На свободу
В салоне госпожа Мэдисон опустилась в кресло и, пригласив меня сделать то же, завела разговор, который я не мог не найти приятным во многих отношениях. Правда, сначала она выразила беспокойство по поводу состояния каната, но я поспешил заверить ее, что для тревоги нет оснований, и вскоре мы заговорили о других вещах, а потом — как часто случается между молодым мужчиной и девушкой — о себе, и должен признаться, что из всех тем эта была нам наиболее близка.
Потом в салон спустился второй помощник с запиской от боцмана, которую он положил на стол перед Мэри и попросил прочесть. Девушка знаком предложила мне читать вместе, и я увидел, что в записке, написанной простым языком и со многими ошибками, боцман предлагал переслать на судно длинные стволы тростника, с помощью которых можно было раздвигать водоросли перед кормой, облегчая ход судна. Когда мы пересказали содержание записки второму помощнику, он попросил сообщить, что будет весьма благодарен за шесты и непременно испробует предложенный способ; все это Мэри тотчас изложила на новом листе бумаги, после чего протянула письмо мне, на случай, если я захочу приписать что-нибудь от себя. Мне, однако, нечего было добавить, поэтому я вернул бумагу со словами благодарности, и Мэри отдала письмо второму помощнику, который немедленно поднялся на палубу, чтобы отправить его.
Несколько позднее в салоне появилась женщина-кок, которая принялась накрывать на стол, стоявший в центре помещения; при этом она свободно и без стеснения расспрашивала меня о многих вещах, не смущаясь даже присутствием госпожи Мэдисон, к которой относилась не столько с почтением, сколько с материнской нежностью и заботой. Мне, во всяком случае, было совершенно очевидно, что эта простая женщина любила Мэри всем сердцем, и я прекрасно ее понимал. Больше того, и сама девушка питала самые теплые чувства к своей няньке, что было совершенно естественно, ведь та не только заботилась о ней на протяжении семи лет пленения, но и была для Мэри доброй компаньонкой и наставницей.
Пока я отвечал на вопросы, задаваемые женщиной-коком — да и госпожа Мэри тоже порой о чем-то спрашивала, — сверху вдруг донесся топот матросских башмаков, а затем — тупой удар, словно на палубу бросили что-то тяжелое, и мы поняли, что это прибыли тростниковые стволы. Услышав этот звук, Мэри вскричала, что мы должны скорее подняться наверх и посмотреть, как матросы будут расталкивать шестами скопившуюся под бортами траву, поскольку, если опыт окажется удачным, судно скорее достигнет свободной воды без того, чтобы подвергать канат чрезмерному натяжению, как это было до сих пор.
Когда мы вышли на ют, матросы уже разобрали часть надстройки над кормой и, вооружившись самыми толстыми и крепкими шестами, пытались отталкивать траву, которая длинными прямыми усами тянулась слева и справа параллельно гакаборту. Я заметил, что они были готовы к возможной опасности: подле них стояли вооруженные мушкетами второй помощник и двое матросов, которые, по собственному опыту зная, что среди перепутанных скользких стеблей могут таиться неведомые чудовища, не сводили глаз с воды. Прошло совсем немного времени, и мне стало очевидно, что предложенная нашим боцманам мера возымела свое действие, так как перлинь заметно провис и двое матросов едва успевали наматывать слабину на баллер шпиля, чтобы не дать тросу коснуться воды. Заметив, что они выбиваются из сил, я поспешил к ним на помощь; то же сделала и госпожа Мэдисон, и по тому, как весело и в то же время не жалея себя налегала она на вымбовки, я понял, что Мэри не чурается никакой работы. Так мы трудились до тех пор, пока на пустынные пространства плавучего континента не начал опускаться вечер. Вскоре на палубу вышла женщина-кок и велела нам идти ужинать, причем ко мне и к госпоже Мэдисон она обращалась с интонациями человека, принявшего нас обоих в число своих детей. В ответ Мэри крикнула, чтобы она немного подождала, ибо у нас есть важное дело, но женщина-кок только рассмеялась и, состроив шутливую гримасу, шагнула в нашу сторону с таким видом, словно готова была увести нас силой, как уводят с улицы заигравшихся детей.
