САМАЯ ДЛИННАЯ НОЧЬ
Инструкция о передвижении колясника
Пункт 29
В некоторых случаях перемещение на подоконник может осуществляться с помощью напарника, находящегося на подоконнике. Это существенно облегчает задачу перемещаемого. Рекомендация по тех. безопасности: вес напарника должен превышать вес поднимаемого.
«Блюм». № 18
«РЕЦЕПТЫ ОТ ШАКАЛА»
Курильщик, лежа на полу, перелистывает старые номера «Блюма», постепенно склоняясь к мысли, что львиную часть статей в него поставлял Шакал. Лорд считает часы до встречи картежников в условленном месте. Слепой тоже ждет. Затишья в Доме. Перехода в ночь. Когда можно будет отправится на поиски Леса. Горбач приманивает сон игрой на флейте. Сфинкс слушает. Искрящего раздражением Курильщика.
В комнате две ядовитые зоны. Вокруг Курильщика и вокруг Черного.
— Я подозреваю, — говорит Табаки, дожевывая предсонный запас бутербродов, — что у нас сегодня Самая Длинная.
— Очень может быть, — отзывается Сфинкс. — Даже весьма похоже на то, — он толкает коленом Слепого: — Эй! А ты как считаешь?
— Да, — соглашается Слепой, — вполне возможно. В этом году почему-то раньше. Может даже, их будет несколько.
— Это что-то новое, — говорит Табаки. — Это я слышу в первый раз! А отчего и почему ты считаешь, что такое может случиться?
Курильщик устало смотрит на них, подозревая, что они порют чушь, только чтобы он почувствовал себя дураком. И начал расспрашивать. Поэтому он молчит.
Ночь. Горят две настенные лампы из двенадцати. Все, кто остался в спальне, спят. Кроме Курильщика. Курильщик сидит на полу перед грудой журналов и размышляет. Ему хочется сделать что-нибудь такое, чего он никогда не делал раньше. Например, поездить по Дому после выключения коридорного освещения. Может, на него так подействовали старые журналы. Он и сам не знает. Затаив дыхание, Курильщик начинает продвигаться к двери. Он уже почти у цели, когда на кровати поднимается возня, и с нее свешивается лохматая голова.
— Куда?
— Гулять, — шепотом отвечает Курильщик.
Табаки кубарем скатывается на пол.
— Ужас, — бормочет он. — Вместо того, чтобы спать, я теперь должен ехать с этим дурнем и глядеть, как бы чего не приключилось. Ему, видите ли, вздумалось прогуляться. В темноте. Причем, возможно, в Самую Длинную ночь. С ума можно сойти!
— Я вовсе не прошу тебя со мной ехать. Я хочу погулять один.
— Я тоже много чего хочу. Один ты не поедешь. Выбирай: или вместе, или я бужу Сфинкса, и он тебе вправляет мозги.
Пока Курильщик доползает до порога, Табаки уже за дверью и сидит в Мустанге. В пижаме. Сжимая в руке носки и горсть амулетов. Несмотря на его грозный тон, Курильщику кажется, что на самом деле Шакал вовсе не прочь отправиться с ним на прогулку.
— Ладно, — соглашается Курильщик. — Едем вместе.
Пока он карабкается в коляску, ему не до Табаки, а усевшись в нее, он видит, что тот сосредоточенно набивает рюкзак. Рюкзак так раздут, что его не застегнуть, но Шакал тем не менее запихивает в него что-то еще.
— Зачем все это?
— Свитера на случай холода. Еда на случай голода. Оружие на случай внезапностей, — объясняет Табаки. — В ночную жизнь налегке не уходят, дурачок!
Курильщик не спорит. Они по очереди выбираются в тамбур, а оттуда — в кромешную тьму коридора, где Табаки заставляет Курильщика погасить фонарик. «А то нас увидят все, у кого глаза уже привыкли, а мы не увидим никого».
Курильщик послушно выключает фонарик, и тьма обступает их.
— Вот теперь поехали, — шепчет Табаки.
Дом пугающе темен и кажется спящим. Глаза не привыкают к этой темноте. Стены вырастают там, где их вроде бы быть не должно. Табаки и Курильщик едут медленно. Иногда им мерещатся чьи-то шаги спереди или сзади, они останавливаются и слушают. И сразу тот, кто шел, тоже останавливается. А может, им это только кажется. Потом они натыкаются на нечто и включают фонарики. Это пустая коляска. Владельца нет, как будто его слизнули ночные духи. Табаки хватается за амулет.
— Можно подумать, кто-то специально пугает, да? — спрашивает он. В голосе страх — и детское наслаждение страхом.
Курильщик не разделяет его восторгов. Пустая коляска ему не нравится. Табаки долго изучает ее, но не может установить владельца.
— Какая-то безликая, — жалуется он. — Совсем заброшенная…
Они надевают свитера, оставляют коляску и едут дальше.
По Перекрестку бродит босоногий Слон в полосатой пижаме. Глаза его закрыты, лицо запрокинуто. Длинные пижамные штаны подметают пыль Перекрестка. Слон спит, а тело его медленно ковыляет от окна к окну, останавливаясь у подоконников, слепо ощупывает их пухлыми ладонями и идет дальше. Паркет поскрипывает под его тяжестью.
Слепой проносится по коридорам холодным ветром, не задевая стен, и даже чуткие крысы не замечают его, пока он не оказывается совсем близко. Он вдыхает запах сырости, разъедающей штукатурку, и запах обитателей Дома, въевшийся в ветхий паркет. Заслышав шаги, замирает и ждет, пока ночной путник пройдет мимо — как крупное животное в зарослях, треща половицами и натыкаясь на урны. Потом продолжает свой путь — еще более осторожный и внимательный, чем прежде, потому что разгуливающие по ночам опасны своими страхами и секретами. Он подходит к одной из спален. Под надписью, нацарапанной ножом, зрячие пальцы нащупывают трещину. Он прижимается к ней щекой. Так слышно даже дыхание и скрип пружин, когда спящие ворочаются во сне. Тут все спят. Миновав пустые комнаты, Слепой подходит к следующей стене. Здесь есть место, где обрушился пласт штукатурки. И здесь не спят. Слепой слушает долго, больше следя за интонациями, чем за словами. Через равные промежутки времени отворачивается, ловит внешние звуки и, успокоенный, опять приникает к стене.
По доперекресточному отрезку коридора крадется ищущий место для сна. Бледный и большеглазый, с неровно выстриженными волосами цвета ржавчины.
Рыжий боится. Во сне и наяву, днем и ночью, он боится и ждет. Он изгрызает колпачки ручек и изжевывает сигаретные фильтры. И думает. Когда-нибудь это должно закончиться. Пухлый Соломон и Фитиль с красным от ожога лицом пугают его своим многозначительным смехом. Своими улыбками, переглядываниями и перемигиваниями. Фитиль, Соломон и Дон. Остальные — в музыке. Они плавают в ней слишком подолгу, раскачиваясь стоя и подергиваясь лежа, и им нет дела ни до чего, кроме наушников, уходящих шнурами в гремящую пустоту.
