Книга: Лучшая зарубежная научная фантастика
Назад: Джеймс Алан Гарднер{27} ЛУЧЕМЕТ: ИСТОРИЯ ЛЮБВИ (Пер. Андрея Новикова)
Дальше: Алиетт Де Бодар{29} БАБОЧКА, УПАВШАЯ НА ЗАРЕ (Пер. Карины Павловой)

Горд Селлар
ЛЕСТЕР ЯНГ И БЛЮЗ «ЛУНЫ ЮПИТЕРА»
(Пер. Евгения Зайцева)

Когда в свою первую ночь на Земле после полетов на жабьих кораблях Птаха завернул к Минтону, он был трезв как стеклышко, имел новехонький саксофон и голову, до отказа забитую совершенно безумной музыкой. Он даже успел где-то разжиться отличным костюмом и превосходным «Конн-альто». Как сейчас помню, это было в сорок восьмом, когда все мы — не исключая и меня — просто с ума сходили с Конна и Кинга, и только самые начинающие лабухи гудели на трубах от Селмера.
Но не пиджак с накладными плечами и не инструмент вызывали удивление; наш приятель был абсолютно чист. И, поверьте, я ни капли не преувеличиваю: от него теперь не несло ни травкой, ни выпивкой, ни даже жареной курятиной. Проклятье, его ж и прозвали-то Птахой — или, иначе, Курицей — как раз из-за того, что этот продукт он готов был поглощать в любых количествах. Это был какой-то совсем другой Чарли Паркер. Возникало такое чувство, будто он вдруг подался в аскеты. Теперь он прямо держал спину и не бубнил, разговаривая с вами. И в глазах его больше не было прежнего затравленного, вечно испуганного выражения.
По правде сказать, я даже не узнал его, когда он завалился к Минтону. Было уже почти три часа ночи, регулярный джем-сешн шел полным ходом, и сейчас на сцене лабали парни из Филли. Ну, вы знаете, ребята, одетые как деревенские негры воскресным утром и обожающие исполнять весь этот прадедушкин филадельфийский свинг. Музыка мягкая и приятная, хотя и устаревшая задолго до 1948-го. Но даже в Нью-Йорке, столице бибопа и единственном месте, где жабы набирали джазовых исполнителей, в те времена еще хватало старичья, одетого в «зуты», пошитые еще лет пять назад, и пытающегося играть Колмана Хокинса, Джонни Ходжеса и Лестера Янга, весьма популярных в былые времена. Сторонники бибопа составляли довольно мощное течение, но старикашки продолжали относиться к нам с пренебрежением, называя то, что мы играли, «музыкой для китайцев» и мурой.
Так вот Птаха, который, напомню, был абсолютно трезв, вдруг начал исполнять нечто такое, чего я лично никогда прежде не слышал. И я вам скажу, что когда он поднялся на сцену и поднес саксофон к губам, раздалась такая мелодия… проще говоря, мы там все чуть с ума не посходили. В те времена мы все были кем-то вроде безумных ученых от звука. Когда мы гурьбой отправлялись в сортир и кто-нибудь испускал газы, любой из нас тут же безошибочно узнавал ноту этого звука. И тогда все дружно и единовременно провозглашали ее, покатываясь со смеху.
— Ми-бемоль, Джек. Ты только что пропердел ми-бемоль.
И в тот вечер каждая третья мелодия начиналась с ми-бемоль.
Но вот мотивы, которые наигрывал Птаха, проклятье — я никогда не слышал, чтобы кто-то так складывал ноты. А ритмы были настолько сложными, что даже мне приходилось изо всех сил напрягать слух, чтобы уловить все их оттенки. Он исполнил стремительный свинг из тридцати семи нот, равномерно разбросанных по четырехдольным тактам. Таким психам, как мы, это понравилось, и тогда он начал включать в мотив все эти половинные подстройки, четверть тона, мультифонию и тому подобные безумства. И, несмотря на все это, он свинговал.
Все просто с катушек послетали, до того было здорово. А Птаха только усмехнулся, что твой король, и произнес с тем высокомерным британским акцентом, которым порой любил щегольнуть:
— Дамы и господа, вы только что услышали музыку будущего. Дебютное исполнение состоялось на кольцах Сатурна, и если вам что-то не понравилось, можете прямо сейчас подняться сюда и поцеловать меня в царственный черный зад.
Стариканам в «зутах», конечно же, не понравилось, но перечить никто не осмеливался. Все хорошо помнили по тем временам, когда Птаха еще не успел отправиться в свое путешествие по солнечной системе, что он никому и никогда не спускал обиды.
Честно скажу, все это меня малость пугало, но мне только сильнее хотелось побывать на корабле жаб и выяснить, какую же музыку играют там, наверху. О том, что эти существа порой вербуют лабухов, слышали все, но на этом мои познания и заканчивались. Так уж вышло, что на тот момент я не был лично знаком с Чарли Паркером и понимал: он не станет мне ничего рассказывать. С другой стороны, этой ночью на барабанах сидел Макс Роуч, с которым мы уже пару раз пересекались в клубе у Минтона, поэтому я решил поговорить с ним.
Макс успел полетать с жабами за год или два до того. Что ж, он бросил на меня такой взгляд, точно заранее знал, чего я желаю и о чем собираюсь расспрашивать, но все равно позволил присоединиться к нему за столиком. Я поспешил заявить, что хочу побывать на одном из кораблей и что мне надо узнать, как это сделать.
— Это такая же аудитория, как и в любом другом месте, — произнес Макс, пожимая плечами. — Кто угадает, что им понравится? Вопрос не по адресу.
— Но ты же побывал там…
— Угу, — кивнул он, но не сказал более ни слова.
— Так какую музыку для них играл ты?
— Пойми, парень, тебе просто стоит продолжать играть, что играешь, — привычно тихим, спокойным голосом ответил Макс. Это и в самом деле был один из самых классных и задушевных музыкантов всех времен и народов. — Порой они нанимают даже лабухов, играющих действительно замшелый свинг; вроде того, что в старые деньки исполняли «Duke's» или Билли Экстин. Черт, да иногда они и вовсе заказывают что-нибудь наподобие погребальных песен Нового Орлеана или подбирают музыканта, подделывающегося под Джелли Ролла Мортона. И с той же легкостью могут обратить внимание на людей, играющих по-настоящему классный бибоп. Невозможно предугадать, что им понравится. Но в любом случае ты ничего не забыл на их кораблях. От этого у людей крыша протекает.
Он простучал барабанными палочками ритм по столешнице и завершил его легким касанием моего стакана с бурбоном. Бзынь.
Теперь-то я понимаю, но тогда мне показалось, что он просто пытается отшить меня. Я предположил, что количество мест ограничено, и Макс вешает мне лапшу на уши, чтобы приберечь билетик для более знакомых ему людей.
— О чем это ты? — спросил я. — Ты посмотри на Птаху! Вспомни, каким он был, когда улетал? Да он же выглядел, как будто вот-вот сдохнет от передозировки, а сейчас — ты же сам видишь!
Оглянувшись, я заметил, что Паркер сидит за одним столиком с Дизом, Майлзом, Монком, Артом Блейки и Толстухой Наварро, а еще рядом с ними расположились белокожие девицы из тех, что вечно вились у Минтона. Вся компания хихикала точно старушки на лавочке. По-видимому, кто-то только что сказал что-то смешное. Птаха сбросил лишний вес и был подтянут, свеж и лучился здоровьем, чего и в помине не было, когда он улетая из Камарильи. Этому музыканту впереди предстояла еще долгая жизнь.
— Парень, Птаха всегда был особенным, — сказал Макс. — Такая уж порода. К тому же, его там подлатали. Они настолько нуждались в нем, что просто разобрали на части, а потом перебрали по новой. А многие лабухи… — Он помолчал, словно не мог подобрать нужные слова, и в его взгляде внезапно проявилось затравленное выражение, которым раньше славился Птаха. Глаза Роуча словно пытались увидеть, что у меня внутри. — Пойми, большинство никогда не возвращается домой. То что там творится… ты даже представить себе не можешь.
Пока мы говорили, в комнате стало довольно тихо, и по голосу Макса я понял, что тот исповедуется мне. Он и в самом деле не любил вспоминать о жабьих кораблях и не собирался никому их рекламировать. Оглядевшись, мы оба поняли, что взгляды всех собравшихся устремлены на двери клуба, где возвышалась огромная, толстозадая жаба, рассматривавшая нас в ответ.
Немногие музыканты тех дней помнили, как выглядят эти существа. Прошло не мало лет с тех пор, как они последний раз высаживались лично, а их портреты не передают и половины правды. Представьте себе здоровенную лягушку, натянутую на человеческий скелет. Разве что глаз больше, и руки выглядят странно. У них нет пальцев, только нечто наподобие щупалец на конце этих чертовых лап, а еще они перемещаются на двух ногах. Так вот эта жаба была толстой и носила «зут», скроенный специально под его фигуру, а с ним — шляпу и весь остальной прикид, от чего у меня реально чуть крыша не поехала. Он заявился в компании еще трех или четырех белых мажоров, усевшихся за спешно расчищенный для них столик.
Эта жаба курила длинные, черные сигареты по четыре-пять штук зараз, вставив их в длинные мундштуки. И все его гребанные глаза постоянно скользили по залу, точно говоря: «ну и где, нахрен, музыка?». Теперь, получив возможность взглянуть на него поближе, я увидел, что и кожа, и черты лица, и даже костюм существа немного расплываются, будто на неудачно проявленной фотографии. Жаба очередной раз выпустила дым и огляделась.
Никто не говорил ни слова.
Но все музыканты почуяли большие возможности, и особенно те парни из Филли. Они поспешили к сцене и принялись наяривать свой убогий, дурацкий свинг. Но пожилая жаба только откинулась на спинку стула, продолжая попыхивать медленно таящими сигаретами и пронзая длинным, синеватым языком колечки дыма. На кончике языка также располагалась пара крошечных черных глаз, неотрывно следивших за исполнителями.
Я не мог точно сказать, заскучал ли наш слушатель или же наслаждается представлением, но все стало ясно, весь этот балаган надоел Птахе. Он тронул за плечо Телониуса Монка, и тот кивнул, направляясь к сцене. Все хорошо помнили, что случилось той январской ночью 1946-го в клубе «Three Deuces»; общеизвестно, как жабы реагировали на музыку Монка.
Так вот этот Телониус, он просто взбежал к пианино, уселся, и взгляды всех собравшихся устремились на него. Люди вели себя тихо и задумчиво. И тут, проклятье, Монк вскидывает свои руки в драматическом жесте, точно собрался лабать сонату Бетховена или что-то в том же духе и, как только все окончательно заткнулись, начал играть.
«Смешать, но не взбалтывать». Превосходная мелодия — самую малость резкости и заворотов. Вступление он отработал безо всяких изысков: основную мелодию выводила правая рука, а старомодный блюзовый перебор — левая. Инопланетянин резко подался вперед. Всем было известно, до чего любили эти существа Джелли Ролла Мортона, Дюка Эллингтона и тому подобные прадедушкины ритмы.
Дважды сыграв основной мотив, Монк перешел к импровизациям, и вы бы только видели ту широченную лыбу, с которой он сидел за пианино. Он начал лабать все эти свои выверты, выдавая странную, путанную мелодию, снова и снова выбивая из инструмента кластеры и одновременно создавая аккомпанирующие, сложные ритмы.
Жаба, едва заслышав эти звуки, вскочила, выронила сигареты, а потом прижала одну лапу к лицу, закрывая огромные, основные глаза, а вторую — к затылку. Раздался стон, звучащий разом на несколько голосов, и из носа существа потекла синеватая хрень. И вот тогда чужак решил, что пора убираться оттуда ко всем чертям.
Его шатало из стороны в сторону, но он все же сумел открыть дверь, трясясь всем телом точно наркуша во время ломки. Следом за ним вымелись и все эти белые мажоры, нацепившие на рожи встревоженное выражение. За ними выбежал и явно испуганный Тедди Хилл, в те времена заведовавший музыкальным клубом Минтона. А Птаха, глядя на все это, смеялся как одержимый.
— Чертовы жабы никогда не выдерживали Монка, — заливаясь хохотом, произнес Макс. — Да, чел, это было круто!