Как раз в этот момент в работе возникла заминка, и всю нашу веселость как рукой сняло. Сначала мы услышали мушкетный выстрел, потом раздались громкие крики, и сразу выстрелили еще два мушкета, звук которых в замкнутом пространстве надстройки показался мне чрезвычайно громким. Секунду спустя я увидел, что матросы попятились от гакаборта и бросились бежать кто куда, ибо в отверстии, которое они открыли в кормовой части надстройки, появились щупальца гигантской каракатицы. Два из них уже проникли на борт и теперь продвигались вперед; гибкие, словно змеи, они ползли все дальше, ощупывая окружающее в поисках добычи. К счастью, женщина-кок не растерялась и, толкнув в сторону люка ближайшего матроса, схватила госпожу Мэдисон в охапку и вместе с ней спустилась на нижнюю палубу, проделав все это еще до того, как я успел в полной мере осознать грозящую нам опасность. Тут и я понял, что мне, пожалуй, лучше будет убраться подальше от кормы, что я и сделал со всей поспешностью; заняв безопасную позицию, я стал смотреть, как огромные толстые щупальца, смутно различимые в сгущавшихся сумерках, омерзительно извиваясь, шарят по палубе. Вскоре снизу поднялся второй помощник, спускавшийся в трюм за дополнительным оружием; он не только вооружил всех своих матросов, но и принес мушкет для меня. Мы решили выстрелить в чудовище все сразу; когда прогремел залп, гигантские щупальца яростно затанцевали по обшивке, однако уже через несколько минут тварь отцепилась от кормы и соскользнула назад, в пучину. Как только она исчезла, несколько матросов — и я с ними — бросились к корме, чтобы скорее заделать отверстие в надстройке; моя помощь, впрочем, им не требовалась, поэтому я успел бросить взгляд на полосу чистой воды, отделявшую край плавучего континента от острова, и увидел, что вся поверхность ее покрыта рябью, словно там шел большой косяк каких-то крупных рыб. А буквально за секунду до того, как в надстройке закрылась последняя щель, я заметил, что водоросли и трава за кормой забурлили точно в гигантском котле и над ними взметнулись тысячи чудовищных щупалец, жадно тянувшихся к кораблю.
Но вот матросы поставили на место последний щит и принялись торопливо крепить его бревнами и толстыми досками. Когда и это было сделано, мы долго стояли, прислушиваясь, но снаружи не доносилось ни звука, если не считать тоскливой песни ветра, несущегося над темнеющими просторами плавучего континента. Это удивило меня, и, обратившись к матросам, я спросил, почему не слышно, как твари карабкаются по обшивке. Вместо ответа они отвели меня на наблюдательную площадку на крыше надстройки, и когда я посмотрел вниз, то не увидел среди водорослей никакого движения, за исключением того, что производил ветер, — и нигде, нигде не было видно никаких признаков присутствия омерзительных чудовищ. Видя мое крайнее недоумение, матросы пояснили, что тварей привлекает любой плеск, любое шевеление травы, и тогда в надежде на поживу они десятками мчатся к источнику звуков, однако на корпус они почти никогда не взбираются, если только не заметят на палубе что-либо движущееся. Да, добавили они, бывает, что у судна собирается до нескольких сотен каракатиц, которые лежат неподвижно, затаившись среди водорослей, но, если мы будем осторожны и не станем показываться им на глаза, к утру почти все они уйдут в глубину. И все это моряки сообщили мне таким тоном, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном, ибо за семь лет успели привыкнуть к подобным вещам.
Тут я услышал, что госпожа Мэдисон зовет меня по имени, и спустился в надстройку, где горело множество самодельных масляных ламп; как я узнал впоследствии, масло для них добывали из определенного вида рыб, которые во множестве обитали в море прямо под водорослями и с жадностью хватали любую наживку. В надстройке я увидел госпожу Мэдисон, которая напомнила мне об ужине, и я сразу почувствовал, что успел основательно проголодаться.