Они агрессивные, вечно голодные и вечно прыщавые от сладостей, которыми заглушают голод. Они красят челки и перешивают брюки, украшая их разноцветными заплатами. Рыжий безнадежно старше их. Не годами, а количеством вопросов, которые задает сам себе. Юных Крыс не интересует завтра. Они живут сегодняшним днем. И именно сегодня им нужна лишняя крошка печенья, именно сегодня им нужна новая песня, именно сегодня им нужно написать на стене туалета то единственное, что их волнует, огромными буквами. Крысы страдают запорами, но едят все и всегда. И дерутся из-за еды. И из-за того, кому где лежать. А после драк слушают музыку и едят с особым удовольствием.
Жаловаться они идут к Рыжему. С самыми болезненными прыщами и чирьями они идут к Рыжему. Со сломанными плеерами, с выдохшимися батарейками, с потерянными вещами — со всем они идут к нему. Все, кроме Фитиля, Соломона и Дона. Эти трое его презирают. И с каждым днем смеются наглее, перешептываются громче, уединяются чаще. Держат его в вечном страхе, получая от этого бездну удовольствия. А Рыжий шатается ночами по коридорам, засыпает в неудобных местах и в мечтах перерезает глотки всем троим по очереди. Иногда он отвинчивает в умывальных все краны и затыкает все раковины. Не раздеваясь, становится под душ. И уходит, чапая кедами по водным потокам. Идет к картежникам. Играет с ними, капая на карты. Картежники терпят, потому что он вожак…
Для ночной прогулки Рыжий одет во все черное. Лишь белые кеды мелькают в темноте, двумя пятнами выдавая его присутствие. С плеча свисает спальный мешок. Синий в желтую крапинку. Рыжий ищет укромный угол, где можно поспать, спрятавшись в теплый кокон. Дойдя до Перекрестка, он останавливается. По слабо освещенному луной пространству бродит Слон, осматривая подоконники. Рыжий следит за ним. Кладет спальный мешок на пол, садится на него, закуривает. И терпеливо ждет.
В палатке Стервятника четверо играют в карты. Им тесно. При каждом неловком движении полотнище стен вздрагивает, и качаются гирлянды разноцветных фонариков под треугольной крышей. Ошейник Валета покрыт тупыми шипами. По щеке тянется кровавый след расковыренного прыща. Валет трогает ранку и смотрит на пальцы:
— Опять? Чертова гадость!
— Есть чего выпить? — спрашивает Лорд, потирая глаза, уставшие от лампочного разноцветья.
Дорогуша торопливо размешивает что-то в жестяной кружке:
— Скоро будет, дорогуша, уже совсем скоро. А пока, если хочешь, есть простая вода, — он протягивает Лорду фляжку.
Лорд пьет и возвращает фляжку. Дорогуша грустно вздыхает. С сигареты, зажатой в зубах Стервятника, отваливается пепел, и по одеялу рассыпаются искры. Из динамиков магнитофона поют сверчки.
Курильщик и Табаки едут по темному коридору. Внезапно перед ними загорается красный остроконечный конус. В следующую секунду он уже синий. Потом желтый. Перебрав шесть цветов, конус гаснет, и на несколько секунд воцаряется тьма.
— Что это? — шепотом спрашивает Курильщик.
— Палатка Стервятника, — отвечает Табаки.
Они подъезжают поближе. Теперь палатка горит и переливается всеми цветами одновременно и можно различить голоса сидящих в ней. Входной полог откидывается, из палатки вылезает кто-то на четвереньках.
— Привет, — говорит этот кто-то, наткнувшись на них. — Я сваливаю. Хотите поиграть?
— Привет, Валет, — отвечает Табаки и передает свой рюкзак Курильщику. — Слушай, дружище, ты тут побудь немножко сам по себе, пока я с людьми пообщаюсь, ладно?
Он сваливается с Мустанга и резво заползает в палатку.
Прыгая от стены к стене, убегает прочь фонарик Валета. Курильщик остается один. Он слушает голоса из палатки и ждет Табаки, пока хватает терпения. Потом подкатывает ко входу, ставит коляску на тормоз и сползает на пол. Откидывает полог.
— Эй, а можно мне тоже к вам?
Красавица и Кукла целуются на лестнице. Близость урны и раскрошенные вокруг окурки им безразличны. Под свитером у Куклы тихо гудит транзистор. Они впиваются друг в друга горячими ртами, широко разевая их, как пара изголодавшихся птенцов. Их поцелуи нескончаемы, страстны и болезненны. Время от времени они отрываются друг от друга и отдыхают, уткнувшись друг в друга лбами, незаметно вытирая рукавами мокрые рты. Их распухшие губы болят. Они умеют только целоваться. А может, не умеют и этого.
Маленький цилиндрик в укороченной пижаме штурмует лестницу на третий этаж. Он ищет. Ищет то удивительное, прекрасное существо — гибкое и желтоволосое, — находиться рядом с которым было так приятно. Толстый знает, что оно все еще здесь, в Доме. И искать его надо там, куда уходит лестница. Он никогда там не был, значит, именно там оно могло и должно было поселиться. Об этом Толстому твердит внутренний голос, которому он доверяет безраздельно. Тихо сопя, он преодолевает ступеньки…
В учительском туалете горит огонек спиртовки. Трясясь от страха и боли в желудке, Бабочка греет над ним ложку. Бабочка костляв, бледен и покрыт бородавками. Резиновый коврик защищает его тощие ягодицы от соприкосновения с холодным кафелем. Из-под свитера выглядывает грудь, увешанная амулетами и связками чеснока. Бабочку нервирует капель подтекающих кранов, путают шаги и шорохи. Он ежится от сырости и прячет от сквозняков спиртовку, заслоняя ее своим телом. Он простужен. У него понос. Перемещения в одну из кабинок, поближе к унитазу, отнимают много времени, поэтому он решает переселиться в кабинку совсем, вместе с резиновым ковриком, спиртовкой и рулоном туалетной бумаги. Закрыв дверь на задвижку и отгородившись от ужасов ночи, Бабочка чувствует себя в безопасности.
Слон доходит до последнего окна и поворачивает обратно. Рыжий нетерпеливо привстает, не сводя с него глаз. Слон проверяет подоконники в обратном порядке. Медленно и методично. Рыжий шепотом чертыхается, настраивая себя на переход Перекрестка. Быстро пройти, не глядя на Слона. Слон безобиден. Он спит. Но именно спящий Слон пугает его. Рыжий закуривает вторую сигарету. Ему мерещатся шаги. Он быстро гасит ее и замирает, скорчившись на спальном мешке.
В палатке Стервятника душно и жарко. И, как будто духоты и тесноты мало, в двух плошках тлеют какие-то благовония. От их запаха у взмокшего Курильщика кружится голова. Гирлянды фонариков ритмично вспыхивают и гаснут. Курильщик уже жалеет, что присоединился к обществу в палатке. Она слишком мала для пяти человек. Табаки счастлив и всем доволен. Он пьет из кофейной чашки какую-то бурду и рассказывает Стервятнику, кого они с Курильщиком повстречали по пути сюда, хотя на самом деле они никого не видели. Курильщика клонит в сон.
— Эй, встряхнись, — шепчет Дорогуша. — Что будешь пить? «Цветочек»? «Ступеньку»? «Полуночный Кошмар»?
— Только не «Кошмар», — просит Курильщик. От близости Стервятника ему не по себе. Их разделяет Шакал, но при желании до Большой Птицы можно дотронутся рукой. — А кофе у вас тут нет?
