13
Новая модель
Нетронутый мир
«Мама Джуана»
Апотекарий Фабий, облаченный в хирургическую робу, склонился над пациентом, лежащим на операционном столе, и кивнул медицинским сервиторам. Они приподняли автохирурга до уровня коммуникационного устройства, висевшего у Фабия на поясе, и защелкнули зажимы. Теперь нервная система апотекария непосредственно управляла автохирургом.
В сущности, устройство предоставляло ему несколько различных, независимых друг от друга конечностей, выполняющих команды его мозга. Эти помощники делали свою работу намного точнее и быстрее, чем любой ординатор или медсестра. Кроме того, сегодняшнюю операцию Фабий пожелал провести вне досягаемости чьих-либо глаз; его манипуляции и намерения не всем пришлись бы по вкусу.
— Тебе удобно, мой господин? — спросил Фабий.
— Ты еще заботишься о моем удобстве! — сердито бросил Эйдолон, явно чувствуя себя неловко и уязвимо на операционном столе.
Лорд-командир, готовясь доверить себя скальпелю Фабия, снял не только доспехи, но и одежду и теперь лежал на холодном металле полностью обнаженным.
Вокруг него шипели и урчали различные механизмы, а шею покрывал слой антисептического геля. Холодный голубой свет флюоресцентных ламп придавал коже мертвенно-бледный оттенок, а на полках по всему апотекариону стояли стеклянные колбы с отвратительными на вид кусками плоти, о назначении которых Эйдолон не имел ни малейшего представления.
— Очень хорошо, — кивнул Фабий. — Как я понимаю, ты уже поговорил со своими подчиненными капитанами насчет дополнительных операций по аугметации?
— Поговорил, — подтвердил Эйдолон. — Я думаю, в течение нескольких недель они доложат тебе о своем согласии.
— Отлично, — прошипел Фабий. — У меня найдется что им предложить!
— Сейчас не время об этом думать, — заметил Эйдолон.
Мощное седативное средство уже начало действовать, и его голос звучал совсем тихо и слегка неразборчиво. Фабий проверил на мониторе показатели метаболизма лорда-командира и добавил в систему еще несколько капель смеси, в состав которой входило средство и его собственного изобретения.
Взгляд Эйдолона беспокойно следил за яркими линиями на экране, а на лбу заметно заблестела испарина.
— Я вижу твое нежелание расслабиться, мой господин, — произнес Фабий.
Холодный свет блеснул на многочисленных лезвиях скальпелей, висевших наготове над телом Эйдолона. Лицо лорда-командира перекосилось от гнева.
— А как ты думаешь, апотекарий? Ты собираешься располосовать мое горло и вставить имплантат, о назначении которого ты мне так и не сказал.
— Это модифицированная трахея, она будет соединена с твоими голосовыми связками и позволит испускать нервно-паралитический крик, похожий на крик некоторых лаэрских воинов.
— Ты собираешься имплантировать мне орган ксеносов?! — в ужасе воскликнул Эйдолон.
— Не совсем так, — хищно усмехнувшись, ответил Фабий. — Хотя там есть частицы генома ксеносов, но я выращивал орган на геносемени Астартес, и при определенных условиях он мутировал. В сущности, я собираюсь вживить тебе совершенно новый орган, который ты можешь включать и выключать по своему усмотрению.
— Нет! — крикнул Эйдолон. — Я не хочу! Не надо мне никакой операции, если ты собираешься имплантировать взятую у ксеносов гадость!
Фабий покачал головой:
— Боюсь, отступать уже поздно, мой господин. Фулгрим одобрил мою работу, а ты потребовал, чтобы я занялся тобой после твоего возвращения. Ты ведь сам этого хотел. Ну да, стать моим первым триумфом, стать сильнее, быстрее и опаснее, чем прежде!
— Но не такой ценой, апотекарий! — протестовал Эйдолон. — Прекрати свои манипуляции!