 

Спустя пару недель ко мне в гости заглянул мой приятель Джей Джей, сжимавший в руках объявление, найденное им на одном из фонарных столбов. Он зачитал мне текст, пока я чистил зубы.
— Нанимаем джазовых исполнителей любых инструментальных специальностей… в интергалактическую эстрадно-танцевальную гильдию… Просим обращаться только цветных американцев, особое предпочтение отдается молодым и талантливым людям, играющим в стиле бибоп. Если вы уже нанимались в один из предыдущих туров, пожалуйста, не обращайтесь к нам. Заключаются однолетние (с возможностью продления) контракты. Посмотрите на Солнечную систему! Сыграйте на лунах Юпитера! Побывайте там, где никто не будет дышать вам в затылок! Нажмите ЗДЕСЬ, если желаете получить более подробную информацию.
Я сплюнул пену, отложил электробритву и поинтересовался:
— И? Где будет прослушивание?
Джей Джей коснулся пальцем слова «ЗДЕСЬ», и лист на секунду очистился, а потом на его поверхности возникла карта.
— На западе пятьдесят второй. В «Onix».
— Чего? — я был в шоке. В те времена отправиться в «Onix» на прослушивание было столь же разумно, как целой толпой негров с детьми и телками путешествовать вдоль Миссисипи. Да возле «Onix» вечно тусовалась толпа офэев, как называл их мой отец, и эти ублюдки все до последнего были такими прожженными расистами, что становилось совсем не смешно.
— Ты слышал меня. «Onix».
— Вот черт. И во сколько?
— «Onix»?! — это была моя баба, Франсина. До того она что-то готовила на кухне, а тут вдруг настолько тихо появилась за спиной Джей Джея, что тот услышал ее шаги когда было уже поздно. Она посмотрела на него взглядом, который словно говорил: «Хрен ты у меня получишь сегодня бекон к завтраку».
Франсина протиснулась мимо моего приятеля и, уперев руки в боки, заявила:
— Это на что ты там подписываешься? Хочешь свалить в космос, а меня бросить здесь вместе с ребенком? — Она погладила руками огромный живот.
— Франсина… — начал я.
— Нет, Робби, даже не пытайся меня задобрить. — Она покачала головой так, словно запредельно устала. — Проклятье! Вот говорила мне мама держаться от тебя подальше. Дескать, от музыкантов одни неприятности и только.
Я посмотрел на Джей Джея и мотнул башкой в сторону двери. Тот спокойно кивнул и оставил нас наедине. Франсина молчала, пока не услышала, как защелкивается замок.
— Робби, детка, — наконец произнесла она, глядя прямо на меня своими очаровательными карими глазками. — Ты не пойдешь сегодня на прослушивание в «Onix».
Честно, мне было тяжело, но я знал, что уже давно пора целиком и полностью рвать с этой бабой. Да, я понимал, что она станет отличной мамой, вот только не для моих детей. На самом деле все было кончено задолго до этого.
Так что я просто посмотрел на нее и сказал:
— Я видел спрятанные письма. Те, что ты держишь в своем ящичке для носков.
— Какие еще письма? — совершенно искренним тоном произнесла она, но я видел, что она притворяется. Лжет.
— Ох, Франсина, девочка, не парь мозги. Не вчера родился. Может и на прошлой неделе, но всяко не вчера. Я все знаю о тебе и о Торнтоне. И давай ты не будешь мне сейчас вешать лапшу на уши: дескать эта его влюбленность не взаимна. Ты ведь не просто так решила перевязать его письма ленточкой и спрятать. Да и даты я тоже видел.
Она немного опустила плечи.
— Детка, я… — Она замолчала. Лгать уже было бессмысленно, и Франсина прекрасно это понимала. К тому же, как понимаю, она и сама устала от вранья. В конце концов, эта девочка была не столь уж и плоха.
— Ладно, детка, теперь слушай меня, — сказала она. Ее голос подрагивал, но Франсина старалась изображать из себя сильную женщину и вести себя как обычно. — Можно подумать, я никогда не слышала, как ты гуляешь с другой. Не надо делать вид, будто я одна гуляла на сторону.
— Франсина, мы с тобой оба знаем — этот ребенок вряд ли от меня, особенно если учесть, как редко ты мне давала. Потому-то я и хожу по бабам, что не получаю от тебя того, что мне нужно. И что, я хоть раз скандалил? Пытался всыпать тебе по заднице? Нет, я все понимал. Но это… послушай, если ты хочешь, чтобы у твоего ребенка был отец, лучше выйти замуж за того, кто им и является.
— Вот хрень, — сказала она. — Ты-то можешь спокойно бегать налево, зная, что не залетишь. А я-то всего раз или два перепихнулась на стороне, и посмотри, что получила в итоге.
— Понимаю, — я попытался ее обнять, но она отпихнула мои руки.
— Жизнь штука несправедливая, верно? — Я повторил попытку. На сей раз она позволила. У меня просто сердце разрывалось: эти полные слез сахарные карие глаза, эти подрагивающие, обхватившие меня ручки. Но я не был готов к тому, чтобы чужой ребенок называл меня папочкой, и не имел ни малейшего желания жениться на телке, гуляющей у меня за спиной с другими музыкантами.
Так что, думаю, с моей стороны было в некотором роде ошибкой вести себя с ней столь мягко.
Она начала рыдать, причитая:
— Мне так стыдно, детка. Так стыдно.
Она умоляла и плакала, целовала меня. Обещала, что это никогда не повторится.
— Вот и славно. Надеюсь ты усвоила урок. Думаю, ты станешь хорошей женой Тедди Торнтону, — сказал я, имея в виду автора тех самых писем. Раньше тот играл на ударных, но ходили слухи, что его дедушка помер и унаследовал ему денежный бизнес.
Что еще сказать? Смотрели те фильмы про оборотней, за секунду меняющих обличье? Вот это и произошло с Франсиной. По щелчку пальцев.
— Так ты говоришь, что все равно не останешься? Теперь, после всего этого? — в ее глазах полыхал такой огонь, какой способен разгораться только у женщин.
Я покачал головой.
— Мне нужна эта работа, девочка. Проклятье, да ведь Птаха, Хок и… все эти лабухи, побывавшие там, вернулись домой богаче Рокфеллера. И ты, мать твою, права — я отправляюсь туда.
— Сукин сын! — взревела она, все еще заливая щеки слезами, и схватила настольную лампу, стоявшую возле ванной комнаты. — Готов на все, только бы свалить в космос? Да будь ты проклят!
Она швырнула лампу в меня, но я оказался шустрее и успел отскочить в сторону, так что светильник упал на пол и разлетелся на миллион осколков. Кто бы знал, как это меня взбесило. Начать хотя бы с того, что это была моя лампа, купленная мной на деньги с концертов. Конечно, я знал, что она через пару часов будет как новенькая — инопланетные самовосстанавливающиеся вещи тогда как раз только начинали выбрасываться на рынки, — но я все равно взбеленился, точно мне гвоздь в зад сунули. Ни одной женщине не позволял так со мной обращаться.
Но в тот раз я только кивнул. Тогда мне плевать было, что она разобьет, если только не мои саксофоны. От этой лампы все одно не было никакого толку там, куда я собирался отправиться.

 

Внутри «Onix» оказался довольно неплохим местечком. Я бы даже сказал — роскошным. Здесь собрались все знакомые мне музыканты, а заодно и несколько тех, с кем бы мне хотелось познакомиться. Тут был и Сонни Роллинз, и Красный Пес, и Арт Татум, и Бэлл Горячие Губки, и много других именитых лабухов.
Мы все собрались в «зеленой комнате» и ожидали своей очереди. Зеленая комната — в тот раз это реально забавляло; конечно, мы всегда ее так называли, вот только в «Onix» во время того прослушивания она и в самом деле была окрашена в этот цвет, да еще за нами наблюдали действительно зеленые жабы. Они сами нас и прослушивали, и решали, кого бы хотели увидеть на своем корабле.
Я терпеливо дожидался. Все вокруг вели себя настолько тихо, что вы и представить себе не можете, а за стеной, спустя пару секунд после того, как в зал выходила очередная группа, начинали звучать ударные и контрабасы. Последние были весьма дорогой разновидности, самостоятельно усиливавшей звук. Выглядели они практически так же, как и обычные, вот разве что на ночь их приходилось включать в розетку.
Один за другим исполнители заходили внутрь, отрабатывали от пяти до десяти мелодий и возвращались обратно. Я сидел рядом со своими приятелями: Карманом, Джей Джеем и Большим Джимми Хантом — и мы поглаживали инструменты и молча смотрели на экран телевизора, установленного в углу гримерки. Звука не было — только цветное изображение.
Наконец, после нескольких часов ожидания, подошла и моя очередь. Дверь открылась, и оттуда выглянул тощий белый мажор, выкрикнувший мое имя:
— Робби Кулидж?
— Здесь, — ответил я и направился следом за ним в зал.
Там на скамейке расположилась парочка жаб, и обе они дымили целыми букетами тех самых треклятых сигарет, вставленных в длинные металлические мундштуки. Инопланетяне носили солнцезащитные очки и черные костюмы, совершенно не скрывавшие бугры, которыми были покрыты их тела. При моем появлении жабы не проронили ни слова. В дальнем конце комнаты за небольшим столиком, заваленном листками старомодной бумаги, сидели еще несколько белых. Никто не стал утруждать себя тем, чтобы подняться или поприветствовать, но один из них вдруг заговорил, обращаясь ко мне. Да, да, не представившись, безо всякого вступления просто сказал:
— Тенор-саксофон. — Это не был вопрос.
— Да, сэр. Еще умею играть на альте и немного на флейте. — Я старался держаться предельно спокойно.
— У вас есть менеджер?
— Ох, нет, сэр. Я… представляю себя сам. — Как бы я не пытался вести себя деловито, но в итоге в тот день все равно говорил словно чертов деревенский негр.
— Что ж, нас это устраивает. — Он улыбнулся так, как вечно улыбаются эти белые стиляги. — Почему бы вам что-нибудь не сыграть для нас?
Я припомнил одну из мелодий, отсчитал вступление и полностью погрузился в музыку. Это была одна из Птахиных тем, «Доказательство», и, думаю, их аппаратуре она уже была известна, поскольку едва я заиграл, как словно из ниоткуда возникли звуки контрабасов и ударных. Жабы хотели услышать бибоп, вот я и выложил перед ними лучший бибоп, какой знал.
— Неплохо, — произнес белый, и чужаки закивали, соглашаясь. — А что-нибудь нежное у вас найдется? — спросил он, и я исполнил для них хоральный «Туман», стараясь играть как можно более душевно и плавно.
— Очень неплохой уровень, мистер Кулидж. Пожалуйста, оставьте свой телефонный номер, мы свяжемся с вами. Спасибо, — сказал босс белых, я протянул ему визитку, и один из сидевших за столиком проводил меня к выходу.
Оказавшись снаружи, я подождал, пока не выйдут мои друзья, и те рассказали, что и в их случае говорилось практически то же самое.
Я не знал, хорошо это или плохо, но спустя несколько недель, когда я ехал в подземке, мой телефон вдруг зазвонил. Выудив его из кармана брюк, я ввел личный код при помощи наборного диска, отвечая на вызов.
Посмотрев на крошечный экран, я вначале даже не сообразил, зачем мне звонит этот тощий, бледнолицый хмырь и только потом узнал в нем того белого из «Onix».
— Мистер Кулидж, — произнес он, — у меня для вас хорошие новости.
Вот так и вышло, что я отправился в путешествие по Солнечной системе вместе с Большим Си.