— Кофе, увы, нет.
Курильщик берет протянутую ему чашку и делает глоток чего-то до того горького и вяжущего, что у него сводит скулы и намертво сцепляет зубы. Он давится слюной, не в силах ни выплюнуть ее, ни проглотить. Табаки бьет его по спине, остальные с интересом наблюдают. Лампочки подмигивают.
— Ну-ну, — говорит Стервятник сочувственно. — Нельзя так бросаться на все, что дадут, малыш. Надо сначала распробовать.
Курильщик достает из кармана платок и вытирает слезы.
— Какая гадость, — говорит он, с трудом расцепив спаянные зубы.
Табаки зачем-то надевает солнечные очки.
Кривоног выползает на берег и садится под шестом, которым отмечено самое большое скопление подводных камней. В предыдущие дни река была к нему благосклонна, и он ждет продолжения. Вчера она принесла покрышку, три бутылки с записками и пустую тыкву, расписанную треугольными узорами. Что будет сегодня? Кривоног забрасывает удочку и ждет.
В лунной траве на противоположном берегу пасется огромный белый слон в полосатой попоне. Должно быть, сбежал от хозяев. Слон беспокоит Кривонога, потому что может хоботом выловить проплывающие мимо ценности, тогда придется перебираться на ту сторону реки и доказывать, что они принадлежат ему. А Слон очень крупный. Не приручить ли его? С помощью хобота можно многое достать. Очень полезно иметь своего собственного Слона. Это даже лучше живой собаки. Взволнованный такими мыслями, Кривоног откладывает удочку. Но Слон уже уходит, белея широкой спиной. А река несет что-то темное. Напоровшись на самый крупный камень, предмет застревает и покачивается на месте. Кривоног нащупывает сеть. Он очень надеется, что это не дохлая собака. Стрекозы летают слишком низко, мешая ему. Сбив полотенцем несколько штук, Кривоног рассеянно их поедает.
Саара живет на болоте. Он — и лягушки, поющие звонкие песни. Он тоже поет (в лунные ночи), и песни его прекрасны — вот и все, что он знает о себе самом. Кости Саары просвечивают сквозь бледную плоть, комары не садятся на него, зная, что он ядовит, губы его белы, в песне растягиваются во все лицо, глаза почти не видят. Пальцы терзают траву, он дрожит, сотрясаемый песней, и ждет. Песня всегда приводит к нему разных. Самых мелких грязь засасывает прежде, чем они успевают дойти.
В гроте, освещенном светом трех факелов и трех китайских фонариков, вокруг ящика сидят шестнадцать Песьеголовых. Семнадцатый — на ящике. Он держит речь, медленно вращая над головой белоснежную кость. Речь струится мимо острых ушей и утекает в дыру в потолке к мерцающим звездам. Песьеголовые слушают и зевают, с лязгом выкусывая блох.
— Мы путаем метры с километрами, — шепчет один другому. — Это может иметь глобальное значение? Как ты думаешь?
— Я вижу только луну, — невпопад отвечает сосед. — Говорят, на жезле оставалась еще куча мяса, до того как он его заграбастал.
Самый младший в медном ошейнике вдруг начинает выть, запрокинув морду: «Смерть предателям! Смерть!» Его успокаивают, кусая за бока.
Сверкает белая кость, приковывая взгляды.
Оборотень исполняет веселую пляску на груде опавших листьев, которую сгребли для своих смотрин птицы-топтуны. Груда расползается. Оборотень смеется. Не вынеся напряжения, из-под горы листьев выскакивает мышь и устремляется прочь, но оборотень настигает ее в два прыжка.
«Ура, ура, куснем муравья!» — напевает он, небрежно закапывая остатки своей трапезы. До него доносится чье-то сладкое пение. Оборотень настораживается — и, не раздумывая, устремляется на голос. Стрелой несется сквозь лес, но останавливается, замочив лапы в болотной жиже. Брезгливо их отряхивает. Пение становится отчетливее. Оно манит в болото. Идти или не идти? Приняв решение, оборотень начинает с тихим рычанием кататься по земле. Один кувырок, второй — и он встает в человеческий рост. Зевает и, перешагивая с кочки на кочку, углубляется в болото. Ночные стрекозы бьются на лету о его щеки. Пение делается слаще, громче и настойчивее.
Охотники покряхтывают на бегу. Хвосты головных повязок бьют их по спинам. Они бегут гуськом: один, второй, третий — бегут шумно, распугивая дичь. Они нарочно шумят. Тот, на кого идет охота, испугается и выдаст себя бегством. Тогда начнется погоня. Настоящая, о которой они мечтали так давно. И они бегут, тяжело дыша, забрызгивая грязью сапоги. Вообще-то им тоже немножко страшно. Но дичь не должна об этом знать.
В палатке Стервятника Курильщик наконец перестает кашлять и давиться слюной, но не успевает порадоваться этому, потому что почти одновременно что-то приключается с его зрением. Окружающие предметы расплываются и выходят из фокуса, а когда возвращают себе форму, оказывается, что они состоят из множества разноцветных кусочков, как мельчайшая, яркая мозаика. То же происходит с лицами сидящих рядом. Все дробится на миллиард светящихся частичек. Они мигают, перетекают друг в друга и гаснут, а кое-где даже осыпаются, обнажая полную пустоту. Курильщик понимает, что сейчас увидит, как они осыпятся все, и что он постиг истинную сущность бытия, так что, наверное, жить ему осталось недолго.
— Мир осыпается, — с трудом произносит он.
У сидящих рядом это замечание вызывает странную реакцию. Светлячки, из которых состоят их лица, начинают бешено роиться, передавая какие-то сложные гримасы. А потом происходит то самое, чего опасался Курильщик. Все осыпается. Последним — лицо Табаки, оставив два чернильных пятна солнечных очков. Пятна на мгновение повисают в абсолютной пустоте — и почти сразу, не дав ему времени сойти с ума, стремительно собирают вокруг себя новый мир.
Очень яркий… Очень солнечный… Очень пахучий…
Солнце оглаживает Курильщика по спине, вдавливая его в землю. Это приятно. Хотя земли тут нет. Вместо земли — мусор. Жирный и расползающийся под ногами. Почему-то ужасно притягательный. Курильщику хочется в нем рыться, ныряя во все новые и новые запахи, отслаивая их друг от друга, пока из-под их толщи не всплывет нечто совершенно необыкновенное. Но что-то мешает ему отдаться этому занятию целиком. Наверное, парящие в воздухе черные стекла. Солнце превратило их в два сплошных блика, но, придвинувшись вплотную, Курильщик видит в них себя: пару черных котов с белыми грудками — по одному на стекло. От удивления он открывает пасть и громко кричит. Его отражения тоже беззвучно кричат.
— Вот он!
Один из охотников спотыкается. С высокого дерева, из переплетения ветвей, на них смотрит некто с горящими глазами.
— Вот он, вот! — толкаясь, охотники окружают дерево. — Подпалить? А может, спилить? А может…
Некто шипит на них, перебирая по коре когтистыми пальцами. Охотники колотят прикладами о ствол. Дерево скрипит. Один передает свое ружье другому и лезет вверх по стволу. Сидящий среди ветвей шипит громче и плюет в него. Охотник с проклятием падает. Сидящий на дереве смеется и покашливает. Внезапно, перестав смеяться, он соскальзывает с ветки в высокую траву.