— Я не могу этого сделать, Эйдолон, — равнодушно произнес Фабий. — Сейчас препараты лишат тебя возможности двигаться, а имплантат может погибнуть, если не будет пересажен в функционирующее тело. Зачем сопротивляться? Когда я закончу, ты почувствуешь себя гораздо лучше.
— Я тебя убью! — пригрозил Эйдолон.
Фабий с улыбкой наблюдал, как лорд-командир пытается освободиться. Но все его попытки ни к чему не привели — снотворное продолжало поступать в организм, а стальные зажимы прочно удерживали тело на металлическом столе.
— Нет, Эйдолон, — заговорил Фабий, — ты меня не убьешь, поскольку я только выполняю данное тебе обещание. Ты станешь еще опаснее, чем прежде. А еще тебе не стоит забывать, насколько опасна жизнь воина и сколько еще раз тебе придется лежать под моим скальпелем, пока этот Крестовый Поход не закончится. Ты еще не передумал меня убивать? Позволь лекарству овладеть твоим организмом, а когда ты проснешься, ты станешь для нашего любимого Легиона образцом нового скачка к совершенству!
Фабий улыбнулся, и скальпели опустились.
Еще до того, как они добрались до противоположного склона долины, Соломон понял, что интересовавший их объект вовсе не был руиной, на его поверхности не было никаких следов разрушений, и ничто не указывало на присутствие поблизости других сооружений. Но он не смог подобрать другого подходящего названия для необычной постройки и решил, что пока будет называть ее руиной.
Изогнутое сооружение, похожее на плечо лука, поднималось на высоту около двенадцати метров, а основанием ему служила овальная платформа из гладкого, похожего на фарфор, вещества, как и вся остальная часть руин. Изящно изогнутое сооружение явно было построено чужаками, хотя в нем и не было такой вызывающей чужеродности, как в архитектуре лаэров.
В конце концов Соломон решил, что непонятный объект даже красив.
Перед приближением к цели Астартес снова разошлись веером вокруг своих лидеров. Соломона охватило странное предчувствие, поскольку постройка не создавала впечатления давным-давно покинутого здания. Чего стоило только состояние ее поверхности: на камне не было ни единого пятнышка, ни мха, ни плесени и гладкие грани блестели, словно недавно отполированные.
— Что это? — спросил Марий.
— Не знаю, — признался Соломон. — Может, указатель?
— Указатель чего?
— Границы, например, — предположил Саул Тарвиц. — Только между кем?
Соломон обернулся посмотреть, как к этому относится Фулгрим, и испытал потрясение, увидев на щеках примарха дорожки слез. Рядом с ним стоял Юлий, и его лицо тоже блестело от слез. Соломон оглянулся на своих приятелей-капитанов, но они были ошеломлены таким зрелищем не меньше, чем он.
— Мой господин! — воскликнул Соломон. — Что… что-нибудь случилось?
Фулгрим покачал головой:
— Нет, сын мой. Не тревожься, я ведь плачу не от боли или горя, это красота вызвала на моих глазах слезы.
— Красота?
— Да, красота, — подтвердил Фулгрим и, обернувшись, распростер руки, словно обнимая окружающий их пейзаж. — Этот мир невозможно сравнить ни с чем встреченным за все время странствия, не так ли? Где еще вы видели подобные чудеса, блистающие таким совершенством? К этому миру нечего добавить, и, если бы это было возможно, я бы поверил, что это место открылось нам не случайно.
Соломон проследил за взглядом примарха, увидел те же самые красоты природы, окружающие их, но не смог понять чувства, что овладели его командиром. Стоявший рядом Юлий согласно кивал на каждое слово Фулгрима: из четырех присутствующих капитанов он один ощущал то же самое, что и примарх.
Возможно, Марий в отношении шлема был прав, поскольку в атмосфере, вероятно, имелся какой-то странный элемент и действовал на примарха. Но любое вещество, способное поразить примарха, без сомнения, сказалось бы и на всех остальных Астартес.
— Мой господин, может, нам стоит вернуться на «Гордость Императора»? — предложил Соломон.