 

Космический лифт, именно он помог мне оторваться от тверди. Это был просто блеск, я вам скажу. В жизни мне довелось им воспользоваться только лишь раз, и клянусь, подъем был мягким, как кожа Ингрид Бергман или улыбка Лены Хоум, а невероятную скорость и вовсе сравнить не с чем.
Из всех моих знакомых еще только Джей Джей Уилсон получил приглашение на корабль жаб, и мы сидели с ним рядом, пристегнутые ремнями безопасности, и смотрели вниз сквозь стеклянный пол — хотя, конечно, никакой он был не стеклянный, но все равно прозрачный, — наблюдая, как уносится вдаль покинутая нами Земля, а с ней и многое другое, оставленное нами позади. Странно было вот так разом объять взглядом весь мир. Я видел Южную Америку, океан, кусочек Африки, облака и льды, сковавшие северный и южный полюса. Видел все те места, которые так и не смог посетить и где вряд ли уже смогу побывать.
Всего пара часов прошла с той минуты, когда мы расстались с женой Джей Джея, провожавшей нас до Катскилл, где жабы обустроили взлетную площадку. Вначале она немного всплакнула, но вскоре уже болтала и перешучивалась как ни в чем не бывало. Совсем другое дело — Франсина: в первый свой звонок она рыдала и умоляла, пока мне все это не надоело и я не прервал вызов. Потом она перезвонила, начала орать, и мне пришлось слушать звон бьющихся тарелок, окон и тому подобную хрень. В пути я чувствовал себя чуточку одиноко, и мне даже было несколько стыдно перед ней, но, в общем итоге, совершенно не жалею, что Франсина не провожала нас. И более чем уверен, что поступил правильно, расставшись с ней.
Поездка казалась мне малость странной, ведь я никогда прежде не бывал в Катскилл. Горы располагались буквально в паре шагов от Нью-Йорка, но я ни разу не посетил их, пока не отправился в космос. Вот можно в это поверить?
Здесь мы сели на уже ожидающий челнок, который практически вынес нас за пределы атмосферы, но после начавший снижение и приземлившийся где-то в Бразилии. Я очень надеялся, что мы останемся там хотя бы ненадолго, сможем прогуляться в город и опробовать местных цыпочек. Я много всего хорошего слышал о бразильяночках. Но такой возможности нам не предоставили, сразу же отправив к кораблям.
В лифте мы с Джей Джеем были не одни. Вокруг хватало весьма интересных людей. Там было несколько тощих китаянок со странными инструментами в руках, отдаленно напоминающими цитры; компания мексиканцев, а еще белые парни, одетые словно ковбои, со шпорами, лассо и прочей дребеденью из голливудских вестернов. Был и какой-то облаченный в костюм русский, пытавшийся общаться с нами при помощи некоего устройства-переводчика, но мы все равно ничего не понимали. С собой он вез связку книг.
А еще, клянусь, нас сопровождали сразу пятнадцать француженок. Изящные, с милыми чертами лица, аккуратными попками и длинными ножками, они были одеты в платья для канкана. Я заметил, как одна из них исподволь поглядывает на меня, но в тот раз только улыбнулся и решил подловить ее как-нибудь в более укромном месте. Женщины из Франции, чтоб вы знали, зачастую вовсе не такие расистки, как американки. Они — леди. Но, если честно, все бабы, откуда бы они ни были, всегда набирают с собой в дорогу целую уйму всякого барахла. И эти девочки из канкана, все до последней, держали в ногах по несколько огромных чемоданов.
У меня же с собой были только саксофоны, пара костюмов на смену и моя коллекция музыки. Что-то было записано на виниле, а что-то уже и на кристаллах.
Когда лифт достиг конечной цели нашего путешествия, мы отстегнулись, поднялись со своих мест и вышли в некое подобие аэропорта. На мне было шевронное зимнее пальто, ведь я ожидал, что в космосе будет холодно, но мерзнуть нам не приходилось. В целом это место было чем-то вроде пересадочной станции, и едва я перешагнул порог, как услышал тихое попискивание. Звук исходил от выданной мне еще на Земле карточки, свисавшей с моей шеи на шнурке. На ней мерцала красная стрелка, указывавшая налево, как и у Джей Джея. Мы зашагали в этом направлении, пристраиваясь следом за француженками. Мы были полны надежд и грезили об этих длинных ногах.
Так вышло, что всех нас определили на один корабль. Мы с Джей Джеем и девочками из канкана одновременно зашли в небольшой зал ожидания, а ковбои подтянулись чуть позже. Мы заключили, что русский и китаянки тоже скоро появятся, и решили скоротать время за разговорами. Ковбои оказались героями родео, ну вы знаете, теми парнями, что катаются на быках и ловят коров при помощи лассо. Их наняли в качестве актеров, так же как и в нашем случае заключив с ними однолетний контракт. Даже зарплаты у них были точно такие же.
Проклятье, да в те времена никто и никогда не платил черному человеку столько же, сколько и белому, как и мексиканцам, и женщинам. Никто, кроме жаб.
Наконец прибыли русский и китайские цыпочки, сумевшие добраться до места исключительно благодаря помощи жабы, облаченной в белый костюм с галстуком. Как и все инопланетяне, которых мы видели на Земле, это существо смолило разом несколько сигарет в длинных держателях, прижатых в уголке губ. Оно открыло рот и поочередно обвело нас медленным взглядом огромных глаз на морде и тех маленьких, на языке. Казалось, будто жаба сверяется с записанным в ее памяти списком лиц.
— Добро пожаловать на нашу космическую станцию. Прошу следовать за мной, я провожу вас к кораблю, который станет вашим домом на ближайший год.
Говорила не сама жаба; голос исходил из динамика, закрепленного на лацкане костюма. Инопланетянин взмахнул трехпалой рукой, и стена комнаты ожидания отошла в сторону. За ней обнаружился очень длинный коридор, в дальнем конце которого медленно открывалась точно такая же дверь.
Разбившись на маленькие группы и стараясь держаться тех, с кем прибыли, мы зашагали вперед. Больше всего в этот момент мы напоминали старых собак, идущих, понурив голову, и готовых к тому, что вот-вот случится какое-нибудь дерьмо.
Но знаете, что мы увидели, пройдя сквозь вторую дверь? Угадаете?
Все это выглядело точно роскошный отель или круизное судно. Здесь был и огромный зал отдыха, и танцевальная площадка, и высокие лестницы. Одна из стен оказалась прозрачной, и мы могли видеть звезды. Повсюду шныряли жабы, то там то сям появлялись мужчины и женщины всех цветов кожи. Одеты они были из рук вон плохо, слишком вычурно.
— Рады приветствовать вас на борту «Мммхамххуна»! — название корабля звучало так, словно говорившему кто-то забил рот кляпом из носков, ну или вроде того. Именно так я и воспринимал язык жаб, во всяком случае поначалу. К нам обращались так, словно мы были гостями. — Ваши навигационные карты указывают путь к вашим каютам. Если возникнут какие-либо вопросы, можете без стеснения обращаться к любому из членов экипажа, которых легко опознать по обязательной для них форменной одежде со знаками отличия. Кстати, их униформа пошита в соответствии с вашими культурными традициями и позволяет легко установить ранг. Подготовку начинаете завтра, тур начинается спустя неделю с этой минуты.
— Слушай, мужик, о чем это он? — спросил у меня Джей Джей. Его глаза были ошалелыми, точно он призрак родной бабушки увидел.
— Топай за красной стрелкой и придешь в свою комнату, — объяснил я. — Нужна будет помощь, зови коридорного. Первая репетиция завтра.
— Так же прошу вас сдать мне свои инструменты, — добавила жаба. — Они потребуют особой обработки, чтобы выдержать повторяемую декогерентность и космический полет.
— Деко-что? — Джей Джей очень берег Большую Мамочку, как он называл свой контрабас. — Слушайте, а вы можете установить в него усилитель звука?
— Да, конечно. Это запланировано с самого начала, — сказал чужак, и его глаза описали полный круг. — А теперь все отдавайте инструменты. Мы вернем их вам завтра.
— Ну ладно, — произнес Джей Джей, склоняя голову и обнимая напоследок футляр с Большой Мамочкой.
Я протянул жабе свой тенор-саксофон, хотя никакой радости от этого не испытывал. Мне не было известно, что они там собирались с ним сделать, а ведь это был «Конн», и обошелся он мне в целое состояние. Но все-таки я отдал его. Впрочем, на всякий случай в моем ботинке была припрятана бумажка с серийным номером инструмента.

 