Когда мы поели, госпожа Мэдисон с изяществом откинулась на спинку стула и снова принялась дружески меня поддразнивать, что, по-видимому, доставляло ей немалое удовольствие; я отвечал тем же, ибо после ужина настроение мое еще улучшилось, к тому же я соскучился по непринужденным шуткам. Вскоре мы перешли к более серьезной беседе, скоротав таким образом большую часть вечера. Неожиданно госпоже Мэдисон пришла в голову новая идея, и она предложила мне подняться на наблюдательную площадку на крыше надстройки, на что я с готовностью согласился.
И вот мы отправились наверх. Едва мы выбрались наружу, как я тотчас понял, что послужило причиной этого, как я думал, внезапного каприза госпожи Мэдисон. В ночном мраке за кормой повисла между небом и морем сияющая золотая корона, сделанная словно из живого огня. От этого зрелища у меня захватило дух; я уставился на него в немом восхищении и не сразу понял, что вижу огни наших костров, горящих на вершине утеса, который сам тонул в темноте, и оттого казалось, будто огненное кольцо парит в воздухе само по себе. И пока я смотрел, на краю утеса появился крохотный силуэт человека; издалека мерещилось, что там копошится какое-то маленькое насекомое, но я знал, что это просто один из моих товарищей подошел к обрыву, чтобы взглянуть на судно или проверить силу натяжения каната.
Когда я нашел наконец слова, чтобы выразить мое восхищение увиденным, госпожа Мэдисон была очень довольна; даже сказала, что много раз специально вставала ночью и поднималась на наблюдательную площадку, чтобы полюбоваться этой удивительной картиной.
Потом мы снова спустились в надстройку и увидели, что матросы вращают шпиль, выбирая слабину каната перед началом ночных вахт; ночью они намеревались дежурить по одному, и вахтенный должен был вызвать из кубрика остальных в случае, если бы возникла необходимость снова подтягивать перлинь.
Внизу госпожа Мэри Мэдисон показала мне мою каюту, и мы, дружески пожелав друг другу спокойной ночи, расстались: она отправилась навестить тетку, а я поднялся на главную палубу, чтобы поболтать с вахтенным. Здесь я оставался почти до полуночи, и за это время нам трижды пришлось вызывать остальных матросов, чтобы вращать шпиль — так быстро теперь двигалось судно сквозь слой водорослей. В конце концов усталость взяла свое, и я, пожелав вахтенному благополучного дежурства, отправился в каюту и улегся на койку, чтобы впервые за много-много недель провести ночь на настоящем матрасе.
Утром я проснулся от голоса госпожи Мэдисон, которая окликала меня из-за двери моей каюты, со смехом называя лежебокой и лентяем. Вскочив, я быстро оделся и вышел в салон, где ждал накрытый завтрак, глядя на который я ничуть не жалел, что проснулся. Но, прежде чем я успел сесть за стол, госпожа Мэдисон повела меня на смотровую площадку; сама она шла впереди и что-то напевала, не в силах сдержать владевшие ею ликование и восторг. Когда же я взобрался на крышу надстройки и огляделся, то сразу понял, что у нее были все основания радоваться: открывшаяся мне картина и обрадовала, и удивила меня сверх всякой меры. Всего за одну ночь — только подумайте! — судно продвинулось сквозь водоросли почти на двести саженей и теперь находилось не далее чем в тридцати саженях от края плавучего континента. Я повернулся к госпоже Мэдисон и увидел, что она грациозно пританцовывает на одном месте и, кружась вокруг себя, напевает затейливую старомодную песенку, которую я в последний раз слышал лет десять или больше тому назад; вероятно, именно эта полузабытая песенка и помогла мне окончательно осознать, что эта изящная юная девушка на протяжении многих лет была совершенно отрезана от цивилизованного мира, ибо, когда корабль застрял в водорослях плавучего континента, ей едва-едва минуло двенадцать. Мне захотелось сказать Мэри что-то ободряющее, но самые разные чувства до того переполняли меня, что я никак не мог найти нужных слов; когда же отчасти совладал с собой, меня кто-то окликнул, причем звук явно доносился откуда-то сверху, словно говоривший находился в пространстве высоко надо мной. Удивленный, я поднял голову и увидел, что все мои товарищи, оставшиеся на острове, машут нам с края утеса, который приблизился и казался теперь невероятно высоким; он как будто даже нависал над судном, хотя на самом деле до его вздымавшегося прямо из воды склона оставалось еще не меньше семидесяти морских саженей. И, помахав в ответ, мы с госпожой Мэдисон отправились в салон, чтобы отдать должное ожидавшему нас великолепному завтраку.