— Еще рано, — ответил примарх. — Я хочу остаться здесь еще немного, поскольку мы вряд ли вернемся на эту планету. Мы введем этот мир в наш реестр и двинемся дальше, оставив это место нетронутым. Испортить такую красоту было бы преступлением.
— Мой господин, — удивился Соломон, — как это — двинемся дальше?
— Так, сын мой, — улыбнулся Фулгрим. — Мы покинем эту планету, чтобы никогда не возвращаться.
— Но вы уже обозначили ее как Двадцать восемь — четыре, — заметил Соломон. — Теперь этот мир принадлежит Императору и должен подчиняться его законам, которые даны нам для того, чтобы выполнять их неукоснительно. Оставить планету без вооруженного гарнизона для поддержки Согласия и защиты от врагов противоречило бы задачам нашей миссии.
Фулгрим повернулся лицом к Соломону:
— Мне известны задачи нашей миссии, капитан Деметр. И тебе нет необходимости напоминать мне о них.
— Нет, конечно, мой господин, но факт остается фактом. Оставить планету незанятой противоречило бы требованиям Императора.
— А ты говорил с Императором на эту тему? — сердито спросил Фулгрим, и Соломон почувствовал, что под напором гнева примарха все его возражения испарились. — Ты хочешь сказать, что знаешь его волю лучше, чем я, один из его сыновей? Это я стоял рядом с Императором и Хорусом на поверхности Алтения, когда его обитатели расплавили полярные льды и затопили свой мир бескрайним океаном, уничтожили природную красоту, создаваемую миллиардами лет, лишь бы она не досталась нам. Тогда Император сказал, что нельзя повторять подобных ошибок, поскольку завоеванная Галактика, превращенная в пустыню, будет нам бесполезна.
— Лорд Фулгрим прав, — произнес Юлий. — Мы должны оставить это место в неприкосновенности.
Поддержка Юлия только укрепила решимость Соломона, поскольку в голосе своего товарища он услышал лишь неприкрытую лесть.
— Я согласен с капитаном Деметром, — вмешался в разговор Саул Тарвиц, и никогда еще Соломон так не радовался ни одному голосу. — Красота планеты не должна влиять на условия приведения мира к Согласию.
— Согласны вы или нет, это несущественно, — проворчал Марий. — Лорд Фулгрим сказал свое слово, и наш долг повиноваться его воле. Таков закон иерархии.
Юлий кивнул, а Соломон все еще не мог поверить, что он и Тарвиц так легко решились на поступок, который можно расценить как неповиновение Императору.
На протяжении двух последующих недель корабли Двадцать восьмой экспедиции обнаружили еще пять миров, похожих на Двадцать восемь — четыре, но каждый раз флотилия уходила, не объявляя их собственностью Императора. Соломон Деметр каждый раз приходил в замешательство перед столь явным нежеланием примарха исполнять волю Императора относительно этих пустых планет, но ни один человек, кроме Саула Тарвица, казалось, не находил ничего необычного в том, что такие райские места оставались в неприкосновенности.
Кроме того, чем больше времени проводила флотилия в районе Аномалии Пардас, тем больше крепло убеждение Соломона, что эти миры не покинуты, напротив, они ожидали своих обитателей. У него не было никаких фактов в подкрепление этой догадки, кроме ощущений. Увиденные им миры поражали своим совершенством, словно они намеренно были созданы для сохранения природных богатств.
Все меньше и меньше времени посвящал он беседам с Юлием, поскольку капитан Первой роты все свободные часы проводил либо с примархом, либо в архивных залах. Марий, вероятно, вернул утраченное на Лаэране расположение примарха — теперь Фулгрима на поверхность открытых миров сопровождали в основном воины Первой и Третьей рот.
Новым приятелем Соломона стал Саул Тарвиц, и они довольно много времени проводили вдвоем в тренировочных залах. Этот Астартес непоколебимо считал себя обычным линейным офицером, но Соломон видел в нем зачатки величия, даже если сам Саул об этом не догадывался. Во время тренировочных боев он старался выявить его потенциал и разжечь огонь амбиций. Саул Тарвиц при возможности мог бы стать великим лидером, но его командиром был Эйдолон, и только лорд-командир имел право судить о возможностях своих воинов. Соломон посылал бесчисленные рапорты в интересах Тарвица, но все они остались без ответа.