А теперь послушай: я в каком-то роде наркоман. Мне доводилось видеть, что с музыкантом делает героин — он лишает вас души, превращает в жалкое подобие человека. И да, я закидывался им раз или два. И знаю, как людей штырит с амфетаминов, поскольку и сам их неоднократно принимал. Я пил любую жидкость, какую только можно пить, и порой мешал одно пойло с другим. Бывало, нажирался так, что не смог бы припомнить даже, на какой планете нахожусь. Но ничто не сравнится с тем, чем нас угощали на борту жабьего корабля.
Я попробовал ее еще перед первой репетицией, на следующий день после нашего прибытия, но до того, как нам возвратили инструмент. Мы с Джей Джеем появились на месте одновременно и познакомились с мужиком, отвечавшим за музыкальную программу. Это был пожилой толстяк, так игравший на трубе, что никто не то что повторить, а даже близко похоже исполнить не сумеет. Его имя было Карл Тортон, но все называли его Большим Си. Он дал нам заглотить те пилюли. Их оказалось три штуки, и все разного цвета.
— Желтая, чтобы расплываться, прям как они. Синяя прочищает мозги и позволяет вспомнить все, что вы хоть раз когда-либо слышали. Правда, действует не сразу. И последняя, зеленая нужна для того, чтобы запрограммировать свою память и заставить свои мышцы мгновенно переключаться и выдавать действительно сумасшедшие вещи. Вот эта таблетка действует реально быстро. Вы будете принимать этих крошек каждый день в течение шести месяцев. Главное, не забывайте, не то от местной натуги ваши задницы лопнут по швам и будет совсем не смешно. Усекли?
— Угу, — произнесли мы с Джей Джеем и запили таблетки из больших бокалов. Вода в них была какой-то не такой, не настолько свежей и сладкой, как в Нью-Йорке.
Большой Си собрал нас, группу новичков — достаточно большую, чтобы сформировать джаз-бэнд. Мы все были усажены перед сценой, чтобы послушать, как играют музыканты из прежнего набора. Это была потрясающая группа, и их контракт истекал только через несколько дней, что позволяло нам понаблюдать за ними и поучиться. Карл Тортон сказал, что обычно музыкальные коллективы не задерживаются на кораблях жаб долее чем на год.
Проклятье, я и не знал, что они собирают большой бэнд. Я не играл ни в одном из них вот уже несколько лет как. Впрочем, какая разница? Я сел и приготовился слушать. Все равно поворачивать назад было уже слишком поздно.
И вот они начали играть — вроде что-то из старика Бейси, но они исполняли его в такой стремительной манере, что я не смог точно распознать мелодию. Эти крутые парни ни разу не сбились с темпа, ни разу не прервались на вдох. Они идеально и ровно исполняли основной мотив, выдавая по три сотни долей в минуту, а то и больше.
Когда пришел черед соло, я потер глаза и начал волноваться, что меня слишком сильно накрывает с тех таблеток, что дал нам Большой Си. Его самого я видел отчетливо и ясно, но вот ведущий альт-саксофонист, когда поднялся и заиграл свою партию, вдруг начал расплываться, и при этом я слышал не одно, а два соло сразу. Потом послышалось четыре… пять, чей звук расходился словно в разные направления. Музыкант откидывался назад, выжимая из инструмента визгливое альтиссимо, и в то же самое время сгибался вперед, перебирая нижние клапаны. Медленные и быстрые мотивы сосуществовали, сплетаясь в один. Этот парень заменял разом дюжину саксофонистов.
Ударник начал постепенно выходить из синхронизации с самим собой, превратившись в сплошное размытое пятно, окруженное ореолом барабанных палочек и сверкающих цимбал. Устремив взгляд на его установку, я увидел, что эти цимбалы и сохраняют неподвижность, и одновременно — движутся. Сущая чертовщина, уж поверьте мне. Я потряс Джей Джея за плечо и попросил проверить, когда он кивнул, что видит то же самое, я понял, что вовсе не сошел с ума. Казалось, будто играет сразу десяток ударников, выводящих вроде бы и общий ритм, но каждый — с какими-то незначительными вариациями. Разные цимбалы звенели с разной очередностью, такты чуть-чуть смещались вперед и назад. Но, если просто слушать, они отлично дополняли друг друга. Я просто слетал с катушек.
Остальной бэнд заиграл фоны, но эти люди не расплывались, и их шумный хор звучал в слитно — пару долей тишины, затем единовременно «боп!», потом несколько переборов и «ба-ду-БОП». Альтист выводил три октавы в унисон сам с собой. Клянусь, я видел его правую руку на нижних клапанах, так пальцы и двигались, и все же лежали неподвижно.
После группа возвратилась к основной мелодии, но теперь уже весь бэнд начал расплываться и вытворять полное безумство, точно сразу десять, двадцать, а то и сотня ансамблей пытались сыграть вместе, но никак не могли полностью сыграться, и их ритмы то отставали, то опережали, и все вокруг звенело и гремело — такого я никогда прежде не слышал!
Говорю вам, это было новое направление в музыке. Действительно нечто. Представьте себе, что слышите бибоп в первый раз и тут его подхватывают все чертовы лабухи мира.
— Значит, эти пилюли, что нам дали, помогут научиться играть так же?
— Похоже на то, Джей Джей.
— Боже правый! — вскричал он. И: — Вот срань! — А еще: — Ты только посмотри, как они играют!
И все это одновременно, на три разных голоса. Он зааплодировал, и его руки и хлопали, и оставались неподвижны.

 

— Брат, я провел слишком много времени в обществе этих жабьих морд и, поверь мне, знаю, что с ними не так. Никогда не пытался к ним приглядываться? — это мы говорили с Большим Си.
— Ну да, — ответил я, рассматривая его комнату. — Они расплываются, и еще у них слишком много глаз.
— Слишком много? Ты никогда не пытался малость притормозить и подумать, а вдруг это у нас их на самом деле не хватает? — он покосился на меня в точности как это делал Монк. — Но они и в самом деле расплываются!.. Именно про это и толкую! — он замахал руками. — Они все размыты, и такое чувство, что в каждом сидит сразу по сотне жаб, и все они ходят тут, занимаются своими делами. У них просто не получается слиться в одну цельную личность, как это считаем естественным мы. — Он помахал растопыренными пальцами перед лицом, подчеркивая смысл сказанного. — Поэтому, когда они слушают музыкантов, им необходимо, чтобы те тоже расплывались, либо им просто становится скучно. Вот почему они так обожают джаз! Лучшая богом проклятая музыка в этом мире. Мы умеем растрясти дерьмо, и при этом импровизируем. Ведь не сумеешь же так с Моцартом, верно? С классической музыки жабы просто от тоски дохнут. Все, что нанесено на нотный стан и тем самым зафиксировано, остается таким же, сколько не расплывайся.
Я уставился на свои руки, которые то оставались прежними, то начинали растекаться. Это вроде как с тем, чтобы сходить пописать — не надо напрягаться, надо лишь подумать об этом. Вот только я был как грудной ребенок и не умел себя контролировать, хотя и мог, в некотором роде, применить это умение.
— Все получится, Робби, ты только расслабься, брат. Скоро освоишься.
— Большой Си, а ты сам давно летаешь? — спросил я.
Он поскреб подбородок там, где заканчивалась коротенькая бородка, и удивленно посмотрел на меня.
— А какой сейчас год-то?
— Тысяча девятьсот сорок девятый.
— Проклятье! — произнес он. — Будь все проклято!
Тортон неожиданно затих и отвернул лицо, чтобы я не видел, как он плачет.

 

Расписание на следующие несколько недель было просто безумным, мы репетировали целыми днями напролет, а по ночам набивались в комнату к кому-нибудь из наших, сжимая инструмент в руках, и запускали пластинку.
Что действительно классно в тех таблетками, которыми нас кормили, так это то, что в наших мозгах моментально отпечатывалась любая услышанная нами музыка. А после того как мы ее услышали, нам достаточно было «запрограммировать сознание», хотя скорее казалось, что это наши пальцы запоминают необходимые движения.
Вот мы и слушали пластинки одну за другой: и бибоп, и свинг, и регтайм, и Баха, и Стравинского и индийские мелодии, и что только не. А раз уж мы все обладали идеальным слухом и уже умели расплываться, то каждое наше я могло изучать отдельные музыкальные линии: басы, гармонии и обязательно — соло. И когда мы вставали поутру, услышанное уже было запечатлено в нашей памяти навеки.
Это было еще ничего; в конце концов, я и раньше мог прослушать соло несколько раз и заучить его, но вот что странно: посидев пару недель на этих инопланетных пилюлях, я обнаружил, что могу припомнить любое произведение, какое только захочу — нота в ноту. Мне ничего не стоило воскресить в своей голове одно из соло Птахи, вошедших в «Антропологию»; я легко мог бы поднять с глубины сознания монковскую аранжировку «Эпистрофы» для большого джаз-бэнда и отыграть партию тромбона на своем саксофоне. В моем сознании отпечатывалась каждая инструментальная линия, тут же фиксировавшаяся в виде цепочек сокращений мышц, движений пальцев и губ, и стоило хоть раз расплыться и сыграть композицию, как я мог снова и снова повторять ее, просто только пожелав того, даже не пытаясь думать, что я делаю.
Иными словами, инопланетные препараты превращали нас в звукозаписывающие джазовые автоматы.
Вот почему мы проводили столько времени за прослушиванием чужих пластинок и кристаллов — компания растворяющих свои мозги музыкантов, одновременно хохочущих и требующих друг от друга заткнуться и впитывать информацию. Было у нас и несколько бутлегов, и некоторые из них оказались просто потрясающими: один из них был озаглавлен как «Птаха на Марсе» и представлял собой совершенно безумную, вычурную, больную композицию, и я мог слушать ее хоть целый день напролет.
Но, сами понимаете, любой музыкант рано или поздно устает от общества себе подобных и его начинает тянуть «на сладенькое». Что касается меня, то я никогда не испытывал недостатка в женщинах своего типа, и они нравились мне, но сейчас прошло уже несколько недель, а я так ни с одной и не познакомился. В итоге я решил наведаться к девчушкам из канкана и исправить это упущение. Спускаясь на лифте этаж за этажом, я блуждал по кораблю, пока не нашел их. По пути мне довелось увидеть совершенно немыслимые картины: в одном из залов было организовано нечто вроде русского цирка, где рослые, пестро раскрашенные клоуны расплывались, жонглируя горящими факелами на спинах столь же размывающихся слонов, которые танцевали под какую-то пугающую русскую музыку. А рядом в хороводе кружились такие же неровные силуэты медведей. Затем я наткнулся на ковбоев с родео, скачущих на одновременно существующих лошадях и вращающих лассо в сотнях направлениях сразу. Но один из них поразил меня сильнее прочих: тот парень не просто расплывался, а разделялся на несколько тел и находился сразу в десятках мест, удирая от такого же, как он, быка. Одним из его ипостасей удалось заарканить разъяренное животное, другие сами попали под копыта. Кое-кому (бедный пожиратель бобов) даже не повезло оказаться насаженным на рога.
Но наконец, спустившись на десять этажей, я оказался под просторным залом отдыха. Все вывески здесь были на французском, так что было очевидно, что я добрался до места. Блуждая из комнаты в комнату, находя в них жаб, смолящих сигареты и переговаривающихся на своем странном языке, пока худощавые девушки из восточной Индии, облаченные в национальные костюмы, разносили им крошечные белые чашечки с чаем и другими напитками.
Вскоре мне удалось найти помещение, где танцевали француженки. Оркестр уже отправился на покой, поэтому девушки тренировались под записи бешеного, явно записанного расплывающимися музыкантами канкана. Когда я вошел, занятия шли полным ходом, и их прекрасные и сильные длинные ноги ритмично вскидывались и опускались, а руками каждая из цыпочек обнимала своих соседок. Ничто в этом мире не заводит так старого котяру, как вид тискающихся женщин, если не считать, конечно, взмывающих в воздух стройных ножек.
Так что я просто сел там и стал смотреть, как те взлетают и опускаются снова и снова, оставляя за собой целый шлейф. Мне пришлось размыться и самому, чтобы за всем уследить. Я разглядывал их, пока не нашел в общем ряду ту, которую приметил еще на лифте, и позволил ее лицам до последней черточки отпечататься в своем сознании.
Когда репетиция закончилась, я поднялся и нашел дверь, ведущую за кулисы. За ней обнаружился коридорчик, по обе стороны которого тянулись гримерные. Это ж просто офигеть можно — у каждой из девочек была личная раздевалка. Проблема состояла в том, что я понятия не имел, в какой из них искать ту самую красотку. Что ж, я просто расплылся по коридору и постарался постучаться разом во все комнаты.
Услышав ее голос за одной из дверей, я вновь соединился в единое целое и с видом невинного деревенского мальчика улыбнулся дамочке, ведь это всегда действовало на женщин. Француженка была одета в шелковое кимоно — ну, вы знаете, нечто вроде домашнего халата, только из Японии. Ее волосы были распущены, а откуда-то из глубины помещения доносились звуки джаза. Услышав именно эту музыку, я понял, что дело в шляпе.
— Ви тот мужчина, с которым мы ехали на лифте, oui? Ви еще смотреть на меня. Зачем ви приходить сюда?
— Просто я вспомнил о том дне и понял, что должен снова вас увидеть.
Она пробормотала что-то на французском, и, судя по тону, мне предлагалось попробовать затащить в постель кого-нибудь другого, но затем она широко распахнула дверь и улыбнулась в ответ.
— Заходите, monsieur…
— Кулидж, — сказал я, снимая фетровую шляпу и склоняясь перед ее красотой. Именно этого и ждут от вас все женщины при первом свидании. — Робби Кулидж.
Я прошел в комнату и теперь мог с достоверностью распознать играющую музыку. Это была «Звездная пыль» Ната «Кинг» Коула. Платье для канкана было наброшено поверх зеркала на столике для макияжа, вокруг мерцали лампочки гирлянды, а рядом стояли высокие павлиньи перья. В воздухе витал аромат ментоловых сигарет.
— Я Моник, — сказала девушка. Никакого намека на фамилию, просто Моник. Спустя секунду она добавила: — Желаете кофе?
— Ммм… кофе — звучит прекрасно.
Извинившись, она отлучилась на минутку, после чего вернулась с двумя чашечками в руках.
— У вас есть сигареты? — спросила Моник.
Я кивнул.
— Можете взять всю пачку, — ответил я и, выудив их из кармана, выложил сигареты на стол вместе с коробком спичек. Сорт «Ультра», выпускаемый на фабрике «Mercury Barron», совсем новая разновидность. Обещалось, что если курить их по три штуки в день, проживешь много дольше. — Тебе достать?
— Non, — улыбнулась Моник. — Попозже.
Это был и в самом деле настоящий французский кофе, исходящий паром. Даже чертов пар уже вызывал наслаждение. Поднеся чашку к губам, я глубоко вдохнул и посмотрел, как она пробует напиток.
— Так откуда ты родом? — спросил я, и она некоторое время молча сверлила меня взглядом. Потом Моник потерла веко, чуточку размазав макияж.
— Думаю, тебя это не интересовать, верно? — произнесла она, снова отпивая из чашки.
— Конечно же, мне интересно, красавица, — солгал я, и тогда француженка подалась вперед, расплываясь, и в моем ухе томно прошелестел миллион «Ра-гее».

