На следующий день ко мне заглянул маркиз. На столе у меня стоял поздний завтрак.

Маркиз сказал, что зашел попросить об одолжении. По окончании бала его карета в сутолоке попала в канаву и повредила колесо, так что он умоляет, если я еду в Париж, взять его с собой. Я действительно собирался в город и был очень рад составить ему компанию.

Мы поднялись в мою комнату. Я с удивлением увидел, что на стуле, спиной к нам, с газетой в руках сидит какой-то человек. Гость поднялся — это был граф де Сен-Алир. На носу его поблескивали золотые очки, маслянистые букли черного парика прикрывали морщинистую, словно вырезанную из самшита, тощую шею. Неизменный черный шарф свободно болтался на груди, правая рука висела на перевязи. Трудно сказать, действительно ли граф в этот день выглядел как-то необычно или надо мной довлело предубеждение, вызванное рассказом графини на тайном свидании в парке, однако сегодня он показался мне куда более отталкивающим, чем накануне.

Я не настолько погряз в грехе, чтобы не испытать мимолетного содрогания при внезапной встрече с человеком, которому намеревался оказать столь дурную услугу.

Граф улыбнулся.

— Я зашел в надежде застать вас дома, месье Беккет, — скрипучим голосом произнес он. — Осмелюсь смиренно попросить моего друга маркиза д'Армонвилля о небольшой услуге и надеюсь, он не откажет мне в помощи.

— С превеликим удовольствием, — ответил маркиз, — я в вашем распоряжении, но только чуть позже. Сейчас у меня назначена неотложная встреча с четырьмя друзьями; я не могу ее отменить. Я освобожусь не ранее шести часов вечера.

— Но как же мне быть? — воскликнул граф. — Дело мое не терпит отлагательства. Оно займет всего час, не более. Какое досадное contretemps!

— С удовольствием уделю вам час своего времени, — предложил я.

— Очень любезно с вашей стороны, сударь, я даже не смел надеяться на вашу помощь. Такому веселому и очаровательному юноше, как вы, месье Беккет, дело мое покажется немного funeste. Пожалуйста, прочитайте письмо, которое я получил сегодня утром.

Да, известие, полученное графом, было печальным. В письме сообщалось, что кузен графа, господин де Сен-Аман, скончался в своем доме, замке Шато-Клери, и в соответствии с письменной волей покойного его останки должны быть захоронены на кладбище Пер-Лашез. Катафалк с телом покойного, с дозволения графа де Сен-Алир, прибудет в его замок, Шато-де-ла-Карк, сегодня около десяти часов вечера, дабы члены семьи могли проститься с усопшим родственником и присутствовать на его похоронах.

— Я едва ли виделся с несчастным пару раз в жизни, — сказал граф, — однако, поскольку у него нет другой родни, печальная обязанность воздать ему последние почести ложится на мои плечи, поэтому мне необходимо сегодня же прибыть в похоронное бюро и выправить все долженствующие бумаги. Но тут есть и другая сложность. К несчастью, я растянул большой палец и в течение ближайшей недели не смогу поставить свою подпись. Однако на похоронных бланках может стоять любое имя, как мое, так и ваше. Не будете ли вы любезны поехать со мной и помочь мне в оформлении необходимых бумаг?

Мы отправились в Париж. По дороге граф сообщил мне фамилию и имя покойного, возраст, причину смерти и прочие сведения, а также подробно описал требуемые размеры и положение могилы — ее следовало выкопать между двумя фамильными склепами семейства Сен-Аман. Похороны были назначены на половину второго ночи — не ближайшей, а следующей за ней; граф вручил мне предназначенный похоронному бюро гонорар, включая дополнительную плату за ночные похороны. Сумма была немалая; я спросил, на чье имя следует выписать квитанцию.

— Только не на мое, любезный друг. Поверенный кузена намеревался назначить меня душеприказчиком, однако вчера я ответил отказом. Мне известно, что, если квитанция о похоронах будет оформлена на мое имя, то в глазах закона я стану официальным душеприказчиком покойного и уже не смогу отказаться от сей обременительной обязанности. Умоляю, если вы не возражаете, выпишите счет на свое имя.

Я, разумеется, согласился.

— Вскоре вы поймете, почему мне приходится вдаваться во все эти подробности.

