6

Мы с Солнышком вышли из Северных ворот в серых сумерках, простирающихся над миром перед рассветом. Улицы кишели людьми. Летом Лошадиный берег раскаляется, и только в ранние утренние часы бывает полегче. К полудню местные укрываются за белыми стенами, под терракотовой черепицей, и спят, покуда солнце не покинет зенит.

На улицах, ведущих к воротам, и лежащей перед ними обширной площади уже кипела жизнь. Двери таверн были открыты, люди заносили внутрь на плечах бочонки и скатывали их в погреба по доскам. Женщины с серыми лицами черпали ведрами грязь из канав. Мы прошли мимо кузницы с открытыми дверями, чтобы прохожие видели, как там работают, и захотели купить то, что было сделано с таким трудом. Над горном согнулся паренек, раздувая огонь, погасший за ночь.

— А могли бы еще спать. — Солнышко дернул коня, пытавшегося до чего-то дотянуться.

Крик заставил нас снова обратить внимание на кузницу, мимо которой мы уже прошли. Мальчишка-подмастерье лежал на улице. Он пытался подняться с мостовой, его лицо было исцарапано, голова тряслась. Кузнец вышел из мастерской и пнул его так, что тот аж взлетел. Воздух со свистом вырвался из его легких. Грязные волосы мальчишки были светлыми, почти золотыми — редкость на дальнем юге.

— Ставлю на здоровяка, — сказал я.

У моего брата Уилла были такие волосы.

— Ага, этот и правда здоровяк, — кивнул Солнышко.

На кузнеце были только кожаный передник от плеча до колена и подвязанные веревкой штаны, мышцы рук блестели. Работа тяжелым молотом от рассвета до заката явно способствует поддержанию формы.

Ребенок лежал на спине, подняв одну руку, слишком запыхавшийся, чтобы стонать, из угла губ стекала струйка крови. Я подумал, что ему, наверное, лет восемь, ну самое большее — девять.

— Я что, пинками должен в тебя все вколачивать?

Кузнец не кричал, но у него был голос человека, привыкшего заглушать звук наковальни. Он пнул голову мальчишки, и тот перекатился по земле. Теперь сапог кузнеца и волосы паренька покрылись кровью.

— Проклятье. — Солнышко покачал головой.

Кузнец приближался.

— Надо это прекратить, — произнес Солнышко, но было видно, что он не горит желанием помочь.

Что-то в лице кузнеца напоминало мне о Райке, а это не тот человек, на пути у которого стоит вставать.

— Мальчишек пинают каждый день, — сказал я. — Дети умирают каждый день.

Некоторым даже голову об мостовую разбивают.

Нависая над скорчившимся от боли мальчиком, кузнец подался назад, чтобы снова замахнуться, помедлил, принимая решение. Он поднял сапог, чтобы вышибить дух из мальчишки. Возможно, счел того непригодным и решил от него избавиться.

— Они не каждый день умирают на глазах у гвардейцев графа Ганзы. Граф бы такого не допустил. — Но Солнышко не двинулся с места, лишь крикнул: — Эй, кузнец, прекрати!

Тот замер, каблук его завис в нескольких сантиметрах от головы парнишки.

— Я уже подбирал бродяжек, и все они умерли, — сказал я с горечью.

Я видел кровь в золотых кудрях и чувствовал, как держат, не отпуская, тернии. Я выучил этот урок смолоду, страшный урок, полученный в крови и под дождем. Путь к вратам Империи лежал у меня за спиной. Человек, которого отвлекают от этого пути бродяги, который взваливает на себя чужие беды, никогда не будет восседать на высшем престоле. Оррин из Арроу мог спасти детей, но они не спасли бы его.

— Это уличный оборвыш, — сказал кузнец. — Дурак необучаемый. Я месяц кормил его. Держал у себя в доме. Он принадлежит мне.

И он тяжело опустил сапог.

Кожа громко ударила по камню. Мальчишка перекатился, но подняться у него не было сил. Кузнец выругался — его ор заглушил мое собственное ругательство — ожог, пересекавший мое лицо от подбородка до лба, словно след от раскаленной ладони, пульсировал болью, как в тот самый первый миг. Мне говорили, что голос совести тихо звучит на задворках разума, и для кого-то он звучит ясно, а для кого-то не очень, так что им нетрудно пренебречь. Но я ни разу не слышал, чтобы он обжигал лицо, заставляя страдать от боли. Но, как бы то ни было, я не люблю, чтобы мне указывали, что делать, и тем более подталкивали. Возможно, я счел Упрямца родственной душой, ибо столь же скверно разбирался, куда идти, даже в тех редких случаях, когда был готов прислушаться к собственной совести.