После еды мы снова услышали характерные щелчки стопоров шпиля и, поспешив на палубу, принялись вращать барабан вместе с матросами, поскольку и нам хотелось принять участие в этом последнем усилии, которое должно было вырвать судно из его многолетнего плена. Это, однако, была небыстрая работа, и пока мы не торопясь двигались вокруг шпиля, я нет-нет да и поглядывал на девушку, налегавшую на рычаг рядом со мной. Лицо у госпожи Мэдисон сделалось строгим и торжественным, и я подумал, что для нее эти минуты действительно самые важные, ведь после стольких лет в затерянном и страшном краю, где она день и ночь грезила о большом мире (несомненно, представляя его в точности таким, каким он когда-то запечатлелся в ее детской памяти), ей предстояло наконец вернуться в него, жить в нем и на собственном опыте узнать, насколько он отличается от ее взлелеянной в семилетнем заточении мечты. Вот такими мыслями наделял я госпожу Мэдисон, поскольку мне казалось, что на ее месте я бы думал именно об этом; я даже сделал попытку — признаюсь, несколько неуклюжую — показать, что понимаю, какая буря бушует сейчас в ее душе. В ответ она подняла голову и улыбнулась весело и немного печально; наши глаза встретились, и в ее взгляде я прочел нечто совершенно для меня новое — такое, что мне вдруг сделалось жарко от щемящей боли и сладостного восторга, которые мое сердце молодого мужчины не замедлило истолковать единственно возможным образом; до этого я не осмеливался прислушиваться к его настойчивому шепоту, твердо зная только одно: без Мэри я сразу же начинаю томиться и тосковать, хотя нашему знакомству исполнилось едва несколько часов.
Все это длилось, однако, лишь несколько секунд; потом госпожа Мэдисон снова опустила взгляд и стала смотреть на свои руки, лежавшие на вымбовке шпиля. Мне захотелось сказать ей что-то теплое, дружеское, но мне помешал крик второго помощника, скомандовавшего: «Стоп выбирать!»; по этой команде матросы вынули вымбовки из гнезд шпиля и, побросав их на палубу, с громкими криками бросились к трапу, ведущему на наблюдательную площадку. Последовав за ними, мы с госпожой Мэдисон тоже поднялись на надстройку и увидели, что судно наконец вырвалось из цепкого плена плавучего континента и оказалось в полосе свободной воды между островом и границей водорослей.
Убедившись, что проклятая морская трава больше не удерживает корабль, матросы разразились неистовыми воплями, в чем не было ничего удивительного или странного: радость этих людей невозможно измерить обычной меркой; мы тоже кричали и смеялись вместе с ними, потом госпожа Мэдисон вдруг потянула меня за рукав и указала на ту оконечность острова, где подошва утеса выдавалась далеко в море. Посмотрев туда, я увидел, что из-за скального выступа показалась наша шлюпка, а еще мгновение спустя разглядел и боцмана, который стоял на корме с рулевым веслом и правил (очевидно, за то время, что я оставался на борту судна, он закончил ремонт). Матросы тоже увидели шлюпку и снова разразились громкими, приветственными криками, а кто-то побежал на нос готовить швартовый конец. Когда шлюпка подошла к кораблю почти вплотную, матросы перестали грести и, удерживая ее на месте, разглядывали нас с величайшим любопытством, а боцман, действуя с неловкой грацией, которая весьма ему шла, снял шапку и поклонился госпоже Мэдисон, а она дружески улыбнулась в ответ. Несколько позднее Мэри с очаровательной прямотой призналась мне, что боцман произвел на нее весьма благоприятное впечатление, хотя она еще никогда не встречала таких крупных мужчин; в этом последнем обстоятельстве я не находил ничего удивительного, ведь с той поры, когда Мэри вошла в возраст, в котором юные леди начинают интересоваться лицами противоположного пола, она видела только моряков из числа корабельной команды, а все они по стечению обстоятельств были мужчинами среднего роста.