 

Так вышло, что как раз в ту ночь корабль лег на курс к Марсу, хотя мы с Моник были слишком заняты, чтобы это заметить. Мы узнали обо всем позднее от парня из джаз-бэнда, случайно забредшего в главный зал и увидевшего, как звезды, пусть и медленно, но все-таки начинают смещаться.
Спустя пару недель с того случая в привычку Моник вошло регулярно появляться на наших выступлениях и слушать, хотя кое-кому из ребят это и не нравилось. На этот момент отдельные лабухи начали строить из себя крутых и постоянно задирали носы, стремительно превращаясь в то, что мой отец обычно именовал «политическими нигерами». Они полюбили рассказывать всем, как на самом деле должен жить черный человек.
И мне было действительно жаль, что Джей Джей связался с этой психованной компанией. Прежде он всегда был реально толковым парнем, спокойным и рассудительным. Он был задушевным мужиком, но стоило ему связаться с этими космическими исламистскими губошлепами, постоянно перетирающими за то как черные колонизируют всю Солнечную систему во имя Аллаха, о том, как надерут задницу этим белым дьяволам и все такое прочее, — как рядом с Джей Джеем стало просто неприятно находиться. Я был готов взорваться, когда он начинал нести эту чушь.
Однажды, в перерыве посреди концерта, я приятно проводил время вместе с Моник за одним из столиков. Она попивала вино, я дымил сигареткой, и оба мы весело болтали, когда к нам с перекошенной физиономией подошел Джей Джей. Я сразу понял, что стоит ждать неприятностей, и поднялся прежде, чем тот оказался слишком близко.
— Слушай, Джей Джей, у меня уже есть один папочка, вот только он сейчас в Филли, и у меня нет ни малейшего желания…
— Робби, мать твою, ты выслушаешь меня, — сказал он и взглянул на Моник так, словно надеялся, что она исчезнет, если правильно на нее посмотреть.
— Кто он? — спросила француженка, поднимаясь.
— Посиди, детка, — твердым голосом произнес я, и ее лицо скривилось в гримаске. Да вы и сами знаете, что бывает, когда советуешь женщине как-то поступить ради ее собственного же блага.
— Робби, здесь что-то неладно! Пора выбираться, брат! Парень, эти жабы побывали в моей комнате! Они запихали мне какую-то хрень в брюхо. Вроде червяка. Не, тетку. Ага, тетку-червяка! Она носится у меня внутри и вопит: «Джей Джей! Мороженого!». Помоги мне, Робби! Парень, я подыхаю! — он расплывался и кричал на все свои голоса. Бедолага перепугался до усрачки и теперь наводил кошмара и на меня.
Я отодвинул Моник в сторонку, расплываясь сам, и каждый из меня взял за плечи одну из ипостасей Джей Джея.
— Парень, — сказал весь я разом, — послушай, ты по ходу дела приболел. Тебе надо остыть. Успокойся немедленно.
Он закричал громче, сотрясаясь всеми телами, и его размытые силуэты начали отодвигаться друг от друга все дальше и дальше. Мне совершенно не хотелось, чтобы он так же разделял и меня, так что я быстро слился в единое целое и отступил на шаг.
Парочка крепких и рослых жаб-вышибал разом превратилась в целую армию, побежавшую по два через зал, отлавливая всех Джей Джеев и вытаскивая их из комнаты; каждая из его «самостей» истошно, изо всех своих сил вопила.
В помещении воцарилась тишина. На нас с Моник устремилось множество глаз, как жабьих, так и человеческих. Публика начала перешептываться, и тут я увидел, что на меня смотрит Большой Си. Его взгляд словно говорил: «Антракт закончился. Дуй на эту чертову сцену. Живо!»
Я попытался поцеловать Моник в щечку — та немного отстранилась, и мне удалось это сделать только на второй раз — и поспешил к сцене с тенор-саксофоном в руках.
— Прошу прощения за эту сцену! — произнес в микрофон Большой Си, удерживая на лице широкую, фальшивую улыбку. — Как говорится, шоу должно продолжаться. К счастью, в зале присутствует Мфмннги, умеющий обращаться с контрабасом.
Мфмннги — так жабы называли самих себя. Затем Большой Си произнес еще целую серию предельно безумных звуков, и я уже начал опасаться, что он тоже спятил, когда со стула поднялась пожилая жаба в приталенном черном костюме, кивнувшая Большому Си. Только тогда я понял, что эта жуткая какофония была ничем иным, как ее именем.
— Пожалуйста, поднимитесь к нам! — сказал Большой Си, и жаба, взбежав на сцену, обняла контрабас Джей Джея трехпалыми лапами и провела по струнам, проверяя звучание.
— Чертовски жаль, — прошептал Уинслоу Джексон, альт-саксофонист, сидевший рядом со мной. В нашем бэнде он был единственным, за исключением Тортона, кто уже летал прежде. — Сколько раз мне приходилось видеть, как парни заканчивают вот так.
— Как «так»? — спросил я, опасаясь услышать, что какая-нибудь хрень проникла на корабль из космоса и сожрала мозги Джей Джея.
— Скорее всего, он забыл принять пилюли, — сказал Джексон, качая головой. — Чудовищная ошибка.
Неужели, забыв принять таблетку, можно было настолько спятить? Никогда прежде не слышал о подобных препаратах, и, если честно, на тот момент я был уже вовсе не уверен, что то действительно были какие-то медикаменты. А что, думал я, если все равно распрощаюсь с рассудком, даже ежедневно глотая эти пилюли? Бедняга Джей Джей. Я даже не знал, увижу ли его когда-нибудь снова, но времени на беспокойство уже не оставалось: Большой Си вновь обратился к публике, и мне пришлось приготовиться играть.
— Прежде чем вы окунетесь в музыку, хотел бы донести до вашего сведения важную новость! Мы вышли на орбиту Марса! — проревел Тортон в микрофон, и большой участок стены за его спиной внезапно стал прозрачным. Все повернулись так, чтобы видеть красную планету. Все, кроме Большого Си, который продолжал вещать о том, как здорово вновь сыграть для Марса и какое наслаждение при этом он каждый раз испытывает.
Марс. Мы повисли возле него. У меня просто дух перехватывало.
— А сейчас мы попросим присоединиться к нам одного особенного гостя, — произнес Большой Си.
В зале поднялась низкорослая, особо уродливая жаба, сжимавшая подмышкой фагот, и направилась к нам. На ней был роскошный коричневый пиджак, обтягивающий так, что просто твою мать, и коричневая же фетровая шляпа, идеально сочетавшаяся с зеленой, как папоротник, кожей существа. Поднимаясь на сцену, инопланетянин слегка помахивал крошечным хвостиком.
— Пожалуйста, поприветствуем Мммхмхннгна Тяжелые Брови, — сказал Большой Си. Эти чуждые имена становилось все проще и проще выговаривать, что мне уже переставало нравиться.
Большой Си повернулся к нам, щелкнул пальцами на счет два и четыре, а затем громко прошептал: «Звездная пыль». Мы все вскинули инструменты, и распорядитель кивнул. Ритм-секцию мы заиграли, лишь слегка расплываясь. Ведущую линию обычно исполнял тенор-саксофонист, а стало быть — я, но конечно же, если в концерте принимает участие особый гость, то и вести будет он. Так что мне не оставалось ничего иного, кроме как импровизировать наравне с остальными саксофонистами.
Фагот звучал преотвратно, завывая, точно избиваемая пьяным хозяином собака. Это не музыка. По-другому и не скажешь. Мммхмхннгн играл, настолько расплываясь, что воцарялась подлинная какофония. Мелодия не строилась, и я не мог найти в ней ни ритма, ни гармонии, ни полифонических контрастов. Точно потоки белого шума, наложенные друг на друга. Клянусь, меня мутило от одного только звука. Мотив жаба завершила высоким «ми» и столь же высокими «фа-натурэль» и «ре-диез» одновременно. И поверьте, этот чудовищный диссонанс звучал всю концовку мелодии, а потом и еще две минуты после того, как вся остальная группа прекратила играть.
И когда все стихло, жабья публика восторженно закричала, завыла и замахала щупальцами, что в их обществе служило эквивалентом оваций. Мне оставалось только смириться с тем, что впереди предстояла совершенно дерьмовая ночка.

 

Джей Джей появился спустя пару недель. Я заметил его пьющим кофе в одном из баров, когда мы с Моникой возвращались обратно после осмотра витрин под куполом марсианской станции. По правде сказать, мне нечего и не на что было покупать — все это ждало меня только по прибытии на Землю. Но для меня тогда все было в диковинку, и я даже подобрал там настоящий марсианский камень. Кстати, я по-прежнему храню его у себя дома.
— Привет, — обратился я к Джей Джею.
Он посмотрел на меня, моргнул и втянул ноздрями воздух.
— Здравствуй. Как поживаешь? Увидимся завтра на репетиции, — и с этими словами он вновь обратился к своему кофе, словно я уже давно ушел.
Каким бы странным ни было его поведение, я все равно не сразу поверил Большому Си, когда тот сказал мне, что это уже вовсе не Джей Джей.
— Пускай он и выглядит в точности так же и говорит неотличимо, но это не твой друг, — объяснил Тортон. — Они сделали нечто вроде живой копии, вырезав из нее все недостатки. Теперь даже образ его мыслей ближе к ним, чем к нам. Это во всех смыслах не Джей Джей. Уже нет. Смирись.
Мне тогда подумалось, что Большой Си провел на этих кораблях столько времени, что и сам уже окончательно свихнулся. Но теперь, вспоминая тот разговор, я и сам понимаю, что мой друг действительно изменился. Его манера речи стала напоминать мне белых адвокатишек, вечно равнодушных и предельно вежливых. И на следующей репетиции он играл без души. Никакой оригинальности, ни единой искры. Я проследил за его музыкальной линией, а вернувшись к себе, переслушал несколько пластинок, и могу вам сказать одно: с момента своего возвращения Джей Джей ни разу не сыграл ничего такого, что прежде в точности так же не было бы исполнено кем-то другим.
Но окончательно я убедился, что его больше нет, когда увидел, как он развлекается. Определенные сомнения закрадывались и раньше, но они так и не собирались в единое целое до того вечера, когда я решил отдать ему несколько одолженных пластинок Мингуса. Я постучался в его дверь, но, хотя мне было известно, что он там, никто не ответил.
Тогда я заглянул внутрь и обнаружил его лежащим на кровати в обнимку с двумя жабами. Те опутали своими щупальцами его шею и ноги и старательно вылизывали глазастыми языками его шарики… Я захлопнул дверь, и меня чуть не вырвало.
Конечно, Джей Джей, как и все музыканты, с какими мне доводилось играть, был редкостным извращенцем и без всяких сомнений мог устать от целибата, пропагандируемого этими космическими мусульманами. Быть может, у него яйца уже гудели так, что сносило крышу. Вот только он никогда даже и в мыслях не держал, чтобы перепихнуться с жабой. После того случая я все-таки понял, что Джей Джей потерян.

