На «Мортзестус» я нанялся во Фриско. Об этой лоханке болтали всякое, и некоторые дошедшие до меня слухи были по-настоящему странными, но я долго оставался без работы и поиздержался, к тому же мне слишком не терпелось уехать, чтобы придавать значение подобной ерунде. Мало ли что говорят в порту! Главное, насчет кормежки и отношения к матросам с «Мортзестуса» было все в порядке. Я, правда, поспрашивал ребят, что же все-таки не так с судном, но никто так и не смог сообщить мне ничего конкретного. Несчастливый — вот все, что они могли мне сказать. Говорили, что «Мортзестусу» чаще, чем другим, выпадают дальние рейсы; кроме того, судну не везло с погодой: дважды на нем ломало ветром рангоут да один раз сместился груз в трюме. Случались с ним и другие неприятные вещи, которые, впрочем, могли произойти практически с любым судном. Ничего необычного я в этом не увидел и был готов рискнуть, лишь бы поскорее добраться до дома. С другой стороны, будь у меня возможность выбирать, я бы, конечно, постарался отправиться в путь на какой-нибудь другой посудине.

И лишь когда относил в кубрик свой вещмешок, я обнаружил, что вся команда на «Мортзестусе» новая. Понимаете, все старики списались подчистую, как только судно пришвартовалось во Фриско; то есть буквально все, за исключением одного молодого лондонца из кокни, который оставался на борту все время, пока корабль стоял под погрузкой. Впоследствии, когда мы с ним познакомились поближе, он сказал, что твердо решил получить все, что ему причитается, а до остальных ему было мало дела.

В первую же ночь на борту я обнаружил, что буквально все матросы в открытую говорят, будто с кораблем что-то неладно. Они обсуждали это как некий общепризнанный факт, однако относились к нему как к шутке. Исключением был тот самый паренек-кокни по фамилии Уильямс; он единственный не смеялся вместе со всеми и, похоже, воспринимал проблему — если таковая существовала — чрезвычайно серьезно.

Помимо воли я почувствовал, как во мне просыпается любопытство. Мне стало интересно, есть ли что-то реальное за теми туманными историями, которые мне приходилось слышать, поэтому при первой же возможности я спросил Уильямса, какие у него основания полагать, что в слухах, ходивших о «Мортзестусе», есть зерно истины.

Поначалу Уильямс был склонен уклониться от прямого ответа, но потом его, что называется, прорвало. Подойдя ко мне, он сказал, что не может припомнить ни одного случая, который можно было бы назвать необычным или странным в том смысле, какой я вкладывал в это слово. С другой стороны, на его глазах случилось много такого, что, взятое в целом, заставляло задуматься. Например, сказал он, «Мортзестусу» уж очень часто выпадали далекие и трудные рейсы, да и погода, будь то резкий лобовой ветер или штиль, редко благоприятствовала судну. Случались на борту и всякие мелкие происшествия. В частности, паруса, которые, как Уильямс знал точно, были убраны и надежно закреплены, частенько разворачивались сами собой, причем случалось это при полном безветрии и всегда ночью. В заключение же Уильямс сказал нечто такое, что озадачило меня больше всего:

— На этом корыте слишком много чертовых теней, они-то и действуют на нервы!

Все это он выпалил буквально залпом, и я озадаченно на него взглянул.

— Слишком много теней? — переспросил я. — Что, ради всего святого, ты хочешь этим сказать?!

Но Уильямс отказался объяснить, что он имел в виду, как не захотел ничего добавить к тому, что он уже сказал, и только упрямо мотал головой, когда я пытался его расспрашивать. Без всякой видимой причины он вдруг сделался мрачен и неразговорчив, но я догадывался, в чем дело. Вероятно, ему сделалось стыдно, что он не сдержался и высказал вслух свои затаенные мысли по поводу «теней». По тому, как он держался со мной, я догадался, что Уильямс принадлежит к тому типу людей, которые предпочитают хранить свои переживания при себе и не часто облекают их в слова. Как бы там ни было, я не видел смысла расспрашивать его дальше и заговорил о чем-то другом, однако на протяжении еще нескольких дней ловил себя на том, что гадаю, какие такие «тени» мог иметь в виду Уильямс.

На следующий день после нашего разговора мы покинули порт Фриско при благоприятном попутном ветре, что до некоторой степени положило конец разговорам в кубрике. И все же…

В первые две недели плавания не произошло ничего необычного, да и благоприятный ветер все еще держался. Я даже позволил себе надеяться, что в конце концов мне все-таки повезло с судном. Матросы все чаще называли «Мортзестус» ласковыми прозвищами, и я чувствовал, что они начинают считать свои же недавние разговоры о сглазе глупыми выдумками. Я уже начал привыкать к спокойной, размеренной жизни на борту, когда случилось нечто такое, что снова заставило меня насторожиться.