После того как четвертая планета была оставлена без гарнизона и имперского губернатора, Соломон попросил о встрече лорда-командира Веспасиана. Они направились в Галерею Мечей, торжественный церемониальный зал, где мраморные изваяния павших героев свысока смотрели на своих преемников.
Галерея Мечей занимала центральную часть «Андрония», боевого крейсера, который Фулгрим считал своим вторым флагманом, и здесь, в присутствии мертвых героев, воины находили уединение и вдохновение.
Веспасиан стоял перед высеченным в камне изображением лорда-командира Иллиоса, воина, сражавшегося бок о бок с Фулгримом против диких племен Хемоса. Именно он немало помог превращению их родного мира из жестокого обиталища смерти и нищеты в центр культуры и просвещения.
Воины обменялись рукопожатием, и Соломон заговорил первым:
— Приятно видеть дружеское лицо.
Веспасиан приветливо кивнул:
— А ты наделал немало шума, мой друг.
— Я просто оставался честным, — заметил Соломон.
— В наши дни это не лучший способ поведения, — сказал Веспасиан.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты знаешь, о чем я, — ответил Веспасиан. — Так что давай не будем играть словами, а поговорим откровенно, хорошо?
— Это меня устраивает, — согласился Соломон. — Мне всегда было жаль времени на словесное фехтование.
— Тогда я буду говорить открыто и надеюсь, что тебе можно доверять. Я опасаюсь, что с нашим Легионом происходит что-то ужасное. Мы стали слишком заносчивыми и высокомерными.
Соломон кивнул:
— Я согласен с тобой. Легион уверился в своем превосходстве. Я слышу это слово так часто, что чувствую, как стирается его смысл. От Саула Тарвица я узнал кое-что из того, что происходило на Убийце, и если хоть половина из его рассказов правдива, значит, среди других Легионов уже возникла неприязнь к Детям Императора из-за нашего непомерного самомнения.
— Ты не догадываешься, с чего это все началось?
— Я не совсем уверен, — пожал плечами Соломон. — Но мне кажется, перемены начались после операции на Лаэране.
— Верно, — согласился Веспасиан. Он повернулся и прошел к лестнице, ведущей к корабельному апотекариону. — Я тоже считаю, что причина кроется где-то там, хотя и не представляю, что могло вызвать столь трагическую трансформацию.
— Я слышал множество разговоров о храме, захваченном лордом Фулгримом, — сказал Соломон. — Возможно, там было нечто поразившее вошедших внутрь воинов, какая-то зараза или излучение, изменившие их мысли. А вдруг у лаэров в храме обитали какие-то неведомые силы, вызывавшие распадок их разума, и они перекинулись на наш Легион?
— По-моему, это звучит несколько надуманно, Соломон.
— Может, так, а может, и нет. Ты видел, как переделали «Ла Фениче» по приказу лорда Фулгрима?
— Нет.
— Знаешь, мне не довелось увидеть лаэрский храм изнутри, но, судя по тому, что я о нем слышал, «Ла Фениче» быстро превращается в его копию.
— Зачем лорду Фулгриму понадобилась копия храма ксеносов на борту «Гордости Императора»? — удивился Веспасиан.
— Почему бы тебе не узнать у него самого? — спросил Соломон. — Ты лорд-командир и имеешь право говорить с примархом.
— Я обязательно поговорю, Соломон, хотя до сих пор не представляю, какое отношение ко всему происходящему имеет лаэрский храм.
— Может, все дело в том, что это именно храм?
Веспасиан все еще был настроен скептически:
— Неужели ты предполагаешь, что наших воинов поразили их божества? Я не потерплю разговоров о всякой нечисти в этой обители павших героев.
