заставить Уинн увидеть… то, что Тони и так знал. Правда, Шлерманн в полном сознании, и это очень плохо.

— Ты не принял?..

— Черт, нет! — Он повернулся. Кейдж почувствовал, как глаза-линзы исследуют его, записывают, оценивают. — Я не такой доверчивый, как ты думаешь, и решил притвориться, посмотреть для начала, как препарат подействует на вас. Если бы вам стало действительно хорошо, я бы проглотил твои пилюли.

В шлеме Тода мигала крохотная красная лампочка.

— Отключи, сволочь, — сказал Кейдж. — Только не твоем чертовом… твоем долбаном…

— Нет? — Тони разглядел улыбку, мелькнувшую за визором. — Ты же знаменитость, мужик. Ты принадлежишь всем нам.

— Тод, — встряла Уинн, — не подначивай его.

Лампочка погасла. Шлерманн откинул забрало и протянул ей руку. Девушка отпустила Кейджа и пошла к нему.

— Уинн, давай пройдемся. Мне надо с тобой поговорить.

Наблюдая, как они уходят вместе, Кейдж почувствовал, что обращается в камень. Он ее потерял. Толпа водоворотом захлестнулась вокруг парочки, и та исчезла.

— Вы Тони Кейдж?

Он отсутствующим взглядом уставился на женщину средних лет в одежде, меняющей цвет в зависимости от настроения. Платье из голубого стало серебряно-зеленым, пока его обладательница звала мужа:

— Мари, иди сюда скорее!

К ним подошел пухлый мужчина в изотермическом костюме, откликнувшись на крик.

— Вы же Тони Кейдж, да?

Тони онемел. Неожиданный собеседник пожал его бесчувственную руку.

— Точно, мы видели вас по телесети. Много раз. Мы из Штатов приехали. Нью-Гемпшира. Мы пробовали все ваши наркотики.

— «Полет» у нас самый любимый. Меня зовут Сильви. Мы на пенсии. — Лаймовый цвет сменился яблочно-зеленым. Кейдж не мог найти в себе сил посмотреть женщине в лицо.

— Я — Марв. Слушайте, а вы, похоже, серьезно улетели. А вы что принимали? Что-нибудь новенькое?

Люди начали смотреть в их сторону.

— Извините, — язык был каменным. — Плохо себя чувствую. Мне надо… — Сказав это, Тони, покачиваясь, двинулся прочь от фанатов. К счастью, они за ним не последовали.

Он не помнил, сколько времени бродил в толпе, куда ходил, что искал. Страшное подозрение мучило его. Может, какие-то проблемы с дозировкой? Друиды в конце концов закончили службу, и купол открыли для всех желающих. Кейдж дрейфовал в человеческом потоке, и его в конце концов выбросило приливной волной к Жертвенному камню.

Это был покрытая лишайником плита из песчаника, находящаяся в тридцати метрах от внешнего круга: хорошее место, чтобы присесть и понаблюдать со стороны за суетой вокруг стоящих камней. Грубая поверхность валуна была испещрена оспинами. Когда-то люди думали, что эти естественные впадины предназначались для стока жертвенной крови, человеческой и животной. Еще один миф, ведь изначально камень стоял вертикально. А теперь здесь лежали двое падших, Кейдж и столб, фундамента не было, цели затерялись. Они находились в примерно одинаковом состоянии сознания. В голове Тони проносились мысли песчаника, сейчас он видел мир глазами камня.

Солнце взбиралось вверх. Кейджу стало жарко. Палящие лучи и телесные испарения перегрузили кондиционеры купола. А Тони ничего не делал. Волны галлюцинаций пошли на убыль. Люди взбирались на трилиты внешнего круга и ходили по перемычкам. Одна женщина стала танцевать стриптиз. Толпа захлопала и принялась ее подбадривать. «Непорочная дева, непорочная дева!» — кричала они. Поблизости стоял маленький мальчик и жадно наблюдал за зрелищем, выдавливая сидр из одноразовой упаковки. Кейджу захотелось пить, но он ничего не сделал. Парень ушел, бросив картонку на землю. Когда стриптизерша сняла трусики, появился констебль, и она стала танцевать специально для него. Люди заорали еще больше. У женщины не было руки, она отстегнула протез и принялась размахивать им над головой. Мир сошел с ума, и, чтобы не уйти вместе с ним, Кейдж вытащил шприц с нейролептиком и воткнул иглу в вену.