Охотники с воплями бросаются следом. Мелькает бронированный панцирь и огненные волосы бегущего.
— Лови! — кричат охотники, грохоча сапогами, разбрызгивая грязь и сбивая улиток с травы.
— Ату его! Хватай!
Громче всех кричит тот, которому жгучий плевок попал прямо в глаз. Лес содрогается от их воплей.
Кое-кого, всю жизнь прятавшегося в дупле и никогда не выглядывавшего наружу, встревожили шум и тряска. Он забивается глубже в труху, выстилающую его убежище, и оттуда палочкой с крючком на конце притягивает к себе кульки с едой — один за другим. Каждый кулек — три слоя шелковистых листьев, скрепляющая их слюна и еда внутри — бесценен. Нельзя бросать их на произвол судьбы. Только один, последний, он оставляет на виду и даже придвигает его к отверстию дупла, так, чтобы непрошенный гость, проникший сюда, нашел его и, удовольствовавшись малым, унес, не вынюхивая ничего другого.
Кривоног встает и взволнованно подпрыгивает, всматриваясь в реку. «Пусть это не будет дохлая собака, пожалуйста, пожалуйста», — просит он, забрасывая сеть. Предмет тяжелый и длинный. Сопя и всхлипывая от напряжения, Кривоног тянет, пока не вытаскивает его на берег целиком. Долго рассматривает подарок реки, потом подскакивает с радостным воплем. Спальный мешок! Отличный спальный мешок. Совсем целый. Синий в желтую крапинку. Кривоног выжимает из него воду и утаскивает сушить в надежное место.
Белогубый Саара допевает песню и затаивается в засаде. Босые ноги шлепают по грязи. Все ближе и ближе… Он вытягивает шею.
Человек. Грязно-белые брюки, грязно-белый свитер. Длинные волосы цвета сажи. Совсем молод. Не детеныш, но и не взрослый. Подобравшись, Саара прыгает. Собственный вопль настигает его в воздухе, и, перекрутившись, он безвольно падает перед добычей. Добычей? Ха!
Как это печально самому попадать в ловушки. Саара сокрушается, пока оборотень не говорит:
— Хватит, не переживай так.
Тогда он перестает скрести землю и садится в центре мандалы, которую процарапал когтями в податливой глине.
— Зачем, — спрашивает он, — ты идешь на заманку, как простая добыча?
— Интересно, — объясняет оборотень. — И красиво. Споешь еще?
Саара молча злится. Петь просто так? Не заманивать, не тосковать? Позор на вечные времена!
— Ладно, — говорит он. — Если спустишься ко мне. И в обмен на что-нибудь ценное.
— Заметано, — оборотень встает. С его волос капает коричневая грязь и стекает по плечам на светлые брюки. Спина оборотня будто покрашена. И от него уже пахнет болотом.
— Пошли, — Саара пятится, протискиваясь задом в узкое отверстие норы. — Это здесь.
В мокрой от дыхания Песьеголовых пещере с расползающимися от жара китайскими фонариками и догорающими факелами пятномордый предлагает собранию:
— Затянуть на нем ошейник еще на четыре дырки! Кто согласен?
Остальные скулят, перебирая лапами.
— На две! На четыре! На одну! На все, сколько есть!
— Жребий! — кричит кто-то, подскочив и сбив макушкой факел. — Пусть жребий решит!
Факел тушат, разбрасывая горящие крошки.
На пол падает консервная банка, и в стремлении разглядеть выпавшее на крышке число головы жадно стукаются лбами.
— Четыре, — хихикает младший, совсем щенок.
Песьеголовые смущенно переглядываются. Толстый в подпалинах громко дышит, вывалив язык. Его ошейник затянут настолько, что пространства для жизни остается маловато. Еще четыре дырки лишат его этого пространства окончательно. На него смотрят плотоядно и начинают подкрадываться. Он, почти не прикидываясь, падает в обморок. Его презрительно облаивают.
В узкой норе, красиво выложенной изнутри ракушками, Саара сладко спит, напившись крови гостя. Гость отдал ее добровольно, поэтому нельзя сказать, что Саара нарушил правила гостеприимства. Гость сидит рядом, одурманенный песнями. Он трогает спящего Саару и просит: «Эй, проснись…»
Но хозяин норы не просыпается. Встав на четвереньки, гость выползает наружу. Его застывшие глаза освещает луна. Он идет обратно через болото и через лес, идет долго, пока наконец не устает. Тогда он находит вырытую кем-то яму и ложится в нее, прикрывшись от чужих глаз ветками и листьями. Лежа в яме, он вспоминает песни, за которые заплатил кровью. Их надо повторить, чтобы запомнить. Его спина покрыта коркой подсыхающей глины. Он съеживается и обнимает колени, переплетя длинные, как белые стебли, пальцы. Вспоминает все песни — от начальных слов до последних — и засыпает, успокоенный. Лес шелестит над ним темными ветками.
Укрытые темнотой, израненными ртами целуются влюбленные. У них свои песни. Над ними тоже шумит невидимый Лес.
Маленькое существо доползает до запертой двери и скребется в нее, жалобно поскуливая.
Превратившийся в кота Курильщик кричит. Громко и безнадежно. Висящие в воздухе черные очки еле заметно покачиваются от его воплей.
— Ну вот, — произносит недовольный голос. — Еще один. И чего им неймется? Надоели!
Курильщик закрывает рот. На краю мусорного бака сидят два крупных пепельно-серых кота. Отчего-то они кажутся опасными. Он пробует сказать им «кис-кис-кис», но ничего не получается. На мордах котов отчетливо проступает отвращение. Раньше Курильщик не разбирался в кошачьих эмоциях. Сейчас это не составляет труда. Мусор пахнет все более притягательно, но порыться в нем, видимо, не удастся. Слишком много посторонних. Он еще раз пытается выразить свои мысли вслух:
— Помогите!
— Не ори! — приказывает один из котов. — Веди себя прилично. Прыгай сюда, к нам.
Голос кота раздается у Курильщика в голове. Он послушно подпрыгивает — и падает обратно в мусор. Подпрыгивает еще раз. Опять безрезультатно. С третьей попытки ему удается повиснуть на загибающемся краю бака, кое-как подтянуться и сесть, оскальзываясь то задом, то передними лапами.
— Позорище! — шипит ближайший к нему кот. Второй молча спрыгивает вниз с наружной стороны бака и кидается в кусты. В кустах поднимается возня. Курильщик свешивается, пытаясь разглядеть, что там происходит, и едва не падает следом.
— Он что-то ловит? Кого-то?
— Конечно ловит, глупый человек, — отвечает оставшийся на краю бака кот. — Твою тень. Ты же не хочешь помереть котом? Тем более, кот из тебя никудышный.
«Очень даже милый котик», — обиженно думает Курильщик, вспоминая свое отражение в солнечных очках.
Серый только фыркает. Потом вдруг взвивается в воздух, нелепо растопырив лапы, и камнем падает вниз. «Давай, быстрее! — доносятся до Курильщика его мысли. — Прыгай сюда! Неумеха!»