Шла первая ночная вахта, и я сидел на правом трапе, ведущем на баковую надстройку. Погода стояла прекрасная, в небе плыла огромная луна. На корме пробили четыре склянки, и впередсмотрящий, старый матрос Джаскетт, тоже ударил в судовой колокол. Выпуская из рук рында-булинь, он заметил, что я сижу на ступеньках и курю свою трубку. Перегнувшись через ограждение, Джаскетт посмотрел на меня и сказал:

— Это ты, Джессоп?

— Похоже, что я, — отозвался я.

— Если б такая погода стояла всегда, — задумчиво проговорил Джаскетт, обводя безмятежный горизонт зажатой в кулаке трубкой, — то на кораблях бы плавали не мы, а наши бабки и прочие слабосильные родственники.

У меня не было причин возражать, и он продолжил:

— Даже если на этой старой калоше действительно лежит проклятье, как кое-кто здесь, похоже, думает, что ж, скажу одно: дай мне Бог и в следующий раз попасть на такое же проклятое судно. Кормят хорошо, по воскресеньям даже пудинг дают, на борту порядок, начальники не звери… в целом все очень неплохо. Ну а что до того, будто наш «Мортзестус» сглазили, так это чушь собачья! Я плавал на многих судах, про которые говорили, будто на них водится нечисть, и кое-кто там действительно водился, да только это были не призраки. Помню, служил я на одном корыте, так там, бывало, сменишься с вахты, ляжешь на койку и вертишься, вертишься — глаз не сомкнешь, пока все швы в матрасе не перещупаешь, да эту дрянь не передавишь. А бывало…

Но тут по другому трапу на бак поднялся младший матрос, который должен был сменить Джаскетта, и старик принялся ругаться, отчего тот не явился раньше. Матрос что-то бормотал в ответ, но я не расслышал его слов, поскольку в этот момент мой затуманенный дремотой взгляд внезапно выхватил из темноты нечто непостижимое и невероятное! Чуть дальше по направлению к корме, почти напротив грот-мачты, я увидел человеческую фигуру, которая преспокойно шагнула на палубу через фальшборт. Я был так поражен, что сам не заметил, как вскочил и, вцепившись в поручень, уставился в ту сторону.

Так я и стоял, пока за моей спиной не раздался чей-то голос. Это был Джаскетт, который шел на ют, чтобы сообщить второму помощнику имя сменившего его матроса.

— Что это с тобой, дружище? — спросил он, с любопытством глядя на мое напряженное лицо.

Но к этому моменту фигура — чем бы она ни была — уже растворилась в тени на подветренном борту.

— Ничего, — коротко ответил я, ибо был слишком потрясен увиденным, чтобы сказать что-то еще. Кроме того, мне необходимо было подумать.

Джаскетт поглядел на меня с еще большим любопытством, но только пробурчал что-то себе под нос и двинулся дальше.

Еще почти минуту я оставался на месте, пристально вглядываясь в темноту, но так и не обнаружил ничего странного. Тогда я медленно пошел к корме и остановился, лишь миновав камбуз. Отсюда хорошо просматривалась вся палуба, но я снова не увидел ничего, кроме теней, отбрасываемых раскачивавшимися в лунном свете снастями.

Джаскетт снова прошел на нос и нырнул в кубрик, и я остался на палубе один. И пока я стоял, напряженно вглядываясь в сумрак на подветренном борту, мне на память внезапно пришли слова Уильямса: «Слишком много теней». Тогда я не понял, о чем он, но сейчас объяснения мне уже не требовались. Похоже, тени на судне действительно имелись… Размышляя об этом, я отчетливо понимал, что, если хочу сохранить рассудок, мне необходимо раз и навсегда решить для себя, существовала ли замеченная мною призрачная фигура на самом деле, или это была игра воображения. Здравый смысл подсказывал, что это, скорее всего, просто греза — короткий сон, который я увидел, когда незаметно для себя задремал, однако в глубине души я понимал, что промелькнувшая в темноте призрачная фигура гораздо реальнее, чем я пытался себя уверить. И, чтобы проверить истинность этого последнего утверждения, я решительно шагнул в самую густую тень, но там не было ничего и никого.