Солнышко проскочил мимо меня, направляясь к кузнецу. Он даже не обнажил меч.

— Покупаю его у тебя! — крикнул я.

Солнышко уже был почти у цели, и я прикинул, что кузнец руки ему переломает, прежде чем этот идиот успеет взяться за оружие.

Кузнец замер, Солнышко тоже, причем последний — со вздохом облегчения, и боль моя стихла. Кузнец пялился на мою посеребренную кирасу, на покрой моего плаща и, вероятно, думал, что моральное удовлетворение, может, и не стоит содержимого моего кошелька.

— Сколько даешь?

— Давай состязаться — как пожелаешь. Выиграешь — отдам вот это за мальчишку. — Я поднял двумя пальцами на уровень глаз золотой дукет. — Проиграешь — не получишь ничего.

И я ловко убрал монету.

Он нахмурился. Парнишка сумел-таки перекатиться еще раз и прижался к стене седельной лавки на другой стороне улицы.

— Может, проверим, кто дольше продержит раскаленное железо?

Он нахмурился сильнее, так что над черной полосой бровей сморщился лоб.

— Сила, — сказал он. — Кто дольше продержит наковальню над головой?

Я посмотрел на наковальню, стоявшую в глубине кузницы. Весила она, наверное, как двое взрослых мужчин.

— Какие правила?

— Никаких правил! — Он расхохотался и поиграл могучими бицепсами. Если цирк Тэпрута когда-нибудь приедет в Альбасит, великий Рональдо будет впечатлен. — Сила! Вот и все правила.

— Тогда покажи мне, как это делается.

Я вошел в кузницу. Отблески огня в горне и двух коптящих лампах давали достаточно света, чтобы не наткнуться на скамейку или ведро. Здесь приятно пахло углем, железом и потом. Я вспомнил Норвуд, Маббертон и дюжину других сражений.

Кузнец последовал за мной. Я коснулся его груди, когда он проходил мимо.

— Имя?

— Йонас.

Он обогнул наковальню. Я покосился на потолок — с балок свисали инструменты. Ему как раз хватало места, а мне так и вовсе предостаточно — я был где-то на ладонь ниже.

Солнышко встал у меня за спиной.

— Мальчишка еще жив, верно? Я не стану уродоваться за труп.

— Жив, жив, хотя едва ли здоров.

Йонас присел, обхватил одной ручищей горн, а другой — наковальню.

— Ты уже делал это прежде, — ухмыльнулся я.

— Да. — Он осклабился. — Уже чую вкус твоего золота, мальчик.

Он напрягся, готовясь рывком поднять наковальню. Вот тут я и ударил его молотом, который взял с ближайшей скамьи. Я попал в висок, рядом с глазом. Звук был похож на тот, с которым он пнул ребенка. Молот опустился, залитый кровью, и Йонас рухнул на наковальню.

— Что? — спросил Солнышко, будто не мог чего-то разглядеть впотьмах.

Я пожал плечами.

— Никаких правил. Ты же слышал.

Мы оставили их обоих лежать в крови. Огонь и так обглодал мне лицо, хватит уже, и даже если мальчик мог ходить, взять его с собой в Иберико было бы более жестоко, чем оставить еще на месяц у Йонаса. По крайней мере, он смог сесть и оглядеться, то есть всяко был в лучшем состоянии, чем его хозяин.

Мы повернули за угол, прошагали по улице и оказались на площади. Пришлось проталкиваться мимо помощников пекарей с подносами хлеба на головах, груженых телег, содержимое которых вот-вот должны были разложить на прилавках по обе стороны надвратных башен. Здесь кипела жизнь: поздно приехавшие торговцы спешили установить столики и навесы, горожане бойко покупали, монеты звенели в их кошельках, взгляды метались, высматривая выгодные сделки в предрассветных сумерках.

— Нам повезет, если удастся найти человека Правительницы в этой толчее.

Солнышко попытался ухватить булку с лотка и промахнулся.

— Не теряй веры, мужик. Насколько трудно разглядеть короля?

Я забросил поводья Упрямца к нему на седло и пробежал пальцами обеих рук по волосам, разбросав их по плечам и спине.