— Тони.

Тони не было. Остался только камень.

— Эй, приятель. — Незнакомец принялся его трясти. — Это я. Тод. Уинн плохо! Что вы приняли?

— Волнами. — Кейдж засмеялся. — Они накатывают волнами. — Теперь он понял. Галлюцинации. Но не от «участия». Он так расхохотался, что упал с камня. — Белотти! — Бедняга Бобби наконец попал в яблочко после стольких лет. Наркотик был чистым, только доза слишком… высокая. Галлюциноген. Опасный, говорил он. Непредсказуемый. Этот непредсказуемый старый…

— Ублюдок! — Кейдж задыхался.

— Ему нужен кислород. Быстро!

— Посмотрите на его глаза!

Когда накатила последняя волна, Кейдж вцепился в камень. Купол исчез. Парковка, шоссе, все признаки цивилизации исчезли. А потом валуны проснулись и пустились в пляс. Упавшие поднялись. Дорога вырвалась из травы. Жертвенный камень встрепенулся и отбросил Тони прочь, вставая. Рядом появился его близнец: врата. Кейдж хотел пройти сквозь них, ступить на дорогу, увидеть Стоунхендж целым. Но магия не давала ему сделать и шага. В полностью объясненном мире выжило только самое тонкое и самое могущественное волшебство, то, что работает исключительно в разуме. Проклятие. Мертвый и безграмотный народ наложил проклятие на воображение мира. В своем грубом величии Стоунхендж бросал вызов всем, кто пытался понять его значение, и эта тайна была навеки сокрыта за непроницаемыми стенами времени.

— Положите его здесь.

— Тони!

— Он тебя не слышит.

Неожиданно все они оказались вокруг него, все, кто стоял на том месте, где сейчас находился Кейдж. Политики и писатели, художники и историки, и да, даже туристы, которые, ища развлечения на часок, нашли вместо этого великую тайну. Все те, кто принял вызов Стоунхенджа и пал под его проклятием. Они стремились словами и образами раскрыть секрет, но увидели только самих себя. Неожиданно ослепительно засияло солнце, а камни засверкали серебром. Кейдж увидел, как в них отражаются призраки. Среди них он разглядел и себя.

— Тони, ты меня слышишь? У Уинн какой-то приступ. Ты должен нам сказать.

Кейдж увидел себя, лежащего на Жертвенном камне. Что это значило? Он ее потерял. Образ Уинн, казалось, замерцал. Тони стал привидением; мысль о смерти не печалила. Стать камнем.

— Проснись. Ты должен ее спасти. Она же твоя дочь, будь ты проклят!

— Нет. — В эту самую секунду отражение Кейджа в камне сместилось, и он увидел свой зеркальный образ. Уинн. Ей плохо. Уже очень давно она скрывала боль наркотиками и притворной твердостью. Он должен был понять. Пойманный в ловушку магической логикой галлюцинации, теперь Кейдж почувствовал ее боль по-настоящему, сам Стоунхендж заставил его страдать вместе с ней, создав волшебный пейзаж, где слова расступались и разум мог прикоснуться к разуму. Или так показалось Тони. Сквозь видение прорвался звук: крик.

— Нет!

Камни упали, исчезнув, но теперь Кейдж уже не мог сбежать от боли. Вся ложь, которой он ее скрывал, сгинула. В минуту ужасающего просветления Тони понял, что сотворил. Со своей собственной дочерью.

Тод потерял шлем; наверное, тот валялся где-нибудь на земле, снимая крупные планы стеблей травы. Сквозь голубую кожу проступала бледность. Кейдж моргнул, пытаясь вспомнить, о чем же парень его спрашивал. К голове и запястьям Тони были приклеены электроды. Медик проверял показания приборов.

— Что вы ей дали? — спросил врач.

Руки Кейджа дрожали, пока он рылся в карманах и доставал инжектор.

— Вот… вколите… нейролептик. Ей это нужно. Сейчас же!