Посмотрев вниз, Курильщик видит, что коты припали к земле, нервно приминая ее лапами. Терзают они небольшой клочок тени, почему-то более густой, чем их собственные.
— Прыгай!!! — орут они одновременно и с такой силой, что Курильщика едва не сметает с края бака. — Прыгай в тень!!!
Он мнется на узкой полоске жести, не решаясь на самоубийственный прыжок. Коты начинают грозно гудеть. Только мысль о том, что они с ним сделают, если он сейчас их не послушается, заставляет Курильщика прыгнуть. Отчаянно мяукнув, он падает вниз, стараясь попасть в растянутое пятно тени. От удара всеми четырьмя лапами об асфальт перехватывает дыхание… И тут же становится темно…
Открывает глаза Курильщик в душной палатке. Разноцветье мерцающих фонариков ослепляет его. Половинка входного полога откинута, его неподвижные ноги высовываются наружу. Пахнет тлеющими благовониями. Голова Курильщика лежит на раздутом шакальем рюкзаке. Его мутит. На стон оборачиваются Табаки и Лорд с картами в руках.
— Я был котом, — шепчет он непослушными губами.
— Ну и славно, — отзывается Табаки. — А теперь поспи.
Фитиль, Соломон и Дон преследуют Рыжего, подсвечивая путь фонариками. Соломон задыхается и потеет. Нервно оглядываясь, Рыжий стучит в дверь Ральфа. Дверь заперта, внутри никого. Рыжий приседает на корточки и замирает. Трое преследователей останавливаются посовещаться. Рыжий слушает через дверь пустоту запертой комнаты и кусает ногти, цепенея от страха.
Слон спит в Птичьем Гнезде, засунув палец в рот. Ему снится странная, похожая на голубой огонек, светящаяся фиалка. Совершенно случайно найденная им на подоконнике Перекрестка.
Ральф открывает дверь воспитательского коридора и освещает печальные глаза, моргающие от яркого света.
— Что ты здесь делаешь? Почему не спишь?
Толстый пробует проползти мимо в открывшуюся дверь.
Ральф перехватывает его и поднимает с пола.
— Ну-ка, пошли со мной… — он начинает спускаться. Толстый у него на руках кряхтит и дергается. — Тихо! — командует Ральф. — Что еще за глупости! За тобой что, присмотреть некому?
Соломон выключает фонарик и кивает Фитилю на дверь учительского туалета.
Внутри между умывальниками и писсуарами мечется Рыжий, оскальзываясь на мокром полу. Бежать некуда. Здесь только кабинки, которые вряд ли закрываются. Он ощупывает одну дверь, вторую… Его ослепляет яркий свет. Тех, у кого фонарики, не видно, но ему необязательно смотреть на них, он их и так знает. Свет приближается.
В шестой по счету кабинке на низком унитазе сидит Бабочка и слушает шум. Он как раз собирался спустить воду, но теперь решает этого не делать. И, загасив спиртовку, сидит в темноте. Опасаясь, что его выдаст запах.
Курильщик и Табаки выползают из палатки Стервятника. Следом выходит сам Стервятник и помогает Курильщику погрузиться в коляску. Курильщику слишком плохо, чтобы отказываться от его помощи.
— Счастливо, — напутствует их Стервятник. — Не заблудитесь в потемках.
— Это мы-то? — возмущается Шакал.
Птица машет им рукой и ныряет обратно в палатку. Курильщик мечтает только об одном. Поскорее добраться до спальни.
— Я был котом, — шепчет он, направляя коляску за пятном света от фонарика Табаки. — Славным таким котиком…
— Слушай, ну что тебя заело? — вздыхает Шакал. — Ну был и был. Теперь-то ты больше не кот.
Раздается душераздирающий вопль. Табаки роняет фонарик.
Рыжий закрывает глаза, уворачиваясь от света, бьющего в лицо. Выхватывает нож. Больше всего жалея о том, что не надел зеленые очки. Но кто бы догадался? Он заставляет себя разогнуться навстречу фонарикам. Кто-то черный прыгает к нему. Отскочив, Рыжий наугад тычет ножом. Нож перехватывают. Щеку обжигает бритвой. Вторая режет кожу на ключице. Рыжий визжит. Чьи-то руки запрокидывают ему голову. Он выворачивается, пиная ногами воздух. Успевает прикрыть горло, и бритва пропарывает ладонь. Рыжий впивается зубами в схватившую его руку, прокусывает ее, выворачивается из рукавов куртки и падает на пол. Свет фонариков прыгает по кафелю. Он отползает в ближайшую кабинку, хлопает дверью и шарит в поисках задвижки. И находит. К своему удивлению. Прежде, чем дверь начинает сотрясаться от ударов снаружи, он успевает ее задвинуть. Отступает и спотыкается о чью-то ногу. Кто-то лежит между унитазом и стенкой кабинки. Рыжий вскрикивает.
Лежащий поднимает голову:
— Чего орешь?
Рыжий, дрожа, опускается на унитаз. В свете фонариков, сочащемся из-за двери, собственная кровь кажется ему черной.
Слепой садится, прислушиваясь:
— Все еще ночь, верно?
— Ночь, — со всхлипом подтверждает Рыжий. — И меня убивают. Втроем, между прочим!
Словно в подтверждение его слов дверь слетает с петель. Слепой неустойчиво поднимается навстречу Фитилю и Соломону. В соседней кабинке в унитазе с грохотом обрушивается вода.
— Черт! — Фитиль отступает. — Там рядом еще кто-то есть! А здесь Слепой!
— А где тогда Рыжий? — Соломон светит фонариком из-за его плеча.
— Тоже тут. Что будем делать?
Фигуры с фонарями неуверенно переминаются в дверном проеме. Рыжий сползает с унитаза и вжимается в стену, размазывая по ней кровь.
Дон, стоящий на стреме, свистом предупреждает об опасности.
— Бежим!
Соломон хватает Фитиля за рукав. В дверях туалета они сталкиваются с Ральфом.
Ральфу мешает фонарик, поэтому он успевает схватить только Фитиля. Мазнув бритвой, Фитиль освобождается. Чертыхаясь, Ральф подбирает упавший фонарик и освещает туалет. Выломанную дверь кабинки. Кафель в кровавых подтеках.
Сначала были крики. Потом ниоткуда возник Р Первый с Толстяком на руках, посадил его на пол, велел крепко держать и убежал. Теперь Табаки и Курильщик стерегут Толстого, который тихо гудит, пускает слюни и все время норовит уползти.
— Что-то стряслось, — шепчет Табаки. — Надо посмотреть. А ты-то куда вылез? Совсем спятил? — он недовольно щипает Толстого и поворачивается к Курильщику. — Слушай, давай его посадим на тебя. И ты его повезешь. Только держать надо крепче. Чтоб не упал.
— Лучше на тебя. Не хочу я его держать.
— На меня нельзя. Я слишком хрупкий.
Они кое-как втаскивают Толстого на колени Курильщика, после чего Табаки быстро сматывается. Курильщик пытается ехать следом, но с Толстым на коленях это невозможно. Держать его так неудобно, что когда Толстый начинает дергаться, вконец обозлившийся Курильщик спихивает его на пол и, включив фонарик, следит за тем, как он быстро уползает в темноту.