Мы подошли к воротам. Над нами поднималась к бледному небу гладкая стена. Копыта стучали по мостовой — мы провели своих животных через темный тоннель ворог длиной в десять метров.

— Я поеду с тобой.

Голос из черных теней у выхода.

— Вот видишь, Солнышко, нас опознали.

Я повернул голову и ухмыльнулся. Свет с востока очерчивал его лицо.

Кто-то вышел из тени и приблизился к нам черным пятном. Женщина.

Она подъехала ближе на высоком вороном жеребце, завернутая в темный плащ, словно боялась замерзнуть.

— Вы привезли нам карту? — Я протянул руку.

— Я и есть карта.

Я различил изгиб ее улыбки.

— Как вы нас узнали?

Я снова взялся за поводья.

Она промолчала, лишь коснулась пальцами щеки. Мои шрамы на миг полыхнули, очередной отголосок пламени Гога — совершенно точно, я ведь уже давно забыл, как краснеть.

Солнышко прикусил язык, но я почувствовал, что он прямо-таки источает самодовольство у меня за спиной.

— Я Достопочтенный Йорг Анкрат, король земель, о которых вы никогда не слышали. Вон тот ухмыляющийся идиот — Грейсон Безземельный, побочный отпрыск какого-то почтенного рода, коему принадлежит несколько пыльных акров на Лошадином берегу, пригодных, чтобы камни выращивать. Можешь называть меня Йоргом, а его — Солнышком. И мы путешествуем пешком.

— Лейша. Одна шестнадцатая оравы внуков Правительницы.

— Ее внучка? Удивлен. Мне показалось, Правительница не ожидала, что мы вернемся.

Похоже, Лейша не собиралась отвечать — она проехала сотню ярдов рядом с нами в полном молчании, пока мы вели своих животин прочь от города.

— Уверена, что моя бабушка правильно оценила экспедицию и вряд ли усомнится в своем решении.

Я все еще не мог разглядеть ее в складках плаща, но что-то в том, как она держалась, подсказывало: она хороша собой, возможно, даже красива.

— Так зачем она послала вас, леди Лейша? — спросил Солнышко.

Он нарушил молчание — а я ожидал, что это сделает она. Часто отсутствие вопроса подсказывает ответ, иногда на вопрос, который вам и не пришло бы в голову задать.

— Она не посылала меня — я сама решила поехать. В любом случае, она не будет уж очень скучать по мне. Внуков у нее предостаточно, и я отнюдь не любимица.

Надолго повисла тишина, которую никто не решался нарушить. Лейша спешилась и вела коня за поводья поодаль от нас.

Рассвело, серая мгла потихоньку рассеялась, и небо на востоке засияло обещанием нового дня. Наконец первый блестящий кусочек солнца показался над горизонтом, отбрасывая длинные тени в нашу сторону. Я посмотрел на Лейшу и онемел, когда она коснулась щеки, чтобы показать на мои шрамы. У нее все лицо было обожжено так, как моя рана. Кожа словно расплавилась, напоминая застывшие потеки горной породы. Ожоги изумили меня, но еще больше удивило то, что она с ними выжила. Она поймала мой взгляд. Глаза у нее были ярко-синие.

— Вы все еще уверены, что хотите отправиться в Иберико?

Она откинула капюшон. Огонь уничтожил волосы, голый череп пестрел белым, бежевым и болезненно-розовым, на месте ушей зияли дыры.

— Будь я проклят, если хочу, — выдохнул Солнышко.

Я протянул руку и забрал у нее поводья. Мы остановились. Упрямец стоял рядом с ее конем, Солнышко — в нескольких метрах от нас и оглядывался назад.

— Но почему вам так хочется вернуться туда, леди? — спросил я. — Зачем, вам же уже там крепко досталось.

— Возможно, теперь мне нечего терять.

Губы ее походили на толстые хрящи. Она не отвела взгляд.

Я на секунду прикрыл глаза, и на фоне внутренней стороны век мигнула красная точка. Крошечная красная точка Фекслера, что вела меня все это время.

— Но что привело вас туда в первый раз? Вы надеялись найти богатство в руинах или вернуться в Альбасит великим и знаменитым исследователем? — Я помотал головой. — Не думаю. Скверный выбор, особенно для отпрыска семьи Правительницы. Думаю, вас позвали туда тайны. Вам были нужны ответы. Узнать, что там спрятали Зодчие, верно?

И тут она отвернулась и сплюнула по-мужски.

— Я не нашла ответов.