— Нет, — поспешно ответил Соломон. — Я не говорю о божествах, но мы оба знаем, что существуют злобные существа, способные просочиться из варпа. А вдруг храм и есть такое место, где им легче всего проникнуть в наш мир? Что, если силы, обитавшие в лаэрском храме, вместе с воинами перебрались на корабль?
Два воина несколько долгих секунд молча смотрели друг на друга.
— Если ты прав, — наконец заговорил Веспасиан, — что мы можем с этим сделать?
— Я не знаю, — признался Соломон. — Тебе необходимо поговорить с лордом Фулгримом.
— Я попытаюсь, — пообещал Веспасиан. — А что будешь делать ты?
Соломон невесело усмехнулся:
— Сохранять твердость духа и во всех ситуациях оставаться честным.
— Не слишком определенный план.
— Другого у меня нет, — сказал Соломон.
Серена д'Анжело с восхищением смотрела, с какой невероятной скоростью и безграничной фантазией продвигается реконструкция «Ла Фениче». Еще недавно унылый и обветшалый театр заиграл новыми красками, а музыка лилась как будто из глубины ее собственного сердца. Над декорациями работали художники всех направлений, и от результатов их стараний у Серены захватывало дух.
Глядя на проявления ошеломляющего таланта, Серена осознала, как много ей еще надо работать над своими произведениями и как ничтожны ее собственные способности. Огромные портреты лорда Фулгрима и Люция, стоящие в студии, показались ей смехотворно ничтожными в своей незавершенности и мучили Серену своим несовершенством. Ей позировали столь великолепные воины, а она была не в состоянии смешать краски до нужного оттенка! Это повергало художницу в новые глубины самоуничижения и отчаяния. Кожу рук и ног сплошь покрывали рубцы от заточенного мастихина — Серена постоянно обогащала краски своей кровью. Но этого оказалось недостаточно.
Каждая капля крови сохраняла яркость лишь на короткое время, и Серена опасалась, что ей не удастся закончить картину или ее произведение будет осмеяно, как недостойное занять предназначенное место.
Она закрыла глаза, мысленно пытаясь вызвать свет и краски храма на парящем атолле, но воспоминания ускользали, расплывались и не давали возможности сосредоточиться. Ее кровь улучшила краски картины, и тогда Серена обратилась к другим, еще более экстравагантным средствам из собственного тела, чтобы достичь большего эффекта.
Ее слезы делали светлые тона светящимися и переливающимися, кровь добавляла огня к красным оттенкам, тогда как испражнения придавали черному такую глубину, о существовании которой Серена раньше и не догадывалась. Каждый новый цвет будил в ней новые ощущения и страсть, доселе ей незнакомые. Ей ни разу не пришло в голову, что подобные эксперименты еще несколько месяцев назад вызвали бы сильнейшее отвращение. Серена поддалась всепоглощающей страсти, желая достичь новых высот, новых уровней ощущений, и на пути к ним забывала об испытанных чувствах, словно о мимолетных сновидениях.
Рыдая от разочарования, она сломала еще один мольберт, и хруст дерева, треск разорванного полотна и боль от острых обломков доставили мгновенное удовлетворение, но радость испарилась уже через пару секунд.
Она больше ничего не могла отдать, ее тело было истощено до предела и не способно больше на новые чувства. Но едва она пришла к такому выводу, как появилось решение.
Серена прошла вглубь «Ла Фениче», к барной стойке, где, несмотря на поздний час, нашли себе убежище многие летописцы, а кое-кто явно расположился за столиками на всю ночь. Она узнала некоторые лица, но ни к кому не подошла, а продолжила искать достойный своего внимания объект.
Она рассеянно провела рукой по волосам. Длинные пряди утратили прежний блеск и красоту, но по крайней мере перед выходом она причесала их и стянула в хвост, чтобы выглядеть достаточно презентабельно. Взгляд Серены блуждал по лицам посетителей бара, и она улыбнулась, увидев Леопольда Кадмуса, в одиночестве сидящего за столиком одной из кабинок с бутылкой какого-то темного пойла.