Поприветствовав подобающим образом экипаж, боцман обратился ко второму помощнику с просьбой отбуксировать шлюпку на наветренную сторону острова, на что тот с готовностью согласился, ибо ему не терпелось воздвигнуть между судном и унылыми пространствами плавучего континента некую вещественную преграду. И вот, сдернув с утеса заблаговременно отвязанный боцманом перлинь, который упал в воду с оглушительным плеском, мы взяли шлюпку на буксир и повели вокруг острова, однако как только мы вышли из-под защиты утеса, то сразу начали ощущать противодействие ветра. Пришлось привязать к перлиню верп, чтобы боцман вывез его дальше в море, после чего, выбирая канат, мы переместили судно на дальнюю сторону острова; здесь, в сорока саженях от берега, мы перестали верповать и встали на якорь.
Когда маневр был закончен, второй помощник пригласил моих товарищей подняться на борт, и остаток дня мы провели в застольных разговорах, ибо моряки с судна никак не могли наговориться с людьми из большого мира. Когда же наступил вечер, отверстие в надстройке вокруг верхушки сломанной бизань-мачты закрыли щитами и досками, обезопасив таким образом внутренние помещения от нападения морских тварей, после чего все, кроме вахтенных, предались отдыху, в коем большинство моих товарищей остро нуждалось.
На следующее утро второй помощник и боцман, посоветовавшись, приказали разбирать самодельную надстройку, воздвигнутую над верхней палубой для защиты от чудовищ, и надо сказать, что объединенный экипаж судна взялся за эту работу с большим воодушевлением. Дело, однако, оказалось совсем не простым, и прошло почти пять дней, прежде чем мы привели в порядок верхнюю палубу и занялись поисками запасного такелажа, которым не пользовались так давно, что никто уже не помнил точно, где он лежит. На это тоже ушло дня полтора, и только после этого мы смогли приступить к установке временных мачт, которые рассчитывали сделать из имеющегося материала.
Тут я должен сказать, что, хотя парусник лишился мачт семь лет назад, экипаж сохранил большую часть рангоута, срубить который не представлялось возможным; по временам судно подвергалось из-за этого вполне реальной опасности отправиться на дно с пробитым бортом, зато теперь у нас были все основания благодарить судьбу, ведь в нашем распоряжении оказались и фока-рей, и марса-рей, и главный брам-рей, и фор-стеньга! Кроме этого имелось немало другого рангоутного дерева; правда, для строительства надстройки его пришлось распилить на более короткие бревна, однако мы рассчитывали, что и их нам удастся использовать. Наконец, на судне имелась запасная стеньга, принайтовленная под планширом левого борта, а также запасные брам-стеньга и бом-брам-стеньга, уложенные вдоль штирборта.
Когда все это было найдено и осмотрено, боцман и второй помощник велели корабельному плотнику изготовить для стеньги лонга-салинги и чиксы, предохранявшие от перетирания огоны такелажа, что, впрочем, не составило особого труда. То же самое нужно было сделать для фор-стеньги, запасной брам-стеньги и бом-брам-стеньги; пока же плотник трудился над необходимыми деталями, другие матросы готовили такелаж и собирали двуногу с подъемным блоком, с помощью которой мы планировали установить на место сломанной грот-мачты запасную стеньгу.