Мы приблизились к похоронному бюро; я в точности выполнил указания графа. Пока я отсутствовал, граф натянул до самого носа черный шелковый шарф, прикрыл шляпой глаза и откинулся на спинку сиденья. Так он дремал вплоть до моего возвращения.

Париж потерял в моих глазах все свое очарование. Я поспешил как можно скорее покончить с делами, стремясь вернуться в «Парящий Дракон», в мою тихую обитель, и там, среди сумрачных лесов Шато-де-ла-Карк, в трепетной близости от моей возлюбленной, предаться мечтам о ней, героине моего бурного, отчаянного, полного опасностей романа.

Я ненадолго задержался у банковского поверенного. Как я уже говорил, у меня находилась в банке довольно крупная сумма, не вложенная ни в какие ценные бумаги. Меня мало тревожило, что я не получаю с этих денег проценты — финансовые дела казались мне жалкой мелочью в сравнении с прелестным образом, что занимал мои мысли, протягивал белоснежные руки, манил меня в темноту, под сень лип и каштанов графского замка. Но встреча с банкиром была заранее назначена на этот день, и я, к своему облегчению, услышал, что наиболее благоразумным будет оставить эти деньги в банке еще на несколько дней, так как вскоре государственные бумаги непременно начнут падать в цене. Как оказалось впоследствии, этот разговор с банкиром имел самое непосредственное отношение к моим дальнейшим приключениям.

Добравшись до «Парящего Дракона», я, к немалому огорчению, обнаружил в гостиной своего номера двоих гостей, о которых совершенно забыл. Я втайне обругал себя за то, что имел глупость навязать себе на шею их приятное общество. Однако делать было нечего; я велел слуге подать обед.

Том Уистлвик был в ударе; ему не терпелось поведать мне некую необычайную историю. По его словам, не только Версаль, но и весь Париж бурлит от возмущения: все только и говорят об отвратительной, кощунственной шутке, разыгранной накануне ночью неизвестными святотатцами. Тот самый паланкин, в котором сидел китайский оракул — Том упорно называл его пагодой — до утра простоял на том же месте, где его бросили. Прорицатель, глашатай и носильщики исчезли без следа. Когда бал закончился и гости разъехались, слуги, пришедшие погасить свет и запереть двери, обнаружили паланкин на том же месте. Было решено оставить его там до утра в расчете на то, что к этому времени хозяева пришлют за ним гонцов.

Однако за паланкином никто не прибыл. Слугам приказали убрать его. Паланкин оказался необычайно тяжел, и только тогда вспомнили о его неведомом обитателе. Дверцу паланкина взломали — к ужасу собравшихся, внутри оказался не живой человек, а полуразложившийся труп! Толстяк в китайском халате и расписной шляпе скончался не менее трех-четырех дней назад. Кое-кто подумал, что шутка эта имела целью нанести оскорбление союзникам, в честь которых и был устроен бал. Другие полагали, что это всего лишь дерзкая циничная выходка не в меру распаясничавшейся молодежи. Третьи, мистически настроенные, пребывавшие в явном меньшинстве, утверждали, что труп был bona fide участником представления, что откровения и прозрачные намеки, озадачившие гостей, в самом деле объясняются некроманией.

— Сейчас этим делом занимается полиция, — заметил господин Карманьяк. — А полиция у нас уже не та, что была два-три месяца назад, так что нарушители общественного спокойствия будут вскоре выслежены и отданы под суд. Обычно устроители таких шуток оказываются на поверку жалкими глупцами.

Я вспомнил о необъяснимых откровениях, прозвучавших в моем разговоре с прорицателем, которого господин Карманьяк столь непочтительно поименовал «глупцом». Чем больше я размышлял, тем загадочнее представлялась мне эта история.

— Да, шутка оригинальная, хоть и не очень порядочная, — подытожил Уистлвик.

— Даже не оригинальная, — возразил Карманьяк. — Примерно то же самое произошло на городском балу в Париже лет сто назад. Дерзкие мошенники так и не были найдены.

Как выяснилось позже, господин Карманьяк был совершенно прав: в одном из старинных французских мемуаров я обнаружил описание этого случая и собственноручно пометил его.

Вошедший слуга объявил, что обед накрыт. Мы спустились в столовую. В продолжение обеда я по большей части молчал, однако с лихвой возместили мою неразговорчивость.