Возле учительского туалета небольшая толпа. Никого нельзя разглядеть. Все светят от себя. В основном на дверной проем. И ждут. Наконец в дверях появляется Р Первый. Он тащит кого-то, кто не может идти сам, и с этого кого-то с отвратительным звуком капает.
— Посветите до лазарета кто-нибудь! — кричит Ральф, поудобнее перехватывая свою ношу.
Один из стоящих поблизости делает шаг вперед, и на стене проявляется носатая тень Стервятника. Он уходит, освещая дорогу Ральфу.
— Это был Рыжий, клянусь! — шипит Табаки, теребя Курильщика за локоть. — А где Толстый? Куда ты его подевал?
Заслоняя ладонью глаза, из туалета выползает Бабочка.
— Уберите ваши чертовы светилки! — раздраженно кричит он.
Свет фонариков упирается в пол.
— Где-то здесь была моя коляска? Где она теперь? — Бабочка ползает кругами, как обожженное насекомое.
— Эй! Что случилось? — Табаки пихает Бабочку рюкзаком. Бабочка невнятно бормочет что-то себе под нос. Табаки пихает сильнее. Бабочка возмущенно шипит, отбиваясь от рюкзака ладонью.
— Откуда мне знать? Я какал! У меня понос! Я знать ничего не знаю и с унитаза не сходил. Вроде Рыжего порезали. А может, и не Рыжего. Не знаю ничего, найдите мою коляску!
Табаки оставляет его ползать в поисках коляски.
— Никакого толку, — жалуется он Курильщику. — Прикидывается идиотом.
— Поехали, — просит Курильщик. — Я нагулялся. Честное слово. С меня хватит.
Табаки вертит головой, освещая стены и пол:
— Где же все-таки Толстый? Я его тебе передал на сохранение!
— Не знаю. Уполз куда-то. Поехали.
Табаки укоризненно светит Курильщику в глаза:
— Нам велено было его держать. А ты упустил. Теперь надо его найти.
— Ладно. Давай поищем.
Табаки не спешит. Высвечивает расходящихся полуночников.
— Погоди, погоди, — шепчет он. — Это интересно. Смотри-ка…
Из темноты в него швыряют чем-то тяжелым. Это намек, и Табаки нехотя гасит фонарик.
— Видал, сколько их?
— Что ты здесь делаешь, Табаки? — спрашивает знакомый голос. — И зачем вытащил этого…
Табаки смущен.
— Мы с Курильщиком гуляли. Нам что-то не спалось. А тут крики, Ральф, шум. Подъехали посмотреть. А кто бы не подъехал на нашем месте?
— Ладно, потом поговорим. Забирай его в спальню.
— Но мы должны найти Толстого! Нам Ральф велел. Толстый сбежал. Без коляски, без ничего. То есть без всего.
— Возвращайтесь. Я сам его найду.
— Хорошо, Слепой, — Табаки разворачивает коляску. — Уже едем.
Они едут не одни. Впереди шуршат шины. Эти, впереди, иногда разгоняются, уверенные, что едут по центру, и тут же врезаются в стены. Производимый ими шум помогает Табаки ехать правильно. Курильщик, обрадованный приказом Слепого, честно спешит добраться до спальни. Табаки с удовольствием задержался бы, но не уверен, что Слепой не идет следом. Поэтому тоже спешит. Впереди Бабочка сипло клянется кому-то, что его понос спас чьи-то жизни.
Ральф выходит из лазарета и видит Стервятника, дожидающегося его на площадке. Стервятник играет, чертя фонариком зигзаги на потолке.
— Не стоило меня дожидаться.
— Я подумал, вам не захочется идти в темноте. Провожу вас со светом.
— Спасибо.
Ральф идет к своему кабинету. Стервятник хромает рядом, освещая паркет под ногами. У двери они останавливаются, и Стервятник светит на замочную скважину.
— Можешь идти, — говорит Ральф, открывая дверь. — Спасибо за помощь.
— Возьми это, Р Первый, — достав что-то из кармана, Стервятник протягивает ему. — Сегодня ночью тебе это пригодится.
Самокрутка. Ральф молча берет ее.
— Спокойной ночи.
Он захлопывает дверь и включает свет.
В зеркале, вделанном в дверцу шкафа, Ральф разглядывает свое лицо. Заклеенное пластырем. От глаза вниз по щеке. Порез поверхностный, но Ральф не может не думать о том, как ему повезло. Чуть левее — и он остался бы без глаза.
— Сукины дети, — говорит Ральф своему отражению. Подходит к окну, поднимает штору. Вглядывается в темноту. Переводит взгляд на ручные часы. Встряхивает их. По его глубокому убеждению, утро уже должно было наступить. Однако заоконная темнота беспросветна. Но не это пугает его. Зимние ночи не спешат переходить в утро. Ральфа пугают стрелки часов, намертво приросшие к двум без одной минуты. То же самое творится с настенными часами.
— Спокойно, — говорит себе Ральф. — Всему можно найти объяснение.
Но он не находит объяснений происходящему. Он готов поклясться, что выходя от Шерифа — сегодня справлялся день рождения Крысиного пастуха, и справлялся основательно, — посмотрел на часы, и было без четверти два. С тех пор прошло немало времени. Только в лазарете он провел не меньше получаса. Ральф впивается взглядом в минутную стрелку, гипнотизируя ее. Эти часы работают на батарейках, батарейки иногда садятся. Но настенные… Настенные часы по-домашнему успокаивающе тикают.
Ральф опускает штору и берет со стола журнал. Перелистывает его, стоя. Найдя статью о популярной певице, засекает время и начинает читать. Статья о певице, еще три — о водорослях, о модной этой зимой одежде, об овцеводстве… Пробежав спортивные колонки, он отшвыривает журнал и смотрит на часы. Настенные соизволили передвинуть минутную стрелку на два ровно. Ручные упрямо показывают без минуты два. Ральф смотрит на них (бесконечно долго, как ему кажется) и наконец с облегчением приходит к выводу, что они испорчены — и ручные, и настенные. Почему-то испортились одновременно. Что ж, и такое иногда случается.
Ральф осторожно снимает часы с запястья и опускает в настольный ящик. Самокрутка — подарок Стервятника — лежит нетронутая на подлокотнике дивана. Выкури он ее, многое перестало бы выглядеть угрожающе.
— Что-то случилось со временем, — говорит Ральф вслух.
Он оборачивается на тихий шорох и видит листок бумаги, который протолкнули в щель под дверью. Одним прыжком достигает двери, распахивает ее, потом, чертыхаясь, распахивает и коридорную, но поздно. Ночной визитер успел сбежать. Ральф некоторое время стоит, всматриваясь в темноту, потом возвращается и подбирает с пола листок с ребристым отпечатком собственной подошвы. Корявые буквы, написанные в спешке, еле умещаются на бумажном обрывке: «Помпея прикончил Слепой. Там были все».
В четвертой спальне Табаки, примерившись, роняет рюкзак на спящую кошку, выжидает немного и кричит вскочившим с кроватей:
— Эй, вы даже не знаете! Случилось такое!
Его крик будит всех, кого еще не разбудил вопль кошки.