Закончив с салингами, плотник принялся за степсы для трех наших мачт; когда же они были готовы, матросы накрепко привинтили их к палубе перед обломками прежних мачт. Следующей нашей задачей была установка грота. Водворив его на место, мы натянули стоячий такелаж, а потом занялись фок-мачтой, вместо которой пришлось установить фор-стеньгу; в последнюю очередь мы подняли бизань, заменив ее запасной брам-стеньгой и бом-брам-стеньгой.
Но прежде, чем натягивать такелаж, мачты необходимо было укрепить; мы сделали это, привязав новые мачты к обрубкам старых, а затем загнали под обвязку клинья, чтобы рангоут держался крепче. Теперь мы не сомневались, что мачты выдержат все паруса, какие мы сможем поставить, однако боцману этого было мало, и он велел корабельному плотнику сделать из шестидюймовых дубовых досок дополнительные крепления наподобие мачтовых эзельгофтов, которые одним концом надевались на обтесанные под прямым углом обломки прежних мачт, а в другом имели отверстия, сквозь которые проходило древко временной мачты. Эти крепления плотник изготовил из двух половинок, так что ставить их можно было уже после того, как временные мачты оказались на своих местах. На грот-мачту мы подняли фока-рей, который должен был служить грот-реем; точно так же мы укрепили на фоке марса-рей, а на бизани — брам-рей; теперь рангоут был практически готов, за исключением бушприта с утлегарем. Короткий и толстый бушприт с заостренным концом мы вытесали из перекладины, служившей одной из опор временной надстройки; у нас, однако, были основания опасаться, что он может не выдержать натяжение бакштага и фока-штага, поэтому для надежности мы пропустили оба каната через якорные клюзы и там закрепили. На реях мы подняли столько парусов, сколько мог понести наш временный рангоут, и на этом закончили работы по перевооружению судна. Теперь ничто не мешало нам отправляться в путь.
На то, чтобы переоснастить корабль и приготовить к долгому плаванию, у нас ушло семь недель без одного дня, однако за все это время мы ни разу не подверглись нападению со стороны странных и страшных обитателей плавучего континента. Как мне кажется, это можно объяснить тем, что по ночам мы жгли на палубе костры из сухих водорослей, используя в качестве поддонов большие плоские камни, доставленные с острова специально для этой цели. Впрочем, несмотря на то что нас никто не беспокоил, мы не раз замечали в воде каких-то богомерзкого вида тварей, подплывавших довольно близко к судну; к счастью, для того чтобы отпугнуть этих ужасных гостей, достаточно было вывесить над бортом пук горящей травы, насаженный на тростниковый шест.
Наконец настал день, когда боцман и второй помощник решили, что судно находится в полном порядке и готово для дальнего пути. Рангоут был надежно укреплен, такелаж натянут; корабельный плотник осмотрел детали судового набора и обшивку везде, куда только смог добраться, и убедился, что корпус сохранился на удивление хорошо и нигде не протекает. Правда, днище и борта ниже ватерлинии густо обросли водорослями, ракушками и тиной, но с этим мы ничего не могли поделать, ибо пытаться счистить их, зная, что за чудовища населяют здешние воды, было бы с нашей стороны безрассудно и опасно.
За эти семь недель мы с госпожой Мэдисон очень подружились, и я теперь не называл ее иначе, чем Мэри; было, правда, еще одно более ласковое имя, но поскольку я изобрел его сам, мне не хочется приводить его здесь, потакая праздному любопытству посторонних.
Вспоминая о зарождении нашей любви, я до сих пор недоумеваю, как сумел наш здоровяк-боцман так быстро догадаться о том, что происходит между Мэри и мной, ибо прежде он не производил на меня впечатления человека тонкого душевного склада; боцман, однако, показал себя куда более проницательным, чем я думал. Как-то поздно вечером он встретил меня на верхней палубе, где перед тем я долго стоял с Мэри, и, лукаво прищурившись, сказал, что он-де, понимает, куда ветер дует; и хотя боцман промолвил это полушутливым тоном, в его голосе мне почудились завистливые нотки, поэтому я не нашел ничего лучшего, чем крепко пожать ему руку, на что тот ответил еще более крепким дружеским пожатием. И после этого он ни разу со мной на эту тему не заговаривал.