Пройдя через весь бар, она подошла к его кабинке и скользнула за столик. Леопольд настороженно поднял голову, но, увидев усевшуюся рядом с ним женщину, просиял. Серена выбрала для посещения бара самое открытое платье да еще добавила яркую подвеску на длинной цепочке, чтобы приковать внимание к груди, и Леопольд не обманул ее ожиданий. Его покрасневшие глаза мгновенно обратились к глубокому вырезу.
— Привет, Леопольд, — заговорила Серена. — Меня зовут Серена д'Анжело.
— Я знаю, — отозвался Леопольд. — Ты подружка Делафура.
— Правильно, — весело кивнула она. — Но не будем сейчас о нем вспоминать. Давай поговорим о тебе.
— Обо мне? — удивился он. — Почему?
— Потому что я прочитала кое-что из твоих стихов.
— А… — мгновенно поскучнев, протянул Леопольд. — Что ж, если ты пришла, чтобы меня покритиковать, не стоило тратить время. У меня нет сил для очередного спора.
— Я не критик, — сказала она, дотрагиваясь до его руки. — Мне понравилось.
— Правда?
— Правда.
Глаза у Леопольда загорелись, и мрачное выражение полупьяного лица сменилось трогательным отчаянием. Подозрительность все еще боролась в его душе со слабой надеждой.
— Я бы очень хотела услышать твое собственное исполнение, — сказала Серена.
Он отпил из бутылки порядочный глоток.
— У меня при себе нет ни одной из моих книг, но…
— Ничего страшного, — прервала его Серена. — У меня есть одна в студии.
— Похоже, тебе нравится работать в таком беспорядке, — сказал Леопольд и сморщил нос от запахов в ее студии. — Как ты здесь что-то находишь?
Он осторожно пробирался по краю рабочего пространства, перешагивая через разбитые склянки с краской, обломки деревянных рам и обрывки холста. Критическим взглядом Леопольд окинул несколько картин, еще висевших на стенах, и Серена поняла, что они не произвели на него никакого впечатления.
— Я полагаю, все артистические натуры склонны к беспорядку, — сказала она. — А ты как работаешь?
— Я? Совсем не так, — ответил Леопольд. — Я работаю в крохотной каюте, с блокнотом и пером, которое отдыхает добрую половину времени. Студии имеются только у самых значительных летописцев.
Горечь в его голосе вызвала в ее теле нервную дрожь.
Кровь громко стучала в висках, и Серене приходилось прикладывать усилия, чтобы контролировать дыхание. Она наполнила два стакана темно-красной жидкостью из бутылки, купленной у маркитанта на нижней палубе специально для этого случая.
— Наверное, мне повезло, — сказала она, пробираясь через завалы мусора. — Хотя, наверное, мне стоило бы хоть чуть-чуть навести здесь порядок. Я не думала, что сегодня вечером вернусь в студию не одна, но, как только увидела тебя в «Ла Фениче», поняла, что хочу с тобой поговорить.
Он с улыбкой принял ее лесть и предложенный стакан и с любопытством посмотрел на густую жидкость.
— Я… я тоже не ожидал, что кто-то проявит интерес к моей работе, — сказал он. — Я попал в Двадцать восьмую экспедицию почти случайно, когда разбился один из челноков, перевозящий избранных поэтов из мериканского улья.
— Хватит глупостей, — оборвала его Серена и подняла свой стакан. — У меня есть тост.
— И за что же мы выпьем?
— За счастливое крушение, — усмехнулась Серена. — Если бы не оно, мы могли никогда не встретиться.
Леопольд кивнул и осторожно пригубил напиток, но, найдя его превосходным, снова заулыбался.
— Что это? — спросил он.
— Это называется «Мама Джуана», — объяснила Серена. — Это смесь рома, красного вина и меда, приправленная золотым корнем.
— Звучит экзотично, — заметил Леопольд.
— Говорят, это очень сильный афродизиак, — промурлыкала Серена, одним долгим глотком осушила стакан и швырнула его в стену.
Леопольд вздрогнул от звона разбитого стекла. Остатки вина оставили на стене длинные красные потеки. Ободренный откровенным проявлением ее желания, он выпил вино и бросил стакан на пол, после чего нервно рассмеялся, словно не в силах поверить своей удаче.