Одежда Слепого пахнет сортиром, болезнью Бабочки, кровью и страхом Рыжего. Он идет медленно. Лицо спокойно, как у спящего. Пальцы убегают вперед и возвращаются, когда он вспоминает дорогу. Это время — трещина. Между Домом и Лесом. Трещина, которую он предпочитает проходить во сне. В ней память спотыкается о давно знакомые углы, а вместе с памятью спотыкается тело. В ней он не контролирует слух, и многого не слышит, или слышит то, чего нет. В трещине он сомневается, сможет ли найти того, кого ищет — и забывает, кого собрался искать. Можно войти в Лес, стать его частью — тогда он найдет кого угодно, но дважды в ночь Лес опасен, как опасна двойная трещина, заглатывающая память и слух. Слепой идет медленно. Его руки — быстрее. Они убегают сквозь прорези в рукавах свитера — рукавах, которые были слишком длинны и которые он разрезал перочинным ножом до локтей. Босые подошвы, черные, как сажа, липнут к паркету.
Ему в лицо ударяет свет. Он проходит его насквозь, не замечая. Рука ловит его за плечо. Слепой останавливается, удивленный тем, что не расслышал шагов.
— Иди со мной. Есть разговор.
Слепой узнает голос и подчиняется. Рука Ральфа не отпускает его плечо до самой двери.
Кабинеты — как пасти капканов. Слепой ненавидит их. Дом — его территория, из которой выпадают только кабинеты — комнаты-ловушки, пахнущие железом. Вне них все принадлежит ему, в кабинетах он не хозяин даже самому себе. В кабинетах есть только голоса и двери. Он входит и слышит щелчок. Сомкнулись зубы капкана, он в пустоте, наедине с дыханием воспитателя. Здесь памяти нет. Только слух. Он слышит окно и сочащийся в его щели ветер. И шорох, похожий на шорох бумаги. Клочка бумаги, которым шелестит трехпалый Ральф.
— Ты был там. Когда порезали Рыжего. Я тебя видел.
— Да, — осторожно отвечает Слепой. — Я там был.
— Ты слышал тех, кто это сделал. И ты их, конечно, узнал.
Голос Ральфа — острый, как лезвие ножа, — плавает, удаляясь и приближаясь. Как будто его заглушает ветер. Это действительно ветер. Он звенит в ушах Слепого, трогает его волосы. Странное творится со Слепым. Там, где этого быть не должно. В душном кабинете воспитателя он слышит Лес.
Сразу за порогом.
Подкравшийся к двери.
Царапающий ее ветвями и шуршащий корнями.
Зовущий. Ждущий…
Пробежать по мокрым опушкам под белой луной… Найти кого-то… Кого-то…
— Что с тобой? Ты меня слышал?
— Да… — Слепой пробует убрать все звуки, кроме голоса. — Да, я слышу.
— Тех, кто это сделал, ты не тронешь. Ты понял меня? Хватит с нас Рыжего. Я знаю Закон. Трое на одного и так далее. Это меня не интересует. На этот раз Закон придется обойти. Тебе.
Слепой слушает. Странного человека, живущего в Доме, не знающего, что такое Дом. Не знающего ночей и их правил.
— Ты мне не ответил.
Да. Ждущего ответа. Интересно, какого?
— Ночь привела их ко мне, — говорит Слепой. Объясняет, как ребенку, слишком маленькому, чтобы понять. — Ночь разбудила меня и заставила услышать. Как трое ловят одного. Почему? Я не знаю. Никто не знает.
— Ты их не тронешь. Я запрещаю. Если с ними что-нибудь случится, ты об этом пожалеешь.
Слепой терпеливо слушает. Можно только слушать. Раз нельзя объяснить. Дорога в Лес зарастает колючками. Внутренние часы давно простучали рассвет. Но ночь не кончается. Потому что это Самая Длинная ночь, та, что приходит лишь раз в году. Не заканчивается и бессмысленный разговор, в котором у каждого своя правда. И у него, и у трехпалого Ральфа.
— Ты слышишь меня?
Он слышит. Утекающие в землю ручьи. Тающих птиц и лягушек. Уходящие деревья. И ему грустно.
— Ты не тронешь их и пальцем. Или в два счета вылетишь из Дома к чертовой матери! Ты понял? Я лично об этом позабочусь!
Слепой улыбается. Ральф не знает, что, кроме Дома, ничего нет. Куда отсюда можно вылететь?
— Я знаю, что Помпея убил ты. И директор об этом узнает.
Должно быть, так написано в бумажке, которую Р Первый держит в кулаке. Скомканный шепот стукача? Крик Рыжего, вспугнувший его сон… Запах крови и сломанная дверь. Он вдруг вспоминает, кого должен был найти. Толстого. Трещина закрывается. В Дом рвется ветер. Там, снаружи, холод и снег.
— Перестань усмехаться! — руки Ральфа встряхивают его неожиданно сильно. Были какие-то слова, он должен был их произнести. Но слов нет.
— У меня нет для тебя нужных слов, Р Первый, — говорит Слепой. — Не сегодня ночью.
Опасность дышит на него. Он ничего не может объяснить. Он живет по Законам. Так, как желает Дом, желания которого он угадывает. Он слышит их, когда другие не слышат. Как было с Помпеем.
— Ты лаешь на ветер, Ральф, — говорит он. — Все будет так, как должно быть.
— Ах ты, щенок! — воздух вокруг густеет, зарастая клочьями ваты. Желудок Слепого наполняется стеклом. Оно бьется со звоном и колет его изнутри.
— Тихо! — одергивает Сфинкс сам себя, споткнувшись об отставшую паркетину. Горбач спешит посветить ему под ноги. Они ищут Толстого, которого вообще-то обещал найти Слепой. Так сказал Табаки, перебудивший всех, чтобы поведать историю своих приключений. Сфинкс почти уверен, что знает, где можно найти Толстого. И жалеет его.
По времени уже утро, но Дом не знает об этом — или не желает знать. Гнусно скрипит паркет. Где-то далеко в наружности воет собака. За стенами спален шумят и переговариваются, в душевых гудят трубы.
— Мало кто спит, — отмечает Горбач. — Почти никто.
— Не каждую ночь свергают вожаков, — отвечает Сфинкс. — Наверное, в каждой стае нашелся свой гулящий Шакал.
Они проходят учительский туалет. Он выглядит зловеще, как и полагается «месту происшествия». Спугивают две шепчущиеся тени, которые убегают от света.
— Сюда уже первые экскурсии, — вздыхает Горбач. — К утру пойдут стадами.
Сфинкс молчит.
— Может, Слепой уже нашел его?
Горбача ободряют разговоры. Он не любит выходить по ночам.
— Если бы нашел, то уже принес бы. Полчаса для него вполне достаточно, чтобы отыскать в Доме кого угодно. Полчаса, а то и меньше.
— Тогда почему его нет?
— Спроси чего полегче, Горбач. Я здесь с тобой, а не со Слепым.
На лестнице воняет окурками. Пролетом ниже кто-то сонно чихает. Кто-то слушающий транзистор.
— Наверх? — удивляется Горбач.
— Хочу кое-что проверить, — объясняет Сфинкс. — Есть одно предположение.