— Но это не значит, что там их нет. — Я наклонился к ней. Она отпрянула, не ожидая подобной близости. Я обхватил ладонью ее лысый затылок, кожа неприятно бугрилась под пальцами. — Это не значит, что задавать вопросы — не самая правильная вещь, которую могут сделать люди вроде нас. — Я притянул ее ближе, намного ближе, преодолевая сопротивление. Она была высокой для женщины. — Мы не можем поддаться страху. Жизнь в таких стенах — всего лишь медленная смерть. — Теперь я говорил шепотом, наклонившись так, что наши лица были совсем близко. Я ожидал почувствовать запах гари, но от нее не пахло — ни потом, ни духами, ничем. — Давайте отправимся туда и плюнем в глаз любому, кто скажет, что древнее знание запретно для нас, а?

Я поцеловал ее в щеку, потому что боялся сделать это: иногда меня останавливает здравомыслие, но не страх — черт, вот этого не бывает, уж точно.

Лейша отпрянула.

— Ты всего лишь ребенок. Ты не знаешь, о чем говоришь.

Но по голосу чувствовалось: едва ли она недовольна.

Мы ехали до полудня и укрылись от солнца в тени оливковой рощи. Жена фермера оказалась достаточно предприимчивой, чтобы прервать свою сиесту, взобраться по косогору и предложить нам вино, сыр и жесткий румяный хлеб с травами. Старая женщина торопливо перекрестилась, увидев Лейшу, но ей хватило милосердия не пялиться. Мы принялись за еду и отослали ее назад с пустой корзиной и горстью медяков, за которые можно было получить вдвое больше еды в хорошей таверне.

— Расскажите мне о маврах, — сказал я, ни к кому в отдельности не обращаясь.

Я облизал пальцы. Сыр был одновременно мягкий и зернистый, пахнувший не слишком аппетитно, но на вкус — приятный, острый.

— О каких? — спросила Лейша.

Она растянулась на пыльной земле, положив голову на сложенный плащ, в тени дерева и, казалось, спала.

Вопрос был по делу. В Альбасите я видел по меньшей мере дюжину мавров в белых одеяниях, почти все прикрывались капюшонами бурнусов, некоторые торговали, другие просто заехали по делам.

— Расскажите мне о калифе Либы.

Вроде бы с этого и стоило начать.

— Ибн Файед, — пробормотал Солнышко. — Шин в заднице вашего деда.

— На него работает много таких, как Каласади? — спросил я.

— Матемагов? Нет.

— Таких вообще немного, — сказала Лейша. — И в любом случае они не работают на хозяев. Они следуют своим путем. Таким людям немного нужно.

— Не золота ли? — спросил я.

Лейша подняла искалеченную голову, посмотрела на меня, села, прислонившись к стволу.

— Их интересуют лишь диковины. Чудеса вроде тех, что мы можем найти в Иберико, но, вероятно, и просто старые свитки времен Зодчих, способы вычисления, древняя мудрость, то, что едва ли когда-либо могло бы быть записано на сколь-нибудь прочном материале или прочитано нами.

— А Ибн Файед водит корабли к Лошадиному берегу, чтобы грабить и обосновываться там, или это наказание за то, что он не послушал пророка мавров?

Я смотрел на это так же, как мои дед и дядя, но неплохо узнать и другие точки зрения.

— Его народ хочет вернуться, — сказала Лейша.

Вот это уже что-то новое. Внучка Правительницы черпала свою мудрость из всей книги, а не со случайной страницы.

— Вернуться?

Я предполагал, что мавры стоят за многим, что происходит в Альбасите, но никто не горел желанием признать это.

— Калифы правили здесь столько же лет, сколько и короли. До Зодчих и после них. Сейчас писари называют их захватчиками, поджигателями, язычниками, но во всем, чем мы гордимся, есть частица мавританского ума.

— А ты не только красотка, — сказал я.

Это она прочла сама — не такого она придерживалась мнения, чтобы его можно было основывать на том, чему без опаски учили другие. Церковь крепко держала королевства Лошадиного берега и Западной Порты: еще чуть-чуть — и задушила бы. Священники были невысокого мнения о язычниках, а так далеко к югу не соглашаться с человеком в рясе, скажем так, небезопасно. В каждом городе церковный служка прилежно переписывал историю — но они не могли изменить то, что было выбито на камне.

Лейша не обиделась — или, по крайней мере, эмоции не отразились на изуродованном шрамами лице.