 

Когда спустя пару дней я встретился с Моник в зале отдыха, она стояла, глядя на звезды. Она не появлялась уже полторы недели, а у меня не было возможности спуститься на французский этаж. Тем временем мы уже направлялись к Юпитеру. Как рассказал мне Большой Си, на то, чтобы добраться до места, должно было уйти порядка месяца или двух, а остановка там продолжалась около недели. На лунах, говорил он, есть что посмотреть и чем заняться, и кое-что из этого ни в коем случае нельзя пропускать.
— Детка, где же ты была? — спросил я.
— Дела, — ответила она. — Очень много дел.
— И что же это за дела? — как можно более невинным тоном произнес я.
— Одна из наших девочек — она заболела. И ее увели эти les grenouilles. — Моник скривила личико.
— Должно быть, забыла принять таблетки, — пробормотал я себе под нос.
— Euh? Quoi? — произнесла Моник. Я удивился и посмотрел на нее. — Que dis-tu?
— Говорю, должно быть, она забыла принять пилюли. Ну, как Джей Джей тогда.
— Non, — ответила она. — Один из крокодилов…
— Жаб… — поправил я.
— Жаб, oui, les grenouilles, один из жаб пригласить ее в свою комнату, а она ответила non и на следующий день была очень больна. — В моей голове внезапно всплыло воспоминание о Джей Джее с этими щупальцами, оплетающими его ноги и лезущими в рот. Мне становилось мерзко от одной мысли об этом.
— Но ты-то в порядке, да, детка? — Я взял ее за руку.
Она повернулась и посмотрела на меня глазами, зелеными, точно китайский нефрит.
— Я хочу домой, — сказала она, сжимая мою ладонь. — Я не знаю, как ты можешь влюбляться на этом корабле. И не понимаю как можно хотя бы поверить в возможность любви в таком жутком месте.
— Крошка, пойдем со мной, — сказал я.
— Oui, я пойду. Но я не буду любить тебя, Робби, — отозвалась она, стискивая мою руку чуть сильней. — И ты не должен любить меня.
С этими словами она отвернулась и еще какое-то время рассматривала звезды.

 

Месяц, в течение которого мы добирались до Юпитера, пролетел с пугающей быстротой, проведенный мной в занятиях нелепым, размытым сексом и столь же нелепых выступлениях. Джей Джей, когда играл, неизменно был печален и серьезен, а эта тупая, вонючая жаба, Мммхмхннгн Тяжелые Брови как минимум раз в неделю визжал на своем чертовом фаготе. Джаз-бэнд по-прежнему работал как хорошо смазанная машина и ни разу не выдал дурной ноты, но что-то уже пошло не так, и все это чувствовали.
Однажды, прямо посреди нашего выступления, Большой Си устроил публике очередной сеанс напыщенной болтовни, в которой был так силен, а потом стена вновь стала прозрачной, и клянусь, Юпитер — сраный Юпитер — завис прямо перед нами, занимая почти все окно. Он казался огромной плошкой ванильного мороженого, смешанного с карамельно-шоколадным сиропом и украшенным огромной красной вишней. Планета была огромной, проклятье, я никогда и помыслить не мог, что может существовать что-то такое гигантское, а вокруг нее кружили маленькие луны. У меня аж дыхание на секунду перехватило. Я посмотрел в зал, пытаясь найти Моник, но ее не оказалось за тем столиком, где она сидела за минуту до того. Очень жаль, думаю, ей бы понравилось полюбоваться Юпитером, до которого, казалось, было подать рукой.
— Как вам уже известно, орбита Юпитера — особенное место; место, куда многие люди приезжают отдохнуть и где часто остаются навсегда, завороженные его красотами. Пока мы остановились здесь, советую посетить Ио, чтобы послушать самых великих джазовых исполнителей в истории: Чарли Паркера, Лестера Янга, Дюка Эллингтона, Диззи Гелеспи, Кэба Келлоуэя, Джонни Ходжеса… не упустите эту возможность.
Услышав это, я не поверил своим ушам. Птаха? Откуда у них взяться Птахе, если я видел его в Нью-Йорке? Неужели он решился на еще один тур? Я совершенно не понимал, как такое возможно. С другой стороны, не сильно-то и задумывался. Мои мысли полностью поглотило другое имя: Лестер Янг.
— А теперь, — продолжил Большой Си, — в честь джазовой Мекки, куда мы прибыли, прозвучит мелодия, известная как блюз «Луны Юпитера».
Он отсчитал в слух: «четыре, пять, четыре-пять-шесть-семь», и только подумайте, чертова жаба вновь загудела на фаготе. Клянусь, меня это уже так достало, что я бы натянул эту трубу на голову Мммхмхннгна Тяжелые Брови, если бы мне только представилась такая возможность.

 

На лунах и в самом деле было чем заняться: на подводных лодках мы осмотрели моря Европы и Ганимеда, посетили вулканы Ио; нам, людям, даже позволили опробовать специальные корабли, позволявшие нырять в атмосферу самого старины Юпитера, и полюбоваться обитающими там животными, завезенными сюда жабами с какой-то из планет своей родины.
Но все это мало меня интересовало. Ребята из бэнда даже сказали мне:
— Робби, мужик, почему ты упускаешь шанс увидеть все это восхитительное дерьмо?
— Парни, все, что мне хочется сейчас увидеть, — ответил я, — так это Лестера Янга. Я отправляюсь искать Преза.

 