Толстый спит, приткнувшись к двери, ведущей на третий. Бесформенный и несчастный. Тяжело вздыхает и бормочет во сне. Горбач поднимает его, и открывается подсохшая лужица, в которой валяются два обкусанных медиатора. Ими, Толстяк, вероятно пытался открыть дверь. Чувствительный к переживаниям неразумных, Горбач, чуть не плача и путаясь в волосах, заворачивает Толстого в свою куртку. Сфинкс ждет, постукивая пяткой о перила. Лестничный холод кусает за голые лодыжки. Толстяк ворчит и хлюпает носом, но не просыпается. Обратно они идут медленнее. Горбач с трудом светит из-под свертка с Толстым, а Сфинкс без протезов ничем не может ему помочь. Некто с транзистором опять чихает. Заоконное небо на Перекрестке все еще черно.
— Давайте я посвечу, — говорит Лорд, выкатив на них из темноты. Горбач, чуть не уронивший с перепугу Толстяка, облегченно вздыхает и передает Лорду фонарик.
— Что ты здесь делаешь?
— Гуляю, — огрызается Лорд. — А ты как думал?
«Двое, — считает про себя Сфинкс. — Остался Слепой».
Прихрамывающий Стервятник тащит в Гнездо громоздкое сооружение, которое тянется за ним бледным шлейфом. Увидев их, останавливается и — безупречно вежливый — здоровается.
— Погода отличная, — говорит он. — Вы, я надеюсь, в порядке? С Лордом уже виделись.
— А со Слепым? — спрашивает Сфинкс.
— Не довелось, — сокрушенно признается Стервятник. — Очень жаль.
Дальше они идут и едут впятером. Стервятник ничего не рассказывает о Рыжем. Он говорит только о погоде и когда у двери третьей его фонарик освещает Слепого, сообщает и ему, что «погода хороша как никогда». Слепой отвечает невнятно. Простившись, Стервятник исчезает в дверях третьей, унося с собой палаточное полотно и шесты, опутанные ремнями. Свет от фонарика Лорда прыгает по стенам.
— Где ты был? — спрашивает Слепого Сфинкс.
Прихожая встречает их ярким светом, падающими вениками и взлохмаченными головами в дверном проеме. Горбач заносит в спальню спящего Толстого.
— Вот он, наш маньяк толстенький! — возбужденно комментирует голос Табаки. — Вот он, наш путешественник…
Слепой сворачивает в умывальную. Сфинкс идет за ним.
— Чья это кровь на тебе?
Слепой не отвечает. Но Сфинкс и не ждет ответа. Он садится на край низкой раковины и наблюдает. Слепой, уткнувшись в другую раковину, пережидает приступ тошноты.
— Ночь затянулась. Даже для Самой Длинной. — говорит Сфинкс сам себе. — И именно эта ночь мне не нравится. По-моему, если все лягут спать, она кончится быстрее. Так чья это кровь?
— Рыжего, — мрачно отвечает Слепой. — Потом расскажу, сейчас меня мутит. Старина Ральф вытряс из меня ужин.
Сфинкс нетерпеливо раскачивается на краю раковины, облизывая ранку на губе:
— Из-за Рыжего? Так это ты его порезал?
Слепой поворачивает к Сфинксу бледное лицо с двумя красными волдырями вместо век:
— Не болтай ерунды. Из-за Помпея. Если я его правильно понял. Он узнал. Кто-то настучал ему. Все время шуршал какой-то бумажкой.
— Но почему именно сейчас? Почему сегодня? Он что, спятил?
— Может, и так. Если послушать, что он болтает, то, пожалуй, и спятил, — Слепой опять нагибается к раковине. — А если нет, то скоро спятит. Спорим, сейчас он обстукивает по очереди все свои часы и меняет в них батарейки? Думает, кто устроил ему такую подлянку. Откусил утро и проглотил его.
— Не смейся, тебя опять вывернет.
— Не могу. Он велел мне и пальцем их не трогать. Соломона, мать его, и Фитиля с Доном. Даже не разглядел их, но считает своим долгом заступиться. «Я знаю ваши Законы». Я сам не знаю наших законов. Я не знаю. А он знает. Надо было уточнить, что он имел в виду.
Сфинкс вздыхает:
— Поправь меня, если я ошибаюсь. Соломон, Фитиль и Дон порезали Рыжего, а он тебя ударил за то, что ты не пообещал оставить их в покое, так? По-моему, ты чего-то не договариваешь.
— Он врезал мне за то, что я не умею вежливо выражаться, — уточняет Слепой, выпрямляясь.
— А ты не умеешь?
— Смотря когда, — Слепой поправляет свитер, сползающий с плеча. — Черт, я сейчас выпаду из этой одежды. Это называется декольте?
— Это называется чужой свитер. На три размера больше, чем надо. Так он тебя ударил из-за Соломона или из-за Помпея?
— Из-за нервов. Его тоже порезали. Он разнервничался. А тут еще стукачи… Заставил меня помыть там все, перед тем как отпустил.
Слепой умолкает, нахмурившись. Выражение его лица Сфинксу не нравится. Он слезает с раковины и подходит к Слепому.
— Случилось что-то еще?
Слепой пожимает плечами:
— Не знаю. Может, он ничего и не заметил. Я хочу сказать… люди ведь не имеют привычки рассматривать чужую блевотину, как ты считаешь?
— Обычно не имеют. А что? Было что рассматривать?
— Ну… Честно говоря, мышки не успели толком перевариться. К сожалению, кроме них, там почти ничего не было. В смысле, ничего, что могло бы их замаскировать.
— Хватит, Слепой, — морщится Сфинкс. — Давай без подробностей. От всего сердца надеюсь, что Ральф не приглядывался к тому, чем ты украсил его кабинет.
— Я тоже. Надеюсь. Но он как-то странно молчал. Кажется, даже ошарашенно.
— Чем ошарашенное молчание отличается от обычного?
— Оттенком.
— Ага, — вздыхает Сфинкс. — Если оттенком, то хреново дело. Он видел, а уж что при этом подумал — нам не узнать. Возможно, это и к лучшему.
Слепой улыбается:
— Счастье в неведении?
— Вроде того, — мрачно соглашается Сфинкс.
— Настырный тип этот Ральф. Шастает по ночам… лезет, куда не просят. Пристает с дурацкими требованиями. Раздражает.
Отойдя от раковины, Слепой сдергивает с крючка полотенце и вытирает лицо. Сфинкс пристально разглядывает отпечатки его босых ног на кафеле. Красные от крови.
— Ноги тоже не мешало бы вымыть. Где ты их так изрезал?
Слепой проводит ладонью по подошве:
— Действительно, изрезал. Где-то, не помню. Может, на пустыре, — он поправляет сползающий свитер. — Послушай, я так устал…
— Почему ты вечно напяливаешь всякий хлам? — Сфинкс почти кричит.
Слепой не отвечает.
— Почему ходишь босиком по стеклам?
Не дождавшись ответа, Сфинкс заканчивает шепотом:
— И какого черта даже не чувствуешь, что порезался, пока тебе об этом не скажут!
Слепой молчит.
Вздохнув, Сфинкс тихо выходит.
В спальне горит свет. На краю постели Лорд кутается в одеяло и курит. Курильщик шепотом описывает Лэри и Горбачу ужасы пребывания в кошачьей шкуре. Табаки спит с опаленным восторгом лицом, сжимая в руках походный рюкзак, вывернутый наизнанку.