Это меня подбодрило. Здравый смысл продолжал твердить, что явление странной тени я просто вообразил, выдумал. Подойдя к грот-мачте, я заглянул за окружавшую ее кофель-планку и в помповое отделение, но и здесь ничего не увидел. Тогда я направился к юту. Под срезом кормовой надстройки было намного темнее, чем на палубе, но когда я огляделся по сторонам, то убедился, что и здесь никто не прячется, и осмелел еще больше. Оставались, правда, еще ведущие на ют трапы, но я довольно быстро сообразил, что второй помощник или дежурящий у судового колокола хронометрист непременно заметили бы любого, кто поднялся бы к ним наверх.

Прислонившись к переборке, я еще раз обдумал ситуацию, посасывая погасшую трубку и не спуская глаз с палубы. Наконец я закончил размышлять и, придя к неким утешительным для себя выводам, громко сказал: «Нет!» Потом мне в голову пришла еще одна мысль, и, пробормотав что-то похожее на «Если только она не…», я шагнул к фальшборту и, перегнувшись через планшир, поглядел вниз, но в воде ничего не было, и я, круто развернувшись, бодро промаршировал на нос. Здравый смысл одержал убедительную победу; теперь я был убежден, что у меня просто разыгралось воображение.

Я как раз добрался до левого люка, ведущего в носовой кубрик, и уже собирался спуститься вниз, когда что-то заставило меня обернуться. Бросив взгляд через плечо, я вздрогнул: примерно на полпути к корме в колышущемся лунном свете, заливавшем палубу позади грота, маячила размытая, призрачная фигура.

Это была та самая фигура, которую я только что приписал игре своего воображения. Должен признаться, что, увидев ее вновь, я был потрясен. Откровенно говоря, я испугался. Теперь я знал, что возникшая передо мной в призрачном лунном свете фигура не является плодом моей фантазии. Это был человек. Ничего сверх этого я сказать не мог, ибо свет луны и движущиеся тени парусов и канатов не позволяли разглядеть его как следует.

Пока я стоял, пораженный нерешительностью и ужасом, мне в голову пришла спасительная мысль, что, быть может, это дурачится кто-то из матросов. О том, какова могла быть цель этого розыгрыша, я даже не задумался. Тогда я готов был поверить в любое объяснение, какое мой здравый смысл нашел бы достаточно правдоподобным. Испытывая невероятное облегчение, я даже нашел в себе силы удивиться, как раньше не подумал о подобной возможности. Понемногу набравшись мужества, я обвинил себя в том, что пошел на поводу у собственного воображения; в противном случае я бы, конечно, додумался до этого объяснения раньше и не пережил бы столько неприятных минут. Теперь мне было все ясно, но — вот странность! — я вдруг обнаружил, что по-прежнему боюсь пойти на корму и выяснить, кто затеял эту не слишком удачную шутку. С другой стороны, меня смущала мысль, что если сейчас не сделаю этого, значит, я ни на что не гожусь, и меня остается только вышвырнуть за борт как ненужный балласт. Поэтому я все же двинулся вперед, хотя, как легко догадаться, не слишком торопился.

Я преодолел уже половину разделявшего нас расстояния, но странная фигура по-прежнему виднелась на палубе у грота, безмолвная и неподвижная, и только блики лунного света и тени от канатов плавно скользили по ее плечам каждый раз, когда «Мортзестус» слегка кренился на небольшой волне. Помню, я пытался вызвать в себе чувство удивления. В самом деле, если этот маскарад затеял кто-то из матросов, то он наверняка слышит мои шаги; почему, в таком случае, он не пытается скрыться, пока у него есть такая возможность? Почему, наконец, он не спрятался раньше?.. Эти и другие вопросы так и теснились в моей голове, но, гонимый странной смесью сомнения и уверенности, я не останавливался, и расстояние между нами продолжало сокращаться. Вот я уже миновал камбуз; до странной фигуры оставалось шагов двенадцать, когда она вдруг повернулась и, в три прыжка достигнув борта, перебралась через него и исчезла в море.

Я бросился к борту и посмотрел вниз, но ничего не увидел; только тень нашего корабля скользила по залитой лунным светом глади моря.

Не знаю, сколько времени я в растерянности смотрел на ленивые волны, наверное — не меньше минуты. В голове у меня не было ни одной мысли — одна ужасная пустота. То, чему я только что стал свидетелем, явилось страшным подтверждением неестественности происходящего — всего того, что я только недавно объявил игрой воображения. Думаю, на некоторое время я вовсе лишился способности рассуждать логично и трезво, был словно оглушен и ничего не соображал.

Как я уже говорил, прошла минута или две, а я все стоял у борта и глядел на воду внизу, словно тщась проникнуть взором в тайну, которую она скрывала. Из оцепенения меня вывел голос второго помощника.

— Брасопить фок! — крикнул он с юта.

И я, точно сомнамбула, отправился выполнять приказание.