Мы какое-то время лежали тихо. Почти ни звука, лишь далекий звон козьего колокольчика. Уж не знаю, что это животине не лежалось в тени. Жара окутала нас, словно одеяло, двигаться не хотелось вообще.

— Ты не торопился спасти того мальчишку, Йорг, — произнес Солнышко.

Я думал, что он уже четверть часа как спит, но, как оказалось, он мысленно проигрывал утренние события.

— Я не спасал его. Я спас тебя. С тебя хоть какой-то толк.

— Ты бы позволил ему умереть?

Судя по голосу, Солнышко это не на шутку беспокоило.

— Да, — сказал я. — Для меня он никто.

Золотые кудри и кровь — этот образ стоял у меня перед глазами. Я открыл их и сел. Они разбили Уильяму голову об мостовую — схватили его за ноги и ударили головой о камни. Это случилось. А мир жил себе дальше. И так я узнал, что все бессмысленно.

— Я не мог допустить, чтобы это случилось у меня на глазах, — сказал Солнышко. — Нельзя забить ребенка до смерти на глазах у гвардейца графа Ганзы.

— Ты вышел вперед сам или ради моего деда?

— Это был мой долг.

Я выудил со дна корзины оставшуюся оливку. Плотная мякоть поддалась, теплый многогранный вкус заполнил рот.

— А если бы это не было твоим долгом, ты бы не вступился?

Солнышко помедлил с ответом.

— Если бы он не был таким, мать его, здоровым, то да.

— Потому что ты не мог на это смотреть?

— Да.

— Не живи полумерами, Грейсон. — Я закатал пыльный рукав и показал шрамы от кривых шипов — бледные знаки на загорелой коже. — Я слышал, как-то священник говорил о спасении. Он убеждал нас, что если мы не можем спасти всех от их грехов, это не повод не пытаться спасти тех, кто рядом с нами. Священники — они такие. Готовы сдаться в минуту. Лезут из кожи вон, чтобы признать свою уязвимость, словно это добродетель такая. — Я выплюнул косточку от оливки. — Либо дети достойны спасения просто потому, что это дети, либо они не достойны спасения. Не позволяй управлять собой случайности, которая что-то сует тебе прямо под нос, а что-то прячет. Если их стоит спасать, спаси их всех, найди, защити, сделай это делом своей жизни. Если нет, сверни на другую улицу, чтобы не видеть того, кого ты мог увидеть, отвернись, закрой глаза ладонью. И все, нет проблемы.

— Ты бы спас их всех, да? — тихо произнесла Лейша с другой стороны.

— Я знаю человека, который пытается это сделать, — сказал я. — И если бы я не учился лучше, тогда да, я бы спас их всех. Никаких полумер. Некоторые вещи нельзя делать наполовину. Нельзя наполовину любить кого-то. Нельзя наполовину предавать, наполовину жить.

Молчание. Даже коза уснула.

Прохлада удерживала нас, пока тени не стали удлиняться и белое солнечное пекло немного не спало.

Вечером мы снова двинулись в путь. Ночь застала нас в лагере в сухой долине в десяти милях к северу, под крышей из звезд, со стрекотом насекомых в качестве серенады. Рощи оливковых деревьев и пробковых дубов остались далеко позади. В этих долинах ничего не росло, кроме безжалостных колючек, прозописа и креозотовых кустов, отчего в ночном воздухе стоял сильный запах, но разжечь костер было не из чего. Мы ели черствый хлеб, яблоки, апельсины с базара в Альбасите и запивали из кувшина темным, почти черным вином.

Я лежал в ночи и смотрел, как кружатся звезды, прислушивался к ржанию лошадей, к тому, как то и дело всхрапывает и топает Упрямец и храпит Солнышко. Время от времени Лейша всхлипывала во сне — тихо, но словно от сильной боли. И над всем этим висел безжалостный оркестр насекомых, накатывая волнами, словно с закатом солнца на нас опустился океан. В одной руке у меня была медная шкатулка, другой я касался земли, поскрипывающей под пальцами. Завтра снова пойдем пешком. Казалось, что идти — правильное решение, не только потому, что не стоит тащить хороших лошадей на отравленные земли. Некоторые путешествия требуют другой перспективы. Мили значат больше, если пройти их шаг за шагом и почувствовать, как земля меняется под ногами.

Наконец я закрыл глаза и позволил множеству звезд отступить перед единственной, красной. Одна звезда привела мудрецов к колыбели в Вифлееме. Интересно, последовали ли бы они за звездой Фекслера?