Серена шагнула ближе, взяла его обеими руками за шею и прильнула к губам. Он на мгновение напрягся в ее руках, озадаченный неожиданной страстью, но в процессе поцелуя быстро расслабился. Леопольд даже положил руки ей на бедра, и Серена тотчас прижалась к нему всем телом.
Так, сцепившись, они стояли, пока Серена могла это вынести, а потом она увлекла его на пол и стала срывать одежду, попутно опрокидывая оставшиеся флаконы с красками и мольберты. Ощущение рук Леопольда на теле было ей отвратительно, но даже это вызывало желание кричать от радости.
В какой-то момент Леопольд прервал поцелуй, из прокушенной Сереной губы закапала кровь, а на глупом лице появилось выражение легкой тревоги. Но Серена уже крепко прижалась к его телу, перевернула на спину, взобралась сверху, и они совокуплялись, словно дикие звери, прямо посреди разгромленной студии.
Наконец его глаза расширились и бедра стали содрогаться от спазмов. Серена, протянув руку, нащупала заточенный мастихин.
— Что?.. — только и успел произнести Леопольд, когда она полоснула лезвием по его шее.
Кровь брызнула из раны, и поэт забился в агонии.
От конвульсий Леопольда густая красная жидкость разбрызгивалась, покрывая Серену с ног до головы, но она, охваченная новыми ощущениями в своем теле, только засмеялась. Леопольд продолжал отчаянно извиваться под ней, его руки беспомощно цеплялись за нее, а под ним уже собралась большая лужа крови. Серена продолжала снова и снова вонзать нож в его шею. Спустя несколько мгновений он затих, а наслаждение Серены переросло в бурный взрыв.
Она оставалась на его теле, пока оно не начало остывать. Тогда Серена скатилась на пол; ее плоть отяжелела, а сердце в груди выбивало безумную дробь.
В растерзанном горле поэта булькнула загустевшая кровь, и Серена улыбнулась, почуяв запах предсмертных испражнений его кишечника и мочевого пузыря. Еще некоторое время она лежала неподвижно, наслаждаясь ощущениями убийства, бурным током крови и теплотой в ее теле.
Какие еще шедевры она сможет создать на полотне, имея такой материал?
На тридцатый день после прибытия Двадцать восьмой экспедиции в район Аномалии Пардас разрешились многие вопросы, возникшие при обнаружении чудесных, но незаселенных миров. «Гордое сердце», идущее в авангарде флотилии, первым поймало сигналы неизвестного корабля.
Новость мгновенно разлетелась по всей флотилии, и спустя несколько секунд все корабли были готовы к бою: орудийные порты открыты и торпеды заряжены в пусковые механизмы. Чужой корабль не проявлял никаких признаков враждебности, и «Гордость Императора», несмотря на возражения капитана Лемюэля Айзеля, устремилась вперед, чтобы присоединиться к «Гордому сердцу».
Тогда и на флагмане Детей Императора засекли присутствие вражеского судна, хотя офицерам-тактикам приходилось прилагать все усилия, чтобы изображение не исчезло с монитора.
Многократно повторенные запросы вызвали только волны помех, зато астропаты флотилии доложили о внезапном помутнении их варп-зрения, подобном тому, которое в этом районе сводило к нулю все усилия навигаторов.
В конце концов передовые корабли флотилии подошли на дистанцию прямой видимости к одинокому кораблю, но и тогда его изображение на экранах оставалось совсем слабым и слегка размытым.
Подлинные размеры чужака было невозможно определить, но корабельные логисты заявляли о длине от девяти до четырнадцати километров. Над корпусом волной изгибалась широкая треугольная пластина, словно натянутый парус. Как только чужой корабль достиг центра обзорного иллюминатора, в вокс-системах раздался кристально чистый голос, говорящий на чистом имперском готике.
— Мое имя Эльдрад Ультран, — произнес голос. — Приветствую вас от имени мира-корабля Ультве.