Клуб на Ио был небольшим и тихим местечком. Жабы не должны были заинтересоваться джазом, пока не осмотрят все остальное, что их народ успел понастроить на лунах и самом Юпитере, а стало быть, раз уж наш крейсер был единственным на орбите, это было самое лучшее время найти Преза.
През — так мы называли Лестера Янга, поскольку он был (а по мне, так и остается) подлинным президентом всех тенор-саксофонистов. О, вы только бы слышали, как он играл. Мне доводилось пару раз побывать на его концертах в Нью-Йорке, а потом и в Филли, и было в нем что-то такое, что Моник определила бы как «je ne sais quoi», а мой приблизительный перевод прозвучал бы так: «Как он, черт возьми, это делает?» В довоенные времена През частенько радовал нас своим сладким звучанием.
Так вот мы с Моник и отправились в это крошечное заведение, разместившееся внутри герметичного пузыря, плывущего над поверхностью Ио. Все здания здесь имели огромные окна, которые позволяли насладиться видом на вулканы, извергающие пламя, дым и прочую хрень. Одно из таких окон было даже в клубе, и Моник неотрывно глазела в него.
През еще не появился, мы пришли слишком рано, и на сцене выступало трио, чьих имен я не помню, хотя пианиста явно встречал и прежде. Играли неплохо. Порой они играли почти как През, а иногда выдавали даже более плавные и мягкие ритм-секции, работая в стиле старого свинга. Всему этому не хватало только его прекрасного голоса, его звучания. В ожидании Лестера Янга я почти что слышал этот тенор, его вибрирующее прикосновение, сильные, но нежные повороты в мелодии и самую чуточку басов. Да вы и сами понимаете, о чем я.
Моник заскучала. Это было очевидно. Она постоянно поправляла прическу, печально разглядывала вулканы.
— Крошка, През скоро придет, — сказал я.
Она нахмурилась и посмотрела на меня с таким ворчливым выражением на лице, на какое способны только самые сексуальные детки.
— Я хочу погулять. Осмотреть пузырь.
Вспомнив о нескольких роскошно обставленных витринах и кафетериях, мимо которых мы проходили по пути к клубу, я догадался, что на самом деле ей хотелось побродить по магазинам. Но с другой стороны, это походило на испытание моих чувств к ней, и поверьте, я никогда не позволяю женщинам испытывать меня.
— Если хочешь, можешь заняться шоппингом, но лично я ни за что в мире не соглашусь пропустить выступление Преза. Ни единой мелодии, ни одной нотки.
— Ну и ладно, — сказала она, поправляя кошелек. — Вернусь позже. Может быть.
Последнее было произнесено с особым нажимом. Моник развернулась на пятках и зашагала к двери, на ходу поправляя прическу и вихляя задом, поскольку прекрасно понимала, что я смотрю на него.
Но я устоял, не взирая на искушение. В конце концов, если очень хочется, француженку из канкана всегда можно найти, а вот Лестера Янга можно было услышать только на Ио. И это был мой единственный шанс в жизни увидеть его, если только тот не собрался бы вернуться на Землю. К тому же, если честно, когда он улетал, видок у него был далеко не из лучших.
Так я и сидел еще с полчаса, слушая ритмичные импровизации и потягивая «охлажденный чай из самых недр Европы» — так здесь назывался самый обычный лонг-айлендский холодный чай, единственный напиток, который я смог себе позволить. Потом появился През.
Увидев его и услышав, как он играет, я испытал нечто схожее с ощущением от первого секса. Нет-нет, не то, что чувствуешь, проснувшись посреди ночи от пошлого сна и осознав, что простыни почему-то липкие. Я говорю о том первом разе, когда ты идешь с девчонкой из класса на год старше к ней домой, пока ее мама в отлучке, поднимаешься в ее комнату, пару раз целуешься, вставляешь ей свою штуковину и спустя минуту или две гадаешь: что это вообще было и почему все уделяют этому делу столько внимания.
Смущение и глубокое разочарование — вот, о чем я толкую.
През казался малость затраханным. Не таким он был в довоенные годы. В те времена этот мужик точно лучился магической энергией. От него постоянно требовали играть как Хок — Колман Хокинс, — но он никогда и никого не слушал и вырабатывал собственное звучание, и это было прекрасно. Он заставлял свои мелодии петь так сладко, что у вас просто разрывалось сердце.
Но затем его отправили на войну и, увидев его черную кожу, не позволили вступить в военный оркестр. «Ты кем себя возомнил, пацан? Гленном Миллером? На передовую, ниггер!» — вот как это было. Все говорили, что нет ничего удивительного в том, что с тех пор он никогда не поднимал головы: През успел повоевать в Европе и видел Берлин, на который русские сбросили бомбу, купленную у жаб. Затем он надолго завис в бараках под Парижем, пытаясь сражаться против местных красных партизан, а в итоге, когда мы были вынуждены убраться из Европы, его черную задницу засудили за то, что он был женат на белой женщине и не желал терпеть унижения со стороны других солдат. Ходили слухи, будто в результате внутри него что-то сломалось, да так, что уже не починить.
Понимаете, я-то надеялся, что жабы все-таки сумеют поставить его на ноги, так же как сделали это с Птахой. Я даже вначале решил, что им это удалось, когда увидел его начищенным до блеска, с прямой спиной, со старой доброй лыбой во все лицо, в дорогом пиджаке и при своей привычной шляпе с загнутыми вверх полами. Казалось — нам вернули президента тенор-саксофонистов.
Но когда он поднес инструмент к губам, слегка склонив голову в бок и как обычно чуть приподнявшись на цыпочках, и заиграл «Польку Точки и Лунные Лучи», мое сердце точно упало.
Это был не настоящий Лестер Янг, не тот През, какого я знал. Он скорее походил сейчас на собственную мумию. От его музыки, казалось, осталась лишь внешняя оболочка, лишившаяся чего-то очень важного, жившего внутри нее прежде. Понимаю, не каждому дано это понять, но я слышал явственно. И понимал — его больше нет.
Мое сердце разрывалось напополам, когда я сидел там и смотрел на Преза — точнее, на того, кто был когда-то им, — а тот плыл от одной композиции до другой. И вроде бы все в порядке, и звучание вроде его, и мягкое вальсирование ритмов на месте, и сладостная мелодичность, и стремительные прорывы, и прохладные откаты назад. Но чего-то определенно не хватало.
И вот тут до меня дошло. Я же ведь знал все те соло, что он тогда сыграл. Не основные мотивы, нет, не вступления и перекаты. Он с точностью до последней ноты повторял то, что исполнял в былые времена. Он не импровизировал. Все что игралось, я слышал на его старых записях. «Мой смешной Валентин»; «Прикрывая морскую пехоту»; «Закат бэйсииста»… и каждая из мелодий игралась даже без самых мельчайших изменений, как и на тех довоенных пластинках. Каждым своим звуком они совпадали с тем, что было некогда записано в студии, на живых концертах и где он там еще играл в те дни. И я все это прекрасно осознавая, ведь каждая из этих записей уже хранилась в моей голове.
Так что я так и сидел, со слезами в глазах, и ждал, когда же все это закончится.
Но знаете, в первый же перерыв он подошел и встал рядом со мной. Из всей той публики, рядом с которой он мог пристроиться, из всех тех, кто прибыл на Ио специально, чтобы увидеть его, През почему-то выбрал именно меня — должно быть, единственного разочарованного парня в этом зале.
— Молодой человек, ты ведь играешь на саксофоне, верно? — произнес он весьма обходительно, но с каким-то холодком в голосе. Должно быть, стоя на сцене, он видел, как я слежу за его пальцами, бегающими по клапанам музыкального инструмента.
— Да, сэр, так и есть. Я из Филадельфии, Робби Кулидж.
— А ты часом не на теноре ли играешь?
— На нем, сэр.
— Надеюсь, ты не против, если я присоединюсь к тебе за столиком? Прости, видел, как от тебя сбежала шляпа и все такое, — произнес он, отодвигая стул. Под «шляпой» он подразумевал Моник. Всем известно, как През любил придумывать всему смешные имена. Но «шляпа» — это было что-то новенькое. — А моим «ребятам» пора маленько передохнуть, — добавил он, разминая пальцы, которые и называл «своими ребятами».
Конечно же я ответил, что нисколько не возражаю, и даже предложил купить ему выпивку, но Лестер только рассмеялся и сказал, что, хотя ему и так нальют здесь бесплатно, он полностью отказался от спиртного. А потом его просто понесло. Вначале он расспрашивал меня: сколько мне лет, скучаю ли я по домашней стряпне, — честно говоря, нисколько не скучаю, ведь моя мать была отвратительной кухаркой, и мне вечно казалось, что она использовала еду в качестве оружия, когда злилась на меня. Но, само собой, этого я говорить не стал. Тогда През принялся рассказывать, как готовила его мама.
Не уверен в том, что смогу в точности передать всю его болтовню; помню только его вкрадчивую, спокойную улыбку и огромные, чистые глаза, в которых отражалось пламя вулканов, извергающихся за окном, и то, с каким восторгом он вспоминал о своей маме, торчащей на кухне, о запахах и вкусе еды, пронесенных им сквозь долгие годы и мили с тех пор, как он в последний раз сидел за тем столом в ожидании обеда.
Не спрашивайте меня как, но в именно в тот миг я понял — с ним сотворили в точности то же самое, что и с Джей Джеем, и что этот Лестер Янг, кем бы он ни был, никак не связан с моим миром… так же как и Джей Джей и, быть может, как Птаха. От Преза осталась только использованная оболочка, заполненная некой сущностью, пытающейся играть его роль, но не до конца справляющейся. Видимо, именно об этом меня и предупреждали, и мне стоило усилий не разрыдаться, глядя в его лицо.
Когда перерыв подошел к концу, Лестер, прежде чем подняться обратно на сцену, сказал мне:
— Валил бы ты с корабля, сынок. Возвращайся лучше обратно в яблочную середку. — «Яблочная середка» — так он стал называть Гарлем, когда вернулся с войны. — Слишком ты молод для такой жизни.
Он снова начал играть, и когда возвратилась Моник, я просто взял ее за руку и вышел из клуба.

 

— Послушайте меня, чертовы негры, уделите хоть минуту своего внимания! Это дерьмо, которое нас заставляют играть, — не джаз! Я понятия не имею, как назвать эту хрень, но мы играем не человеческую музыку. А джаз — он только для людей, мои братья!
Кое-кто из «исламских братьев» согласно закивал, когда я произнес это, но было ясно, что найдутся и те, кто не примет мое заявление так просто.
— Парень, не гони. Ты ведь подписал этот чертов контракт, — первым заговорил Альберт Граббс, как я и ожидал. Не вспомню уже того исламского имени, которое он себе взял, в конце концов, и для меня, и для многих других, узнавших о нем спустя несколько лет, когда этот человек отбросил всю ту религиозную муть, он так и остался Альбертом Граббсом. Но в те дни он готов был грудью лечь, только бы не позволить нам хоть в чем-то ухудшить отношения с жабами, поскольку все еще верил в необходимость подчинения всего космического пространства воле Аллаха. Его парни полагали, что если каждый из них станет корчить из себя этакого послушного дядюшку Тома, то инопланетяне однажды подарят им собственные корабли и разрешат рассекать по Солнечной системе, всюду проповедуя необходимость истребления белых. Мне показалось, что он вот-вот очередной раз разразится цитатами из Корана, Мухаммеда или чего-то в том же роде, поэтому я поднялся. В этот раз надо было довести начатое до конца.
— Конечно, я подписал контракт. И ты, кстати, тоже. А знаешь, кто еще его подписывал? Джей Джей — и вот посмотри на него!
Все и в самом деле повернулись к Джей Джею. Тот продолжал безучастно полировать свой контрабас, и, только заметив устремленные на него взгляды, он произнес:
— Что?
— Каждый из вас знает, как он изменился. И не важно, знали ли вы его до того, как поднялись на борт. Этот парень всегда был малость придурковатым, смешливым чистоплюем, знавшим, как позаботиться о своей заднице. А сейчас? — я прочистил глотку и крикнул: — Эй, Джей Джей, скажи, какой фильм тебе нравится? Какой твой любимый сорт мороженого?
— Умолкни, мужик, — ответил тот. Его голос звучал более мертво, чем у самого последнего наркомана. — Оставь меня в покое.
Граббс скорчил кислую мину и покачал головой, но кое-кто из его космических мусульман закивал и начал перешептываться. Ни у кого не было большого желания колонизировать звезды, если существовал риск кончить как Джей Джей.
— Видите? Понимаете теперь? Вот что я вам скажу, — продолжал я, — чем дольше мы остаемся здесь…
— …тем больше нас будет становиться точно такими же. — Большой Си качнул своей лысой, толстой башкой. — Парень просек фишку. Я пережил уже что-то около шести туров по Солнечной системе и один рейс к Альфе Центавра, и могу подтвердить, что всякий раз хотя бы один-два, а то и поболе, кончают именно так. В прошлый раз мы потеряли то ли троих, то ли четверых. Порой уже начинаю задумываться, когда придет моя очередь.
После этого все зашушукались, зашептались, заспорили.
Граббс и еще один, пожилой космический исламист (как сейчас помню, он называл себя Якубом Эль-Хасаном), игравший на тромбоне, одновременно поднялись, чтобы призвать к молитве. И я понял, что действовать надо быстро.
— Эй, Большой Си, — сказал я, — а ты не в курсе, что там случилось с Чарли Паркером?
Даже Граббс не осмелился бы перебивать Тортона.
И тут Большого Си словно прорвало. Если верить ему, то Птаха, да, тот самый Птаха, путешествовал на том же корабле, что и мы. Паркер сумел отказаться от наркоты, но продолжал как рыба плавать в виски и вине и все так же поглощал жареную курятину по пять порций за раз, выкуривал по три пачки сигарет в сутки, и все это — и особенно алкоголь — постепенно убивало его.
— Они увели его и сделали с ним что-то такое, что он избавился от многих привычек, преследовавших его при отлете с Камарильи. Но в итоге стало только хуже, они убили в нем все, что только можно было убить. Птаха был растоптан, выжжен изнутри. Он только и мог, что играть по старым записям. Да, исполнял он их в совершенно безумной, обалденной манере. Но ни на что новое-то способен уже не был. И, сказать по правде, до меня доходили слухи, что жабы понаделали его копий. На всякий случай, чтобы всегда иметь его под рукой. Проще говоря, то, чего он был лишен, ушло на строительство тех самых копий.
Ребята явно были напуганы и смущены, и я понял, что все-таки смогу повлиять на них. Даже Граббс, судя по выражению его лица, начал испытывать некоторые сомнения, начал подумывать насчет того, что нам пора бы уже оказать хоть какое-то сопротивление.
— Парни, взгляните на это вот с какой стороны: они не станут копировать никого, чья музыка бы им не нравилась, — произнес я. — Проще говоря, чем это лучше рабства? Можно ли позволять копировать свое тело и разрешать, чтобы в никуда была выброшена самая ценная часть? Ваша душа? — Я очень надеялся, что даже космические мусульмане верят в существование души.
— Ладно, и что ты предлагаешь? Прекратить играть? — вызывающим тоном поинтересовался Якуб, и Граббс, хотя уже и был готов действовать, кивнул: «что мы-то тут можем сделать?».
— Ну уж нет, — сказал я. — Прекратим играть, так они, чего доброго, высадят нас на Юпитере, или еще где. Контракт придется соблюдать. Мы продолжим выступления, вот только будем играть не то, что им нравится. Кто знает, может нас и отправят домой пораньше. В конце концов, подписываясь под это дело, я обещал только одно: исполнять для них джаз.
— Знаешь, а мне уже нравится, — закивал Большой Си. — Есть какие-то предложения?
— О, да, я уже кое-что придумал. Пойдемте все ко мне, — сказал я. — Надо бы нам прослушать еще несколько пластинок и разучить пару мелодий.