Медик был молодым и явно засомневался. Кейдж сел, сорвал электрод с виска.

— Ты знаешь, кто я? — Мир вращался. — Делай!

Юноша взглянул на Тода, взял шприц и побежал к столбам. Шлерманн с неуверенностью во взгляде рассматривал Кейджа.

— Что ты ей сказал? — Тони попытался встать.

Тод положил ему руку на плечо, успокаивая.

— Ты как, нормально?

— Ты ей это сказал? Что она — моя дочь?

— Уинн так считает. Мы с ней спорили.

— Она была моей любовницей. Думаю, ты знаешь об этом. Однажды ночью пришла ко мне. Три года назад. Мы оба тогда хорошо закинулись. Я не смог… Я не смог ей отказать.

Тод уставился куда-то вдаль.

— Она говорила. Сказала, что это ее вина. А потом с ней случился приступ.

— Нет. — Кейдж все еще видел самого себя и понимал, что теперь не сможет избавиться от этого зрелища никогда. — Я был одиноким и сделал так, чтобы она тоже стала одинокой. Назвал это любовью. — Слова почти душили. — Где она? Отведи меня к ней. Ты любишь ее, Тод?

— Не знаю. — Он задумался. — Но похоже на то.

Уинн лежала без сознания, но приступ миновал, а врач заверил, что показатели в норме. Кейдж поехал с Тодом в больницу. Они прождали там весь день; говорили обо всем, кроме того, что не могли выбросить из головы. Тони понял, что ошибся насчет Тода. Что вообще слишком много ошибался. Когда Уинн наконец пришла в себя, Шлерманн пошел ее навестить. Один.

— Меня здесь нет, — проговорил Кейдж. — Скажи ей, что я уехал.

— Я не могу.

— Скажи!

На посещение отвели всего десять минут. Тони все это время волновался, что сейчас его позовут в палату.

— С ней все в порядке?

— Вроде бы. Она спрашивала о тебе. Я сказал, что ты вернулся в гостиницу поспать. Сказал — навестишь ее завтра. Ее оставят здесь на ночь.

— Я уезжаю, Тод. Вы меня больше не увидите. — Кейдж протянул ему руку.

— Что? Ты не можешь с ней так поступить. Сегодня утром она что-то увидела и теперь чувствует себя невероятно виноватой. Если ты просто исчезнешь, все только ухудшится. Понимаешь? Ты должен остаться ради нее.

Кейдж опустил руку.

— Тод, ты хочешь сделать из меня героя. Проблема в том, что я — трус. И всегда оставался таким. Я сегодня увидел кое-что, и теперь мне надо забыть об этом. А она… вам будет лучше без меня.

Тод схватил его за плечи.

— Черт побери, ты должен прийти к ней завтра! Послушай меня! Если ты ее вообще любишь…

— Я люблю ее. — Кейдж освободился, встряхнувшись. — Как самого себя.

Той же ночью он сел в шаттл от Хитроу до Шеннона. Конечно, бегство представлялось эгоистичным и жестоким поступком, и Тод в своей правоте теперь мог думать о нем все, что угодно. Кейджу было невыносимо тяжело оставлять ее вот так… Впереди его ждала только боль. Он надеялся, что со временем Уинн поймет. Его прекрасная Уинн. Понадобилось несколько дней, чтобы привести все дела в порядок. Тони оставил ей целое состояние в акциях «Вестерн Эмьюзмента». Записал для нее послание, попрощался.

Туман цеплялся за землю. Сланцевая серость залива Голуэй напомнила Кейджу об эоловых столбах. Криогенная капсула ждала, настроенная на сто лет. Он не знал, хватит ли этого, чтобы спасти Уинн. Или себя. Понимал только, что, скорее всего, больше никогда ее не увидит, но на какое-то время обретет покой. Заснет непостижимым сном камней.

Назад: МАРК ЛЕЙДЛОУ 400 ПОГАНЦЕВ [42]

Дальше: ГРЕГ БИР КАМЕНЬ [50]

ДЖЕЙМС ПАТРИК КЕЛЛИ СОЛНЦЕСТОЯНИЕ

ДЖЕЙМС ПАТРИК КЕЛЛИ
СОЛНЦЕСТОЯНИЕ