 

Большой Си нацепил на себя привычную широкую улыбку заправского конферансье и посмотрел на жабью публику.
— Добро пожаловать, дамы, джентльмены, да и вообще, кем бы вы ни были. Рады снова видеть вас после целой недели, проведенной на лунах Юпитера. За это время мы составили и тщательно отрепетировали новый репертуар, и я уверен — это вызовет настоящий всплеск. Еще раз добро пожаловать, и запомните: мы будем играть для вас в течение всего путешествия.
Затем он повернулся лицом к нашей группе и отщелкал пальцами: раз, два, раз-два-три-четыре, и тогда Джимми Роско начал соло рояле. «Смешать, но не взбалтывать» — в ту ночь эта композиция стала моей самой любимой из всего творчества Монка.
Спустя пару тактов подключился и остальной бэнд, и ни один из нас, черт возьми, даже не пытался расплыться. Нам удалось серьезно встряхнуть публику. Вся аранжировка была выстроена вокруг партии рояля, исполняемой в монковском стиле. Медь гремела на разные голоса, а саксофоны в унисон выводили визгливое соло.
Никогда не думал, что жабы могут так быстро очистить помещение. Конечно, дошло до них не сразу; большинство оставалось на своих местах, пока мы не перешли к «Тринкл Тинкл» — и вот это вынести они уже не могли. Распробовав Монка, инопланетяне почувствовали себя так скверно, что некоторые даже обгадились. Не самое приятное зрелище. Но, поверьте, я до сих пор испытываю немалую радость, вспоминая, как Тяжелые Брови поскользнулся на этом фиолетовом инопланетном навозе и рухнул прямо на свой фагот, разломив тот напополам.
Не имею ни малейшего понятия, что именно в этой музыке так влияет на чужаков. Этого и сам Монк не знает. Позднее, возвратившись на Землю, я рассказал ему об этом вечере, и Телониус чуть не лопнул от смеха. Он сообщил мне, что к нему уже заходил какой-то ученый, одержимый некой теорией, вооруженный распечатками с расчетами, графиками и непонятными цифрами. Но Монк ответил, что ответ на этот вопрос куда проще. «Все дело в таланте», — сказал он тогда и подмигнул.
Как бы то ни было, но до дома нас доставили даже быстрей, чем ожидалось. Мы просто начинали каждое свое выступление с парочки таких композиций, и тех жаб, кто оказался недостаточно сообразителен, чтобы понять с первого раза, тут же как ветром сдувало. Вскоре зал принадлежал уже только нам. И в те дни мы старались экспериментировать в музыке, не пытаясь расплываться. Наши пальцы продолжали помнить все те многочисленные мелодии, услышанные нами с того момента, как мы попали на корабль. Кстати, несмотря на то, что прошло уже много лет, я до сих пор ничего не забыл. У меня по сей день прям не голова, а чертова музыкальная библиотека.
Естественно, теперь мы не работали днями напролет. Теперь мы стали больше отдыхать, а некоторые (за исключением тех, кто все еще строил из себя космических мусульман) порой пьянствовали целую ночь и начали таскать к себе девочек из канкана. Я поговорил с Моник, предложив расшевелить и их коллектив, и знаете, они ведь французы. Революции у них в крови. Они просто перестали расплываться, выходя на сцену, и вскоре их зал был столь же безлюден, как и наш, так что у цыпочек появился целый вагон времени, чтобы пьянствовать и развлекаться вместе с нами. Обилие миловидных француженок привело к тому, что последние из космических мусульман начали сбиваться с путей праведных и все чаще стали присоединяться к общему веселью. На некоторое время мы словно очутились в раю.
Полагаю, расплываться продолжали разве что ковбои, поскольку они-то как раз от души развлекались, гоняясь своими коровами, и не мыслили без этого жизни. Да еще ничего не изменилось для зверей из русского цирка, просто потому, что для них не было никакой разницы. Быть может, расплывался еще и тот русский парень, но ни его, ни китаянок мы больше не видели.
Так вышло, что мы должны были отправиться в путь к Плутону, но спустя несколько дней после того, как крейсер отчалил от Юпитера, жалоб на нас накопилось так много, что Большого Си вызвали к человеку — а точнее, жабе, — управлявшему кораблем. Возвратившись, наш шеф сообщил, что чужаки были вынуждены признать, что мы играем джаз в полном соответствии с контрактом, что запрет на Монка оговорен не был и что они тут ничего не могут поделать. Я отчасти уже ожидал появления толпы линчевателей, но ничего не происходило. Круизное судно просто развернулось и на всех парах помчалось к Земле. Мы с Моник развлекались целыми ночами, но оба понимали — этот полет не продлится вечно.
— Выходи за меня, — сказал я как-то, когда мы лежали на кровати и курили. Не уверен, что мне и в самом деле хотелось жениться на ней, но тогда мне показалось необходимым произнести эти слова.
— Робби, — ответила она, — я же тебя знаю. Ты ведь musicien. Тебе не нужна жена. Ты вольная птица в небе.
Я выпустил облачко дыма.
— Думаю, ты права, детка.
— Давай насладимся тем временем, что у нас осталось, а когда все закончится, мы не станем говорить «прощай», мы скажем: «при встрече увидимся».
Я тихо засмеялся.
— Не, правильно говорить «до встречи» или «еще увидимся». Но никак не…
— Да какая разница, — сказала она, откидывая с меня покрывало.

 

Знаете, когда мы добрались до Земли, нас высадили в Африке.
О, эта Африка — моя Родина, место где начиналась наша музыка. И вот я оказался там, но что забавно, мне было плевать. Я хотел поскорее вернуться в Нью-Йорк, к клубам 52-й, к Минтону.
Но мне пришлось набраться терпения. Лифт опустился возле города, названия которого я не запомнил, на территории того, что в те времена еще называлось Бельгийским Конго. Там было полно заносчивых и богатых белых беженцев, так что через город пришлось ехать в закрытых джипах. Моник сидела рядом со мной, держа меня за руку, и я практически не видел ее лица за этими ее солнцезащитными очками. Кроме того, на ней была надета летняя шляпа с удивительно широкими полями. Француженка все время смотрела в окно, разглядывая холмы.
Наконец, мы добрались до места, и пришло время прощаться. Я помог достать из багажника ее чемодан и остановился. С одной стороны от машины выстроился наш джаз-бэнд, ожидающий только меня, чтобы отправиться в Нью-Йорк, а с другой — все эти девочки из канкана, готовящиеся отбыть в Париж.
А мы замерли посредине.
— Чем займешься? — спросил я.
— Я не поеду в Нью-Йорк, — ответила она.
— Это понятно. Я спрашиваю: чем займешься?
— Отправлюсь в Париж, — она произнесла это слово на французский манер: Paree. — Нужно рассказать людям все, что я видела, и потребовать от властей прервать всякие связи с этими les grenuoilles.
Надо заметить, что именно так она и сделала, и не отступала до тех пор, пока последняя жаба не убралась с Земли навсегда. Не думаю, впрочем, что именно она стала причиной их отлета, но Моник и в самом деле боролась до последнего.
— Звучит неплохо, — произнес я, разглядывая ее ладони.
— А ты? — чуть более мягким тоном спросила она.
— Я? Так я ж музыкант, Моник. Поеду домой и продолжу играть.
Я поцеловал ее, и мне страсть как захотелось, чтобы этот поцелуй оказался волшебным, как в тех сказках для малышей. В них поцелуй был способен разбудить спящую принцессу или спасти мир. Но в действительности меня просто чмокнули в ответ, и Моник исчезла из моей жизни навсегда.

 

Вы бы только знали, чего нам стоило добраться до Нью-Йорка. И дело было далеко не в выросших повсюду новых зданиях и появлении на улицах стремительных летающих машин, так здорово врезавшихся порой друг в друга. Чертовы жабы решили поквитаться с нами за срыв турне. Эти сукины дети из «Onix» уже разорвали наши контракты, и в итоге я получил не больше нескольких тысяч долларов, что было несказанной наглостью, ведь договаривались-то мы на целый миллион, а отработал я чуть менее половины установленного срока.
Но, честно скажу, в общем итоге мне плевать и на это. Ведь те пилюльки так до конца и не выветрились из моего организма (большая часть способностей осталась при мне, хотя прошли десятки лет). Моя мама любила говаривать: «мальчик мой, собирай все те лимоны, что преподносит тебе судьба, тогда однажды ты сможешь сделать себе лимонад». Да, пускай она и была отвратной кухаркой, но в жизни мама кое-что смыслила.
Вот я и приступил к изготовлению «лимонада». Прикупив себе один из новомодных тогда кнопочных телефонов, я разослал короткие послания каждому из тех, с кем играл на корабле, и по вечерам понедельников мы стали собираться под мостом 145-й улицы.
И там, под этим мостом, с проносящимися над нашими головами летающими машинами, рождался новый стиль. Мы играли все разом, создавая звучание, чем-то схожее с музыкой старого доброго Диксиленда, вот только при этом мы по-настоящему жестко свинговали и активно использовали огромные библиотеки, хранившиеся в наших мозгах. Каждый, кто присоединялся к нам, когда-то летал на жабьих кораблях и обладал теми же способностями. Наши пальцы были запрограммированы и настроены, и мы могли сыграть все, чего бы ни захотели. Нам не составляло труда начать с раннего Монка, включить в него Птаху и перескочить на Преза, и, конечно, у нас оставались силы ввести в мелодию все, чего бы вы ни пожелали.
Вся эта память и программируемые рефлексы позволяли обходиться и без того, чтобы расплываться, и мы использовали их на полную катушку. Прошло несколько месяцев, и мы поняли, что не сможем уже разделиться на кучу ипостасей, даже если очень сильно захотим. Но нас это нисколько не волновало. Мы создавали нечто новое, и вся та новая музыка, что появилась с тех пор, — прислушайтесь — по-прежнему несет в себе отпечаток того, что было достигнуто нами!
Конечно, прошли годы, и наш стиль тоже стал считаться старомодным, а люди начали критиковать и поливать нас помоями только потому, что мы летали на жабьих кораблях. Отдельные психи даже пытались возложить на нас вину за то, что случилось с Россией и Европой. Нам оставалось только огрызаться в ответ и пытаться напомнить, что именно мы первыми дали отпор этим инопланетянам. Тогда ведь все только начиналось. Ведь как просто обвинять людей в том, что те понаделали ошибок в те времена, когда вы сами еще даже не родились, во всяком случае, это несомненно легче, чем не ошибаться самому. Но все эти попытки заставить нас почувствовать вину проходят мимо так же, как когда-то ушли жабы.
Проклятье, да, я совершал поступки, за которые теперь мне бывает стыдно, например: за то, что я так вот бросил Франсину, за то, что перестал навещать Джей Джея в психиатрической лечебнице. Но куда чаще мне приходится сожалеть о том, что не в моих силах было изменить. Мне очень неприятно вспоминать о том состоянии, в котором я увидел Преза, и я жалею, что так и не смог вновь встретиться ни с Большим Си, ни с Моник. Я часто вспоминаю о них с того самого дня, как вернулся домой. О, сколько раз я просто стоял под тем мостом и, слушая, как остальные играют свои излюбленные композиции, смотрел в небо и пытался найти Юпитер. Это совсем не сложно, достаточно знать, где искать. Отсюда он выглядит как яркая звезда. И глядя на него, я думаю о Презе и начинаю играть блюз — самый расхреновейший чертов блюз, какой вы сможете услышать в этом мире.
Назад: Джеймс Алан Гарднер{27} ЛУЧЕМЕТ: ИСТОРИЯ ЛЮБВИ (Пер. Андрея Новикова)
Дальше: Алиетт Де Бодар{29} БАБОЧКА, УПАВШАЯ НА ЗАРЕ (Пер. Карины Павловой)